Новосибирская область, Каргатский район, с. Форпост-Каргат

Dactari

- Дзанг! Дзанг! Дзанг!

Из коридора донесся звон висящей у выхода медной рынды, и девчата в палате встрепенулись, заулыбались и начали подниматься со своих кроватей. Звон, жизнерадостный, громкий, летел по коридорам, вызывая улыбки на лицах знающих и недоумение у остальных. Этот звон означал, что сегодня, сейчас, прямо вот в эту минуту из их отделения еще кто-то уедет домой!

- Варь, пойдем, скорей! – Таня уже поднялась и стояла у двери – Андрейка домой уезжает, представляешь?

Варя ничего не ответила, отвернулась к стене и плечи ее мелко затряслись.

- Варюш, ну ты чего? Ты тоже скоро домой, вот увидишь! Вадим Михайлович что сказал? Что расстраиваться нам нельзя, каждая слезинка выводит из организма чуть-чуть полезности, и организм от этого слабеет. А нам нужно много сил, чтобы победить, слышишь? – Таня присела на Варину кровать и гладила плачущую подружку по спине.

В палату заглянула Маша, бойкая и веселая, рыжая и, как она сама говорила, бесконечно мило конопатая:

- Девчата, ну вы чего? Наши все уже там! Пойдем скорее, зачем Андрюхе лишнее время здесь торчать?

Дверь закрылась, Маша умчалась дальше, и через минуту от соседней палаты донесся ее жизнерадостный голос. Варя перестала всхлипывать, уселась на постели и посмотрела на Таню:

- Тань… как думаешь, мы выздоровеем?

- Конечно! Ты что? Андрей вон выздоровел, а на той неделе Аня домой уехала, ты разве не помнишь?

Варя всхлипнула в последний раз, утерла глаза и решительно поднялась:

- А раз так – пошли! Посмотрим, каково это – ехать домой…

Таня склонилась над своей тумбочкой и через секунду выпрямилась, держа в руках заветный блокнотный листок. Варя понимающе улыбнулась, и они поспешили туда, где столпилось все отделение.

У двери, ведущей в длинный коридор и дальше, на улицу, собрались все – девчонки и мальчишки со всего отделения, дежурный врач и медсестры, тайком утирающие слезы. Под висящей у самой двери рындой стоял сияющий Андрей – мальчишка 14 лет с таким же, как у всех у них диагнозом. Но его диагноз теперь стал нестрашным - он ушел в ремиссию.

И Андрей, измученный, но бесконечно счастливый, держался за веревку, привязанную к языку рынды, словно голодный за краюху хлеба. Он все еще не мог поверить, что вот сейчас, спустя год кочевок по больницам, химиотерапии, облучения, анализов, боли и дикой, невыносимой слабости он едет домой. Туда, где рядом есть мама, а докторов – нет.

Все стояли и молча смотрели на счастливого мальчишку, который даже дышать боялся. Смотрели на его маму, которая смотрела на всех остающихся с какой-то невыносимой радостью, которую она пыталась спрятать от всех.

Таня шагнула из-за спин сплотившихся ребят и протянула Андрею его портрет:

- Я дорисовала… ты тут очень веселый.

Андрей взял листок в руки, внимательно всмотрелся и улыбнулся широко и просто:

- Не надо – сказал севшим вдруг голосом – пусть здесь… запомните меня таким, ладно?

Он вернул листок Тане, повернулся к стоявшему тут же доктору:

- А можно я еще раз позвоню? За всех, можно?

Доктор улыбнулся:

- Можно. И даже нужно.

Андрей оглядел всех и вдруг отчаянно-громко заколотил в рынду…

Ребятня собралась в большом холле, где по вечерам смотрели телевизор все, кто был на это способен. Конечно же, главной темой стала выписка еще одного счастливца, который при помощи облучения протонами смог победить рак.

- Тань, а где теперь портрет? – это Колька, маленький совсем мальчонка девяти лет.

- Вадиму Михайловичу отдала. Он эти портреты собирает.

- А зачем они ему?

- Это у него надо спрашивать – вступила в разговор Вера, крупная, с большими чуть навыкате глазами и веселыми ямочками на щеках – но мне кажется, что он хочет сделать выставку.

- Да ну, какую выставку? – возразил Мишка, худой и жилистый парень с жгучими цыганскими глазами.

