Serdobol

Непобедимо яркое, пронзительное, обжигающее и слепящее Солнце пробивается даже сквозь темные стекла горных очков и плотно сжатые веки. Ветер обдувает кончик обмороженного носа и растрескавшиеся губы, обеспечивая косметологу отличный фронт высокооплачиваемой работы. Во рту – привкус крови и гигиенической помады, в ушах – стук взбесившегося сердца, но на самом сердце – восторг, радость и пьянящее чувство торжества. Боже, мы это сделали. Мы опять сделали невозможное.

Алекс обнимает меня одной рукой, прижимает к себе и треплет по шлему – тем самым жестом, которым он раз за разом уничтожает любую прическу на моем затылке. В другой руке – видеокамера. Он снимает невероятный, космический какой-то вид, раскинувшийся вокруг: снег, горные вершины, обрывки облаков над горизонтом. И нас. Нас, уставших, измотанных, но неописуемо счастливых на высоте 5642 метра над уровнем моря.

Как вы понимаете, мы только что взобрались на Эльбрус. Тем, кто был здесь (и уж тем более тем, кто не был) не понять моих чувств. То есть, конечно же, отчасти они их поймут: долгая подготовка к восхождению, нервное ожидание подходящей погоды, возникавшее по нескольку раз подленькое желание все бросить и вернуться в лагерь знакомы любому альпинисту, и именно победу над собой и всем миром он смакует на вершине. Но у нас с Алексом все же особый случай.

Дело в том, что я не умею ходить.

Никто толком не знает, что такое детский церебральный паралич и как с ним бороться. Однажды мировая медицина, конечно, найдет разгадку и для этой тайны. Придумают лекарство, радостно отрапортуют о победе над очередным недугом, считавшимся неизлечимым (ну хорошо, хорошо, над недугами, там же целый букет различных вариантов, спасибо, доктор), и выдадут автору открытия Нобелевскую премию. Но никто никогда не узнает, каково это – жить с ДЦП. Особенно когда ты молодая и красивая девушка, которой страшно не повезло с зеркалом.

Всем случалось ездить на внезапно забарахлившей машине? Ну или пытаться маневрировать в лютый гололед. ДЦП – это что-то похожее. Бракованное тело не подчиняется вашей воле и живет какой-то своей жизнью, никак с этой волей не связанной. Вы ходите шагнуть, но ноги упорно сбегают в третью позицию. Вы хотите взять что-то в руки, но пальцы упорно не хотят исполнять ничего, кроме этой отвратительной щепоти, похожей на клюв грифа-падальщика. Вы пытаетесь что-то сказать, но получается не очень. А внутри всего этого безобразия – человек. Совершенно обычный человек, с таким же интеллектом и эмоциями, как и у всех вокруг.

Перегибаю, конечно – случаи бывают разные. И спастика бывает получше, бывает похуже, и сохранность интеллекта далеко не у всех одинакова, и нарушения тоже индивидуальны. Мой случай, например, считается одним из легких: я прекрасно говорю и владею руками, подкачали только ноги. Но подкачали настолько сильно, что коляска была моим приговором с самого рождения.

Мне повезло с эпохой. Инклюзия нынче в моде, доступная среда – главная головная боль любого мэра. Да и детство мое пришлось на ту пору, когда отличаться и выделяться уже было допустимо и даже похвально. Соседи по двору и одноклассники относились ко мне как к равной, я проводила на улице столько же времени, сколько и они, играла почти во все игры, в которые играли они, а в некоторых даже пользовалась своей коляской как преимуществом: например, роль королевы всегда была моей, потому что только у меня был трон.

Дворовая компания у нас подобралась просто отличная. Простые, без пафоса и закидонов мальчики и девочки с самой верхушки среднего класса. Мою инвалидную коляску они воспринимали как нечто само собой разумеющееся: подумаешь, не умеет ходить – вот и ездит. Всем новичкам они быстро и доходчиво объясняли, что я не ясельник-переросток, а не умею ходить из-за болезни. А до непонятливых эту простую мысль мой сосед по подъезду, Сашка по прозвищу Бигуди, доводил более радикальными методами. Мне иногда казалось, что Сашка на меня как-то странно посматривает, но до пылких признаний дело не дошло, и мы так и дружили все вместе, одной большой разномастной ватагой. Словом, детство у меня выдалось на удивление отличным. В нем был всего один недостаток: оно закончилось.

