ГЛАВА 15. ЭХО КАЗАЧЬЕГО СХОДА

Музыка отзвучала. Хоры — уехали. Казаки — сняли костюмы, бросив их в складские коробки с надписью “патриотический реквизит”. Таблички с надписями “Bogatyanskiy Descent” и “Council House” выцвели на солнце, потеряв последние остатки гордости. Но кое-что продолжало звучать. Не музыка. А калькуляторы. Тихо, без ритма, но настойчиво: щёлк. щёлк. щёлк. Каждое «щёлк» — это сумма. Каждое — путь к чьей-то жизни в архиве.

Следствие не приходит с шашкой. Оно приходит с флешкой. С бумагой. С перепиской в Telegram. С бухгалтером, который “не знал, но видел”.

Первым сломался чиновник N. Тот самый. С седой челкой, с пустыми глазами, с речами о “бюджетной дисциплине”. Он, как и я когда-то, улетел. Не в отпуск. В Аргентину. Только его никто не отпускал. Он был шестерёнкой. Но вокруг него вращалось целое колесо. А колесо — нельзя просто вынуть. Оно цепляет всё вокруг.

Следователи пришли к Евгению-подрядчику. Сначала вежливо.

— Евгений Павлович, уточните, пожалуйста: На каких условиях был закуплен песчаник “Красный Юг” по контракту №407?

Он улыбнулся. Улыбка — как кнопка выключения на калькуляторе.

— Ну, там… бюджетное согласование, третья версия сметы…

— Мы смотрели. Там только две.

— А... ну, может, было приложением?

— Не было.

И всё. Точка входа. Трещина в фасаде. Дальше — цепочка. Показания бухгалтера. Телефоны на прослушке. Акт экспертизы: “гранитная урна” оказалась вспененным ПВХ с текстурой под мрамор.

Но самое красивое — сдал его не враг. Не конкурент. Не оппозиция. А сам N. Из Аргентины. После “разговора по душам”. Говорят, сначала были “слова”. Потом — “предметы”.

В протоколе: “Основной подрядчик — Евгений Павлович К. Знал о завышении. Сам выбирал материалы. Утверждал макеты. Лично контролировал откатную часть через ООО «Дон-Ковка».”

Я читал это в камере. Пальцем вел по строчке. Ногтем подчеркнул его имя. Смотрел и думал: “Ну, братец. Добро пожаловать.”

На фоне этого дела стали всплывать старые: стадион; сквер; песок; урны; подрядчики; мэрия; смета; показания. Всё, что было под ковром, теперь ползло на свет. Как тараканы после фумигации. Кто-то уже сидел. Кто-то судился. Кто-то — делал вид, что не при делах. Как будто он всего лишь курировал, а не подписывал. Все дороги вели туда,
где вместо крупнозернистого песка клали перемолотый бой. Где фонари были не из чугуна, а из алюминия с грунтовкой под металлик. И разницу — клали в банк.

Суммы? Сначала — 80 млн. Потом — 223. Потом — снова 80. Цифры плясали, как казаки в сапогах — только теперь на граните улиц, под ногами следователей.

По одной из схем курирующий от областной администрации звонил в Минстрой:

— Не трогайте смету. Время поджимает. Иначе полетят головы.

Он не знал: что звонки пишутся; что головы летят вне зависимости от смет; что сам станет первым в списке на вылет.

На суде: Фото с обысков. Коллекция часов. Портрет в форме царского генерала. Шкатулка с золотом. Плащ с монограммой.

Пресс-службы смаковали: “Орден Александра Невского — в рамке”, “Сейф в ванной — в плитке”, “Ковёр ручной работы — в подвале”.

