Diva Philippica, vox ubi coelica nunc Ciceronis?
Pax ubi civibus atque rebellibus ira Catonis?
Nunc ubi Regulus aut ubi Romulus aut ubi Remus?
Stat Roma pristina nomine, nomina nuda tenemus.

Божество филиппик, где ныне небесный голос Цицерона?
Мир где для граждан, а для мятежников где гнев Катона?
Где же Регул, где Ромул, где Рем?
От Рима осталось лишь имя. Имена, что мы держим — пустые.

Отсылкой к последней строке этого стихотворения Бернарда Клюнийского заканчивается "Имя розы" - знаменитый роман итальянского писателя-постмодерниста, философа и медиевиста Умберто Эко. В этом произведении одной из сюжетных линий идёт спор монахов-схоластов об истинности реализма и номинализма или, иначе говоря, о реальности абстрактных идей и математических структур. Именно об этом философском споре, растянувшемся на тысячелетия, я и хотел бы поговорить в своём сегодняшнем эссе. Последние слова великолепного стихотворения, которое в полном варианте на языке оригинала можно послушать здесь, дали название не только роману Умберто Эко, но и этому посту. Nomina nuda tenemus - "имена, что мы держим, пустые".

Пифагор

Спор, о котором пойдёт речь в этом посте, берёт своё начало в учении прославленного древнегреческого философа Платона - ученика Сократа и учителя Аристотеля, автора "Диалогов" и основателя знаменитой афинской Академии, над входом в которую им были начертаны слова "Не геометр да не войдёт". Эти слова - символ того, насколько высоко ценились Платоном познания в математике. Всё его учение было основано на математических истинах и в идейном плане наследовало учению жившего задолго до него древнегреческого философа и математика Пифагора.

Влияние Пифагора на философию и математику неоценимо - именно он ввел в древнегреческую речь сами слова "философия" и "математика". Пифагор называл себя философом - "мудролюбом", а слушателей лекций в основанной им школе "математиками" - "изучающими". Его пифагорейская школа не была школой в современном понимании этого слова, а являлась скорее религиозной сектой, где изучение математики сочеталось с жизнью по особой этической системе. В ходе математических изысканий в этой школе была доказана знаменитая теорема о равенстве квадрата гипотенузы прямоугольного треугольника сумме квадратов её катетов, названная в честь Пифагора.

Основная идея философского пифагорейского учения выражалась в его высказывании "Всё есть число". В процессе изучения физики звука и создания первой в истории музыкальной теории Пифагор заметил, что высота звуков зависит от длины струны, и сделал вывод, что в основе музыки лежит математика. Анализируя другие сферы человеческого знания философ обнаружил, что математические идеи лежат в основе вообще всех законов природы. Так Пифагор пришёл к идее о том, что математика - это корень, из которого произрастает весь материальный мир.

Платон

Платон углубляет и расширяет учение Пифагора о фундаментальности математики. Все математические выражения и соотношения он сводит к понятию "эйдос" - идея. По Платону, идеи - это вечные и ни от чего не зависимые истины. Так, например, равенство 2+2=4 было истинным в самые ранние времена Вселенной и будет верным в её последние часы в любой её точке. Верность этого равенства абсолютна и не зависит ни от чего в материальном мире.

Это утверждение Платон любил подтверждать примером правильных многогранников, которые в его честь позже будут названы платоновыми телами - выпуклых многогранников, собранных из правильных многоугольников, все углы которых равны. Всего таких многогранников пять: тетраэдр, гексаэдр (куб), октаэдр, додекаэдр и икосаэдр. Современник Платона афинский геометр Теэтэт доказал, что этих многогранников существует только пять и шестого существовать не может.

Платон считал, что идеи - это прообразы материальных вещей. Всякий круг, начертанный рукой, несовершенен, но лежащая в его основе идея круга совершенна - безупречна, вечна и одинакова везде, или как говорят сейчас, идеальна. Мы в своей жизни встречаем тысячи деревьев разных видов, каждое из которых уникально, но в каждом из них воплощена некая универсальная идея дерева. Согласно Платону, встретив в своей жизни несколько кошек наш ум учится видеть изначальную универсальную идею "кошкости", воплощённую в каждой из них.

Для объяснения своей теории идей Платон использовал аллегорию, позже ставшую известной как миф о пещере. Согласно этой аллегории, материальные предметы - это лишь тень, отбрасываемая идеями на стену пещеры нашего мира. Своей бренной физической природой мы, аки пленники, прикованы цепями к одной из стен этой пещеры и можем разглядывать лишь тени на противоположной стене. Узреть сами идеи мы можем только с помощью разума, но не глазами.

Согласно легенде, однажды за ужином в разговоре с Платоном другой известный древнегреческий философ Диоген воскликнул: "Стол и чашу я вижу, а стольности и чашности не вижу", на что Платон резко парировал: "Чтобы видеть стол и чашу, нужны глаза, которые у тебя есть, а чтобы видеть стольность и чашность, нужен разум, которого у тебя нет".

Платоновское понятие идеи гораздо шире, чем просто математика - оно включало в себя и такие абстрактные понятия как любовь, благо, честь. Такой же бесплотной идеей философ считал и человеческую душу, которая после смерти освобождается от оков материального тела и возвращается к изначальному свету. А всю совокупность идей - идею всех идей - мыслитель считал множеством мыслей Бога.

Божественный свет изливается на мир идей, которые отбрасывают тень в виде материальных предметов. Целью человеческого существования Платон видел выход из пещеры и возможность взглянуть на этот изначальный свет во всей его красе. Спустя несколько веков после смерти философа его последователи неоплатоники положили эти его мысли в основу христианского богословия...

Резюмируя, Платон создал философию идеализма, согласно которой идеи предстоят материи. То есть идеи, по Платону, более реальны, чем материя. Поэтому средневековые схоласты называли эту философию реализм.

Аристотель

Известнейшим из учеников Платона стал постоянно споривший со своим учителем Аристотель. За такое поведение судьба наградила Аристотеля столь же строптивым воспитанником. Македонский царь Филипп II, известный тем, что гневное выступление против него оратора Демосфена получило название "филиппика" - philippica в вышеупомянутом мною стихотворении это как раз оно, пригласил философа стать воспитателем его сына Александра - будущего великого царя Азии. Аристотель после платоновской Академии основал в Афинах другую школу - Лицей.

Несогласие с учителем выражалось во взгляде философа на взаимоотношение идей и материи. Согласно Платону материальные вещи - это тень идей. Согласно же Аристотелю материя существует сама по себе, а идеи - это формы или, можно сказать, лекала, по которым из уже существующей материи "куются" предметы. Человек в этой картине мира служит мостом между миром идеальным и миром материальным - с помощью разума человек имеет доступ к миру форм и может воплощать эти формы в материи.

Материя в философии Аристотеля - это пассивное начало, обладающее потенциалом стать чем-то. Идеи же - это активное начало, обладающее возможностью сделать материю чем-то в ходе акта творения - оно придаёт материи определённость, структуру, цель. Философ считал, что одно из начал не может существовать без другого. Идея не может существовать отдельно от вещи. Материя нужна идее, чтобы воплотиться в мире, а идея нужна материи в качестве формы, без которой она не может проявиться.

Таким образом, согласно Аристотелю идеи и материя равным образом реальны. Формы воплощаются в материи, а материя проявляется в формах. Поэтому средневековые схоласты называли эту философию умеренный реализм.

Уильям Оккам

Английский монах и философ Уильям из Оккама имел свой взгляд на проблему соотношения идей и материй. В своей философии Оккам рассматривал универсалии - те самые платонические идеи "чашности" и "кошкости", выражающиеся во всех чашках и кошках мира.

Согласно Оккаму, универсалии - это лишь имена (nomina), которые мы даём группам схожих предметов. Мы видим одну кошку, потом другую, потом третью, видим их схожесть и абстрагируем некую общую идею - универсальную абстрактную "кошкость". Но эта "кошкость" - лишь имя, выведенное для нашего удобства понятие, продукт нашего языка, а не нечто реально существующее. Существуют только отдельные конкретные кошки, а платоновской вечной идеальной кошки - нет. Nomina nuda tenemus - имена, что мы держим, пустые.

Уильям Оккам вывел философский принцип, согласно которому не стоит вводить в свою картину мира лишние, не обладающие собственной реальностью, сущности. В его честь этот принцип назвали бритвой Оккама:

Не следует множить сущее без необходимости

Философию Уильяма Оккамского средневековые схоласты называли номинализм - от латинского слова nomen - "имя". Согласно этому учению материя обладает реальностью, а идеи нет.

Фома Аквинский

Величайшим философом в истории средневековой схоластики считается Фома Аквинский. Этот мыслитель в споре с номиналистами и реалистами синтезировал все три философии - реализм, умеренный реализм и номинализм.

Согласно Фоме, идеи существуют в трёх разных видах:

• Ante rem - до вещей — в уме Бога как идеи

• In rebus - в вещах — как воплощённые в них формы

• Post rem - после вещей — в уме человека, как извлечённые из множества вещей абстракции

Таким образом, если взять какую-либо математическую идею, например, идею логарифмической спирали, то она существует в трёх проявлениях. Во-первых, как вечная, всегда верная истина в платоническом мире идей. Во-вторых, как воплощённая в реальных моллюсках или галактиках форма. В-третьих, как идея в уме людей, абстрагированная из наблюдения за моллюсками и галактиками. Согласно Аквинату, это три проявления божественной Троицы.

За такой глубокий взгляд на проблему взаимоотношения идей и материи Католическая Церковь канонизировала Фому Аквинского и причислила его к лику святых.

Нагарджуна

Проблему взаимоотношения идей и материи рассматривали и философы Востока. В древнееврейской философии это было учение "ор и кли" - света и сосуда. А в античном Китае существовала философская школа имён Минцзя - "школа имён", занимавшаяся изучением проблематики соответствия имён и обозначаемых ими предметов. Согласно учению этой школы, несоответствие названий сущности вещей ведёт к хаосу и упадку. Анализируя строчку "stat Roma pristina nomine" из заглавного стиха с точки зрения школы имён, можно сказать, что сначала от Рима остаётся лишь имя, а после начинается хаос и упадок, который приводит к разрушению империи, а не наоборот.

Больше всего проблему соотношения идей и материи рассматривали в древнеиндийской философии. Мир идей, духовное начало мира, индийцы называли Пуруша, а материальное начало мира - Пракрити. Некоторые школы мысли были ближе к реализму идей Платона, некоторые к умеренному реализму Аристотеля, некоторые к номинализму, но одна из школ мысли, буддийская, давала совершенно поразительный ответ.