- А что? Другие же рисунки висят на стенах…

- А портрета ни одного – рассудительно заметила рыжая Маша, которую все звали Конопушкой.

- А как вы думаете, кем Андрюха станет?

В холле повисла тишина. Андрей перешел в разряд тех, про кого можно говорить в будущем времени без внутреннего тщательно скрываемого от всех страха.

У них у всех планы на жизнь. Разные. Таня вот художником мечтает стать. Рисует их портреты. Раньше рисовала пейзаж - тот, что в окне. Но он всегда один и тот же, отличается только зима от лета, поэтому быстро ей наскучил, и она начала рисовать портреты всех, кто здесь лежит. И докторов тоже. И сестричек. Со временем портреты стали получаться настоящими, такими же, как у старого художника в парке. Таня часто про него рассказывает, ведь он из той, прошлой жизни.

В той жизни Таня гуляла в парке сначала с мамой, потом с друзьями. И всегда на лавочке под пышной яблоней сидел художник, в бордовом берете, залихватски сдвинутом набок, в опрятной жилетке и всегда до блеска начищенных лакированных туфлях из настоящей крокодиловой кожи. У него была аккуратная белоснежная бородка и смеющиеся синие глаза, добрые-добрые. Рядом с ним на скамейке лежал большой блокнот и набор карандашей, и с их помощью он создавал удивительные портреты. Они были живыми. Таня подолгу стояла у художника за спиной, наблюдая, как из-под обычного грифельного карандаша появляются все более узнаваемые черты лица сидящего перед художником человека, как эти черты вдруг наполняются жизнью, и вот со страницы блокнота на нее уже смотрит улыбающееся лицо. Она пыталась уловить этот момент, когда рисунок вдруг обретает объем и жизнь, и не могла. Однажды она набралась смелости и спросила художника:

- Скажите, а как рисовать такие…живые портреты?

Художник улыбнулся, помолчал недолго, обдумывая ответ, и сказал:

- Просто рисуй душой. Каким видишь человека, таким его и рисуй.

- Но на ваших портретах все люди улыбаются. Почему? Они ведь не все вам улыбаются…

- Все, просто многие об этом забыли. А когда видят себя улыбающимися, начинают улыбаться по-настоящему.

- То есть вы рисуете, чтобы поднимать людям настроение?

- Улыбка делает мир светлее…

Поначалу у нее никак не получалось рисовать, и она забросила свой блокнот. До той поры, пока не попала в больницу, где было так много детей. Когда она пришла в себя после первых процедур химиотерапии, попросила плачущую маму принести ей блокнот и карандаши…

В этой жизни у нее пока нет прогулок в парке и других радостей, таких обычных для ее здоровых сверстников. Есть только бесконечные капельницы, от которых во рту появляется привкус жженой резины и очень гудит в голове, постоянные обследования и много боли. Зато ее портреты начали оживать.

Совсем недавно ее перевели сюда, и у нее появился реальный шанс. Настоящий. Почти стопроцентный шанс. Скоро она возьмется за веревку и трижды ударит в надраенную до блеска рынду!

Варя, тихоня Варя мечтает стать певицей, и поэтому когда не плачет, напевает вполголоса. Когда ей совсем больно она поет громче, и становится слышно, как ее голос начинает звенеть как натянутая струна.

А Конопушка мечтает стать воспитателем в детском саду и учить детей говорить. Она жутко гордится тем, что рано заговорила и с тех пор болтает без умолку. Даже когда ее с дикими болями везли в больницу, она заболтала и врачей, и водителя, потом сестер и врачей в приемном отделении… Во время процедур разговаривать нельзя, и это было для нее самым мучительным! Зато, как только огромная протонная пушка переставала утробно гудеть и Конопушка снимала с лица полупрозрачную маску, она тут же приставала с расспросами к доктору.

Живущая с Конопушкой в палате Полинка, всегда немного грустная первоклашка с красивущими карими глазами в пушистых длинных ресницах, вовсю становится режиссером кино. Она придумала теорию, что во время процедуры протонного облучения можно сочинить целый фильм, потому что протоны ведь это лучи, и они светят прямо в мозг и делают голову светлой. И поэтому каждый раз во время процедуры она усиленно сочиняет, а сразу процедуры принимается пересказывать доктору и медсестрам все, что удалось сочинить. И добрая-добрая медсестра Таня старательно записывает ее рассказы, смешно высунув кончик языка….