Когда мальчики и девочки начали взрослеть и интересоваться друг другом, я очень быстро осталась одна. У меня не было поклонников – только друзья. А подружкам было неловко обсуждать при мне кипящие в их мирке роковые страсти, поэтому внеучебное общение с ними резко сократилось, а потом и вовсе сошло на нет. И я начала превращаться в инвалида, который днями напролет сидит дома не потому, что не может выехать из подъезда на коляске, а потому, что выезжать ему особо некуда. Мне до судорог хотелось вести жизнь обычной девчонки, крутить романы с мальчишками, втихаря от родителей ходить на дискотеки и обжиматься поздними вечерами по подъездам, но вместо этого мне достались ежедневные тренинги по двум базовым дисциплинам: лицемерная улыбка на людях и слезы в подушку, когда людей рядом нет.

В какой-то момент вся наша дворовая шайка-лейка окончательно распалась на парочки, и только Сашка Бигуди в одиночестве гонял в свой кружок робототехники. Меня не пригласили на три дня рождения подряд, и я совсем зачахла. У меня не было друзей, не было родных братьев и сестер, а уж любимого, о котором мечтает любая девчонка моих лет вне зависимости от состояния здоровья – и подавно. Поэтому я поступила так же, как поступила бы любая девчонка моих лет: начала вести дневник. Мне крупно повезло: однажды его прочитал мой папа.

Папа был ярким, умным человеком и большим оригиналом буквально во всем, включая воспитание единственной дочери. Ознакомившись с моими суицидальными цидульками, он не стал заводить со мной душеспасительных разговоров. И объяснять, как сильно они с мамой меня любят, тоже не стал. Вместо этого папа начал ездить со мной по всяким интересным местам. Меньше чем за год мы побывали в Германии, Израиле, Египте, Турции и Тайланде. Каждый день этих поездок давал больше впечатлений, чем год моей привычной жизни. Весь мир вокруг внезапно заиграл такими яркими красками, что от моей депрессии и следа не осталось.

В Тайланде папа набил себе Сак Янт – магическую татуировку, против которой очень сильно возражала мама (ее смущали не возможные мистические последствия, а жуткая антисанитария, в которой проводился ритуал). Разрисовывавший папу аджан на него почти не смотрел, зато с нескрываемым любопытством разглядывал меня. Так пристально, что маме стало неловко, и она попыталась встать между нами, заслонив меня собой от пронзительных черных глаз тату-мастера. Аджан широко улыбнулся, вытянул в мою сторону палец и что-то сказал маме на тайском.
- Что ему нужно? – спросила мама у гида-переводчика.
- Ничего, ответил гид. - Он говорит вам, что эта девочка, ваша дочь, будет подниматься на самые высокие горы.

Мама фыркнула и повернулась к аджану спиной. Аджан снова улыбнулся и вернулся к недобитой татуировке на папиной спине. А я подумала, что эта фраза – что-то из тайских национальных традиций обращения с неполноценными членами общества. Дескать, подбодрил калеку, ага.

Почему папа в конце концов ушел от нас с мамой, мы так и не поняли. Ничто, как говорится, не предвещало, но он просто сложил некоторые свои вещи в небольшой чемодан, сухо и сдержанно поговорил с мамой на кухне, потрепал меня по щеке – и навсегда закрыл за собой дверь, на косяке которой мы с ним когда-то написали черным маркером «Осторожно, злые все!». Не знаю, как там насчет тайской татуировки, но эта надпись действительно оказалась магической: все оставшиеся в квартире жильцы, то есть я и мама, действительно стали злыми.

И если мама, на которую свалились все тяготы одиночного ухода за неходячим инвалидом, сначала тосковала, а потом чисто по-женски озлобилась, то я окончательно утратила веру в людей. То, что для папы и мамы было разводом, для меня стало предательством вселенского масштаба. Оно выжгло внутри меня огромную черную дыру, в которой со свистом исчезали все улыбки, солнечные зайчики и прочие робкие сигналы дружелюбия, которые каждый день шлет нам мир. Моя личная вселенная стала холодным, промозглым, неуютным пространством, в котором совсем нет света и тепла – зато, не переставая, свистит пронизывающий до костей ветер, от которого негде укрыться. Я разучилась плакать, в совершенстве освоила искусство ношения притворных улыбок и совсем потеряла интерес к жизни.