Согласно буддийской философской мысли, главным выразителем которой стал древнеиндийский мыслитель Нагарджуна, номинализм недостаточно радикален. И Нагарджуна, и номиналисты отрицают реальное существование универсалий - и тот, и другие считают, что понятия — это не реальные сущности, а лишь обозначения. Но Нагарджуна идёт дальше - он отрицает реальность не только универсальных идей, но и реальность индивидуальных вещей, ведь любая индивидуальная материальная вещь - это такая же иллюзорная сущность, как и нематериальная идея, в самой основе которых лежит пустота.

Чтобы объяснить эту мысль, процитирую сам себя:

Когда мы смотрим на другого человека, мы воспринимаем его образ целостно. А если мы попытаемся проанализировать этот образ и разложить его на части, то тут же обнаружим, что встали на дорожку ведущую в пустоту. Ведь человек - это образ совокупности процессов взаимодействия его органов, каждый орган - это образ совокупности процессов взаимодействия разных тканей, каждая ткань - это образ совокупности процессов взаимодействия биологических клеток, каждая клетка - это образ совокупности процессов взаимодействия молекул химических веществ, каждая молекула - это образ совокупности процессов взаимодействия атомов, каждый атом - это образ совокупности процессов взаимодействия элементарных частиц, каждая частица - это проявление в мире фактов волны в физических полях, а само физическое поле бесплотно - это по сути ничто, пустота, вакуум. Но что же это получается?

Абсолютная пустота осознает себя и гордо заявляет "Я мыслю, следовательно, я существую". После она смотрит рядом туда же в пустоту и заявляет "Ecce homo" - се человек. Человек смотрит на человека или пустота смотрит на пустоту?

Согласно такому подходу, любая индивидуальная материальная вещь - это такая же идея у нас в уме, как и универсалии. Нет не только кошкости, но и отдельных кошек. Есть лишь взаимозависимое возникновение вещей, а если мы попытаемся проникнуть умом в самую их суть, то найдём там лишь пустоту. Имена, что мы держим, и правда пустые. Nomina nuda tenemus.

Это учение было выражено в центральном произведении всего буддизма Махаяны, основоположником которого стал Нагарджуна, - сутре Сердца:

Форма есть пустота, пустота и есть форма.
Нет формы помимо пустоты, нет пустоты помимо формы.

С точки зрения Нагарджуны и других буддистов, идея круга или идея "кошкости" - это попытка обхватить бесформенное формой. Когда мы говорим "идея круга", мы полагаем, что существует нечто, что есть само по себе круг. Но откуда эта уверенность? Круг появляется лишь тогда, когда есть зрячий глаз, линия, и различение вне и внутри. Всё это - взаимозависимо. Где мы можем найти круг сам по себе? Немецкий философ Кант пытался найти "вещи в себе" и не смог. Когда мы говорим "идея круга", мы уже попали в ловушку языка. Даже само своё учение о пустотности всех вещей Нагарджуна считал лишь концепцией, столь же иллюзорной как и всё остальное. Он говорил, что "пустота сама пуста".

Выражая кратко суть учения Нагарджуны можно сказать:

Вода не нуждается в берегах, чтобы течь. Берега — это то, что создаёт ум.

Кошка не нуждается в кошкости, чтобы быть кошкой.

Но как же тогда быть с тем, что 2+2 всегда равно 4, и что шестого правильного многогранника не существует? Это ведь и правда абсолютные идеи. С точки зрения Награджуны, единственным абсолютом в данном случае можно назвать только саму логику - закон причинно-следственных связей. И если мы строим одну и ту же формальную математическую систему в разных местах и временах с одними и теми же начальными условиями, то из них согласно логике всегда будут следовать одни и те же выводы. Это не делает это равенство онтологически реальным.

Да, в трёхмерном евклидовом пространстве, с заданной геометрией и определением правильности (одинаковые грани, углы и симметрия), строго математически возможно лишь 5 платонических тел. Но это - лишь следствие ограничений самой системы, а не существование этих фигур как "вечных идей". В других неевклидовых геометриях правильных многогранников может быть больше или меньше.

Тут Платон мог бы возразить Награджуне, что пусть даже некоторые математические утверждения зависят от выбранной аксиоматики, но ведь тогда все возможные аксиоматики образуют одну общую огромную метасистему математики - тот самый мир идей. И тут на помощь в споре к древнеиндийскому философу приходит монтировка самый блестящий математик XX века - Курт Гёдель.

Курт Гёдель

В начале XX века математики мечтали о построении единой и непротиворечивой системы математики - именно такую задачу перед учеными всего мира поставил немецкий математик Давид Гильберт. Целями программы Гильберта были:

• Формулировка всех математических утверждений на точном формальном языке и работа с ними в соответствии с четко определёнными правилами

• Доказательство того, что все истинные математические утверждения могут быть формально доказаны

• Доказательство того, что в формализме математики не может быть получено никакого противоречия

• Доказательство того, что любой результат о «реальных объектах», полученный с использованием рассуждений об «идеальных объектах» (таких, как бесчисленные множества), может быть доказан без использования идеальных объектов

• Алгоритмическая разрешимость - нахождение алгоритма для определения истинности или ложности любого математического утверждения

Похожую задачу ставил перед собой английский философ, писатель и математик Бертран Рассел, автор "Истории западной философии" и "Principia Mathematica", знаменитый благодаря своему чайнику. Рассел хотел свести всю математику к чистой логике — системе простых самоочевидных аксиом и законов вывода. На это стремление по его собственным словам сильно повлияли идеи Пифагора - в своей автобиографии Рассел писал:

С не меньшей страстью я стремился к знанию. Я жаждал проникнуть в человеческое сердце. Жаждал узнать, почему светят звезды. Стремился разгадать загадку пифагорейства - понять власть числа над изменяющейся природой. И кое-что, правда совсем немного, мне удалось понять.

Соавтор его математических трудов, математик и философ Альфред Норт Уайтхед, говорил, что вся западная философия - это "заметки на полях Платона". Они вместе собирались найти те самые основания математики - ядро платоновского мира идей. Их мечты разбил в пух и прах молодой немецкий математик Курт Гёдель, который по иронии судьбы тоже обожал Платона и даже называл себя платонистом.

Своими теоремами о неполноте Гёдель доказал, что найти эти самые общие основания математики, невозможно. Той самой математической метасистемы, которой Платон пытался посрамить Нагарджуну несколькими абзацами выше, попросту не существует. В любой достаточно мощной формальной системе арифметики существуют утверждения, которые в ней нельзя ни доказать, ни опровергнуть. А значит, не существует завершённого формального описания истины даже для таких, казалось бы, вечных объектов, как числа.

Никакая формальная система не может быть одновременно и полной, и непротиворечивой. Всегда останется нечто вне её самой - истина, которую она не может охватить своими средствами. Если система идей замкнута и полна, она должна быть либо противоречива, либо недостижима. Даже если божественная идея идей, математическая метасистема, существует, полностью доступной нам для познания она быть не может.

Даже если бы идея "2+2=4" существовала в мире форм, её полное постижение или доказательство зависело бы от системы аксиом — и таких аксиом всегда будет недостаточно, чтобы охватить всю полноту истины. Это означает, что мир идей не замкнут, не стабилен и не доступен в полной мере через разум, как это думал Платон. Если система идей замкнута и полна, она должна быть либо противоречива, либо недостижима. Следовательно, метасистема математики не может быть полностью выражена в словах или логике.

Русский буддолог Евгений Торчинов пишет в своей книге "Религии мира" о философии Нагарджуны:

Язык в принципе не может адекватно описать реальность, ибо все языковые формы неадекватны реальности. Неадекватно ей и философское мышление, оперирующее понятиями и категориями. Логическое мышление не в силах постичь реальность как она есть, а язык — описать её. Следовательно, никакая онтология, никакая «наука о бытии» невозможна, ибо она всегда будет связана не с реальностью, а с нашими представлениями о ней или даже с некоей псевдореальностью, сконструированной нашими мыслительными навыками и ложными представлениями. Всё реальное — неописываемо, всё описываемое — нереально.

Позже работы математиков Алана Тьюринга и Алонзо Чёрча разбили последние надежды на осуществление программы Гильберта - они показали, что найти алгоритм для определения истинности или ложности любого математического утверждения тоже невозможно - мешает проблема остановки.

Теоремы о неполноте Гёделя очень близки к учению Нагарджуны о пустоте. Слова Нагарджуны "Пустота пуста" сходны с выражением, с помощью которого Гёдель доказывал свои теоремы о неполноте: "Это утверждение недоказуемо в этой системе". Согласно Нагарджуне, никакие вещи и идеи не могут обладать самобытиём и не имеют под собой твёрдой онтологической основы, а появляются в зависимости от условий. Согласно Гёделю, никакая система аксиом не может доказать саму себя. Нет никакого существующего в абсолютном смысле фундамента, на котором стоит мир. И всегда есть что-то вне этой системы - для Гёделя это недоказуемые и неопровержимые утверждения, для Нагарджуны - неописуемая нирвана, к достижению которой стремятся буддисты.

Заключение

Завершить этот пост хочется призывом к читателям самим поразмышлять о том, что первично - идеи или материя, открываем ли мы математические законы, воплощённые в материальных предметах, или же математика - это лишь пустые имена, что мы даём закономерностям, и стихотворением Николая Заболоцкого:

А если это так, то что есть красота?
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Больше интересных постов и видео про философию, буддизм и математику вы можете найти в моём телеграм-канале.

©Гектор Шульц

Часть первая.
Часть вторая.
Часть третья.
Часть четвертая.
Часть пятая.
Часть шестая.
Часть седьмая.
Часть восьмая.
Часть девятая.
Часть десятая.
Часть одиннадцатая.
Финал.

Много их было. Злых, обиженных, обманутых. Кто-то пытался развести на жалость разговорами о детях, кто-то показывал чеки из аптек, кто-то просто пускал тягучую слезу, надеясь, что она станет последней каплей, которая окончательно утопит меня. Многие врали, придумывая такие сказки, что даже я не мог удержаться от улыбки. То бабку какую-то якобы Зуб выебал, пока она опоенная валялась. То ханыгу одного могилу себе копать в лес повезли. Сказки были яркими. Люди понимали, что вернуть жилье не получится. Поэтому вовсю отыгрывались на мне, не стесняясь разбавлять свои показания шокирующими подробностями.
И если обиженных было много, то вот знакомых лиц почти не было. Только мои родители исправно ходили на каждое заседание и молча сидели на задних рядах с бледными лицами, выслушивая россказни обиженных ханыг.
Конечно, можно было бы словить нехилую панику, если бы не Рубин. Вопросы он задавал правильные, перебивал откровенную чушь и излучал спокойную уверенность, которая постепенно передавалась и мне. Все же Афанасий не соврал. Рубин и впрямь был знатоком своего дела. Вежливый, спокойный, как удав, делающий свою работу.

