Глава тридцать вторая. Я – гражданин!
Вместо того, чтобы запаниковать и срочно искать работу, чтобы вернуть долг банку, я еще около месяца отдыхал, жил в свое удовольствие, встречался с друзьями, показывал фотографии, которые сделал в путешествии, рассказывал о том, как живут люди в одной из самых благополучных стран в мире и мечтал о том, как я сам там окажусь.
Из Германии вернулся и мой друг Доктор. Оказалось, что он недолго прожил в браке с россиянкой с постоянным видом на жительство в Германии, живущей там на социальные пособия. Он довольно быстро нашел там себе другую жену, уже немку, которая была достаточно состоятельным юристом. Чем он там только ни занимался и возил траву из Голландии, которая была совсем рядом с Кёльном, и собирал тару на футбольном стадионе, чтобы её сдать и напиться. Пытался он и получить статус алкоголика, чтобы ему помимо всех пособий давали еще двадцать евро каждый день на выпивку, но этот статус присваивали только тем, кто проходил три курса лечения от алкоголизма, а он после первого курса месяц не мог пить, потому решил отказаться от этой затеи.
Именно в Кёльне мой друг понял, что в жизни его ничего, кроме алкоголя больше ничего не интересует, что в алкоголе заключается его смысл жизни. Его вторая жена пару раз напилась вместе с ним, потом давала ему деньги на карманные расходы, но потом его пьянство ей начало надоедать, и она попыталась его вылечить от алкоголизма. Но её потуги, его только раззадорили, он стал пить еще больше, и устраивать различные дебоши, из-за которых попадал в полицию. Полицейским он говорил свой латвийский адрес, и его мама с ужасом получала счета на огромные суммы. Кончилось все тем, что он подал на развод и так как брачного контракта с женой он не заключал, потребовал раздела её имущества. А потом еще и вернулся в Ригу, потому что соскучился по родине.
Я своего друга совершенно не понимал, не видел никакой логики в его действиях. Его вторая жена была юристом, и судиться с ней было очень трудно. Хотя она и сказала ему, что может дать ему много денег, если он хотя бы скажет, зачем они ему нужны. Мне он сказал, что на эти деньги купит пару дорогих квартир в Риге и будет их сдавать, а деньги пропивать. Его жена успешно затянула дело о разводе на неопределенный срок. Германия предлагала ему постоянный вид на жительство и социальные гарантии – бесплатное жилье и пятьсот евро в месяц на пропитание. Им очень нравилось то, что он хорошо знает немецкий, но он и от этого отказался. Работать устраиваться в Риге он тоже не собирался, ездил на велосипеде в лес, где собирал грибы и ягоды на продажу, сошелся с женщиной, которая составляла ему компанию во всем. Зимой, когда грибов и ягод не будет, они собирались начать собирать металл. Мне показалось, что он просто не хочет жить, и решил себя убить, но только очень медленно.
Только к осени я устроился на завод недалеко от дома, где собирали портальные краны. Взяли меня, подсобником, но проверили, как я умею варить, на мой диплом сварщика даже смотреть никто не захотел. После Норвегии, оказаться на рижском заводе было очень неприятно, грязь, разруха, загнанные пьющие мужики, которые несли всякую чушь, дурея от скуки на рабочем месте. Самым мучительным для меня на новой работе было то время, когда я, успешно справившись с одним заданием, должен был ждать нового. И бригадир запрещал мне просто сидеть, потому что боялся гнева вышестоящего начальства. В перерывах между заданиями я должен был или подметать, или идти в туалет, или курить. В основном я турбиной зачищал сварочные швы, но иногда нарезал резьбу, сверлил отверстия, красил готовые детали, перетаскивал краном и вручную тяжелые заготовки. Лишь иногда, в качестве поощрения, мне давали сварить что-то не очень ответственное или же помогать слесарям стыковать заготовки. И за все это я получал только четыреста пятьдесят лат в месяц.
Вскоре я узнал, что завод может не получить всех обещанных заказов и тогда многих могут отправить в отпуск за свой счет, а то и вообще сократить половину персонала. Мне это все совсем не понравилось, и я был очень рад, когда разрезал себе колено до кости турбиной. Бригадира едва не стошнило, когда он мне это колено перевязывал в антисанитарных условиях и бинтом не первой свежести. Меня, конечно, отправили к врачу, но я вместо этого позвонил своему другу Доктору, который порекомендовал не зашивать свое колено у врача, а явиться на следующий день на работу, поработать день и только потом идти к врачу и брать больничный. Так я и сделал, зашивать колено было уже поздно, а без швов оно заживало у меня очень долго. А пока оно заживало, я нашел у себя еще пару болезней и больничный мой растянулся с октября до февраля. Как это было ни странно, но больничный мне насчитали гораздо больше четырехсот пятидесяти лат, что мне платили на заводе, так как я три месяца обратно работал на кране и получал очень большую официальную зарплату.
