Он взглянул на часы: батюшки святы, четвёртый час, пора обедать. Аккуратно заперев ящик стола – старая привычка, никому его писанина не нужна, а если бы и понадобилась кому-нибудь, то разболтанный замок всё равно не убережёт тайны.

Готовил Войнов себе каждый день, так как время тянулось медленно, а заполнять его всё равно было надо, хоть чем-нибудь. И готовка, как и его графоманские изыски, была ничем не хуже любого другого дела.

Поев и вымыв посуду, он сменил кассету. Наугад перемотал плёнку. Кнопка «Play» с лёгким щелчком утопилась в корпус, и Шклярский чуть насмешливо запел:

Подкрался сзади вечер, весь город им укрыт

И надо бы развлечься, как нам быть?

Я знаю, ты услышишь – откликнешься на зов.

Я позвоню – ты будь готов.[1]

Первый альбом «Пикника» отличался от всех остальных, был в нём какой-то позитив, того, чего так недоставало Войнову в последнее время. Он хоть и нехотя, но признавался себе, что устал от подобной жизни. Жизни, больше похожей на существование растения, чем на жизнь человека. Алексей Иванович смотрел в проём окна. На улице сгущались сумерки, но единственный фонарь, обычно освещающий разбитый асфальт перед домом, почему-то не горел. Осенний вечер отразил сквозь оконное стекло, его лицо. Тяжёлый подбородок, упрямые губы, острые скулы, готовые прорвать кожу, широко расставленные глаза и высокий лоб под седеющим ёжиком волос. Сумрак и пыльное стекло скрадывали детали, пряча морщины и складки вокруг рта. Тишину его квартиры нарушали только тиканье стареньких ходиков, принадлежавших ещё его деду, да голос певца:

Зажав в руке последний рубль, уйдём туда, уйдём туда,

Где нам нальют стакан иллюзий, и бросят льда, и бросят льда.

Войнов слабо улыбнулся своему отражению, двойник в стекле осклабился в ответ и подмигнул. Песня так некстати напомнила ему об Алёне.

И снова будет целый вечер глушить толпу, гитары звон,

Дым табака укроет плечи, и будет плавиться капрон.

Они под неё и познакомились, и даже уточнять не стоит, что произошло это осенним вечером. Они тогда с парнями из группы отмечали очередную удачную командировку и поздравляли Дока, на днях ставшего отцом. Он, изрядно под шофэ, вышел проветриться на крылечко кабака, да глотнуть свежего воздуха, в зале было накурено так, что впору пожарных вызывать.

Алексей Иванович, тогда просто Лёха с позывным Война, стоял на крылечке, слабо покачиваясь на пьяных ногах, и, прикрыв глаза, пытался выгнать из себя хмельной дурман. Ничего, конечно, у него не получалось – 0,7 беленькой на брата, это не шутки. Но он был молод, силён, и мог влить в себя если не столько, то половину точно. За спиной гремело:

Певец терзает голос, мигает в зале свет,

Но нас не раздражает, нет.

И мы ещё закажем, монет не хватит пусть,

Ведь я платить не тороплюсь.

Он уже собрался вернуться, тем более что продрог, да и Паша Громкий уже выглядывал и звал накатить по маленькой за недавно рождённых близнецов Дока. Как сбоку раздалось:

— Отцепись, сказала.

— Заткнись, дура, обрядилась как, блядь, ляжками голыми сверкаешь, зубы скалишь и под каждого му…ка лечь норовишь.

Мужской голос был визглив и полон злости. А вот женский хоть и взвинчен, но для такой ситуации на удивление спокоен.

— Пошёл ты, я не твоя жена, чтобы мне указывать, как одеваться и кому улыбаться.

— А сука, мне не даёшь, а этому уроду, значит, с радостью?

— Отпусти руку, Серый, больно. Отпусти, сказала. Холодно, я внутрь пойду.

Разговор Лёхе не понравился. Он открыл глаза и лениво повернулся к ссорящейся парочке, стоявшей к нему вполоборота. Она сразу понравилась ему: невысока и стройная, с блестящими в неоновом свете вывески, тёмными волосами. Маленькое чёрное платье, туфли на высоких каблуках.

А вот спутник девушки ему не глянулся: плотный, невысокий, широченные плечи распирали белоснежный свитер с V-ым вырезом. Низкий лоб и полное отсутствие волос, толстая цепочка на бычьей шее и здоровенные кулаки. Бандюк, с ходу определил Лёха.