Тревожность возвращалась, когда меня этапировали обратно в СИЗО. Сперва появилась бессонница, потом пропал аппетит. Мне приходилось изводить себя отжиманиями перед сном, чтобы очистить голову и буквально убить ноющие мышцы. Еду же и вовсе приходилось в себя запихивать. Но и это не уберегло меня от потери веса. Остальные сидельцы все прекрасно понимали, о чем мне и сообщил Налим, позвав попить с ним чифирь.

- Первая ходка всегда запоминается, Потап. Ты ж молодой еще, по ту сторону не бывал, многого не знаешь. Это еще повезло, что в камеру нормальную кинули, да Герцог маляву прислал, где за тебя ручался.
- Бывает и хуже?
- А то, - усмехнулся Налим. Он поморщился, сделав глоток горького чая, и закурил сигарету. – Бывает, что в сучью камеру кинут. Если следакам надо побыстрее правду из тебя выбить. Крысу подселить могут. Будет тебе зубы заговаривать, лепшим корешем станет, а потом все куму сольет, что ты наболтаешь. Так, что, да. Повезло.
- А вы?
- А что я?
- Ну, это же не первая ваша ходка? – улыбнулся я.
- Третья.
- И первую тоже помните?
- Ага. Прописку мне, гондоны, устроить захотели, - вздохнул Налим. – Не учли одного. Что уже был обученный. Знал, чо говорить и чо делать. Но ты не бзди, Потап. И тут жить можно. Не борзей, по понятиям поступай, вот и все секреты. Ну а если косяка дашь, то спрос уже с тебя пойдет. Чем больше косяк, тем сложнее отмыться от него. Это так… на будущее тебе.
- Надеюсь, что в скором времени выйду.
- Ну, ты не зарекайся, - рассмеялся Налим. – Понятно, что надежда умирает последней, да фарт, он какой? Уклончивый, сука. Кого подмажет, кого на дно бросит. Поди разбери, чо у него на уме. А пока на ус мотай, чо приличные люди говорят. Всяк полезно будет.
- Ну, за науку спасибо, - поблагодарил его я. – И за чай. Хороший получился.
- Годы и годы практики. Ладно, хватит языком чесать. Чо, партеечку в шахматы? Вчера на пачку меня обобрал. Отыграться хочу.
- Чего бы и нет, - кивнул я, двигая к себе шахматную доску. Затем быстро сбегал к своему месту и вернулся с пачкой «Примы». – Играем.

Заседания продлились до середины августа. За решетчатым окном постепенно отцветало лето, а в моей жизни почти не было никаких изменений. Порой дверь в камеру открывалась, и конвоир забирал одного заключенного, место которого через пару дней занимал другой. К нему точно так же, как и ко мне, подскакивал Куцый и спрашивал за масть. Кого-то уважительно приветствовал Налим. Кого-то сразу же определяли в чушки, потому как умалчивать свой статус было нельзя. За такое могли серьезно наказать. Лица менялись, не менялись только блевотные, темно-зеленые стены, прокуренная камера и кислый запах пота, намертво въевшийся в одежду.
Перед последним заседанием я так и не смог уснуть. Пусть Рубин, как и Афанасий, навестившие меня в последний раз, всячески заверяли, что бояться нечего, страх все равно был. Отчаянно хотелось на волю. Вдоволь поотмокать в ванной, соскрести с себя мерзкий запах, спокойно выспаться и подышать чистым воздухом на прогулке. Так что не было ничего странного в том, что я так и не смог уснуть. Утром выпил кружку крепкого чая, перекусил печеньем и принялся бессмысленно пялиться на дверь камеры, гадая, когда же за мной явится конвоир.
Он явился после обеда и скомандовал привычное «с вещами на выход». Подхватив сумку, я послушно выбежал из камеры и вжался лбом в холодную стену, пока сопровождающий возился с замком. Как Налим и говорил, ты быстро привыкаешь к нехитрым тюремным ритуалам. И то, что еще вчера могло вызвать удивление, сегодня воспринимается максимально обыденно.

Но удивление все же было. Зал суда был полон. Свидетели, мои родители, пара журналистов… даже Калитин почтил своим присутствием заседание и, сидя в сторонке, загадочно улыбался, изредка посматривая на меня. Потом была речь обвинителя, затем выступил Рубин, в привычной спокойно манере выложивший судье аргументы в мою защиту. Но в голове моей гулял ветер. Я безразлично пялился в пустоту, покусывая губы. От этого увлекательного занятия меня отвлек стук деревянного молотка и пауза, обязательная перед вынесением приговора.
Много лет прошло с того момента, но я помню его в мельчайших деталях, словно все это случилось вчера. Помню звуки, помню запахи. Помню, как судья начал читать по бумажке. Помню его голос и слова…
- …признать Потапова Максима Валерьевича виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей… - голова закружилась, а побелевшие пальцы впились в колено. Я растерянно посмотрел на невозмутимого Рубина, потом перевел взгляд на улыбающегося Калитина, одобрительно качающего головой, - …и назначить ему наказание в виде десяти лет лишения свободы, с отбыванием наказания в исправительной колонии…

Похоронным звоном отозвались эти слова в моей голове, а дальнейшее было, как в тумане. Меня вывели из клетки, как телка на убой. Головы коснулись чьи-то руки. Наверное, мамка, умудрившаяся протиснуться вперед. Лязг холодного металла на запястьях. Тычок в спину от конвоира. Хлопки ладоней. Довольные крики. Ругань и громкий голос судьи, призывающий к порядку. Но страшнее всего была пустота, медленно расползающаяся по груди, обдающая морозом сердце.

Интервью.

Закончив, я откинулся на стуле и потянулся к пачке сигарет, лежащей на столе. Сидящий напротив мужчина, казалось, ничуть не удивился моему рассказу. В его взгляде не было брезгливости, к которой я привык. Была одна лишь задумчивость, о чем говорил слегка расфокусированный взгляд и верчение шариковой ручки в пальцах. Блокнот, лежащий перед ним, был исписан мелким, убористым почерком. На одной из страниц я даже заметил свой рисунок. Что ж, у этого журналиста талантов, судя по всему, было с избытком.