Еще до того, как я устроился на завод, я начал посещать вечерние курсы рисования и латышского языка. В начале девяностых я, как и мой отец, как моя бабушка, ненавидел все, что было связано с народным фронтом Латвии, а в две тысячи восьмом году я с удовольствием ходил на курсы латышского языка, которые проходили в музее народного фронта, причем я платил три лата за час занятий, а занимался я по два часа в день, и потом еще пару часов выполнял домашние задания. Что касалось рисования, то оно у меня пошло гораздо лучше, чем раньше, то ли работа на кране помогла натренировать глазомер, то ли я, сидя на больничном, не уставал после работы, и имел возможность немного тренироваться дома.
Иногда я созванивался с Олегом по скайпу с отцовского компьютера, узнавал, как у него идут дела. Из Осло его перевели работать в деревню недалеко от шведской границы. Он снял там отдельный дом и к нему приехала на совсем жена и дети. Он говорил, что в деревне обстановка совсем не такая, как в столице, иногда там скучновато, и совсем нет никакой работы для приезжих. Это меня, конечно, расстроило, но меня настойчиво звала к себе сестра, и мне было интересно пожить в Ирландии, которую она мне описывала, как зеленый райский остров свободы и благополучия. Надо сказать, что тогда я еще верил в то, что за год я смогу научиться так рисовать, что смогу зарабатывать этим деньги, моя преподавательница внушила мне, что это вполне возможно. И я понимал, что в деревне, вряд ли будет спрос на художественные произведения. А вот в Дублине, в столице, можно и портреты на улицах рисовать, благо, что зимы там практически нету. На худой конец, я планировал пойти там на какую-то грязную работу, которой, судя по словам Ксении там было много.
И тут я должен рассказать про еще одного своего друга, который был очень своеобразным поэтом в стиле панк. Еще в то время, когда работал сварщиком на свайном заводе, я иногда встречался с Игорьком в кафе Алабастра на улице Дзирнаву, там тусовались разные неформалы в том числе и латвийские сторонники Эдуарда Лимонова со своим лидером Айво Бенесом, известным афро-латышом, и пламенным защитником русскоязычных в Латвии. Помню, как пьяный Игорек один раз сказал Айво, чтобы он не просиживал штаны в пивной, а шел и боролся за его права без перерывов. Я тогда подумал, что за права кого не стоит, так это за права русскоязычных в Латвии, тем паче теми методами, которые практиковали национал-большевики. Я сказал Игорьку, что он не достоин никаких прав, потому что ради них не готов сделать ничего, даже выучить латышский и сдать на гражданство, чтобы получить избирательное право.
Именно в этой Алабастре, я и познакомился с Алишером. Я немного поболтал с Игорьком, который изрядно напился и начал вести себя не вполне прилично, стал на все заведение обсуждать посетителей, раздавая каждому прозвище. Одного парня за соседним столиком он назвал интеллигентом, а другого Иосифом Виссарионовичем, потому что у него была прическа, как у Сталина и усы, его профиль тоже слегка походил на профиль вождя, но на этом сходство заканчивалось. У этого персонажа был несколько суетливый взгляд, говорил он очень быстро, картавя, не выговаривая букву л, и с чудовищным пафосом. Сначала к ним подсел Игорек, а потом и я, завязалась довольно интересная беседа, про Лимонова и его партию. Интеллигента с виду звали Сергеем, а человека с усами звали Алексеем, но Игорек сказал, что ему больше подходит еврейское имя Алишер. Я пытался поправить Игорька, сказал, что имя это не еврейское, а мусульманское, но меня никто не слушал. Алексей был не против того, чтобы стать Алишером.