В их отделении до сегодняшнего утра находилось 24 человека. Теперь 23. Но вряд ли это надолго, всегда приезжают новички. Первые дни они ни с кем не общаются, просто молчат, хоть ты тресни. К ним никто не лезет с разговорами. Приходит время, и новички сами появляются вечером в холле у телевизора…

- Тань, а сколько тебе процедур осталось? – Колька каждый вечер спрашивал ее об этом. Почему именно ее, Таня не знала.

- Три – она улыбнулась глядящему на нее с открытым ртом Кольке.

- Триии – мечтательно протянул он – а потом домой?

- Я не знаю. Вадим Михайлович не говорит пока – Таня вздохнула.

- Конечно домой! Обязательно домой! – Конопушка даже привстала от возбуждения – а как же иначе? Всего три процедуры…

…Узкая полоска света разрезала темноту, и просунувшая в щель голову медсестра позвала тихонько, стараясь не разбудить почти неслышно сопевшую Варю:

- Танечка, вставай, пора.

В этой больнице никто в 6 утра не включал свет и не начинал бряцать ведром, никто не кричал, по пояс высунувшись из огороженной стеклом дежурной комнаты:

- За таблетками идем! Я вас долго ждать не буду!

Таня не спала эту ночь. Сегодня – последняя процедура. Сегодня доктор скажет, получилось у них или нет. Сегодня…

Отметка на посту, кровь из вены в процедурном и почти бегом на первый этаж, где ее ждало ставшее уже привычным ложе.

- Волнуешься? – Вадим Михайлович что-то читал, устремив взор на экран стоящего на столе монитора.

- Немного – Таня шмыгнула носом.

- Ну-ну, сырость разводить не надо. А чего волнуешься-то?

- А вдруг не получится?

- Не получится? – задумчиво протянул доктор – не получится – еще раз будем пробовать. Но у нас – он взял Таню за плечи и твердо посмотрел ей в глаза – все получится. Верь мне…

…Варя сжалась в комок в углу свое постели и молча смотрит на нее сухими глазами. В палате – ни звука. С того самого момента, как Таня молча вернулась в палату и легла, уставившись в белый потолок. Варя даже перестала петь, просто молча смотрит на безмолвную Таню, и не знает – спрашивать? Или лучше не надо?

Дверь бесшумно приоткрылась, и медсестра позвала:

- Таня, пойдем, Вадим Михайлович ждет.

Разом накатила невообразимая усталость, страх встал в горле липким комком. Таня бросила на Варю полный страха и отчаянья взгляд, а Варя…Варя смотрела на нее с сумасшедшей надеждой. Дойдя до двери, Таня обернулась. Варя перекрестила ее и сказала:

- С богом.

Кабинет у Вадима Михайловича большой и очень светлый. Все стены его увешаны разными рисунками, а на столе стоит бумажная ракета. Вадим Михайлович, высокий, всегда опрятный, улыбнулся ей:

- Входя, Таня, присаживайся.

Таня присела на самый краешек стула, стиснула в пальцах платок. Вадим Михайлович поднялся, прошел к стене с рисунками, и Таня вдруг заметила среди них и свои портреты. Сердце в груди бухало тяжело и иногда словно бы ворочалось, пальца стали ледяными.

- …как мы теперь?

- Что? – Таня так погрузилась в свои мысли, что совершенно не услышала то, что говорил доктор.

- Я говорю, кто же нам теперь будет такие портреты красивые рисовать?

Таня и не поняла сначала, ЧТО именно сказал доктор. Смотрела в смеющиеся глаза и никак не могла поверить. Он подошел, присел перед ней на корточки и заглянул в лицо:

- Ты едешь домой, Танечка - глаза его смеялись – будем маме звонить?...

…Варя бросилась ей на шею и разрыдалась в голос. Таня принялась ее успокаивать:

- Варюш, ну чего ты, а? Варя…

- Да я же от счастья! – Варя подняла на нее блестящие от слез глаза и счастливо улыбнулась. – Значит, все правда, понимаешь? И я тоже вылечусь, Тань…

Они обнялись снова. Через несколько минут все отделение знало новость – Таня едет домой! Все набились в палату, расселись кто где и с блаженными улыбками наблюдали за тем, как она собирает немногочисленные вещи. А Таня вдруг села на кровати:

- Ребята…мне почему-то очень стыдно…я не знаю – она залилась краской, едва сдерживая слезы.