- Редко встретишь человека, который спокойно воспримет мою историю, - улыбнулся я, чиркая зажигалкой.
- Почему вы решили обратиться ко мне, Максим? – чуть подумав, спросил журналист. Он подался вперед и, улыбнувшись, посмотрел мне прямо в глаза, словно пытался именно там найти ответ. – Или это секрет?
- Нет никакого секрета, Вань, - хмыкнул я. – На репортаж твой наткнулся, когда на зоне срок мотал. У нас в красном уголке телевизор стоял, порой разрешали некоторым заключенным новости смотреть. Там я тебя и увидел.
- А что за репортаж был?
- А, про молодежные субкультуры вроде. Ну, про скинов, нефоров, и так далее, - ответил я. – Не ожидал я в этом репортаже свой город родной увидеть. А еще не ожидал увидеть честность. По ящику про такое точно не говорят. Редкость в наше время, а уж там, за решеткой, и вовсе что-то загадочное, и мистическое. Зацепили меня слова ваши в самом конце выпуска. Что человеком быть сложно, но важно и нужно. Как-то так, кажется, если не путаю.
- Нет, не путаете. Это я в одной книге прочитал, так и появилась своя, так сказать, фишка, которой я выпуски заканчиваю. Все же темы поднимаются сложные.
- Это еще одно причина, почему я вам написал. Конечно, контакты ваши найти сложно было, но знакомцы помогли. Все ж Иван Селиванов в нашем городе один.
- И вы решили рассказать свою историю мне?
- Ага. Были причины.
- Получается, после суда вы отправились на зону?
- Ага, - снова кивнул я. – Честно все десять лет отсидел. Говорил же, что шумиха поднялась знатная? Да и кто бы мне УДО дал, особенно после всего, что случилось. Ваш брат так-то и статьи по моему делу настрочил, и репортажи были. Не честные. Показательные.
- Когда вы на связь вышли, я их просмотрел. Однобоко, - честно признался Иван, вызвав у меня улыбку.
- Само собой. Там только одну сторону показали.
- Почему вы решили другую показать?
- Устал в себе это держать, - вздохнул я, выпуская дым в сторону открытого окна. На улице вовсю царила весна, напоминающая о приходе тепла звонкой капелью и сладостью в воздухе, но на душе у меня все еще царила стужа. – Тогда я еще молодой был, глупый. Все понятиями прикрывался. Мол, стыдно для ровного пацана жаловаться. Терпи, будь сильным. Когда тебе талдычат об этом двадцать четыре на семь, поневоле привыкаешь. Да и увидел я многое. Там, по другую сторону. Но о зоне рассказывать не буду. Там материала не на репортаж, а на целую книгу. Утомитесь еще.
- К долгим разговорам я привычный, - рассмеялся Селиванов.
- Верю. С утра сидим, как-никак, - согласился я.
- Не устали?
- Нет. Наоборот, полегче стало, как высказался. Если репортажа не получится, так считайте это исповедью. Исповедью человека, который искренне раскаялся в своих грехах. Но я не жду прощения или понимания. Не заслужил. А люди что? Люди грязь любят. Любят, когда вскрываются гнойные нарывы чужой жизни. Любят копаться в гное этом, исповедях чужих. Кому-то своя жизнь слаще становится, а кто-то, как я надеюсь, задумается. Задумается, как живет и как поступает. Но мы уже к финалу приближаемся.
- Ваша история по-своему интересна, - чуть подумав, ответил Иван. Он тоже закурил и постучал пальцами по столу. – Думаю, людям будет полезно ее услышать.
- Спасибо. Надеялся на это, - кивнул я. – Ладно, идем дальше. Как уже говорил, немного осталось. Этапом меня забросило на зону под Ростовом. Единственная радость, что не в мороз. Я так-то человек южный, мне тепло ближе. На деле же зона на многое мне открыла глаза. Когда ты двадцать четыре часа в сутки трешься с одними и теми же людьми на протяжении десяти лет, не прозреть попросту невозможно. Да и как иначе, если те, кому ты верил, сами тебе в этом помогают. В первый год я понял, что все эти понятия, по которым мы жили, на самом деле хуйня собачья. Их извращают и искажают себе в угоду. Лицемерие всегда идет рука об руку с понятиями. За добрыми словами и притворной вежливостью всегда скрываются звери, готовые вцепиться тебе в глотку, чтобы перевернуть ситуацию в нужную себе сторону. Я видел, как опускали людей за одно безобидное слово. Видел, как прощали ложь одним, и как за ту же ложь жестоко наказывали других. Видел, как гасли людские души, попав за решетку. За год человек чернел, превращался в тень, а потом попросту исчезал. Просто потому что так решили по понятиям.
- Можете пример привести? – поинтересовался Иван, заставив меня задуматься.
- Да, хули. Примеров там этих великое множество, на самом деле. За других говорить не буду. Скажу за себя. Например, за все десять лет отсидки меня навещали только родители, да еще один человек, которого я точно не ожидал увидеть. Для остальных я, судя по всему, умер. Как и множество других сидельцев.
- А друзья?
- Друзья? - усмехнулся я. – Как оказалось, друзей у меня никогда и не было. Разве что Афанасий немного помог, когда я только на зону заселился.
- Чем?
- Маляву прислал, где обрисовал, кто я по жизни. Признаюсь, это избавило от многих проблем, с которыми первоходки сталкиваются. Видел я, как их калечат и ломают. Понятно, что себя в обиду я бы не дал, чай не сопливый пацан, который тени собственной бздит. Так что благодаря маляве я получил статус приличного сидельца, а таких никто не прессует. Ну, дальше интереснее.
Я первых свиданок ждал похлеще свободы. Жаждал объяснений, как так получилось, что вместо условки схлопотал реальный срок. Ждал слов поддержки от тех, кого считал друзьями. Хули тут, мы через столько вместе прошли, что я на тот момент о пацанах своих плохо не думал. Пока родители меня проведать не приехали. Тогда-то и полезла правда. Тягучая, как говно после недельного запора. И такая же болючая. Пацаны мои, оказывается, следакам с радостью все слили. Может, Рубин им башку задурил, может сами испугались срока. Так или иначе, да соловьями они запели. Обо всем рассказали. Да в красках, блядь. Как Максимка Потапов их с пути истинного сбил, как угрозами заставлял стариков немощных обманывать. Краски яркими оказались. Десять лет ими легко нарисовать получилось. Дали бы больше, да судья, к счастью, адекватный попался. Я потом их показания прочитал, когда с делом ознакомился. По блату приобщиться получилось. Да только радости от этого испытать не удалось, сам понимаешь. Там и родаки пацанов подключились. Уболтали их все на меня валить, как Рубин советовал. Переборщили малость. Зато натуру свою крысиную сразу показали. Может, правильно сделали. Тут им бы тяжко пришлось. Сильные тут ломаются, хули о слабых говорить. А так кого условкой попугали, кого просто пожурили пальцем и отпустили.
- Вы их простили?
- Нет, - коротко ответил я, вызвав у Ивана улыбку.
- Ожидаемо.
- Простить можно многое. Я ж не зверь какой. Все понимаю. Но предательство… Тем более такое. Вряд ли когда-нибудь я смогу их простить. Ладно бы пришли, объяснили, как нормальные пацаны. А они попросту слились. Вычеркнули меня из своей жизни.
- Вы с ними встречались, Максим?
- Когда откинулся, я же домой сразу поехал. К родителям. Все имущество мое конфисковали. Не тронули только комнатушку, которую я когда-то на мамку записал, да забыл об этом. Хозяин бывший сторчался, а значит, некому было предъявы кидать. Ну да ладно. Ты спросил, встречался ли я с ними? Скажем так, пересекались на районе пару раз. Но меня родители быстро в курс дела ввели, что вообще изменилось за десять лет моего отсутствия. Можешь закурить. Слушать долго придется.
Итак. Зуб… Его я встретил день, наверное, на третий, как домой вернулся. Он все так же жил в своей однушке, которая осталась ему от бабки. Удивительнее было узнать, с кем он жил. С Ленкой Трофименко.
- Это та девушка, которую изнасиловали в промзоне?
- Ага. Мамка рассказала, что Зуб, как условку получил, за ум взялся. Открестился от всего незаконного, на работу в ЖЭК устроился электриком, а потом и с Ленкой сошелся. Любил же он ее. До безумия. Да понятия не давали ему шаг нужный сделать. Ленка… Ленке туго пришлось, когда от нее все отвернулись. В дурке успела полежать. Ну, в областной нашей. Кишке. Ты ж вроде там альтернативку проходил, да?
- И это раскопали? Было дело, - улыбнулся Иван. – Так, и что с Леной?
- Туго с ней все было. После дурки она на хмурого серьезно подсела. Это я еще застал, да решил не вмешиваться. Не по понятиям было с такими общаться. Их подчеркнуто не замечали, а жизнь их… ну, это их жизнь. Сами себе хозяева. Короче… Ленка головой тронулась малость, а хмурый ее окончательно добил и в вафлершу превратил, которая за дозняк у любого за щеку возьмет. Мамка говорила, что она вечно по двору бледной тенью шарахалась. Все искала, где бы денег на дозу взять. Такой вот ее Зуб и подобрал, а потом сделал то, на что мы так и не решились. Накормил, помыл и в реабилитационную клинику к Балалаеву Олегу засунул. Ну, он вроде помощник Шаманова, депутата.
- Да, я знаю его. Приятный человек, - кивнул Иван.
- Так вот. Ленка после клиники другой вернулась. Мамка говорила, что она и до того тощая была, а тут вообще пиздец. Да только все изменения заметили. Раньше она с глазами потухшими ходила. А тут… улыбается. В общем, удалось ей слезть. Долго я не решался с ней заговорить.
- Боялись?
- Стыдился скорее. За то, что повел себя, как идиот. И не помог, когда она нуждалась в помощи. Все, блядь, верил, что не понятиям таким зашкварным руку помощи подавать. Хорошо хоть Санек нашел в себе силы и ум. Хотя бы за это его можно похвалить. Но самое смешное знаешь в чем? Ленка – единственная, кто ко мне, не как к чумному отнеслась, когда я откинулся. Я на улице с ней пересекся, так она обниматься полезла. Еще и извинялась, что на зоне не посещала. Хотя должна была меня нахуй послать и забыть, как страшный сон.
- Возможно увидела в вас родственную душу, - задумчиво обронил Иван.
- Тоже так думаю. Она так-то тоже изгоем стала, как ее Пельмень с дружками изнасиловал. Еще и хмурый, и дурка, и со здоровьем проблемы. Изнасилование само по себе страшно, а хмурый ее вовсе добил. Чуть окончательно не угробил, да смогла вылезти, чему я только рад.
- А Зуб?
- А хули Зуб. Он, увидев меня, идущего навстречу, в кусты ломанулся, а потом за дом слинял, сука, - фыркнул я. – Так и не хватило смелости в глаза мне посмотреть. Я не стал его прессовать.
- Почему?
- А смысл? – пожал я плечами. – Ну, дал бы ему в морду, ну высказал бы все, что думаю, чо бы изменилось? Да ничего. Сам понимаешь. За десять лет неплохо меняешься. По-другому на жизнь смотреть начинаешь. Так что я просто посмеялся, смотря, как этот муфлон через кусты удирает. Даже злости не было. Только смех, а потом равнодушие. Малого я через неделю увидел. Вылезал из коллектора, где торчки местные кучковались, сколько себя помню. Оказалось, что, чуть не получив условку, он серьезно на хмурого подсел. Я его и не узнал поначалу. Тощий, плешивый какой-то. Раньше крепким, борзым был, а тут развалина шатающаяся. Видно, как хмурый его почти погасил. Он меня тоже не узнал. Мимо прошел, угашенный. Бормотал себе что-то под нос, улыбался странно. Одноклассника потом встретил. Он за Малого пояснил. Как оказалось, на наркоте он давно сидел. Шифровался хорошо, а мы не замечали. Потом условку получил за аферы и на дно начал скатываться. Хули, он же привык, что деньги к нему от кого-то текли, а свою идею придумать ума не было. Назанимал у всех знакомых, потом подворовывать начал. На работу его никто не брал, да и кому он нахуй нужен с условкой. Дворником и грузчиком идти не захотел, все ж в дурмане проще от жизни прятаться. Пока он в тебе человека не убьет окончательно. С Малым так и получилось. Если Зуб хотя бы в какое-то подобие нормальной жизни попал, то Малой даже пытаться не стал. Жмых… Жмых, конечно, отчудил.