Я смотрел — не с злобой. А с уважением. Он был первым, кто понял: главное — вид; не закон, а форма подачи; не проект — а пресс-релиз; не тендер — а легенда. Теперь он стал вторым по списку. Первым — был Евгений Павлович. Эхо схода было не в песнях, а в протоколах. В чёрной папке. В графе “ущерб бюджету”. И теперь, когда всё затихло — только один голос звучал громче остальных. Калькулятор. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 12)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 13)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 14)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 14. «ЛОЗА», «ГРАНИТ» И… УГОЛОВКА

Когда чиновники воруют — это плохо. Когда подрядчики воруют — это мелко. Когда подрядчики воруют лучше, чем чиновники — вот это уже становится политическим вопросом.  Его тоже звали Евгений. Но не меня. Другого. Евгений Павлович.

Рост — метр восемьдесят, волосы — как пыль после перфоратора, глаза — масляные, манеры — как у телеведущего региональных новостей, который когда-то мечтал стать актёром, а стал властелином лавочек.

Он мог из пластика сделать всё.

— Хочешь урну из искусственного мрамора?
— Хочешь фонарь из полистирола под “вековой чугун”?
— Лавочку со встроенным Bluetooth, запахом кофе и подсветкой?

— Будет. Только не торопите.

Началось всё с лозы. Он делал декоративные заборы — для школ, детсадов, скверов.
Издалека — будто Венеция. Вблизи — будто упаковка от кондиционера.

Потом пошло по накатанной: Кованые фонари. (Штамповка, баллончик с золотом, душа — отсутствует.) Гранитные урны. (Пластик с песком, внешне — будто из пантеона, внутри — как ведро для картошки.) Декоративные тумбы под деревья. (Фактически — бочки с винилом.) И каждый раз — по цене бронетранспортёра.

Как-то на приёмке его спросили:

— Евгений Павлович, не слишком ли дорого?

Он усмехнулся:

— Вы не лавку покупаете. Вы покупаете покой начальника на приёмке.

Гениально. Без цинизма — просто как оно есть.

Деньги шли. Из бюджета. Из субсидий. Из резервов на «поддержание визуальной идентичности городской среды». Даже из некоей программы популяризации уличного зодчества. Я тогда впервые услышал это словосочетание — и понял: у нас теперь и лавка может стоить как кресло в опере.

Схема была как часы:

Фирма “Облик-Групп”.

Сестра жены оформляет ИП “Декоформ”.

Счет-фактуры.

Смета.

«Согласованная визуальная концепция».

Акт приёмки с подписью заместителя по благоустройству.

Цены:

5 млн — лавки.

3 млн — ограждения.

12 млн — урны (где одна урна — это фактически ведро из-под краски, покрашенное в "металлик").

Он стал богом малых архитектурных форм.
И даже начал рассуждать:

— Я не подрядчик. Я урбанист. Я делаю город вкуснее.

И всё шло до тех пор, пока не зазвонил телефон. Номер — без подписи. Голос — как у хирурга перед ампутацией.

— Евгений Павлович?
— Да.
— Межрайонная инспекция по спецпроцедурам проведёт проверку.
— А в связи с чем?

— Слишком красиво у вас получилось. Хотим понять, как.

Он позвонил мне. Голос — натянутый, как струна.

— Это конец?

— Нет, — ответил я.
— Это начало.
(Хотя знал, что на самом деле — конец.)

В Ростове всё начинается с восхищения. Потом — подозрение. Потом — бумаги. Первым пошли по НДС. Потом — состав материалов. Потом — зарплатная ведомость.

Оказалось: 200 сотрудников. Из них 90 — мертвы. Один — певец из Таганрога, числился как сварщик. Один — житель Пятигорска, умер в 2017, но “расписывался” в табеле в прошлом месяце.

Потом — запрос в банк. Подрядчик → Фирма-прокладка → ООО “ПромДизайн” → Нал → Отель в Сочи → Услуги “переговорных комнат”. Но Евгений Павлович не дрогнул. На встрече с налоговиком, в каморке, где пахло тонером и страхом, он сказал:

— Я не вор. Я дизайнер общественного пространства. Я делаю красиво. А вы делаете — снова серо.

