- Бога, Бога! – разнеслось над двором. – Чиклет нашёл Бога!
Благая весть явилась вдруг из глубин фруктового сада. Выскочила из-под хитросплетения яблоневых ветвей на залитую солнцем площадку – внезапно, словно юный прыщ на не знавшей диатеза попе. Вывалилась на свет в лице загорелого, перемазанного гумусом чада, а затем широко раззявила свой младенческий ротик и альтом проревела на всю округу:
- Теперь у Чиклета есть Земляной Бог! Бог! Бог!!!
Растревоженные трубным гласом, Пётр с Бастиндой кубарем скатились с крыши полуистлевшего сараюшки, за черепичным коньком которого уже вторую неделю втайне учились целоваться и благополучно приземлилились в стожок прошлогоднего сена; рыжеволосая Маниока (да-да, та самая Маняша Клажницкая из «два длинных, два коротких»), прекратила своё извечное вращение талией, позволила обмотанному изолентой хула-хупу свалиться наземь и, возглавив передовой отряд свидетелей чуда, поскакала на одной ножке в поисках источника вселенского переполоха.
Даже Виталь, мой сосед – нигилист от рождения, двоечник по натуре - презрев и блинный бойкот мамаши, и угрозу спонтанно-ременного отцовского взрыва, сорвал с переносицы очки-лисапеты, сунул их вместо закладки меж страниц и торжественно прихлопнул хвост ненавистной арифметике. Затем, не на шутку заинтригованный, высунулся в окно, перегнувшись с риском для жизни поперёк узкого подоконника.
— Покажь, покажь! – суетились босоногие девы. – Дай подержать…
— Дзы-ы-ыко, дзы-ы-ыкински!
— Ой, бабы-ы-ы, бабоньки, я боюсь, боюсь!
— И я!!!
— Какая прелесть! – вскричала Маниока.
— Фу, гадость! Тоже мне Бог… фу… — кривилась Бастинда, нервно оправляя пальчиком непослушный локон.
Новообращённая протестантка, только вот-вот ещё, всего-то пару минут назад, предававшаяся смертному сарайному греху, патетически, с многозначительным вздохом воздела к небу указательный перст свободной руки.
Девочки охали, ахали, вздыхали (ничего особенного, обычные бабьи штучки), одни прослезились от избытка чувств, другие с опаской тянули ладошки к неизвестному божеству, желая поскорее причаститься к великой тайне: такой желанной, притягательной, но одновременно — пугающей. Парням же ничего не оставалось, как толпиться на импровизированной галёрке, оплёвывать грядки с цветущим чесноком и тихо гудеть меж собою, пряча за скептическими ухмылками следы глубочайшей досады. Ну, а сам я, как умел, в одиночку держал оборону, стараясь не давать преимущества никому из нахальных паломников, не позволяя, пусть даже случайно, хоть как-то обидеть Его.
Прошло не так уж много времени, как поблизости будто щёлкнули контакты электрического реле. В воздухе резко пахнуло свежим фосфором и серой. Нечто, едва уловимое, переменилось в настроениях обступившей меня ребятни: сильнейшая половина стала потихоньку выходить из оцепенения, вызванного завистью и известной конкуренцией мальчишеских самолюбий. Простым ли напором загорелых тел, упорством ли, хитростью, но этим юным пародиям на самцов Homo Sapiens удалось-таки оттеснить прекрасный пол от чудесного артефакта, извлечённого мною из-под капустного листа лишь несколько минут назад.
Юные фарисеи не надумали ничего постыднее, чем обрушиться на маленькое земляное чудо с хулой, граничащей со святотатством, а вернее, с такой злобой, что ситуация сразу же обрела вид древней игры – интриги, оканчивающейся, по-обыкновению, пошлой провокацией, скорым судом и побиванием камнями никому не нужного, ни на что не годного, никем не званого апостола...
— Да ну, братва, фигня какая-то…
— Отвали!
— Ты чо, блин?
— А сам?
— Ме-ме-ме, бе-бе-бе, — ни с того ни с сего разошёлся Борька (ещё друг называется!), демонстрируя мне и притихшим девчонкам свой змеиный язык - длинный, ярко-жёлтый от бабушкиных поливитаминов.
— Не лезь, — я неловко отмахнулся от насмешника, заехав тому случайно локтем по рёбрам.
— Тощий, тощий – псих психованный, баран подкованный! — обиделся иуда и на всякий случай отскочил назад.
— Говорил же: не лезь…
— Ну, и чё там у тебя, Чиклет, чё? Небось, опять галдышку собачью нашёл и радуешься? – бросил мне с вызовом жиртрест Петруччо. – Давай-кось сюда, заценю.
Наизлейший враг мой, словно чувствуя складчатым и потным своим затылком поддержку товарищей, потянулся было грязными пальцами к Земляному Богу, но я твёрдо решил не сдаваться и крепко-накрепко сжал ладонь в кулак, оставив внутри лишь небольшое пространство — с тем расчётом, чтоб Бог мой мог двигаться и дышать. Затем отступил на пару шагов и упёрся тылом в узловатый яблоневый ствол:
— Фиг тебе! Не дам – слугой не нанимался!
— Ты чё, блин, опух, тощий? Совсем уже страх потерял? – Петька наплывал на меня своей громадной, четырнадцатилетней выкормки тушей, будто эскадренный броненосец на хлипкую шхуну. – Гони сюда Бога, пока по мордасам не отхватил!