Когда мы с Игорьком вышли покурить, он сказал, что Алишер жидяра, но он обязательно раскрутит его на пиво. Он даже предложил мне с ним поспорить на ящик пива по этому поводу, но мне было безразлично, получится у этого пьяного человека напиться бесплатно или нет. В итоге Игорек купил пиво Алишеру для того, чтобы войти в доверие, а потом поиметь, как он это называл. Я говорил о том, что читать книги Лимонова о его молодости было весело, но, как политик он по меньшей мере смешон, а порой производит впечатление психически больного человека. Игорек возражал мне, говорил, что, как писатель Эдичка похабник и скандалист, а вот, его идеи в плане политики просто замечательны. Он знал об идеях национал-большевиков из моих пересказов книги «Россия будущего». Он хотел, чтобы Лимонов завоевывал для русских новые и новые земли и часть этих земель получить в личное пользование вместе с крепостными. Мне оставалось только смеяться над фантазиями пьяного толстяка, и неблагодарный Алишер смеялся вместе со мной.
Настроение Игорька портилось, после каждой купленной кружки пива для Алишера. Пару раз он даже с укором посмотрел на своего нового знакомого и упрекнул его в том, что он не делает ответный ход, но тот вливал в себя кружку за кружкой и продолжал смеяться над моими рассказами о том, что планировал устроить сначала в России, а потом и во всем мире Лимонов. Я рассказал и про план сугубо общественного воспитания детей, и о плане заставить всех россиян кочевать по всему миру на танках и прочей военной технике. Игорьку, не любившему покидать Московский форштадт было неприятно слушать об этих планах потенциального диктатора. Кончилось все тем, что мы обменялись с Алишером номерами телефонов на прощание, и начали встречаться в основном уже без Игорька.
Алишер был единственным сыном своей состоятельной мамы на пенсии, ему было за сорок. Он со своей мамой жил в Текаве, небольшом городке недалеко от Риги, в огромном шикарном особняке. Работал он сторожем на автомобильной стоянке и учился на историческом факультете. Много лет он безуспешно пытался получить степень бакалавра. В свое время он выучил латышский, сдал на гражданство и даже состоял в земессардзе, добровольной вооруженной государственной организации. Правда, когда он начинал говорить на латышском, латыши переходили на русский, чтобы он прекратил так небрежно обращаться с их главным национальным достоянием.
В основном Алишер приглашал меня к себе на работу, в сторожку на автостоянке, где я давал ему послушать панковскую музыку, и записывал на телефон, как он декламировал свои стихи. Писать стихи он не умел, он ими только говорил, когда выпивал пива и входил в некий транс. Курить он тоже любил, но только если его угощали. Так же его вдохновляли на творчество его пистолеты. Да, у него было разрешение на ношение боевого оружия для самообороны и несколько пистолетов, которые он любил разбирать, собирать, размахивать ими во время декламации своих стихов без рифмы. Мои рассказы про Игорька, Покемона, Веру, Катю, действовали на него возбуждающе и побуждали складывать новые и новые вирши. Главной его музой был Игорек, с которым он вечно хотел поговорить, не смотря, на то, что я потерял к нему интерес.
Как-то раз мы встретились втроем в каком-то баре, звучала популярна в то время композиция Петкуна, в которой он пел от лица Квазимодо о том, что он распутной девкой, словно бесом одержим и душу дьяволу готов продать за ночь с ней. Игорек возмущенно заявил о том, что песни с упоминанием беса недопустимы в православной стране, что Эсмиральда цыганка, а место цыган в газовых камерах, потому что они тунеядцы и паразиты, что этот Квазимодо просто дурак, если готов продать душу дьяволу за ночь с какой-то женщиной, что он, Игорек, на такое бы никогда не пошел, потому что может запросто уломать любую женщину. Наконец пьяный хитрец совсем разошелся и сказал, что он, как Фауст поимеет дьявола, перехитрит бога и попадет в рай. После этого Алишер уже не смог сдержаться и от приступа истерического смеха чуть не упал со стула, а смущенный Игорек, признал, что попался, и начал целовать свой нательный крестик и просить у бога прощения.
Я рассказал Алишеру и про представление Игорька о боге, которое он мне нечаянно выдал, будучи совсем пьяным. Ему почему-то казалось, что бог сидит в костюме тройке при галстуке в кабинете чистилища, и щелкает тумблерами на столе, когда к нему приводят только что умершего, и на табло под потолком загораются плюсы и минусы, которые заработал это человек за свою жизнь. За спиной у бога в другом кабинете располагается небесная канцелярия, в которой множество ангелов постоянно ведут учет плюсов и минусов каждого смертного. Игорек признался мне в том, что очень боится того, что плюсы, которые он заработал не загорятся в решающий момент на табло в чистилище, и он может не попасть в рай. По этой причине он вел тетрадку, в которой записывал свои добрые дела. Рассказал он мне, как его жена один раз нашла эту его тетрадку, прочитала и долго смеялась над его добрыми делами, сказав, что они не очень-то добрые, а Игорек сумасшедший, как его тётка. После этого он начал зашифровывать свои записки, пока его жена зарабатывала деньги и покупала для него продукты.