Он встретился глазами с девушкой. Спокойные, ни капли страха, один сплошной вызов. Он пожал плечами, милые бранятся, только тешатся, и шагнул к входу в ресторан, но краем глаза увидел, как вздымается мускулистая рука, с явным намерением залепить девушке пощёчину. Тело сработало машинально – рывок, перехват. Лёха успел за секунду до того, как широкая ладонь опустилась на гладкую щеку девушки.

Война сжимал толстое запястье, решая, что делать.

Бандит обернулся к нему – толстые губы кривятся от еле сдержанного бешенства, глаза как у быка, увидевшего красную тряпку.

— Тебе чего, щенок? Тоже захотел?

— Не надо бить девушку, ик — Лёха икнул, — это не хорошо.

— Ну, ты борзый, — удивился Серый, — щас я тебя в асфальт закатаю, падла.

— Серый, не трогай его, — сказала девушка, переводя на Лёху до невозможности голубые глаза. — А ты, мальчик, иди, не вмешивайся в дела взрослых.

Хоть ей самой на вид было чуть больше двадцати.

— Так это чё, твой очередной пахарь-трахарь? Ну, так щас я им вспашу тут всё, а потом оттрахаю чтобы не лез, куда не надо.

— Прекрати, я его не знаю. Просто этот мальчик – джентльмен, — сказала девушка иронично, — а джентльмены всегда вступаются за дам.

— Ну, всё, сука, напросился, — выдал Серый и рванул на себя зажатую Войной руку, одновременно нанося удар.

Лёха хоть и был пьян, но не настолько, чтобы пропустить этот мощный, но медленный боковой в челюсть. Он отпустил руку, и, чуть качнувшись назад, пропустил мимо лица здоровенный кулак.

— Бля! — Серого занесло, и он чуть не упал, но на ногах каким-то чудом удержался. — Падла.

Он чуть присел и снова атаковал. На этот раз классической боксёрской двоечкой – правый-левый прямой. Боксёр, машинально определил Лёха, уходя от ударов, не слишком умелый, да к тому же порядком отяжелевший и медленный. Для него это был не противник, он его мог уделать на раз, только пока не знал, стоит оно того или нет.

Пока голова была занята, тело реагировало само, уходя от размашистых ударов. Изредка отвечая бугаю, точными, но пока не сильными ударами. Краем глаза Война заметил движение сбоку. Резкий прыжок в сторону, но замедленные алкоголем рефлексы на сей раз подвели. По скуле разлилась боль. К противнику подоспела подмога.

Лёха отмахивался уже от двоих противников, а вскоре и от троих. Парни были похожи на Серого – невысокие, мускулистые, но обременённые лишним весом, а от этого медлительные. Только это и спасало Лёху от неминуемого поражения. С момента драки прошло от силы пара минут, удары сыпались на него со всех сторон, часть он сблокировал, отчасти уклонился, но всё-таки уже успел наполучать так, что в голове звенело, левый глаз заплыл, а губы были разбиты в кровь.

Сблокировав очередную плюху, он отпрыгнул в сторону, пнул подлетевшего противника в живот, сам схлопотал в печень и лишь чудом устоял на ногах. Ударил навалившегося на него бандита, остро пахнувшего потом и селёдкой, лбом в нос. Подсёк его ногу и опрокинул на спину.

— Убью, сука! — взревел раненым кабаном Серый, понимая, что справиться с наглым щенком не получается, и рванул из кармана нож.

Лёха отскочил от него подальше, видя, как бликует лезвие выкидушки в свете уличных фонарей.

— Ха, — вышедший на улицу за Войной Док с ходу залепил Серому ногой в голову.

И понеслось: на улицу выскочили товарищи Лёхи и парни из бригады Серого. А потом были разборки в кабинете у Кима Михайловича.

— Бойцы, мать вашу, — орал Михалыч, — вы охренели, что за бандитские разборки в центре города. Вы что, мать вашу, не могли их положить по-тихому и уйти? Элита, бля, армии.

— Их что, валить надо было? — удивился Док, шмыгая разбитым носом.

— Какой на хрен валить? — заорал Михалыч, — Я хоть слово сказал, валить? Ты чё, боец, разницу между положить мордой в асфальт и завалить не понимаешь?

— Да мы выпимши были, — подал голос Громкий, — вот и повозиться пришлось.

— Выпимши-хреныпимши, — Михалыч чуть успокоился и понизил голос, — вы чё, бойцы, творите? Совсем форму потеряли, с какими-то бандосами столько валандались, а мне теперь с ихними паханами тереть?

— Да ладно, — решил подать голос Лёха, — в милиции же вроде как решили, что ни у кого претензий нет.