— Нет… — на миг мне стало страшно, очень страшно. — Бога не отдам!
— Врежь, врежь ему, Петька! – нервически хохотнула из-под панамы Бастинда. – Ой-ой-ой, тоже мне Бога себе нашёл, тьфу! Дурак придурочный… Бог — он в церкви живёт!
— Врежь, врежь, — подхватили мальчишки. – Давай, давай!
— Короче, Чиклет, слышишь? В последний раз тебе говорю!
Виталь заорал было из окна, что за меня всем задницы порвёт, но был схвачен за ухо откуда ни возьмись явившейся мамашей и оттащен прочь. Пару секунд спустя из-за кулис второго этажа раздался посвист режиссёрского кнута и жалобный бас ударной установки.
Не успел я и глазом моргнуть, как Петруччо вынул из-за пояса свой финский ножичек – предмет зависти всех мальчишек нашего двора, выточенный его братом-зеком из старого паровозного клапана, подошёл и ткнул меня в живот:
— Вот тебе за Бога!
Мне даже не было больно. Мне вообще было никак. Под истошный визг девчонок и дворовой мелюзги я медленно сполз спиною по стволу антоновки и, не разжимая кулака, потерял сознание.
***
Спасибо доктору: он не позволил санитарке выкинуть Бога, аккуратно уложил того в баночку для анализов, а мама нанесла травы. Травы и капустного листа.
Навещая меня, мандарины мама оставляла на тумбочке — по традиции, но поскольку сам я в те дни питался лишь через катетер-трубочку, то фрукты и прочие вкусности дарил соседке по палате — девочке с красивым, но необычайно бледным лицом и лямблиями в печени. Ей даже уколов в день делали на целых три больше, чем мне. Ещё бы, ведь её не хранил сам Бог.
Дни в больничке тянулись нудно, порою казалось, бесконечно. Бог тихо похрустывал себе в баночке дарёной маминой капустой и в разговоры со мной не вступал. Единственная наша дискуссия состоялась сразу после того, как умерла бледная девочка с лямблиями.
В ту душную июльскую ночь моя соседка вдруг начала страшно хрипеть, биться затылком об изголовье, обрывая в последних судорогах питающие её болезнь пластиковые трубочки. Потом девочку вырвало печеньем, желчью, ещё чем-то. Спустя минуту-две (врачи так и не успели добежать вовремя, несмотря на мой тревожный вызов) юная страдалица отмучилась, наконец, и тихо выпрямилась в своей кроватке, уставив в потолок широко открытые, голубые, но безжизненные, увы, теперь глаза, а в самом уголке её измождённых губ глупо оранжевела одинокая мандаринная корочка.
Утром, не удержавшись, я спросил Бога:
— Почему так?
— Видишь ли, Чиклет: я ещё слишком маленький Бог и не имею достаточно сил, чтобы воскресить её.
— А если бы ты был уже большим?
— Ну, тогда за большими делами я вряд ли бы углядел маленькие, — тяжело вздохнул мой Бог и уполз под травинку, чтобы я его больше не беспокоил.
С тех пор мы не перекинулись больше и парой слов. Я не возражал, ибо понимал: Богу – богово. Понимал и принимал как есть.
Потом умер Борька, от какого-то странного, скоропостижного августовского гриппа. Следом – Бастинда, свалившись, возвращаясь из гостей, с пригородного перрона под проходящий электропоезд. Петруччо так и не сумел прижиться на «малолетке», был «опущен» по ходу и в одну прекрасную ночь удавлен под нарами казённой подушкой.
Все эти новости, ещё горяченькими, приносила мне мама. Жалеючи, она называла иудушку не иначе как Боренька, а размазанную по шпалам иудицу – бедная Танечка. Про Петьку, правда, мама сразу и честно заявила мне: «так ему и надо». А меня отчего-то нисколько не интересовало мнение Бога в связи со всеми этими событиями, тем более что в последние дни тот как-то странно приутих, стал твёрдым, серым и недвижимым.
Пока Бог спал, я решил написать евангелие, ведь всё же, что ни говори, я был самым первым его апостолом. Маниока – вторым, но пока что даже не догадывалась об этом. А Виталь мог запросто бы сойти за третьего, если б не был таким лодырем да ещё и второгодником впридачу.
Евангелие
Создал Бог Бога.
Из утренней росы, из детской слезы и капустной грядки.
Нарёк имя ему – Земляной Бог, и положил под корень.
И это было единственно верно.
Ибо Главный Бог владеет горним, а Земляной – дольним.
Главный — немного до и бесконечно после,
Земляной — исключительно здесь и сейчас…
Потом умер я.
Уровень лейкоцитов в крови сначала резко поднялся, потом так же резко упал. Медики, как всегда, забили тревогу: забегали, засуетились. Кололи антибиотики, адреналин и ещё чёрт те что, прилаживали к моей тоненькой вене капельницы с физраствором, но… сепсис всё равно победил.
Сепсис всегда побеждает маленькую жизнь, если на сердце той таится большая обида.
Бог проснулся, пообсох минут с двадцать, затем расправил белые, с двумя чёрными пятнышками крылья, выбрался из банки, взмыл через форточку в небо и помчался вослед мне – своему первому свидетелю. Ибо что такое Апостол без Бога? И что такое Бог без Апостола?
Евангелие от Маниоки
…Он был хороший.
Не дал погубить Бога.
За это Бог полюбил его…
Ивангиле от Виталя
Двашды два – пять.
Отныни и ва веки виков
Аминь…