- А с ним что? – поинтересовался Иван, когда я замолчал и снова потянулся к пачке сигарет.
- Отчима своего ебнул. Наглухо. Батя у него и так не сахар был, а тут совсем берега попутал, когда Жмых условку получил. Начал прессовать его, что, как чмо поступил. Меня подставил, чтобы самому вылезти. То, что он сам так поступал, батя Жмыха как-то умолчал. Ну, к логике понятий я еще вернусь. Не время пока. Жмых на синьку подсел, а в один момент не выдержал. Когда батя его, напившись, опять начал до матери доебываться, он в кладовку за молотком сходил…
- Ужас.
- Ага. Короче, сидит он сейчас. Где, я не знаю. Да и не хочу знать. Афанасий мне как-то сказал, что выбор мы сами делаем. Он свой выбор сделал. Может судьба его так наказала, или собственный идиотизм. Поди теперь разбери, где начало, а где конец. Так-то я его в узде держал, да и батя его не залупался, пока мы в силе были. А тут все, кончилось терпение. Вот и сорвался.
- Раз уж вы упомянули Афанасия, так же известного, как Герцог, как сложилось ваше общение, когда вы освободились? – шариковая ручка забегала по бумаге, готовясь записать все, что я расскажу.
- Общение не сложилось, - криво улыбнулся я, заставив Ивана удивиться. – Да и о каком общении может идти речь, когда Афанасий фактически предал того, кто ему верил? Я был очень удивлен, когда услышал приговор.
- Да, вы упоминали, что Афанасий обещал вам условный срок.
- Было дело, - кивнул я. – Собственно, поэтому я и согласился взять всю вину на себя, надеясь, что мне смягчат наказание. Не догадывался только, что этого Афанасий и добивался. Поскорее отвести от себя подозрения и использовать меня, как разменную монету. Знаешь, Вань, на зоне время течет иначе. И от мыслей, которые посещают твою голову, не убежать. Они приходят во время работы, приходят во время обеда и ужина, приходят ночью, прогоняя сон. У меня было достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. И понять, почему Афанасий поступил так, как поступил. Тут-то мы и перейдем, пожалуй, к тому, почему все эти блатные понятия я теперь на дух не переношу. Потому что увидел настоящие лица тех, кто прикрывается понятиями. Казалось бы, зачем такому уважаемому человеку, как Афанасий, тереться с пиздюшней?
- Они податливы, - догадался Иван.
- Именно. Задурить голову блатной бравадой легко. Тем более простым пацанам с района, которые живут по примитивным законам, где прав тот, кто сильнее, и за кого впишутся, в случае чего, приличные люди. Взрослые люди на всю эту хуйню вряд ли купятся. И сто раз подумают, прежде чем вписываться в блудняк. То ли дело дети и подростки. Они в этой хуйне начинают вариться еще в школе. Где-то помогают старшие братья, уже успевшие побывать «по ту сторону закона». Где-то родители, отдавшие детей на воспитание улице. А где-то добрые соседи, как Афанасий, радостно делящиеся мудростью с молодежью, неплохо так засирая мозги. Кто знает, сколько у Афанасия было таких вот компашек, как наша. Мы занимались аферами, а кто-то мог гулять по квартирам, толкать того же хмурого, выбивать долги не умом, а кулаками. В кошельке таких, как Афанасий, все мы были разменной монетой. Такую и придержать неплохо, и спустить, если нужда приспичит. Вот нас и спустили. А конкретно, меня.
- Вы не боитесь об этом говорить? Я к тому, что такие, как Афанасий мелочны и мстительны.
- Нет, не боюсь. Наоборот, хочу об этом рассказать. Глядишь, наукой станет тем, кто решит повестить на красивые слова о воровской чести и блатном братстве, - усмехнулся я, стряхивая пепел в массивную пепельницу. – Первым, что знать надо, так это то, что нет никакой дружбы в блатном мире. Есть кенты, есть кореша, с которыми ты вписываешься в дела, делишься добычей, а как на горизонте появляются серьезные проблемы, расхлебывать их приходится самому. Можешь быть уверен, что даже покровители Афанасия слили бы его и не моргнули, впишись он во что-то гиблое. Но, пока он полезен, его будут опекать. Как он опекал нас. Года через два на зоне я догнал, почему Афанасий, так сказать, пропал с радаров. Он понял, что рано или поздно мои глаза откроются. Тем более, в таком месте. И я сам увижу, каким великим лжецом был мой сосед. Догнать-то я догнал, да хули толку? Легче не стало. Ну а когда я откинулся… он просто сделал вид, что ничего страшного не произошло.
- Серьезно?
- Абсолютно. Он перехватил меня у подъезда, когда я с рынка возвращался. Вышел из своей квартирки, пахнущий одеколоном, гладко выбритый, со все теми же добрыми и всепонимающими глазами. И поступил так, как я ожидал. Начал жаловаться. Жаловался, как его трясли менты. Как просело его здоровье. Как плохо идут дела в последнее время. Ну и как же не подсластить бочку говна? Пошла похвала… как я заматерел, какую важную школу жизни прошел, как научился один справляться с трудностями. Не то, что мои пацаны, скатившиеся на самое дно. Забавное в другом. Я так и не сказал ни слова. Просто стоял и молча его слушал. Без улыбок, без эмоций, без привычных киваний. Я видел перед собой трусливого старика, которого выгнала из дома не необходимость извиниться перед тем, кто ему верил, а обычный страх. Впрочем, зря он боялся. Пиздить его не было необходимости. Мысли об этом я отмел еще в первый год, поняв, что никакое избиение не принесет мне морального удовлетворения. Жизнь вообще штука непредсказуемая. Кто знает, каким будет ее следующий фортель. Афанасия она все же наказала. Наказала и его дочь, стершую меня из памяти сразу же, как я попал за решетку.
- Хм, - задумчиво протянул Иван. – И каким же было наказание?
- Афанасия сожрал рак. То ли его самокрутки виной, то ли бурное прошлое, то ли карма, сука, и впрямь существует, - усмехнулся я. – За год он высох и из дома почти не выбирался. Машка, его падчерица, залетела от какого-то мужика, который попользовал ее и бросил одну с ребенком на руках… Я как-то раз у родителей дома гостил, свидетелем их ругани стал. Ругались они знатно, впервые я слышал, чтобы Афанасий на Машку голос поднял. А орал он громко. Вафлершей ее называл, которая столько хуев перепробовала, что он дышать с ней одним воздухом не может. Ну, Машка в отместку его в дом престарелых оформила. Шаманов как раз в районе у нас парочку открыл. Вот и доживает он там свою удивительную жизнь. Одинокий, озлобленный и всеми покинутый. Разве, что теть Ирина забежит проведать его. Раз в три месяца. Ей внука хватает. И дочери, которая по хуям скачет, как умалишенная.
- Занятная история, - кивнул Иван, дождавшись, когда я закончу. – Но вы сказали, что в тюрьме вас навещали только родители. И еще один человек, которого вы не ожидали увидеть. Кто это был?
- А, да, - улыбнулся я и хлопнул себя по колену. – Запамятовал. Где-то через год ко мне Галка на свиданку приехала. Сначала с родителями моими, а потом уже сама.
- Та девушка из деревни?
- Да. Веришь-нет, Вань, да ждала она меня реально. А потом, устав ждать, у бабушки моей телефон родителей подрезала и им позвонила. Ну а те, само собой, всю правду ей и рассказали. Где я и что я.
- Ее это, судя по всему, не оттолкнуло.
- Нет, конечно. Галку такими вещами пронять сложно. Если уж втемяшила себе что-то в голову, так выбить это оттуда та еще задачка. Ей плевать было на все. И за что меня посадили, и на сколько посадили. Ездила, как жена декабриста. Родителям помогала, пока я на нарах куковал. За все десять лет я не услышал ни одного упрека. Разве что грустила сильно, когда заканчивалась свиданка. Хули тут, я тоже грустил. Отчаялся уже увидеть хоть одного человека, которому на меня не похуй.
- А где она сейчас? – улыбнулся Иван.
- В деревне, как обычно, - вздохнул я. – Аккурат, как я откинулся, бабушка умерла. Родители еще думали дом ее продать, да что-то закрутились, а тут еще я нарисовался. С узелком своим, как ежик в тумане. Первые полгода груши дома околачивал, пытался место свое найти, да хуй там плавал. Если у тебя клеймо в биографии в виде отсидки, то нахуй ты никому не нужен. Нормальную работу не найти. Как только узнают, что сидел, сразу же брови домиком и отказ. Я же на зоне не лентяйничал. Работал исправно. Пригодилась шарага и знания полученные. Вот только на воле не сложилось. Единственная маза была в ЖЭК устроиться, да и там не срослось. То ли Зуб поспособствовал, то ли решили еще одного зэка не брать, не знаю. Так или иначе, первые полгода я у родителей на шее сидел. Были, конечно, мелкие шабашки. То соседям проводку поправить, то щиток у кого-то закоротило, а жэковские электрики хуй забили. Тут я на помощь приходил, получал свою копейку и гадал, как жить дальше. Радостного мало было. Как откинулся, на меня все зверьем смотрели. И старые соседи, и новенькие, заселившиеся в наш дом, пока я срок мотал. Нет-нет, да слышал их шепотки. «Уголовник», «аферист», «бандит». Сам понимаешь, мало приятного. А тут мамка с собой в деревню позвала, дом бабушкин разобрать, да по хозяйству подсобить. Ну, я и поехал. Хотелось и Галку увидеть, и просто походить по улице, не боясь косых взглядов и шепотков. Там-то всем похуй, сидел ты или стоял. Своих обездоленных, да озлобленных хватает. А как приехал, так пропал.
- В каком смысле? – поинтересовался Иван.
- Я будто на свободе оказался, - улыбнулся я. – На настоящей такой, а не иллюзорной. Соседи со мной здоровались, смеялись, болтали о всяком, сочувственно кивали, когда я о сроке рассказал. И никакого осуждения. Днем с мамкой по хозяйству управлялся, вечером чаи гоняли, пока я к Галке не уходил. Хорошая она…
- Галя?
- Ага. Ни словом не обмолвилась про то, что не писал и не звонил. Что пропал и фактически забыл ее. Только улыбалась, идя рядом, и к плечу прижималась. Отвык я от таких простых человеческих радостей. Потому и надышаться этой свободой не мог. Все решил случай. Бабка одна, соседка наша, к мамке как-то в гости забежала. Пока чай пили, она рассказала, что дома у нее с электричеством беда. То отключается, то свет моргает. Ну, мамка меня и посоветовала. Вот, говорит, сын у меня. Электрик. Рукастый, головастый, враз починит. Я и починил. Там проводка вся старая была. Сгоняли с бабкой в райцентр, закупились хорошо так, а потом я за пару дней все поправил. Бабка на радостях не только деньгами отблагодарила, но и продуктами. Мяса дала, солений, картошки два мешка. А потом сельчанам обо мне растрепала. До отъезда я в работе с головой был. То этому с щитком помоги, то в доме культуре и быта электрик нужен, то искрит где-то что-то. Финансы я поправил неплохо за те пару недель. Еще и едой загрузили по полной. Ну а когда я Галку грустную увидел, которая нас провожать прибежала, в голове словно щелкнуло выключателем и свет зажегся. Яркий такой, теплый. Я увидел другую дорогу. Где не надо прятать свое прошлое, где ты нормальный человек, а не отброс общества, которому в спину плюют, когда ты мимо проходишь. Короче, перетер я с родителями, как домой вернулся. Сказал, что хочу в деревню переехать. В дом бабушкин. Мамка у меня хорошая, все поняла. А батя… батя все в картинах своих витал. Хули с него возьмешь. Как выпьет, так давай Малевича хуями крыть, уранистом обзывать и о высоком рассуждать. Так что я шмотки свои собрал, билет на автобус купил и через месяц окончательно в деревню перебрался. А еще через неделю ко мне Галка переехала.
- Счастливый финал, получается, - ответил Иван, переворачивая страницу блокнота. Я кивнул в ответ, достал из кармана паспорт и вытащил из подложки фотографию, которая всегда была со мной. Иван удивленно хмыкнул и, взяв фото в руки, присвистнул. – Это Галя?
- Ага. Галчонок мой, - снова улыбнулся я.
- Красивая девушка.