Это попало в протокол. Потом — в паблики. Потом — на кружки. «Я — дизайнер. А ты кто?»

Но уголовку всё равно возбудили. Причина — классика. “Мошенничество в особо крупном размере, совершённое группой лиц по предварительному сговору с использованием служебного положения.”

Он сидел. В кабинете. Смотрел на стену. Считал.

— Через кого можно выйти на Киев.
— Как заново оформить мастерскую под Кисловодском.
— Куда вывести деньги из криптокошелька.

Он не был дураком. Он просто был вовремя нужным. А теперь стал вовремя обузой.

Я приехал к нему однажды. Заехал под видом “консультанта по документообороту”. Мы сидели в пустом офисе. За окном шел снег, хотя был март.

— Жека, — сказал он.
— Я думал, если всё делать грамотно, вкусно, с уважением к бюджету, меня не тронут.

— Ты забыл одно, — ответил я.
— Тут не важно, как ты делаешь.
— Важно, кто решил, что ты больше не нужен.

Он затянулся сигаретой.

— Пока ты полезен — ты подрядчик. Как только ты лишний — ты фигурант.

И в этот момент я понял: мы все здесь — временные герои метафоры, которую кто-то уже переписывает без нас.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 12)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 13)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 13. ВАГОНЧИКА КОЛЕСНЫЙ СТУК

Условный срок. Четыре с половиной года. Штраф — символический. Суд — формальный, как протокол санитарной обработки. Жизнь, казалось, снова входила в ритм. Я уже представлял себе лето в Сочи. Сцена была идеальной: мохито, жена в панамке, ребёнок лепит из песка, а я, полураскаявшийся, полуотмытый, почти почтенный, с книгой по "антикризисному менеджменту" под зонтом.

Я даже начал подбирать ресторан. Где заказать устриц. Где сидеть спиной к залу. Где скажу официанту:

— Не приноси сдачу. Я в новой жизни.

А потом пришла бумага из прокуратуры. Обычный конверт. Белый. Один лист. Одна строка: «Приговор подлежит пересмотру по вновь открывшимся обстоятельствам.»

Сначала я подумал — ошибка. Потом — техническая формальность. Потом — всё понял. Иванов не звонил. Не писал. Не отвечал. Исчез. Как дым после выстрела. Как шепот ножа у горла. Тихо. Без объяснений.

Заседание назначили быстро. Новый адвокат. Молодой. С глазами пассажира метро в час пик. Он смотрел в телефон. Рылся, как будто искал способ быть где угодно, только не рядом со мной. Судья — женщина с лицом завхоза пансионата, которая терпела слишком много уборщиц, гостей и жалоб.

— Евгений Сергеевич, вы ведь уже признались?

— Да.

— Но не во всём?

— Я… не всё помнил.

— Вот и хорошо. Мы поможем вам вспомнить.

Восемь лет. Строгий режим. Три года без права заниматься государственной деятельностью. Я не успел даже встать с лавки. Конвой — два молодых, пахнущих резиной и равнодушием. Один нажал на плечо. Второй — открыл дверь. И я уже ехал. Не домой. Не в Сочи. В Мордовию. Там, где зима — как штраф. Там, где воздух пахнет хлоркой и равнодушием. Там, где людей называют “номер”, а телевизор — единственный, кто не врёт.

В СИЗО пахло: сыростью, пластиком, пищей, которую нельзя назвать едой. На этапе, в вагоне, мы ехали 27 часов. Без слов. Без окон. С гудком, как у похоронной машины.

И вот — Мордовия. Колючка. Каменные лица. Снег с пеплом. Голоса с эхом. Старый ржавый козырёк, на котором кто-то нацарапал гвоздём: “Добро пожаловать в беспамятство.”