Сожрать четыре упаковки снотворного не в собственной комнате, а на площадке у крыльца родного подъезда я решила из совершенно идиотских соображений: чтобы меня отвезли в морг прямо с улицы, без всей этой суеты с проносом бездыханного тела по лестничным маршам (для опытного колясочника такие вещи имеют значение уже на уровне рефлексов). Никакой сонливости я не чувствовала, но через несколько минут начала страшно кружиться голова. И без того не слишком кондиционному телу две горсти таблеток явно не понравились, оно отвечало судорогами, перед глазами все плыло, и состояние стало неописуемо отвратительным: так плохо, в физическом смысле, мне не было никогда – ни до, ни после. Настолько отвратительным, что мне расхотелось умирать и захотелось как-нибудь из этого состояния выйти. Что казалось для меня, нажравшегося снотворного наполовину парализованного колясочника, почти недостижимой целью. Но небеса смилостивились, и я, чудом успев ухватить за рукав вылетевшего куда-то из подъезда Сашку Бигуди, смогла прохрипеть: «Скорую».

Ремонтировавший мою кукуху после неудачной попытки суицида психотерапевт Александр Анатольевич порекомендовал мне найти способ помогать людям, чья жизненная ситуация значительно хуже моей, и сделать эту деятельность если не профессией, то важным хобби. Вначале я отказывалась верить, что такие в принципе существуют – я же была самым несчастным человеком в мире. А потом, до сих пор не понимаю каким образом, затесалась в компанию уже достаточно взрослых волонтеров, несистемно помогавших всем подряд то тут, то там. Я, конечно, и сама нуждалась в помощи и уходе, но появление в банде помогаторов новенькой на инвалидной коляске вызвало у волонтеров приступ настолько буйного веселья и оживления, что я быстренько забыла о своих нуждах и полностью сосредоточилась на нуждах подопечных.

Мы кормили бездомных, собирали ношеную одежду для бедных, ремонтировали квартиры одиноким старикам, выступали с наивной самодеятельностью на благотворительных концертах – и все это не корысти ради, а для того, чтобы услышать простое человеческое «спасибо», теплое, искреннее и заслуженное. Так у меня появились новые друзья, интересная профессия и, в конечном итоге, собственный благотворительный фонд. Я решила, что мне вполне по силам если не окончательно спасти всех инвалидов страны от неудобств и общей неустроенности жизни, то хотя бы облегчить им их повседневный быт. Спикером я была неплохим, предметом владела не понаслышке, выглядела в своей коляске более чем убедительно – и дела потихоньку начали налаживаться. Кроме сердечных, разумеется, но в этом вопросе я иллюзий уже давно не питала.

Всероссийская конференция «Доступная среда», вместе с выставкой и лекциями экспертов, заняла весь подмосковный пансионат «Галицыно», и даже на парковке стояли белые шатры выставочных павильонов. Мне, как самому яркому персонажу благотворительной тусовки, была оказана честь открыть мероприятие. Визитки, знакомства, разговоры, споры, смех – ах, карнавал, кружите меня, кружите! В один из кофе-брейков я выкатилась на улицу, подышать воздухом, и решила заглянуть на выставку. Наугад заехала в один из павильонов, и увидела там… киборга. По крайней мере, именно это слово пришло первым в голову. По небольшой трибуне, окруженной отошедшими на почтительное расстояние зрителями, вышагивал молодой мужчина, засунутый – да, я знаю, что в русском языке нет такого слова, но лучше не скажешь – в металлический каркас, похожий на человекоподобного робота. Прогуливаясь туда-сюда, киборг увлеченно вещал о чем-то, иногда щелкая пультом проектора. Слайды презентации, менявшиеся вслед за этими щелчками, были подписаны: «Инженерное ателье Александра Баркова. Экзоскелет с системой управления на основе нейроинтерфейса». Умные слова я почти не поняла, а вот фамилия и имя киборга оказались знакомыми. Я присмотрелась, подъехала поближе – точно. Он.

Завел инженерное ателье, стал называться Александром Барковым. Но нас не проведешь: киборгом оказался Сашка Бигуди, старинный мой дружбан, соратник по дворовому детству.

Через полчаса мы уже гуляли по галицынскому парку, наперебой вспоминали известные нам факты из биографий наших общих друзей и хохотали, как сумасшедшие. Я катилась в своей коляске, а Саша вышагивал в своем экзоскелете, и, судя по всему, не испытывал никаких неудобств.
- Саш, а что это за штука? – не выдержав, спросила я. Любопытство – страшная сила.
- Кто вам тут Саша? Зовите меня Алекс, - Бигуди игриво улыбнулся и с видимым удовольствием оглядел экзоскелет. – Круто, да? Эта штука позволит тебе ходить, и даже бегать, причем буквально сегодня.
- Так уж и сегодня? – я даже немного рассердилась. Не люблю пустое бахвальство. Тем более в таких деликатных вопросах. – Ей, наверное, управлять учатся по полгода.
- Час, два максимум, если с повторениями. Нейроинтерфейс. Настраивается индивидуально под каждого пользователя. Тебе нужно просто пытаться делать движения, и машина их повторит. Мы вернем в строй любого парализованного человека, причем очень быстро и без каких-либо сложностей. Хочешь попробовать?

