И вот с тех пор, я не знаю, как себя с ним вести. У него утрата, горе, скорбь. Всё, что я смогла - разок обнять и сказать эту бессмысленную фразу: "Всё будет хорошо."

И опять принимаю решение отстраниться. При этом злюсь, что какие-то рабочие задачи по типу уборки и выкладки не выполняются. Но не нестись же к нему в личку с претензиями, когда утрата ещё так свежа. А когда станет можно? Я не знаю.

Как не знаю зачем я это написала. Разве что, вы сможете мне рассказать, как нужно реагировать на чужие утраты, потому что я не умею.

Его состояние резко ухудшилось за пару дней. Он до последнего отказывался ехать в больницу, — боялся умереть там, а не дома, врачей боялся, Москвы боялся. Но это обострение приносило ему невероятную физическую боль, любое прикосновение заставляло кричать, и его повезли в больницу. Тем не менее, в тот момент никто не думал, что дедушка уже не вернется, потому что вот же он, в сознании, мыслит чётко и ясно, шутит. Пока ехали в Москву, он продышался в кислородной маске и под конец начал воевать, уговаривая вернуть его обратно, мол, отпустило, пацаны, вы чего.

Именно этот момент нанес мне огромную травму. Я знаю, что когда машина скорой приехала в больницу, он разговаривал и даже не жаловался на боль, смог сам подняться и выглядел гораздо лучше. Его оформили. С ним была моя мама, которую попросили покинуть больницу и вернуться утром, поскольку была ночь.

Я не знаю, что заставило врачей принять подобные решение и каким образом эти решения можно оправдать, но к утру дедушка уже находился в медикаментозной коме. Дыхание на аппарате, питание по вене. Медики сразу сообщили, что он не выживет, — они делают все возможное, но шансов нет и он не очнется.

Так если шансов не было, почему нужно было сразу вводить его в кому? Почему нельзя было подождать три часа и позволить семье попрощаться? Почему последнее, что он видел — это незнакомые лица врачей?

Нам было объявлено постфактум. И никто не смог сказать ему свои слова любви и услышать его последние мысли.

Что ещё более мерзко, медики слезливо советовали нам быть с ним рядом и говорить, потому что он «точно все слышит», но стоило нам попытаться провести с ним время — сказали, что мы мешаем работе и попросили навещать не более часа в день по одному человеку. (Минут пятнадцать на человека максимум?). Органы отказали один за другим. Десять дней в коме, и он не дожил до девяносто четвертого дня рождения неделю.

Когда он умирал, окончательно, его реанимировали полтора часа. Полтора часа? Пока вся семья сидела в коридоре? Врачи говорили, что проводят запланированные процедуры и запрещали входить, а потом просто констатировали смерть и пустили к остывшему телу.

У меня ушло полгода на то, чтобы более или менее оправиться от психосоматических приступов после этого.

Бабушка без него исчезала на глазах, но само по себе здоровье оставалось крепким. А пару недель назад она резко слегла и впала в полную несознательность. Перестала реагировать на любые раздражители. Стало лучше, когда я приехала на дачу и стала сидеть с ней неделю назад. Конечно, от человека в глубокой деменции многого не добьешься, но она хотя бы реагировала, отвечала и складывала простые слова.

Как бы это ни звучало, я ждала её смерти. Желала ей этого уже очень давно.

Бабушка была моим самым близким человеком. Она вырастила меня и была единственным членом семьи, который всегда оставался на моей стороне, всегда прислушивался ко мне и поддерживал, что бы ни случилось.

Всю жизнь она говорила, что хочет уйти с достоинством. Что самый большой её страх — дожить до возраста, когда она не сможет позаботиться о себе и будет ходить под себя. Поэтому я искренне желала ей смерти. Избавления от ада, которого она так боялась.

Она давно не могла позаботится о себе. Деменция начала проявляться ещё пятнадцать лет назад. По сути, я потеряла её ещё десять лет назад. Она умерла тогда, я больше не могла говорить с ней. Её не было. Она задавала одни и те же вопросы каждые пять секунд, выплевывала таблетки и измазывала руки в дерьме. Она плакала и хотела домой. За последние недели её спина покрылась пролежнями, как бы я ни переворачивала её. Она отказывалась есть, боялась двигаться, не понимала, зачем я меняю ей подгузники. Не открывала рот, и внутри скапливалась зловонная масса питьевого йогурта.

Последние годы я провела только с одной мыслью, — лишь бы она поскорее умерла и лишь бы в это время я была рядом.

И я была.

Она начала задыхаться очень резко. За день до того, как я должна была вернуться в Москву. За этим было страшно наблюдать, но страшно глубоко внутри. Эмоции для меня отключаются в критические моменты. Было понятно, что это конец, — ни одна скорая не успела бы доехать. Медсестра тоже написала нам, что это конец.

Я пыталась облегчить её боль. Усадила, похлопывала по спине. Это тяжело видеть, когда человек не может полноценно вдохнуть, булькает, хрипит, истекает слюной, когда корчится в рвотных позывах, а глаза закатываются и пустеют.

Её сестра сидела рядом с книгой в руках.

«Хватит уже её мучить, не трогайте, дайте ей наконец умереть».

И она умерла быстро, с одной стороны, но в то же время так тяжело и страшно. Задыхаться почти полчаса. Я не могу представить этого.

Мамы там не было. Маме сказали, что бабушка умерла легко и без боли, сделала свой последний вдох и отошла. Мама молилась об этом годами. Ходила в церковь на все службы, умоляя, чтобы бабушка умерла без мучений. Видимо, в храме была плохая связь.

Это душит меня. Говорить ей, что всё прошло легко и спокойно, хотя я держала бабушку в руках, пока она корчилась и пыталась стошнить.

Приехала скорая. Написала бумажку. Через четыре часа доехала полиция. Написала бумажку. Долго вызванивали тех, кто должен забрать тело. Приехали к полуночи и устроили скандал, якобы полиция не так написала бумажку и забирать тело не будут, попробуйте снова утром. Цена вопроса пять тысяч, но обошлось проклятыми после звонка тому, кто бумажку оформил. Плохой был день для золотоискателей.

Похороны. Как обычно, затратное дело. Особенно когда помимо фактический оплаты по карте всем нужно дать сверху наличку. Выходит стоимость дешевенькой, но новой машины. Мама попросила обойти церкви и храмы, заказать сорокоуст в каждой. Где-то три сотни, где-то семь, с где-то полторы тысячи. Хороший бизнес и хорошая схема, — пожертвования с фиксированной стоимостью. Духовно. Наверное, чем больше даешь, тем лучше связь. Только по карте не надо, можно переводом. Лучше наличкой. Наличка кончилась, и на меня смотрели, как на дерьмо. Даже отвечать на вопросы не стали. Душевно.