Мне досталась койка у стены. Одеяло — серое. Подушка — без души. Напротив — шкафчик с гнутой дверцей. В углу — пыльное зеркало, в котором я выглядел, как кто-то другой. Сосед по камере — пожизненник. Позывной: Лирик. Худой. Чёрные ногти. Глаза — как чернила, вылитые в чай. Он читал Ахматову. Громко. Иногда плакал.
Ментов ненавидел — тихо, но искренне.

— Срок? — спросил он в первую ночь.

— Восемь.

— А за что?

— За то, что забыл, кто я.

Он кивнул. Больше мы не говорили две недели. Я не жаловался. Плакать в тюрьме —
это как писать мемуары в аду: бесполезно, но больно. Каждую ночь я слышал “вагончика колесный стук”. Глухой, ритмичный, как внутренний метроном:

— Ты проиграл. Ты вернулся не как человек — а как единица, которую решили не вычеркивать.

Про Иванова говорили разное: ушёл в частный сектор, уехал за границу, стал министром туризма в Крыму. Мне было всё равно. Он меня продал. Как лот без описания. Как пальто с дыркой, которое отдали за килограмм макулатуры.

Я вспоминал, как он говорил: «Мы свои. Мы решим. Всё в ёлочку». Теперь я знаю, где эта ёлочка растёт. У входа в колонию. В бетонной кадке. С гирляндой из разбитых судеб. Сочинский пляж — остался во сне. Там, где шезлонги. Там, где мохито. Там, где я — не я. Там, где свобода — не миф, а ошибка координат. А Мордовия — это не место. Это состояние памяти. Здесь всё равно. Даже самим себе. Я засыпал. Мне снилось: я снова на скамейке у суда, с кофе в руке, и голос Иванова шепчет:

— Мы всё решим, Семёныч. Всё в ёлочку…

А я смотрел на ёлку. И видел, как на ней — вместо шаров — лица всех тех, кто верил.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 12)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 12. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ЧИНОВНИКА

Я не помню, когда именно принял решение. Может быть, в тот вечер, когда кофе показался горьким, а бассейн — слишком хлорированным. И даже солнце, которое ещё вчера я называл «медленным чудом», стало вызывать раздражение, как рассылка от налоговой. А может, в момент, когда Алехандро, мой теннисный напарник, ударил мячом в сетку и сказал:

— Vamos otra vez, Señor?

А я впервые ответил:

— Нет, дружище. Я пас.

Аргентина, с её фруктами, балконами, милонгой и вечной терпкостью воздуха, вдруг померкла. Как открытка, ставшая слишком запачканной от пальцев.

Я сел за стол. На белой скатерти — ноутбук, пепельница, и фотография сына, оставшаяся по ошибке в папке “Семья_2017”. Открыл “Документы”. Новый файл.  Курсор моргнул, как офицер на допросе. Я начал печатать: “Я, Евгений Сергеевич, добровольно...”, “Совершенно сознательно...”, “В связи с желанием сотрудничать...”, “Раскаиваюсь...”,
“Понимаю...”, “Прошу...”, “Готов...”, “Верю...”. Каждое слово — как зуб, вырванный без анестезии. Не от боли. От ощущения, что вырываю что-то своё.

Я купил билет. Москва. Авиакомпания — лоукостер. Судьба — по полной стоимости. Обратный маршрут, которого в теории не должно было быть.

В аэропорту было пусто. Пахло кондиционерами и отчаянием. На посадке я держал только ручную кладь — всё остальное оставил в прошлом, вместе с испанскими сериалами и бутылками вина. Слева от меня в самолёте сидел юрист,
засыпающий над открытым томом “Гражданский кодекс. Комментарии. Выпуск 9.” Справа — женщина с котом в холщёвой сумке. Кот смотрел на меня, как следователь,
только не задавал вопросов — он уже знал ответы.