— А ты вообще молчи. Тебе, за что позывной Война дали? За то, что ты каких-то жирных кабанов рубануть не смог, и танцы с ними устроил?

— Молчи, — махнул он рукой, на открывшего было рот Лёху. — Засадить бы вас всех на губу. Герои! Всё! Валите с глаз моих долой. И чтоб в следующий раз – Всех! Мордой! В асфальт! И по-тихому в часть! И что б ни одна душа…

Михалыч погрозил им пальцем.

— Да не будет следующего раза, — потёр разбитую скулу Леший.

— Ага, не будет, а то я вас не знаю!

А через неделю на выходе из части Лёху ждала Алёна.

9

Алексей Иванович протянул руку и выключил магнитофон, оборвав фразу на половине. Побарабанил пальцами по столу, прогоняя воспоминание, и пропел, поставленным и по-прежнему сильным, в отличие от тела, голосом:

…Где Вы теперь, кто вам целует пальцы.

Куда ушел Ваш китайчонок Ли.

Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско,

Лиловый негр Вам подает пальто…

А может быть с малайцем Вы ушли…[2]

Он замолчал, а потом закончил строками из совсем другой песни:

Мне теперь все равно,

С кем идешь ты в кино,

Кто целует тебя у подъезда.

С кем проводишь сейчас:

 Каждый день, каждый час.

Кого руки твои обнимают…[3]

Войнов накрыл пишущую машинку чехлом и резко встал. Колено моментально отозвалось на неловкое движение.

— Чёрт! — Он осторожно опустился на стул и принялся массировать ногу. Минут через десять боль нехотя отступила. Он аккуратно встал, боясь потревожить раненое колено, и прохромал к кровати. Пора заняться еженедельным ритуалом.

Алексей Иванович отодвинул кровать, секретки были на месте. Здесь их, в отличие от входной двери, он всё-таки установил, хоть и понимал, что простые воры его тайник не найдут. Тот был устроен так, что, не зная хитрости замка, доски не поднимешь, и пустоты не простукаешь, всё было подогнано идеально. А того, кто найдёт и откроет, никакие хитрости не остановят. Чуть отодвинул плинтус и, запустив пальцы между ним и стеной, потянул за еле прощупывающийся рычажок. После аккуратно приподнял доски пола и достал не слишком объёмистый, но тяжёлый сейфовый ящик. Тот был заперт на два замка. Небольшой навесной, из закалённой стали – замучаешься перепиливать, и встроенный кодовый, с хитрым восьмизначным номером.

Он отпер крышку, та легко откинулась в петлях, являя на свет содержимое сейфа.

На верхней полке с бархата обивки на Войнова смотрели три наградных пистолета. Точнее, два пистолета и один револьвер.

Наградное оружие, принадлежавшее трём мужским поколениям семьи Войновых, верой и правдой служивших Родине. Вот только Алексей Иванович не заслужил такой чести. Отдав Родине что-то более ценное, чем годы, проведённые на службе, от неё, кроме пенсии и сертификата на квартиру, он ничего не получил.

«Макаров» отца. Дедовский «ТТ» и «Наган» прадеда. На рукояти каждого табличка с дарственной надписью.

На нижней полке хранилось на один ствол больше. Там лежало трофейное оружие, вот здесь Алексей Иванович не подкачал – пополнил коллекцию, начатую прадедом. Все пистолеты были потёртыми, побывавшими в боях и унёсшими не одну жизнь, но по-прежнему смертоносными и безотказно действующими.

Пальцы пробежали по прохладному оружейному металлу, сняли с крышки набор для чистки. Аккуратно достали из углубления первый пистолет – «Маузер», взятый прадедом с убитого басмача в далёкой Средней Азии. Руки без участия головы привычно и ловко разобрали смертоносный механизм, почистили, смазали, вернули на чёрный бархат.

«Парабеллум», принесённый дедом из-за линии фронта, и принадлежащий какому-то СС-кому генералу.

Отцовский «Стечкин», снятый с убитого моджахеда в горном Афганистане.

И, наконец – Кольт 1911, убойная машинка, добытая Алексеем Ивановичем в одном из рейдов.

Закончив с чисткой, Войнов спрятал ящик обратно в тайник. Привычно прикрепил «секретки» и, не поужинав – не хотелось, и даже не совершив привычной прогулки, перед сном, принял душ и отправился спать. Вот только долго не мог уснуть – мешали больное колено и мысли, тяжело бродившие в голове.