Подобные рассказы приводили Алишера в дикий восторг, он звал меня на встречи с Игорьком и пытался выведать у него как можно больше информации о боге и загробной жизни. Во время одной из таких встреч Игорек сказал, что он православный, что он крещен в храме Александра Невского на углу Бривибас и Лачплеша, показал свой нательный крест, поцеловал его и прижал к груди, но тут же он заявил, что посредники с богом ему не нужны и назвал всех попов гапонами. Алишер спросил его освещена ли крохотная иконка, которая висит у него над раковиной, и Игорек сказал, что бог у него этого не требует, потому это не обязательно, не обязательным он считал и наличие молитвослова, заявив, что богу нравится только одна молитва, текст которой у него наклеен под иконкой. И тут Алишер спросил его, что он будет делать, если окажется, что бог совсем не такой, каким он себе его представляет, что нет никакого чистилища с тумблерами и табло и небесной канцелярии и бог возьмет и отправит его в ад, не поддавшись на его маленькие хитрости. Лицо Игорька побагровело, пошло белыми пятнами, и он визгливо сказал, что тогда он перестанет верить в бога, и тот просто исчезнет.
Это интервью продолжилось при следующей встрече, когда Игорек дошел до необходимой для опроса степени опьянения, Алишер спросил его о том, как он себе представляет жизнь в раю. И тут Игорек сказал, что в том месте он сможет летать, так же пить алкоголь, чревоугодничать и заниматься сексом с податливыми обольстительно выглядящими праведницами. Он признался, что, заснув в состоянии сильного алкогольного опьянения, способен управлять своим сном и в этих снах он уже живет той райской жизнью, которая ему уготована после смерти.
Алишера просто распирало от смеха, но он сделал серьезное лицо и сказал Игорьку, что в раю невозможно пить алкоголь, летать, совокупляться с женщинами и обжираться, потому что там у умерших людей просто нет тел для таких развлечений. Игорек просто взвился и сказал, что если богу нужно, чтобы он в него верил, делал добрые дела, чтобы заработать плюсы в небесной канцелярии, то он сделает так, что в раю будет все то, чего захотят праведники и кающиеся грешники. Потом он прибавил, что один кающийся грешник для бога дороже, чем сто праведников. Потому что тот, кто не грешит, тот не кается, а тот, кто не кается не может угодить богу. Себя Игорек, конечно, считал кающимся грешником.
После такого даже Алишер признал то, что Игорек просто загнал бога в угол и треплет его за бороду, что бог для Игорька превратился в джина, который живет в волшебной лампе и вынужден выполнять все желания своего хозяина, что при таком раскладе бог уже не бог, а богом является кающийся грешник, который его перехитрил. Игорек смутился и попросил Алишера не утрировать и не иронизировать. А я думал, зачем ленивому Игорьку нужна власть над богом и вселенной, неужели только для того, чтобы вести в раю образ жизни колхозного хряка.
Алишер был большим поклонником творчества Владимира Сорокина, и часто зачитывал наизусть отрывки из его произведений, навлекая на себя гнев Игорька, который все ждал, что тот купит ему пиво наконец, и потому подавлял этот гнев. После встреч с Игорьком мой друг поэт декламировал свои стихи перед моей камерой, и вся его поэзия представляла собой обращение к Игорьку и ему подобным. Он кричал Игорьку о том, что у него не получится перехитрить бога и попасть в рай, или же изображал рай совсем не таким, как его хотел видеть Игорек.
В то время, когда я работал в Литве и приехал на выходные в Ригу повеселиться, Алишер без моего на то согласия, пригласил в бильярдную, где мы отдыхали, Игорька и Покемона. Игорек знал, что у Алишера с собой оружие, и потому, когда напился, начал задираться с серьезными ребятами попросил у них покинуть заведение, пригрозил тем, что Алишер иначе их застрелит. Мне это страшно не понравилось, начался скандал, и нам в итоге пришлось идти в другую бильярдную. Я взял там напитки для всей компании, но забыл взять сдачу со стойки, там было порядка двадцати лат. Игорек тихонько, пока отвернулся, сгреб эти деньги себе в карман. Я тем не менее понял, что что-то не так, но не стал устраивать разборку из-за мелочи, когда денег у меня было много, но Алишер сказал мне, что заметил хитрый маневр Игорька.