Прилетел. Такси. Гостиница с серыми шторами и ковролином цвета старого госбюджета. Открыл окно — в лицо ударил московский воздух: пыль, холод, амбиции и напоминание, что с этого момента всё — на запись. Позвонил Иванову.

Ответил сразу. Голос — бодрый, как у риелтора, только что продавшего гараж без крыши за цену особняка.

— Молодец, Семёныч. Правильное решение. Всё уже подготовлено. Пойдёшь с повинной.
Скажешь: “давление”, “не помнил”, “хотел исправить”.

— Это сработает?

Он хмыкнул.

— У нас даже поддельные прокуроры получают грамоты за честность. Конечно сработает.

Я пришёл в Следственный комитет. Здание — стекло, гранит и равнодушие. На входе — проверка, на лице охранника — отсутствие эмоций, как в уставе. Вели по коридору. Полы блестели. Стены — из пластика. Пахло бумагой и чем-то похожим на освежитель воздуха с запахом “Кедровый лес в ноябре”. Комната — чистая. Стол — голый. Ручка — на подставке, как в банке. Следователь — мужчина лет сорока, чисто выбритый, с лицом, как таблица Excel.

— Добровольное признание?

— Добровольное.

— Подтверждаете всё?

— Почти всё.

— Почему “почти”?

— Потому что некоторые вещи… я больше не хочу вспоминать.

Он записал. Не спорил. Им не нужна правда. Им нужна сдача.

Суд. Закрытый. Короткий. Кресла — скрипят. Секретарь — зевает. Прокурор читает так,
как будто докладывает меню в столовой. Четыре с половиной года. Условно.

После заседания — смс от жены: “Горжусь тобой. Вернулся — значит мужчина. Скоро поедем в Дагомыс.”

Я стоял у выхода. Вдыхал воздух старого здания. Слушал, как уходят шаги следователя.
Как скрипят двери. Как щёлкают замки. Пахло — бумагой, старым полиролем, и чем-то вроде победы, которая пахнет резиной от каблуков.

Я был свободен. На бумаге. А внутри? Я чувствовал себя как здание после капитального ремонта — только снаружи всё нормально. А внутри — старая проводка,
скрипы, и обои, прикрывающие трещину по несущей.

Но я вернулся. Я не сбежал. И это значит одно: Я всё ещё в игре.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 11. СЕАНС SKYPE-ТЕРАПИИ

Вечером интернет снова глючил. В Аргентине это как дождь в ноябре: не ждёшь, но всегда получаешь. Особенно когда хочешь: досмотреть сериал про честного мэра; проверить новостной сайт с .ru; или узнать, не завели ли на тебя дело ещё одно.

Wi-Fi шевелился, как хвост у дохлой ящерицы. Я уже почти лёг. Закрыл шторы. Поставил бокал рядом с кроватью. И вдруг ноутбук зашипел. Медленно, как кот, пришедший с помятой лапой.

Skype. Без имени. Аватар — пиксельный герб РФ, будто отсканированный с прокурорского удостоверения. Всё тело сжалось. Ничего хорошего это не обещало. Я потянулся. Замирая, нажал «Принять».

На экране появился Иванов. Мятая белая рубашка. Щетина — вросшая, как старая вина в мебель. Позади — блеклый свет настольной лампы и шкаф с папками. В руках — гранёный стакан с чаем, будто кадр из «17 мгновений весны». Улыбка — такая, как у стоматолога, когда он в перчатках тянется к твоему нерву.

— Семёныч… Ну ты даёшь.

Голос — как наждачка по стеклу. Тёплый. Глухой. Опасный. Я не ответил. Просто смотрел. Он покачал головой — устало, отечески, как будто я сорвался с велосипеда.

— Ты что, в подушку плачешь, а? Или в рюмку?

Я вздрогнул. Пальцы легли на крышку ноутбука. Хотел закрыть. Не смог.

— Ты зачем звонишь?

Он сделал глоток. Губы слегка подрагивали. Кивнул, будто понял больше, чем я хотел сказать.

