В начале 90–х годов я работал артистом хора в музыкальном театре одного провинциального города. Это было смутное, тревожное время всеобщего быстрого обнищания, и бюджетники нищали быстрее всех, а чемпионами были как раз артисты театра (а самой низкооплачиваемой кастой среди них, были, само-собой артисты хора). Как–то я перевел свою месячную зарплату в доллары, и получилось что-то около пяти-шести. На сцене надо было изображать аристократов во фраках, с бокалом вина в холеных пальцах, а дома, может быть, ничего не было из еды кроме хлеба.
Артисты выкручивались, кто как мог: рассказывали, что в один из прошлых сезонов театр ездил на гастроли в Сыктывкар и там все разжились дешевым мехом, а вернувшись домой, принялись шить из этого меха шапки. А потом, наверное, артисты торговали на рынке шапками, натыкались друг на друга и брезгливо отворачивались, будто бы не узнавая.
Я тяготился спектаклями, невзначай поглядывал на часы во время игры, хотелось скорее закончить это нечестное лицедейство и вырваться на свободу улиц.
Был среди нас один артист хора бесталанный и наглый, достаточно сказать, что он даже не утруждал себя заучиванием музыкальных партий, пел как бог на душу положит, часть партии мог петь из теноров, часть из альтов, часть из сопрано — то что случайно запомнилось ему на репетициях, хотя сам был баритоном.
Кроме того, он имел привычку на каждое представление брать с собой в гримерку бутылку водки и пить понемножку в течение спектакля.
Все это ему позволялось, так как жена его была инспектором хора и покрывала его проделки.
А я тогда водку тоже очень любил и однажды напросился к нему в долю. Он спорить не стал и налил мне сразу пол стакана, а потом мы пошли на сцену.
И вот, что интересно, под водочкой я воспринял представление совершенно по-иному. Все эти стародавние австро–венгерские дела стали мне вдруг интересны, и шутки припорошенные пылью времен, оказались неожиданно хороши, а девчонки из балета так феерически встряхивали своими разноцветными цыганскими юбками! Я наслаждался этой невзаправдошной жизнью и своим участием в этом сладком безумии.
Потом, я еще несколько раз выходил на сцену пьяным и всегда испытывал эйфорию отрыва от своей подлинной жизни и погружения в волшебный мир спектакля.
И вот так, мы скакали пьяными козлами в храме искусства, а зрители на это любовались. Но, правду сказать, зрителей было совсем мало в то неспокойное время. Приходили все одни и те же завзятые театралы, как мне сейчас кажется, — не вполне адекватные люди, страдающие расстройством психики. Смыслом их жизни стали ежедневные походы на эти, сто уже раз смотренные «Веселую вдову» и «Марицу». Я представляю, как морозными зимними вечерами они брели через весь город к театру пешком, чтобы сэкономить на трамвайном билете и скопить денег на билет на спектакль, и на букет гвоздик примадонне.
Иногда, в зрительном зале сидело всего человек 5–6, но спектакль не отменяли, хотя артистов, музыкантов оркестра и технических работников было занято гораздо больше, а для освещения зала и сцены требовалось немалое количество электроэнергии.
А артист этот сейчас уже умер, а был еще совсем не старый.
А, то был еще один баритон в нашем хоре, его имя я назову — Миша. Миша был из бывших балетных, но еще крепкий и пел, как следует, без дураков. Он, к спиртному ни прикасался, а если прикасался, то все — сразу запой на две недели.
Еще пел баритоном Серега, который потом эмигрировал в Ирландию. И я был тоже баритон. Эта черта роднила всех нас четверых.
Как–то раз, я случайно упомянул в разговоре, что у меня дома валяется скороварка — такая кастрюля с герметически закрывающейся крышкой, и Миша сразу оживился и сказал, что такой скороваркой очень удобно гнать самогон. Он испросил разрешения воспользоваться моей скороваркой и заявил, что сегодня же поставит брагу. Ну, мне было не жалко, тем более, что Миша обещал угостить нас с Серегой самогоном.
Через какое–то время брага созрела и мы Серегой пошли к Мише домой, прихватив с собой скороварку. Стеклянной трубки не нашли и гнали через резиновую, что добавило вкусу самогона отвратительный синтетический тон.
Я никогда не любил самогона, а этот, вдобавок был теплым, с противным резиновым привкусом. Мы для приличия выпили пару стопок и ушли, оставив скороварку Мише для перегонки оставшегося продукта.
На следующий день в театре была репетиция, Миша не пришел. Мы догадались, что он с перепоя решил игнорировать работу. В следующие два дня тоже были репетиции, и Миша ни на одну из них не явился. Было очевидно, что у него начался запой. Инспектор хора тревожно спрашивала у всех, не знают ли они, что стряслось с Мишей — (может заболел!?), ведь на следующий день должен был идти спектакль, в котором у Миши была пара–тройка второстепенных ролей, где–то там он должен был произнести реплику из толпы, в другом месте исполнить танец вместе с двумя ведущими актерами. Он же был бывший балетный и поэтому его всегда привлекали к танцам в постановках.
А мы с Серегой ничего не отвечали на такие расспросы, хотя понимали в чем тут дело.
Наступил вечер спектакля, Миша не появлялся. У хора в начале, была длинная пауза, мы сидели в гримерке в костюмах и гриме и слушали по радио ход спектакля, чтобы не пропустить свой выход.
От нечего делать, Серега предложил мне пойти к сцене, посмотреть, как играющие актеры будут выкручиваться из ситуации с отсутствием Мишы, ведь им на ходу придется изменять текст, кто–то может запутаться и тогда будет смешно.
Серега был в очень грустном, почти трагическом настроении. Он все ждал какого–то момента, когда отсутствие Мишы должно было просто погубить спектакль. Но он никак не мог точно вспомнить – когда же этот момент настанет, и только нетерпеливо шептал: "Сейчас, вот сейчас!"
Тут, как раз, подошло время танца. Два актера уже стояли на сцене и недоуменно оглядывались, ища глазами Мишу. Без него все равновесие танца, установленное на репетициях рассыпалось в прах.
Оркестр неумолимо заиграл вступление к танцевальному номеру и тут все услышали громкие быстрые шаги. Миша шел к сцене слегка покачиваясь на ходу, было видно, что он пьян, его артистический костюм находился в полном беспорядке, шнурки лакированных туфель болтались не завязанными. Рядом с ним семенила помреж (помощник режиссера), она пыталась не допустить выхода Миши на сцену в таком виде.
Подойдя к краю кулисы, Миша продолжал пошатываться, но за один шаг до выхода на сцену, с ним произошло волшебное превращение: осанка распрямилась, плечи развернулись, пошатывание бесследно исчезло, он гоголем выскочил на центр сцены чуть ли еще не с молодецким посвистом.
Я до сих пор помню этот танец, из–за кулисы было хорошо видно. Миша танцевал как на дзот бросаются, но конечно было заметно, что движения его тяжеловесны, лицо красное как из бани, и еще эти шнурки...
Вот так тогда работали, себя не жалели.
Сейчас Миша уже умер и Серега тоже умер недавно, было ему только сорок пять, мы с ним переговаривались иногда по скайпу, он жил в Дублине и я все собирался к нему съездить в гости, да так и не собрался. В общем, из всех героев этой истории в живых остался я один, хотя было это не так уж и давно.
Думаю, все дело в нервах. Ну и алкоголь, конечно...