С тех пор он для меня как бы умер. Я пожал ему руку на прощание, потом отвечал на его телефонные звонки, но отвечал на его вопросы односложно, устраивал неловкие паузы в разговоре, отказывался от встречи, не предъявляя никаких уважительных причин, откровенно говорил, что просто не желаю его видеть. Он тоже не устраивал скандала, говорил, что никуда я не денусь, и рано или поздно мне станет скучно, и тогда я ему позвоню и мы будем пить, как в старое доброе время. Он был убежден в том, что знает меня, как облупленного, и его знание говорило ему о том, что я лох, которого бог создал для его удобства.
С Покемоном тоже в то время произошел неприятный случай, во время моего очередного визита в Ригу на выходные после работы на кране в Литве. Я на пару часов снял шикарную баню, и пригласил туда несколько знакомых среди которых, благодаря Алишеру оказался и Покемон. Все мы перед этой баней изрядно напились. Париться было в принципе весело, баня была шикарная. После парилки мы окунались в небольшой бассейн с подсветкой и пузырями. Покемон с самого начала свинячил и не хотел за собой убирать, задирался с остальными, чтобы он держал себя более или менее в рамках мне пришлось его постоянно шпынять. Кончилось все тем, что этот дегенерат нагадил в бассейн джакузи, после чего пришлось нам всем покинуть баню. Надо было, конечно, заставить Покемона прибрать за собой, но мне было противно с ним возиться. Я просто сказал ему, что сделаю ему больно, если он впредь узнает меня при случайной встрече и попробует со мной заговорить и он выполнил мое требование.
Алишер, хоть и учился в школе и ВУЗе не очень хорошо, но в плане истории и литературы с ним было о чем поговорить. Да, с головой у него было явно не все в порядке, но он не был умственно отсталым, как Покемон, и не был таким необразованным, как Игорек. Хотя иногда он и утомлял меня своими историями о том, как он, к примеру, автостопом проехал всю Латинскую Америку. По нему сразу было видно, что вряд ли он решиться поехать в соседнюю Литву автостопом. Я знал, что его мама сходит с ума, если он не приезжает в Текаву на последней маршрутке, и едет за ним на своем мощном внедорожнике. Любил он рассказать и о своих невероятных любовных похождениях, хотя было видно, что с женщинами он ведет себя как-то странно.
Иногда он исчезал на пару месяцев и потом рассказывал мне, что это время жил в Испании, где попросил политическое убежище и жил там в лагере для беженцев. Но тут уж я не выдержал и сказал, что и Латвия, и Испания страны Европейского Союза, и потому никакого политического убежища ему там предоставить не могли. Задумавшись на мгновение, он признался мне, что поехал туда к женщине по объявлению и провел с ней незабываемые два месяца, но вернулся в Латвию ради мамы. Мне было безразлично, со сколькими женщинами у него был секс, и был ли он у него когда-то вообще. Мне было безразлично побывал он в Латинской Америке или нет, просто его истории были полны смешных ляпов, очень наивными, и это делало их совсем не интересными для меня. Потому общение с ним меня порой утомляло, но я терпеливо все выслушивал и ничего не говорил, чтобы его не расстраивать.
Однако, утомлял Алишер не только рассказами о своем выдуманном прошлом, он еще часто делился своими планами на будущее. В свободное время он учил испанский язык по самоучителям и делал он это не просто так. Он собирался вместе со своим другом Сергеем, с которым они работали сторожами на стоянке, рано или поздно улететь в Колумбию или Чили, чтобы получить там политическое убежище, а потом захватить власть насильственным способом и установить очень жестокую диктатуру. Они, во время своего пьянства на рабочем месте обсуждали детали захвата власти, делали наброски своей конституции, делили власть между собой.
Мне это, конечно, был совсем не интересно, и я на их встречи не приходил, но Алишер часто делился со мной результатами этих переговоров в нетрезвом состоянии. Порой они собирались улететь в Боготу буквально на следующий день, узнавали в туристических агентствах цены на билеты, шли в посольства и консульства разных стран своего любимого региона и узнавали, сколько стоит оформить визы. Они часам сидели в интернет-кафе, чтобы узнать, цены на продукты в Колумбии или Боливии. Насколько я понял, этот безобидный психоз у них длился со школьных времен.