— А ты как думаешь? Мы ж с тобой, как два жука в одной банке. Помнишь комсомол? Я тебя тащил. Потом ты меня.

Я смотрел, как он медленно теряет роль и начинает быть собой.

— Всё будет в ёлочку. Я поговорил с генералкой. Следствие уже устало. Ты вернись.
Получишь свои полтора года условно. Отдохнёшь в Сочи. Потом — снова в обойме. Как раньше.

Я засмеялся. Глухо. Без звука.

— Ты серьёзно?
— Я тут, как тень, живу на поддельных документах.
— А ты мне “условно”? Ты знаешь, сколько на мне висит?

Он наклонился к экрану. Словно мог схватить меня за рубашку сквозь пиксели.

— А ты знаешь, сколько на тебя ещё может повиснуть, если не вернёшься?

Пауза. Он не угрожал. Он просто озвучивал реальность.

Как метеоролог: «Завтра дождь. Сегодня — прессинг. После обеда — гроза в СИЗО».

— Ты что, хочешь, чтобы тебя ловили по границам?

Он говорил медленно. Каждое слово — будто вытащено из мокрой бумаги.

— Хочешь, чтобы твои дети смотрели в глаза следователю?

— Думаешь, мы дадим тебе умереть спокойно?

Я чувствовал, как сдавливается воздух. Он говорил не голосом, а контекстом.

— Нет ничего хуже незаконченных дел, Семёныч. Мы должны это закрыть. Гештальт.

Он улыбнулся. Почти по-человечески.

— Срок — условный. Немного пиара. Интервью о раскаянии. Потом — “вернулся, исправился, стал советником депутата”.

— Серьёзно? — прошептал я.

— А репутация?

Он рассмеялся. Долго. С головой на столе, с дыханием, как после спорта.

— Репутация? Ты что, в сказку переехал?

Тут, в Ростове, всё забывается после третьей рюмки. А после пятой — ты снова человек.

Он откинулся в кресле. Глаза стали колючими, как крышка люка, которую открывают монтировкой.

— Мы всё уже решили. Осталось только твоя подпись на признании. Вернёшься — и ты опять в живых. Не вернёшься — так и будешь мертвым среди туристов.

Я закрыл ноутбук. Тихо. Без прощания. Без решения. Ночь была без ветра. За окном стоял океан. Молчал, как пустой счёт. Я лежал и смотрел в потолок. Каждая трещина — как маршрут обратной дороги. Условно. Махнуть рукой. Вернуться. Признаться. Стать “исправившимся специалистом”.

А альтернатива? Жить дальше в бегах. Прятать лицо. Умирать понемногу — каждый раз, когда звонит телефон без имени. И снова вопрос: А что будет, если я вернусь? И что будет, если я останусь — навсегда?

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 10. ВЕЧНОЕ ЛЕТО ПОД ВОПРОСОМ

Аргентина. Звучит красиво, правда? Солнце. Вино. Жареное мясо на углях. Чувственные женщины с глазами, как будто из танго. Законы — вялые, как утренний кофе в Буэнос-Айресе. Футбол — вместо суда, с трибунами вместо следствия. И климат, при котором даже налоговая спит днём, а полиция интересуется только бомбой под воротами “Ривер Плейт”. Вот только... это всё — не для меня.

Я не уехал в Аргентину. Я сбежал. Как крыса — только ящик был не деревянный, а с золотой обивкой и видом на залив Ла-Плата. Сначала казалось, будто это победа.

Я пил терпкое мальбек. Лежал у бассейна, слушал испанскую музыку, которую не понимал. Смотрел на голубей, которые и представить не могли, что я — человек, укравший тротуар.

Но что-то внутри не отпускало. Как будто в телефоне всё время звенело. Хотя он был выключен. И спрятан в консервной банке, замотанной в полотенце. Старый трюк.