Окончание истории в двух закрепленных комментариях под постом.

©Гектор Шульц

Часть первая.
Часть вторая.
Часть третья.
Часть четвертая.
Часть пятая.
Часть шестая.
Часть седьмая.
Часть восьмая.
Часть девятая.
Часть десятая.
Часть одиннадцатая.

В автобусе «маски-шоу» устроили мне форменный пиздец, отхуярив так, что я чуть на тот свет не отъехал. Били сильно и умело, как умеют бить только они. Долго я потом кровью ссался и стонал, выдавливая из себя эти злосчастные капли. Вопросов мне никто не задавал. Их черед еще не пришел. Сейчас меня хотели просто подготовить. Подать к столу мягким и готовым к сотрудничеству. Конечно, нас с пацанами не раз принимали за мелкие хулиганства, но так еще никого не пиздили.
Следователя я увидел только через два дня. И сразу понял, что мое дело швах. Нет, мне не угрожали, не шантажировали и не избивали всяким, чтобы я дал признательные показания. Мне попросту сообщили, что взяли почти всех, кто был причастен к мошенничеству с квартирами и они сейчас тоже дают показания. И казалось, что настроение, упавшее ниже плинтуса, уже не поднять, толику надежды я все-таки получил, когда увидел своего адвоката. Семена Марковича Рубина. Адвоката, которого мне подогнал Афанасий.

- Врать не буду, Максим, - вздохнув, сказал Рубин, кладя на стол передо мной пачку сигарет. Я тут же чиркнул зажигалкой и жадно затянулся. Впрочем, тут же об этом пожалел, закашлявшись, как припадочный. – Ваше положение откровенно сложное.
- Следак сказал, что остальных тоже повязали, - хрипло ответил я, утирая слюну. – Кого?
- Всех, кто был завязан в этом деле. За вами начали следить сразу же, как только вы переступили порог квартиры Калитина. Я уже переговорил с вашими ребятами. Многие дали признательные показания. Под давлением, конечно, но я буду с этим разбираться.
- Афанасий?
- Его не тронули, - тонко улыбнулся Рубин. – Афанасий Андреевич напрямую в этом не участвовал. С ним побеседовали и отпустили домой.
- Ну, хоть так, - вздохнул я, закуривая еще одну сигарету. – Ладно. Чо мне грозит?
- Пока об этом рано говорить, но ситуация серьезная. Видите ли, Максим, Калитин оказался не так-то прост, как вы думали.
- Чо, мент бывший, что ли?
- Нет, но вы недалеки от истины. К тому же вы не могли знать, что под личиной этого милого старичка скрывается уважаемый оперативный сотрудник, можно даже сказать герой, отдавший государству почти всю свою жизнь и боровшийся против множества криминальных элементов.
- А попроще? – поморщился я. Рубин, как и все адвокаты, любил выражаться витиевато. Такова уж его профессия. Хули тут поделать.
- Проще некуда, Максим. Профессиональную чуйку такого человека сложно обмануть. Раскусил он вас сразу же. И попались вы на сущей мелочи.
- Ха, скажите еще, что продукты, которые мы ему подогнали, виноваты.
- Отчасти. Он знает, как работает соцпомощь. Знает людей, которые вхожи в эту структуру. Знает, что подобных молодцов, как вы с Антоном, там быть попросту не может. Связи у него остались. Пробить ваши липовые ксивы удалось без проблем, а дальше был звоночек старым друзьям в органы. И вас взяли под наблюдение.
- Ладно, с этим худо-бедно понятно. Чо серьезного тогда? Ну, не получилось у деда хату отжать, делов-то. Приняли, будто я, блядь, ОПГ какая-то.
- Как уже говорил, когда вас взяли под наблюдение, то довольно быстро вышли на всех участников ваших афер с недвижимостью. Опросили соседей, которые рассказали много интересного. Нашли, хм… людей, которые оказались на улице, благодаря вашим действиям. Для дела многого не надо, Максим. К тому же кое-кто из ваших друзей почти чистосердечно во всем признался.
- Пиздец, - снова вздохнул я. Осознание накрыло меня неожиданно и мощно. Сперва затряслись руки, потом затошнило и под конец перед глазами поплыли черные круги, словно мне снова врезали сапогом по печени.
- Не хочу вас обнадеживать, но постараюсь приложить все усилия, чтобы минимизировать риски. Иначе Афанасий Андреевич не просил бы меня о помощи.
- Рад слышать. Что мне грозит в худшем случае?
- Пока об этом не будем, - улыбнулся Рубин, подняв руки. – Работы предстоит много, а потому разбираться с проблемами будем постепенно. Афанасий Андреевич просил передать, что вы получите всю необходимую поддержку. Пока же гните свою линию. Ничего не знали, в других аферах участия не принимали, искренне хотели помочь старику. Постепенно выстроим нужную картину и будем работать.
- Вы сказали, что мои пацаны признательные показания дали. Чо говорят? – спросил я. Рубин поджал тонкие губы и задумчиво посмотрел поверх моей головы.
- Не забивайте сейчас себе голову. Сегодня вас переведут в СИЗО. Отдохните, приведите себя в порядок. Чистые вещи и продукты передаст в скором времени моя помощница. Я сегодня же начну работу.
- Спасибо, Семен Маркович, - кивнул я, пожимая протянутую руку. – Тогда буду ждать от вас вестей.

Как Рубин и говорил, после встречи с ним меня перевезли в СИЗО. По ту сторону мне еще бывать не приходилось, но гнетущая атмосфера начала действовать на меня сразу же. Лязг замков, скрип тяжелых решеток, лай собак и резкие, обрывистые крики конвоиров медленно, но верно лишали уверенности любого, кто переступал порог изолятора. Со мной привезли и других. В их погасших глазах не было надежды. Там плескался один только страх. Тягучий и противный.
В камеру меня втолкнул крепкий мужик в форме, а скрежет ключа в замке вызвал шествие неприятных мурашек по спине. В камере было накурено и шумно, однако шум моментально стих и с десяток настороженных глаз уставился на новоприбывшего. За тяжелой дверью не просто клетка. Это коробка без будущего, забитая зловонным дыханием, потом и сыростью, как гнилой шкаф, где давно поселились звери. Одеяла — серые, как пепел, колючие, будто сотканы из старых мочалок. Подушки — просто мешки с комками. Когда кладёшь на неё голову, чувствуешь запах слюны десятков чужих ртов, пыли, табака и времени, которое здесь стоит, а не идёт. Прищурившись, я осмотрел место, где мне предстояло дожидаться суда и, вздохнув, сделал шаг вперед. Однако ко мне тут же подскочил юркий паренек, похожий на лису.
- Кажи масть, - оскалился он.
- Пройти дай, - устало ответил я.
- Масть кажи, - в голосе прорезалась угроза. Но я догадывался, что она показушная. Меня попросту проверяли. Я оттер паренька плечом и подошел к столу, стоящему в центре камеры.
- Кто смотрящий? – последовал логичный вопрос. Сидящий под окном, забранным мелкой сеткой, дюжий мужик усмехнулся и склонил голову.
- Остынь, Куцый, - пробасил он, внимательно смотря на меня. – Не видишь, парень бурый весь. Солидно разукрасили. Как кличут тебя?
- Потапов Максим Валерьевич. Потап, если коротко.
- Что шьют?
- Мошенничество.
- Сто пятьдесят девятую?
- Ага.
- Я – Налим. Ладно, - кивнул мужик в сторону свободной шконки. – Падай. Спросим за тебя завтра.

На следующий день в камеру пришла малява, поясняющая, кто я такой, а юркий Куцый, словно извиняясь, тут же подскочил ко мне с кружкой, где дымился чай. Словно по волшебству на моем матрасе оказалась и пачка «Примы», которой я порадовался сильнее всего, и старое, безвкусное печенье. Отношение сокамерников меня не удивило. Спрашивали тут за всех новеньких. К тому же наверняка не обошлось и без Афанасия, решившего замолвить за меня словечко.
После обеда мне передали чистые вещи, в которые я тут же переоделся. Продукты пошли в общак, как и следовало. Покурив и выпив чаю, я забрался на свое место и, опершись спиной о стену, принялся обдумывать свое положение.
Мысли, как и полагается, были невеселыми. То, что я попал, было и так понятно. Калитина, запустившего всю эту цепочку, я не винил. Не привык искать оправдания там, где был лично мой косяк. Ну и лишний раз убедился, что фортуна бывает капризной. Что ни говори, если идешь по скользкой дорожке, рано или поздно упадешь. А вот расшибешься или, отряхнувшись, поднимешься, зависит только от тебя. Куда сильнее меня волновали слова Рубина о том, что мои пацаны уже дали признательные показания, и что это за признания были. Понятно, что пацаны были в курсе моих делах и принимали участие в большинстве афер, которыми я занимался. Вопрос в том, что они успели рассказать до того, как их навестил знакомый Афанасия. Гадать долго не пришлось.
Меня начали так часто дергать к следакам на допросы, что я попросту одурел от бесконечных, однотипных вопросов. Пусть Рубин присутствовал на каждом из них, уверенности это не прибавляло. Тут и дурак бы понял, что машину правосудия раскачивают на полную. Нулевые начались с жестких чисток и теперь эти чистки достигли своего апогея. По районам носились бригады бывших скинов, громивших наркопритоны и жестоко карающих торговцев смертью. В Думу пролазили бывшие беспредельщики, обещавшие бой тому, в чем некогда сами были замешаны. Полиция трясла всех. И щипачей, и мошенников, и тех, кто промышлял разбоем на темных улицах. Особого внимания удостаивались организованные группировки, на мелочи не разменивавшиеся. Таких пасли долго, втирались в доверие, а потом скопом накрывали хорошо отлаженную сеть и отправляли на нары лидеров движения.
В моей камере тоже обитали такие люди. Еще вчера они гуляли своих баб в ресторанах, швыряли налик в обслугу, а теперь, как и все, пили горький чай и ждали суда, который определит им положенную меру наказания. Например, Каштан, организовавший на Окурке сеть лохотронов, разводивших обычных людей и отжимающих у них последние деньги. Или Фарш, построивший бизнес на выбивании долгов всех мастей. Стася – учитель географии, пятидесяти двух лет, у которого нашли фотки с малолетками и спиртным. По нему видно, спит вполглаза рядом с парашей, жрет тихо, трусит отчаянно и правильно делает. Вадик Лось, близкий хозяина Грязи. Всё, что дышало, плыло к нему: барыги, ларьки, проститутки, охрана на стройках. Говорил мало, бил быстро. Последние пару лет ослаб. Взяли на живце. Видеозаписи, как он давит какого-то комерса за долг. Слили, как и многих… Крест еще. Боец, прошедший девяностые. Когда молчит — гробовая тишина. Когда говорит — слушают даже стены. Но все знают: его эпоха закончилась. Осталась оболочка. Словно скелет в броне. Они храбрились и смеялись, когда их забирали на допрос. И возвращались поникшими, высосанными досуха, как и я. Лишь в редкие моменты я покидал камеру с улыбкой. Когда меня дергал на беседу Рубин, у которого можно было узнать новости, или меня посещали родители.