Сергею тогда было уже под пятьдесят, но он редко вспоминал о своем возрасте и не сомневался в том, что у него еще все впереди, хоть и зубы у него все были вставные, а волосы с сединой, лицо прорезали глубокие морщины. После школы он учился на медбрата в училище, но по специальности так и не поработал, был только лифтером в какой-то больнице, а большая часть его жизни прошла в будке на автомобильной стоянке, которая принадлежала знакомому его матери, по этой причине ему и Алишеру, прощались их шалости на работе – растраты денег из кассы, прогулы, пьянство на рабочем месте. Примечательно то, что мама этого Сергея работала инспектором в государственном агентстве занятости. В отличии от мамы Алишера она давала сыну деньги на сигареты и алкоголь после того, как у него кончалась небольшая зарплата сторожа.
В основном с Алишером я и общался той зимой, когда ходил на курсы рисунка и латышского языка и получал около восьмисот лат пособия за временную потерю трудоспособности. Несколько раз я напился той зимой и с Доктором, но тот вечно был занят со своей уже третьей по счету женой сбором металлов. Кредит я, благодаря такому большому больничному довольно быстро погасил. И уже начал немного откладывать на будущую поездку в Ирландию. Дату экзамена мне назначили на конец января. Это был первый в моей жизни экзамен, перед которым я волновался, в случае неудачи, мне предстояло ждать следующей попытки несколько месяцев, а у меня было такое чувство, что я умру, если проживу в Латвии еще несколько месяцев. На экзамен я едва не опоздал, потому что в тот день был очень сильный снегопад и городской транспорт забуксовал на улицах, которые не успевали чистить.
Экзамен, которым меня пугала мама, сдавшая на гражданство на два года раньше меня, оказался не таким трудным, как тот, что я сдавал в училище, для получения категории знания латышского языка. Гимн я, конечно же не пел, а написал его на бумаге без единой ошибки, как и требовалось. Самым трудным заданием было прослушать вопросы и ответить на них, на слух информацию я воспринимал хуже, чем визуально. Но я справился со всем самым лучшим образом. Мне сказали, что экзамен я сдал успешно, и после этого мне надо было пару месяцев ждать, пока вынесут решение о присвоении мне гражданства. В это время проверяли, не натворил ли я чего плохого ранее, но бояться мне было нечего, к КГБ мои родители никакого отношения не имели, никакого активного участия я в интер-фронте принимать не мог, так как был в то время слишком мал.
Когда больничный продлевать было уже невозможно, я пришел на свой завод и уволился, и до конца весны я жил на пожертвования своей мамы. Я привык к курсам латышского и мне было жаль прерывать обучения языку страны, в которой я жить больше не собирался. Я пытался дома учить английский, но в моем распоряжении были только советские учебники, да и с самоорганизацией у меня были серьезные проблемы. Мне в том же учебном центре, где я учил латышский, предложили начать учить английский, но денег у меня на это не было. Да и Ксения сказала, что после приезда в Ирландию, я выучу английский сам, благодаря постоянной практике.
Наконец я получил паспорт гражданина Латвийской Республики, и получил право голосовать, реализовывать которое не собирался. Я купил билет на самолет до Дублина по дорогому, не желая ждать лишний месяц в Риге, чтобы сэкономить. На первое время у меня было пятьсот евро, и Ксения сказала, что не будет с меня брать за жилье до тех пор, пока я не найду работу. Помимо велосипеда и экипировки для путешествий на велосипеде, я набрал с собой очень много одежды, коллекцию дисков с фильмами, много чертежной бумаги и профессиональных карандашей для рисования, огромный блокнот для того, чтобы делать заметки, словари, в общем кучу ненужных вещей, за перевозку которых пришлось заплатить много денег.
Перед отъездом я продал мужу Людмилы Перец, у которой я учился рисунку свою огромную аудиотеку из дисков, всего за сто лат, и то был рад, потому что понимал, что эпоха дисков, на которые я потратил уйму денег безвозвратно ушла. Я покидал Латвию с твердым намерением не возвращаться, если только в отпуск на пару дней. Я радовался тому, что больше мне не надо будет работать на этих ужасных заводах с этими ужасными людьми за зарплату, на которую невозможно нормально жить. Однако, мысль о том, что придется когда-нибудь все-таки приехать в Латвию и найти своего сына, который, возможно, будет меня ненавидеть так же, как Вера, сильно опечалила меня, омрачила мне радость отъезда.