Я арендовал дом на холме, с балконом и видом на вечно зелёные пальмы. Арендовал на имя несуществующего Василия Мартыненко. У него не было прошлого. У меня было слишком много. Я — Евгений — существовал в этом доме как призрак, ходя по комнатам, где не осталось даже моей тени.

Я пробовал жить. Смотрел сериалы на испанском. Вникал в правила местного волейбола.
Даже пробовал медитировать, но в голове всплывал всё один и тот же образ.

Иванов. Иванов — с его ледяным лицом, с его голосом, похожим на официальное письмо, с его фразой: «Всё будет нормально. Если что — я решу». А если не решит?
А если забудет? А если я — просто строчка в уравнении, которая уже сокращена до нуля? Всё чаще мне снился один и тот же сон.

Я стою в зале суда. На мне — белый костюм. На голове — табличка “эксперт”.
Я говорю присяжным: Я не знал, что деньги ушли. Они кивают. А потом один из них поднимается — и это мой отец. И говорит: «Ты всегда знал. Ты просто подумал, что ты умнее всех».

Я просыпался в холодном поту, хотя в комнате было +28. И кондиционер гудел, как совещание в мэрии. Аргентина — это вечное лето. Но если ты живёшь в бегах, лето становится засадой.

Ты не можешь: выйти в ресторан — вдруг кто-то узнает лицо; купить кофе — вдруг на кассе работает русская студентка; сказать "спасибо" по-русски — вдруг это будет последнее, что ты скажешь.

Ты живёшь, как призрак. Тени нет. Следа нет. Но страх идёт за тобой, как пес, которому не дали кость.

Однажды пришла СМС. С неизвестного номера. Без точки. Без подписи.

— “Семён, они снова спрашивали. Молчала. Всё по плану.”

Семён — мой код. Жена — мой последний бухгалтер. Когда я уезжал, она обняла меня.
Не как мужа. Как сейф с кодом доступа. Губами к щеке. Руками к инкассации. Я не злился. Просто знал: она любит меня ровно настолько, насколько я решаем.

Иногда я выходил к океану. Смотрел, как чайки орут без повода. И думал: «Может, всё забудется? Может, пройдёт срок? Может, я — просто ошибка в памяти?».

Однажды ко мне подошёл старик. Седой. Чистый. В шляпе.

— Вы кого-то ждёте? — спросил он по-английски.

Я ответил:

— Нет. Я жду, когда всё забудется.

Он кивнул. Как врач, знающий диагноз, но не способный вылечить.

Прошло две недели.

Пришло письмо. На электронку, которую никто не знал.

Тема: пусто.
Тело: — “Готовься. Время заканчивается. Уехал — не значит исчез.”

Без подписи. Без IP-следа.

Я читал и чувствовал, как внутри всё становится тяжёлым, как бетонный люк с надписью «Донстрой-2022».

Они нашли меня. Или почти. Или — хотят, чтобы я так подумал. А это — хуже всего.
Потому что ты не знаешь, идёт ли за тобой охота, или ты просто ещё не проснулся.

Аргентина. Где всё цветёт. Где всё жарко. Где всё чужое. Я был здесь. Я ел. Я дышал. Я пил вино с видом на залив. Но лето, которое мне досталось, было без времени. Без флага.
Без свободы. Вечное лето — только у туристов. А у таких, как я, — вопросы. И не на которые можно ответить.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 8. КАЗАЧЬЯ ФЕЕРИЯ

Когда началась подготовка к казачьему сходу, город словно впал в коллективный психоз. Причём не тот, что лечится медикаментозно, а тот, что получает гранты.
На народность. На традицию. На "скрепу, восстанавливаемую по архивным лекалам".

Я видел, как бетонные джунгли на глазах превращаются в декорации исторического романа, снятого по пьяной смете.

Площадь Ленина заливали светом прожекторов. На её бетонной груди устанавливали сцену — трёхъярусную, с LED-панелями, будто для шоу Ольги Бузовой в Чите.