Для них мое заключение под стражу стало новостью, которая выбила их из привычной колеи. Увидев первый раз за три недели маму, я закусил губу и помотал головой. Она словно потеряла двадцать лет жизни. Потускнела, осунулась. Но все же нашла в себе силы улыбнуться, когда меня втолкнули в комнатушку для свиданок с родными. Бледный отец все наши встречи попросту молчал. Иногда виновато улыбался и дербал ногтем засохшую краску на ладони. Он давно жил в искусстве и реальность не замечал. Уверен, что и тогда он не до конца отдавал себе отчет, что его сын оказался преступником.

- Как ты тут, Максюш? – вымученно улыбнулась мама, теребя в руках носовой платок. Шмыгнув, она утерла слезы и с жалостью на меня посмотрела.
- Нормально, - вздохнул я. – Спасибо за передачи. Семен Маркович все передал. Как вы?
- Тоже хорошо. Ну, если так сказать можно, - ответила она.
- Какие новости? – спросил я. – Ко мне только вы, да Рубин ходите.
- Да какие новости, - тоже вздохнула мама. Вздохнула тяжело, обреченно. Врать она никогда не умела. К тому же было видно, как известия подкосили уверенность этой стальной женщины. – А что, Маша к тебе не приходила?
- Не-а. Я тут три недели уже маринуюсь, а гостей не густо. Ладно, ты мне расскажи, чо там на воле.
- Имущество твое все арестовали, - тихо ответила она. – Машину забрали, дома все верх дном перевернули, когда с обыском приходили.
- У ребят твоих тоже обыски были, - вставил отец и, покраснев от смущения, вновь уткнулся взглядом в засохшую на ладони краску.
- Маша к родителям пока вернулась. Я ее только раз видела, да она мимо прошмыгнула, как мышка. Словно не заметила.
- «Или не захотела заметить», - понял я.
- Полиция свидетелей ищет.
- Да, знаю. Рубин сказал. Ветерана подпрягли, - хмыкнул я. – Сука с радостью обо всем рассказал. В красках. Еще и припизднул неплохо. Ну, моя вина. Не надо было срать там, где живу. Молодой был, глупый. Не фартануло.
- Да и сейчас молодой и глупый, - улыбнулась мама, заставив улыбнуться и меня. – Как же так, Максюш?
- Вот так. Хули сейчас об этом тереть. Рубин работает. Буду надеяться, что сможет договориться со следствием и меня не сильно накажут. Условку там дадут, или вовсе отпустят.
- К нам этот приходил… как его… а, Калитин, - вспомнила мама. – Которого вы… ну…
- Понял, мам, понял. И чо деду надо было?
- О тебе спрашивал. О жизни твоей. О друзьях. С соседями разговаривал.
- Угу. Все в опера играется, еблан старый, - ругнулся я.
- Максюш!
- Нормально все, ма. Эмоций просто гора и маленькая тележка. А то, что Калитин по району шляется, это плохо. Надо Рубину сказать об этом. Пусть приструнит старого пердуна, пока ему башку не проломили в подъезде.
- Максим!
- Ага, ага. Так, пацанов моих тоже забрали, значит. А чо Афанасий?
- А что ему будет? – нахмурился папка. – Гоголем по двору ходит, с бабками беседы ведет. Ласковый и угодливый, как всегда.
- Значит, трясли его не сильно. Ну, оно понятно, - кивнул я. – Афанасий в наших делах не светился. Поди докажи, что он там долю имел. Ладно, черт с ним. Давайте о чем-нибудь хорошем, а? Говно я и так двадцать четыре на семь слушаю.

Через пару дней меня навестил Рубин с крайне неприятными известиями. Неугомонный Калитин каким-то образом вышел на другой наш заработок. Выбивание долгов от клиентов карточных клубов дяди Вени. Вчерашние должники с радостью слили деду, как наглая молодежь у них бизнес и недвижку отжимала, а старик отнес это все друзьям-следакам. Так в моем деле появился еще один пунктик и еще одна головная боль. Заскучавший на пенсии дед с радостью ворвался в привычную среду и работу свою выполнил на совесть, пришив мне еще с десяток обвинений, отмазаться от которых было очень сложно.

- Плохую цель вы нашли, Максим, - покачал головой Рубин, коротко обрисовав мне ситуацию, в которую я попал.
- Может, приструнить пенсионера? – выдвинул предположение я, на что Рубин нахмурился и поджал губы. – Понял, не вариант.
- За стариком очень важные люди, Максим. Такие никакого давления не допустят. Будем разбираться по закону.
- Закон не на моей стороне, Семен Маркович.
- Знаю. Поэтому делаю все, что в моих силах.
- И что удалось?
- Пока собираю положительные характеристики на вас и ваших друзей. Мало их, конечно, но они есть. Учителя, соседи… Сейчас важно любое доброе слово, способное изменить баланс на весах. Но на каждое доброе слово находится с десяток плохих. Уверен, вы сами это понимаете. Следователям, по сути, даже работать не надо. К ним всякие бегут. К примеру, гражданин Сметанин. Знаете такого?
- Ага. Пельмень погоняло. Статуса лишился, когда девчонку на районе изнасиловал, да делу ход решили не давать.
- Зато о вас он рассказал много интересного. И как вы избили его и его друзей в промышленной зоне, и как измывались над ними всю ночь. Но не спешите волноваться. Сейчас доказать это практически невозможно.
- Ну, хоть какая-то хорошая новость, - вздохнул я. – Хотя, хули еще от пидора ждать. Он, как крыса последняя, самым первым помчится, чтобы поднасрать. Ладно, хуй с ним. Какие еще новости, Семен Маркович? Вы уж простите за излишнюю эмоциональность. Стены эти неслабо на психику давят.
- Охотно верю и ничуть не осуждаю вас, Максим, - тонко улыбнулся Рубин. – В таком случае, вернемся к насущным проблемам. Что мы имеем? Ряд свидетелей по делу об аферах в сфере недвижимости. Ряд свидетелей по делу о шантаже и вымогательстве.
- А чо пацаны мои?
- С этим сложнее, - уклончиво ответил он. – Ваша лихая троица сейчас тоже находится в СИЗО и дает показания по делу.
- Троица? – удивлению моему не было предела. – А Блоха?
- Скажем так, ему удалось залечь на дно.
- Вот прощелыга, - усмехнулся я. – Хотя, такой, как он, запросто с любого блудняка соскочит.
- Согласен. Повезло ему заболеть, а потом вовремя сориентироваться, когда прокатилась волна задержаний. В его интересах, я пока умолчу о местонахождении вашего друга.
- Да оно мне и не надо, - отмахнулся я. – Пусть прячется. Так даже лучше, пока весь шум не утихнет. А Зуб, Жмых, Малой? С ними-то чо там?
- Господин Зубарев одним из первых дал признательные показания. Мне стоило трудов, чтобы обратить ситуацию на свою пользу, - в глазах Рубина блеснула хитреца, заставив меня напрячься. Что-то недоговаривал этот холеный мужчина в дорогом костюме. Или же пока придерживал правду, надеясь сыграть ей в нужный момент. – Тарасов и Лихолетов тоже сболтнули много лишнего. Но пока ситуация под контролем. Ах, да. Забыл сказать. Завтра вас навестит Афанасий Андреевич. Хочет самолично убедиться, что с вами все в порядке.

Эта новость вызвала у меня улыбку. Конечно, меня терзали сомнения, что Афанасий будет теперь держаться от меня подальше. И как же приятно было осознать, что сомнения оказались ложными. Мне отчаянно хотелось с ним увидеться и поговорить. Такой уважаемый человек наверняка подскажет, как быть дальше, а может и пару советов действенных даст. Как-никак, именно благодаря его маляве меня так хорошо приняли в камере, что помогло избежать пустых доебов и проверок. Поэтому ожидаемо, что следующего дня я ждал, как на иголках и сразу же подорвался, когда конвоир открыл дверь камеры и выкрикнул мою фамилию.

Афанасий уже ждал меня в комнате для свиданок. Один. Конечно, умом я понимал, что Машка вряд ли придет вместе с ним, но сердце все равно неприятно кольнуло. Она была в курсе моих дел, да и как-то не кривлялась, когда ехала затариваться шмотьем на грязные деньги. Впрочем, мысли о Машке отошли на второй план, когда я увидел улыбающегося Афанасия. Румяного, чистенького, с привычной теплой улыбкой.
- Здравствуйте, Максим, - степенно произнес он. Я кивнул и протянул ему руку, которую он крепко пожал.
- А я уж думал, вы обо мне забыли, - усмехнулся я.
- Как можно, - вздохнул Афанасий. – Вы мне, как сын, Максим. Виной всему и так известные вам обстоятельства.
- Понимаю. Но я рад вас видеть.
- Как вы тут? – поинтересовался он. – Как сокамерники?
- Нормально. На второй день малява пришла и от меня отвязались.
- Славно, славно. Рад, что хоть здесь смог вам помочь.
- И за передачи спасибо. Семен Маркович все оформил, как надо.
- Рубин лучший в своем деле. Поэтому я его и подключил. Но, думаю, вам и так известно, что ситуация донельзя сложная.
- В курсе. Но вы не волнуйтесь. О вас я не трепался.
- О, нисколько в этом не сомневался, - широко улыбнулся Афанасий. Только в глазах блеснул привычный настороженный холодок. – Об этом я бы сразу узнал, уж поверьте. К тому же перед законом я чист. Звери эти сначала пришли, корочками помахали, да ушли, несолоно хлебавши.
- Ну, вы человек уважаемый.
- Давайте без лести, Максим. Она мне чужда, ибо правда куда весомее.
- Так-то правда, - улыбнулся я. – Ладно. Как там Машка?
- В порядке, - уклончиво ответил Афанасий. – Эта новость ее, конечно, расстроила. Но, думаю, вы согласитесь, что ограничить общение было лучшим выбором?
- Наверное.
- Так или иначе, ей надо прийти в себя. Месяц этот тяжелым для всех был.
- Все дед этот сраный. Кто знал, что он опер в отставке?
- Ваше упущение, - поджал губы мой сосед. – К любому делу надо подходить тщательно. Поторопились вы, жажда денег разум затмила, вот и закономерный результат.
- Ну, это да. Херово мы Калитина прощупали, - согласился я. Афанасий промолчал и, вытащив из портсигара папироску, закурил. Закурил и я. Молчание продлилось недолго. Афанасий снова вздохнул и постучал костяшками по столу.