- Стыдно?! Ты чего это? – Мишка подошел к ней и сел рядом.

- Ну понимаете…я ухожу…а вы все здесь… - она всхлипнула.

- Ох и дуреха…да ты чего?...смешная… - загомонили ребята.

- Мы очень рады, что ты уходишь – это Вера – это ведь значит, что и мы скоро по домам!

Таня вертела головой, улыбаясь сквозь душившие ее слезы, а затем вдруг выдвинула ящик тумбочки и достала оттуда целый ворох блокнотных листов.

- Ребята…я рисовала…каждого. Я себе слово дала, что всех нарисую и домой…не успела вот только Варьку дорисовать…

Подумав мгновенье, Таня взяла в руки карандаш и принялась рисовать, бросая на Варю быстрые взгляды. Рука ее порхала над листом, и Варин портрет вдруг приобрел альбом, глаза наполнились светом… портрет ожил!

Варя взяла его в руки и вдруг улыбнулась широко и обняла Таню. Остальные тут же загалдели:

- А мой? А я где? А меня нарисовала?

Таня со смехом раздавала листочки с портретами и довольно щурилась, выслушивая искренние похвалы. Дверь в палату открылась, вошла медсестра:

- Танечка, твоя мама уже все оформила…пора.

Таня подхватила легкую сумку с вещами и шагнула из палаты. Заветная рында сверкала в солнечных лучах начищенными боками, притягивая Танин взгляд и заставляя потеть ладошки. Шаг…другой… Она ведь идет к рынде! Она идет домой! Ноги почти не слушались. Мама стояла у самой двери и смотрела на Таню полными слез глазами. Увидев маму, Таня едва не разревелась – губы запрыгали, в глазах все поплыло…но мама улыбнулась, и Таня почти бегом устремилась к рынде. Все ближе и ближе, уже совсем рядом…

Таня встала на коврике под рындой, взялась за веревку и подняла взгляд на ребят. Они стояли, улыбаясь, сжимая в руках свои портреты. Варя вдруг шагнула вперед порывисто, обняла Таню, и за ней потянулись все остальные…

Они стояли, обнявшись, медсестры плакали, даже Вадим Михайлович подозрительно шмыгнул носом.

- Вадииим Михалыч, чего это вы сырость разводите? – Таня улыбнулась сквозь слезы.

- Звони давай – одними губами прошептал доктор.

Таня оглянулась победно и выкрикнула:

- Будем жить!

Рында забилась, запела на все лады, вызывая на лицах понимающих улыбки, а у всех остальных – недоумение. Зачем в больнице рында?....

Фото из сети

Бывший мариман, очевидно судовод, дома решил оборудовать почти что ходовой мостик корабля. Имеется штурвал, рында, топовый огонь.

Поэзия без моряцкой рынды як манда без сахару. Одному достаточно, прочему пресновато

И.С. Шкловски

⠀⠀⠀корабельная рында всегда непременно заимствованный кусочек церковного лона. И как та церковь, что пуста и суха и безжизненна без хозяйствующего попа, так и рында солонеет, изнемогает без крепкого кока.

⠀⠀⠀Через рынду приходят к обеду корабельные дети и через нее же уходят на бунт судовые игроки. Брошенные и обманутые рынды становятся темным приютом для пьяной нечисти. Умело управляемые - будят вахтенных, отпугивают злых духов и вызволяют застрявших сушей матросов. Путь каждого из спасенных к собственной рынде поистине уникален. Кто-то скользит пустыней поскрипывающих солью китовых складок, кто-то пробирается сквозь заросистую кудрявую чащобу, пахнущую утренней майской верандой, к своей я бреду далекой степной равниной, недавно пробившейся из-под вековечного снега, но еще не ощипанной дерзкими молодыми козлами. У каждого есть своя рында, но эта рында - моя и ритуал утреннего трогания моей рынды священен.