Перед администрацией — надутые павильоны с гербами и портретами казаков, у которых лица — как у бюджетников в пятницу: усталость, пот, дух.

На въезде в город появился баннер: "КАЗАЧЬЯ ДУША — ГОРДОСТЬ РОССИИ!"

Я смотрел на это, стоя в пробке, и думал: «Гордость — вряд ли. Но смета точно впечатляет.»

Ростов преображался. Фальшиво. Злобно. Симметрично.

— Плитка — ровная, как протокол.
— Фонари — антикварные, но светят холодом офиса.
— Деревья — как будто приклеены на клей «Момент».

На каждом углу — таблички на английском: "House of Council", "Street of Liberation", "Kazachiy spirit avenue".

Один дворник с горьким лицом пробормотал:

— Даже улицы теперь стесняются говорить по-русски.

Я усмехнулся. Это был не город. Это была открытка, отправленная невесть кому, с надписью: “Смотрите, как у нас красиво, пока не понюхаете.”

Евгений К., старый знакомый, поставлял люки и лавки. Сделанные из неизвестного материала. Наверное, из воздуха, легализованного через подряд.

У него был дар: делать из всего что угодно, кроме совести.

Скамейки теперь имели имена. Я лично видел паспорта изделий.

“Слава предкам” — гранит, вес 260 кг, цена 380 000.

“Спокойствие вовеки” — дерево+металл, цена 420 000.

“Скамейка” — просто скамейка. Но с Wi-Fi модулем.

Самое сильное впечатление на меня произвёл подземный люк, замаскированный под пень. Когда его открыли, оттуда повалил такой запах, что казаки из радиуса двух кварталов начали перекрещиваться и отступать назад, повторяя:

— Это точно… родовая память... исчезает...

А потом пошли репетиции. И здесь — начался настоящий экзистенциальный трэш.

Дети, в платках, орали хором:

— “Ой, то не вечер!”

Девушки, в платьях, сшитых, как оказалось, из старых занавесок, размахивали руками, как антенны на крыше девятиэтажки.

Казаки — с пластиковыми саблями. Один даже кричал:

— Мне каску дали от реконструкции Курской дуги!

Под звуки гармошки один заместитель мэра, широко улыбаясь, сказал мне за кулисами:

— Жека, это же... феерия!
— Духовное возвращение!

Я молча смотрел, как в углу два школьника пытались отобрать друг у друга нагайку,
и не ответил.

Потом придумали инсталляцию.

— Поставим юрт.
— Пустим дым.
— Один казак крестится.
— Другой подписывает дарственную на землю.

На это ушло три миллиона. Юрт стоил двести тысяч. Остальное — “транспорт, логистика, духовная часть”.

Всё это называлось: “Проект духовного наследия в цифровую эпоху”.

Однажды вечером нас позвали в ресторан. Там был официальный приём.

— Шашлык.
— Презентация под “Левый берег Дона”.
— Ансамбль из трёх женщин и одного деда с аккордеоном.

На экране — слайды: “Казачество — культурный код региона”, “От сабли — к цифре”, “Наследие будущего”.

Когда появилась надпись: "Казачество — скрепа будущего", я не смог больше смеяться.

Я просто взял рюмку. И впервые за год выпил молча.

Город сиял. Флаги. Знамёна. Бордюры под золото. Даже голуби — как будто натренированы.

А внизу: — в подвалах; — в старых канцеляриях; — в кабинетах, где пахнет сыростью и госзаказом — кипела настоящая жизнь. Сход был не кульминацией. Он был антрактом. Перед настоящим представлением. Без грима. Без казачества. С настоящим мясом и настоящими ножами.

Я стоял в стороне и понимал: эта феерия — не про традицию. Это — обои на прогнившей стене. Но стена трескается. И скоро изнутри полезет то, что на ней не рисовали.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)


Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)