- Я не просто так решил вас навестить, Максим. Как уже говорил, ситуация сложная. Ваша неудавшаяся афера с Калитиным подняла на уши весь город. Тут и там начали возникать другие обманутые. Причем даже левые, к которым вы никакого отношения не имели. Шумиха поднялась серьезная. Газеты, новостные каналы… все об этом судачат. Требуют правосудия. Требуют наказания.
- Ну, хули тут сказать. Людям надо найти виноватого, - криво усмехнулся я. Под ложечкой неприятно засосало, чего со мной давно уже не было. В груди медленно разрастался ком страха, грозя смести и без того хлипкую уверенность.
- Видите ли, сложность и в том, что в ваших ребятах я не уверен, - серьезно ответил Афанасий, смотря мне прямо в глаза. – В первые дни после задержания они много чего наговорили. И могут наговорить еще. На срок тем, кому этот срок даром не нужен.
- Да, ну. Быть не может. Пацаны же ровные, я их давно знаю.
- Как оказалось, возможно все. Один из ваших, как его… а, Жмых. Жмых ваш проговорился насчет клуба моего товарища Вени. Веню из-за этого долго трясли и продолжают трясти до сих пор. А он – человек пожилой. Сердце ни к черту. Я, конечно, попросил Рубина, чтобы он до ребят ваших мое предупреждение языком не чесать донес, да неспокойно мне. В общем, все идет к тому, что один из вас всю вину на себя взять должен.
- Что? – побледнев, удивился я.
- Понимаю, новость не слишком радостная, но ситуацию обдумали со всех сторон. Причем, уважаемые люди. Менты не остановятся, пока до ясной сути не докопаются. А они упрямо идут вперед, все благодаря шумихе, которую поднял Калитин и ваше дело. Хотел бы я дать вам выбор, Максим, но друзья ваши все решили сами.
- В смысле? Меня крайним сделать? А не охуели они часом? – вспылил я. Афанасий мягко коснулся моей руки и покачал седой головой.
- Не шумите. Дайте договорить, - улыбнулся он. – По сути это всего лишь фикция. Нам надо фокус дела на одного сместить, а там Рубин подсуетится. Сами посудите, кому я могу довериться? Жмыху вашему? Или Саше Зубареву? Да, сосед он мой тоже, да нет ему веры.
- Что вы предлагаете? – коротко спросил я, закуривая сигарету. Афанасий одобрительно кивнул и подался вперед.
- Довериться я могу только вам. Единственному, кто за все время заключения так ничего и не рассказал толком. Поймите, Максим. Нам надо все внимание следаков на одного переключить, чтобы других трясти перестали.
- Ага. Типа «признаю вину», хуе-мое?
- Да. Менты понимают, что растрясти всю цепочку легче с самых слабых. Понимаю и я. Потому-то мне и нужен самый сильный. Тот, кому я верить могу. Вы, Максим.
- Ладно, допустим, я признаю вину. Скажу, что сам за всеми этими аферами стою. Мне, чо, пятнарик впаяют? Или на строгача кинут?
- Не кинут, - улыбнулся Афанасий. – Рубин свой хлеб не зря ест. Максимум, что получите, условку. У друзей ваших были приводы уже. К ним снисхождение проявлять не будут. Вы – другое дело. Хорошие характеристики, которые Семен Маркович собрал, это подтвердят. Надо будет, судью подмажем. Так что, максимум, что вам грозит, это условка.
- А пацаны?
- Ребята ваши сообщат следствию то, что мы им скажем. Мол, так и так, были не в курсе, всем один занимался, мы по мелочи: документы оформляли, в гости ходили и все. Если условку получат, то Рубина премии лишу. Такое дело испортить, еще постараться надо.
- Значит, меня за паровоза, - хмыкнул я. В душе ворочались сомнения. С одной стороны я хотел верить Афанасию, с другой – отчаянно этому сопротивлялся. Интуиция кричала о том, что надо заткнуться и уйти в несознанку. Но и перед пацанами было неудобно. Все ж это я их втянул в блудняк. Значит, и отвечать мне. Себя обмануть не получится.
- Я бы выразился помягче, - вновь улыбнулся Афанасий. Постепенно его уверенность и спокойствие передавалось и мне. Правда, будь я повнимательнее, давно бы заметил, как настороженно блестят глаза моего соседа. Как он напряжен, и как прячет свои тревоги очень глубоко. – Со своей стороны обещаю всяческую поддержку. Родителям вашим мы деньгами помогаем, пока вы тут кукуете. А если вас попрессовать решат и в другую камеру кинут, малява в тот же час придет, что трогать вас крайне нежелательно.
- Пустое, Афанасий Андреевич. Я могу за себя постоять.
- Знаю. Но хоть так вам признательностью свою выкажу, - пробормотал он. – Давить на вас не буду, Максим. Однако, не затягивайте с решением. Время сейчас работает не на вас. Подумайте хорошенько и Рубину потом скажете, что решили.
- Хорошо.
- А, да. Грев вам тоже подкинем на днях.
- Не стоило, Афанасий Андреевич.
- Стоило, стоило, - мотнул он головой и задумчиво на меня посмотрел. – Ладно, идти пора. Время в этих стенах тянется неспешно. А дела, как всегда, не ждут. Подумайте над моим предложением, Максим. И хорошенько. Все ж мы не чужие друг другу люди.

В камеру я возвращался с дурной головой и тяжелым сердцем. С одной стороны, предложение Афанасия было разумным и понятным. С другой, на душе скребли сомнения. Как надоедливые кошки, рвали когтями все здравые мысли, да так, что те вонять начинали. Опять же я понимал, что вопрос времени, когда на Афанасия, теть Ирину и других участников наших афер выйдут менты. Может, Малой не выдержит пресса и сольет всех. Или Жмых, оказавшийся в одной камере с суками, лижущими хозяйскую руку. Уверен я был только в себе и понимал, почему Афанасий пришел с этим предложением ко мне, а не к кому-то другому. Осталось сделать выбор. Каким бы тяжелым он ни был.

Глава девятая. Выбор.

Рубин быстро ввел меня в курс дела. Как себя вести, что говорить, что подписывать. Вел он себя донельзя уверенно, словно не раз подобное проделывал. Я же надеялся, что выбор окажется правильным и ситуация разрешится в мою пользу, как обещал Афанасий.
Теперь следствие пошло по другому пути. Начались первые судебные заседания со мной в качестве обвиняемого. Странно, но ни Малого, ни Зуба, ни Жмыха я так и не увидел. Зато прочел их признания, где пацаны валили все на меня. Сердце неприятно кольнуло, потому что на слова они не скупились, вываливая даже то, о чем запросто могли бы умолчать. Но я верил Рубину, верил Афанасию и покорно исполнял свою роль раскаявшегося человека, признавшего свою вину.

Заседаний было много. Много было и людей, присутствовавших на них. Позвали Ветерана, который пришел в своем убогом кителе, обвешанный всевозможными наградами, как клоун. Его голосок дрожал, когда он рассказывал о том, как его кинули близкие друзья и отжали у него квартиру. Странно, но Ветеран ни словом не обмолвился о Блохе, который принимал в разводе прямое участие. Зато обильно поливал говном меня. Тот звоночек, самый первый, я как-то пропустил. А последующие больше походили на похоронный звон тяжелых колоколов.
Следователи нашли много свидетелей. Тех, кого мы развели. Старики, ебанутые, ханыги… все, как один твердили одинаковое. Вот сидящий гражданин Потапов и есть тот самый бандит. Рубин порой их осаживал, задавал провокационные вопросы, самодовольно улыбался, если на них не могли ответить и продолжал излучать уверенность, что дело полностью под его контролем.
Порой задавали вопросы и мне. Где был, что делал, зачем делал. Отвечал я исключительно по шпаргалке Рубина, ни на миллиметр не отклоняясь от текста. Ответы мои были сухими и равнодушными, как и полагалось. Но делалось это максимально тяжело. Свидетели порой срывались на крик, кто-то мог разрыдаться, размазывая слезы по грязным щекам, кто-то проклинал меня и тех, кто надоумил на подобное занятие. Сохранять оптимистичный настрой становилось все тяжелее и тяжелее. В камеру я возвращался вымотанным донельзя и даже злым. Игнорировал вопросы других заключенных и сразу падал на свою шконку, предпочитая в одиночестве вариться в не слишком-то уж радостных мыслях.

- Меня! Ветерана чеченской кампании! – лютовал Ветеран, тыча в меня пальцем. – Ободрал, как липку. Опоил, обманул, лишил квартиры, на которую мать тридцать лет на заводе горбатилась.
- Насколько известно, вы не проходили службу в Чечне и не принимали участие в мероприятиях чеченской кампании, - мягко возвращал его на землю грешную Рубин. Но я знал, что Ветерана подобным было не пронять. Он звенел своими купленными медальками, скакал с одной истории на другую, пока ему не велели наконец-то заткнуться.
- С дружками своими ходил, - причитала старуха, которая барыжила паленой водкой на районе и которую мы с Зубом лишили дома в Блевотне. Что сказать, следаки свою работу делали на совесть. Нашли всех, кто еще был жив, и не сгинул в алкогольном или наркоугаре. Нашли и подтянули к обвинению.
- Насколько известно, вам помогали продуктами, деньгами, - улыбался Рубин. Мне вот только не до улыбок было. Каждый такой свидетель проходился словами, словно бритвой по оголенным венам.
- Таскали гнилье свое. Из магазинов, - фыркала бабка. – А потом опоили, увезли куда-то и на помойку, как блядь дурную выбросили…
- Свидетель! – рявкал судья. Бабка смущалась, бормотала извинения и вновь погружалась в воспоминания о том времени, когда мы с Зубом ее обрабатывали.
- Этот вот там был главный. Сладенько так говорил, заслушаешься. Второй только сумки его таскал, да глазками по сторонам лыстал. Все в сервант мой забраться хотел…
- «Пиздец», - мысленно стонал я, сжимая побелевшими пальцами колено. – «Пиздец».
- Избили еще. Метлу мою об мою спину сломали, - жаловался косой татарин, носивший погоняло Абдул и живший некогда в соседнем дворе и работавший дворником. Его изгаженную комнатушку мы отжали одной из первых. Даже ремонт не стали делать. Толкнули таким же маргиналам, как и Абдул, после чего забыли, как о страшном сне. – Этот вот всем руководил. Сидел в кресле и приказы отдавал…

Купить мои книги можно на Литрес.
И в сообществе ВК.