⠀⠀⠀Нежные оборки ее колокола напрягаются под мягкими мышиными касаниями, входят с мерными потрагиваниями в резонанс, наполняют окружающий утренний вакуум звенящим напряжением. Пульсация ищет, отползает в закоулки, возвращается к поверхности и наконец найдя ключ раздражения нарастает словно летящщая на тебя мкадом сирена госслужащего. Разокованная из оков, то веселая, то искрящаяся, то, потеряв питание, гаснущая, то вновь восполыхающая - Сирена мечущаяся между властным криком командования к молчаливой, молельной любви служения и обратно в витальную будуарную. От коитусного с алостью "Это чтобы тебя лучше видеть", "Я хочу тебя лучше слышать" до синей, венозной униформы платонического служения "... и торжественно клянусь дергать вам каждую встреченную веревочку" данного еще сопровождающему комиссару в подвозящем их автобысе.

⠀⠀⠀В этом автобысе вся суть замирания между пиками. Ровно перед тем как с посиневшими ладошками и лицом разгоряченным с мороза они войдут в питерскую комнату к раскрасневшемуся Рокко, звонкая их стайка выпрыгивает с транспортера, поддергивая непослушные юбки и брючины над подавтобысной слякотью. Высыпаются чиновничьей организацией в размеры автобысной остановки, той самой, на которой граждане ждут только из собственного желания. Помогают себе спуститься подхватывая друг друга под локотки, а сытую уезжающую бабулю подсаживают за ее помнящий еще сильные прикосновения зад.

⠀⠀⠀До рабочей рынды минут пятнадцать и пока остальные мягкими взаимными улыбками приводят себя в порядок - расправляют складку на юбке слева и убирают пылинку с погонного плеча справа, и тут же заметив случайно первую на сегодня снежинку ловят ее на язык - самая молода министерка загребает в варежку скверистого вчерашнего снега лепит из него кулич и швыряет абы в кого. Лишь бы швырнув ответили, попали и можно было бы теперь честно завалиться на не вытоптанную еще белоснежную поляну сквера, и чтобы поднимали потом всем гуртом и сами падали, и барахтаясь взметали вверх из-под лохмотьев тронутого уже человеком сукна сквера жемчуга белоснежных комочков, бриллианты морозистых иголок, потирая одну замершую руку о другую, может и не свою, а мужскую, но теплую.

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀И взмывший от этого скверистого гама голубь прихватив масляную повесточку в клюв несется волнами бушующей рынды на островок осреди какой-нибудь бескрайней пермь одезной да комь цугешной автономии. Падает плавуном на опесоченный подоконник спящего на мягкой послеобеденной сиесте попа. А тот, взволнованный рындыним зовом, сквозь сон тянется привычным жестом и слюнявыми пальцами потеребонькать ее тонкую спрятынную под капюшоном колокола головку языка. Всхрапывает каждый раз слыша звяк склянок - по удару за каждую битую - попадьей, когда та неаккуратно ворует пастилу с накренившегося чердака свекрови.

⠀⠀⠀Попадья рынду не любит, та уж слишком громко подрывает общественный устой и тогда вместо тихого уютного чавканья и хлюпания жеваемой пастилой попадья падает с устоев теряя пастилу из под мышек, не находит традиционного хомута для ухвата. В мире обострившихся рынд, где появляются вещи на порядок мыши, попадье не за чей гуж ухватиться, не за чем более держаться, не на что устойчиво сесть.

⠀⠀⠀Переливный звон "Падающего - камни" от глубоких недр рынды (и непременно с большим саадаком) возбуждает в моей попадье желание преследовать меня и желание настаивать что рында моя не является прозаическим текстом. В отличие от слюнявистового попа, схватившая кочергой от свекрови, растерявшая пастильные листики и теперь беззащитная попадья клокочет изнутри исковерканной временем молитвой

- я тебе не друг

- ⠀⠀⠀и не брат,

- ⠀⠀⠀⠀⠀⠀и не сыворотка,

- ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀и не обрат.

Галя, производи возврат.

норовя таким образом злобно покусать меня в рынду и отчетливо не понимая еще, что кусание - всегда акт присвоения, причастия и причащения и каждый кусающий и кусающийка не ждет "делитесь и множьте", а делит сам и расшаривает сам, превращая репостнутым текстом любовь темного низа в осемезированную эмоцию, обращенную наконец в смысл.