Мне было очень страшно. Но я попробовала. Сашины ассистенты – простите, ассистенты Алекса, конечно же – в восемь рук вынули меня из коляски, уложили спиной в человекообразную раму, пристегнули к ней парой десятков ремней и водрузили на голову какое-то подобие высокотехнологичной короны. И предложили самостоятельно встать.

Через полтора часа я, все так же привязанная к экзоскелету, ревела белугой, в голос. Весь персонал «Инженерного ателье Александра Баркова» и все посетители его павильона в ужасе метались вокруг странной женщины, пытаясь понять, что у нее болит. А я ни слова вымолвить не могла, слезы, накопившиеся за последний десяток лет, лились из меня рекой, душили, разъедали глаза, заливали куртку, обувь и даже экзоскелет. Я только что сделала несколько шагов сама. Без коляски. Впервые в жизни. Сделала так легко и уверенно, что сразу становилось ясно: и пойду в этой штуке, и побегу, если надо.

Добрый наш боженька очень любит иногда перевернуть чью-нибудь жизнь вверх тормашками и посмотреть, что из этого выйдет и как бедолага выкрутится. В тот день Творец, похоже, был в ударе, и первыми самостоятельными шагами мой личный список шокирующих открытий не ограничился. Самый грандиозный сюрприз Господь припас на вечер. Не буду лукавить, сюрприз удался.

Пригласивший меня на ужин («Без скелета, его зарядить надо») в столовку пансионата Алекс-Сашка, красный, как рак, сначала нес какую-то дежурную чушь про погоду, а потом собрался с силами и выложил все тузы разом. Путая слова, запинаясь и заикаясь, он признался, что влюблен в меня с самого детства, что любил меня все эти годы, и сейчас тоже любит. Что он такой же однолюб, как его дедушка Егор, что другие женщины его не интересуют, и ему нужна я – вот такая, как есть, со всеми своими комплексами, диагнозами и коляской. И что с самого детства он искал способ разлучить меня с этой коляской, и что разработку экзоскелета и нейроинтерфейса он вел почти пятнадцать лет, и делал это, конечно, для всех инвалидов в мире, но в первую очередь – для меня. Что он робкий, трусливый дурак, и ни разу не набрался смелости подойти ко мне и заговорить о главном. И что время еще есть, мы, как ни крути, пока еще молоды, и, если мое сердце свободно, то он не то что руку – голову готов отдать за право идти дальше по этой жизни со мной.

Естественно, слушая все это, я не верила своим ушам. Сашка Бигуди, умник-красавчик, разработчик крутых штук, приносящих ему хорошие бабки – и всю жизнь холостой. Из-за меня! Королевы двора на инвалидной коляске, которой как женщиной никто ни разу не поинтересовался. Ну чушь ведь, а? Ну не бывает так.

Чушь это, или не чушь, но мы с Алексом стоим на вершине Эльбруса. Он – в полном комплекте горного снаряжения, а я – в экзоскелете. В новой, облегченной версии, сделанной специально для меня и специально для этого восхождения. Мы облазили весь Урал и весь Кавказ, а потом поедем в Непал. И, может быть, заскочим в Тайланд, и я обязательно сфотографируюсь в обнимку с тем аджаном, если он еще жив. Я залезу на самые высокие горы этой планеты, как он и обещал, чтобы сверху получше рассмотреть удивительный, огромный и прекрасный мир.

В этом огромном и прекрасном мире живет великое множество замечательных людей, которые никогда не причинят тебе боль. Людей, которые искренне хотят помочь тебе, спасти тебя, открыть перед тобой все дороги к счастью и ничего за это не попросят. Людей, которым не страшно доверять. Они никогда не предадут и не обманут, не бросят тебя наедине с твоей бедой. Возможно, кто-то из них сейчас где-то разрабатывает твой персональный экзоскелет – только ты этого не видишь, потому что не туда смотришь, да и замечаешь по большей части плохое, просто в силу привычки.

А если бросить эту привычку, перестать тосковать о невесть где шатающихся воинах света, готовых прийти на помощь тем, кто в беде, и попытаться стать таким воином самому – эти люди тут же начнут находить тебя. Немедленно. Сами. Они будут появляться в твоей жизни каждый день. Просто потому, что подобное тянется к подобному. И иногда живет в твоем подъезде.
Тот, Кто любит тебя, и сделает все для тебя – Он рядом с тобой. Близко-близко. Видишь?

Р. Хасанов