[1] Пикник – Вечер 

[2] Александр Вертинский — Лиловый негр

[3] Дворовая песня. Автор неизвестен.

Когда сон пришёл третий раз подряд, Алексей Иванович начал записывать его. Для чего купил общую тетрадь в клеточку. Не всегда ему это удавалось. Иногда он исписывал по несколько страниц, а иногда всего пару строк, такое случалось чаще, но результат был – почти двадцать страниц, исписанных чётким и аккуратным почерком.

Войнов, в который раз, перечитал написанное и усмехнулся. Надо же – Спания, Роланд Мёртвый, ландскнехты – каша какая. Пожалуй, пора заканчивать читать на ночь Стивена Кинга. Да и сон был куда как интересней любой книги. Прекрасные женщины, наёмники, схватки, неверные жёны, семейные реликвии. Не сон – любовный роман.

Он помассировал тупо ноющее колено. Что же – из волшебных сказок пора возвращаться в скучное настоящее. Рука его снова нырнула под кровать, на этот раз достав плоскую коробочку с иглами. Пока голова была занята мыслями, пальцы привычно делали своё дело. Круговыми движениями растёрли колено, сняли колпачки с тонких и гибких игл и глубоко вонзили их в ногу. Почти сразу по ноге, от колена вверх и вниз, разлилось приятное тепло, смывающее своими волнами застарелую боль. Войнов выждал положенные двадцать минут, ни о чём не думая, лишь прислушиваясь к ощущениям в ноге, и вынул иглы. Осторожно встал, походил, хоть по опыту знал – после процедуры колено будет как новое. Передвигаться было можно, он даже почти не хромал, лишь слегка припадал на травмированную ногу.

Отлично, теперь можно и подвигаться, как советовал доктор:

— Ты, Лёша, слушай, что тебе старый дохтур говорит, — Саня Малышев усмехнулся в прокуренные усы, хотя и был он всего на пару лет старше Алексея, — ты теперь, увы, не боец, уж прости за прямоту.

— С такой фигней в башке, — он осторожно прикоснулся к левому виску Войнова, — кроссы в полной выкладке не побегаешь, и в ринге пять раундов не отстоишь. Для тебя теперь малейшее сотрясение равно смерти. И так чудо, что ты на своих двоих ходишь и собственными мозгами думаешь. Да и нога твоя… Знаешь, Лёха, я обычно пациентам такого не говорю, но ты парень крепкий и сам всё понимаешь. Хреново у тебя с ногой. Колено, можно сказать, по кусочкам собрали, спасибо профессору Верхотанскому, кстати. И ходить тебе всю жизнь с палкой – это в лучшем случае, а в худшем, сам понимаешь, — он развёл руками, — если… — Саня замялся.

— Я понимаю, ты, конечно, во всякое там ушу-мушу не веришь, но есть у меня один знакомец, вместе на Дальнем Востоке когда-то докторствали. Он там с китайцем одним сдружился. Детёныша его, можно сказать, с того света вытащил, перитонит, понимаешь ли, не шутит, тот и научил его кой чему. Он помочь может.

Войнову было всё равно, он был готов хвататься за любую соломинку, только бы не оказаться в инвалидном кресле. Поэтому он согласился пойти к знакомому Малышева – Александру Аджиеву. Тот научил его ставить себе иголки и показал, что делать, чтобы не стать инвалидом.

Войнов щёлкнул кнопкой старенькой магнитолы, и из хрипящих динамиков полилось:

Моё имя – стёршийся Иероглиф.

Мои одежды залатаны ветром,

Что несу я в зажатых ладонях

Меня не спросят, и я не отвечу...[1]

«Пикник» полюбился ему ещё в далёком восемьдесят шестом, когда он, ещё совсем пацаном, попал на их квартирник. Была в музыке и текстах Шклярского какая-то тайна и нездешность, словно не человек писал её, а нечто иное – принадлежащее не этому миру. Сочетание мелодии, стихов и хрипловато-тонкого, словно надломленного голоса всегда успокаивало Алексея Ивановича, настраивало на позитивный лад и приводило мечущиеся мысли в порядок. Почти всё он делал под тихое бормотание магнитофона: готовил, убирался, писал. Вот и форму Тайцзи Войнов пристрастился делать под еле слышный шёпот динамиков.

Алексей Иванович начал повторять форму. Одна позиция перетекала в другую – «Поглаживание гривы» сменилось на «Журавль распахивает крылья», «Одиночная плеть» перешла в «Руки, разгоняющие облака». Тело, поначалу деревянное после сна, оживало, движения теряли угловатость, становясь плавными и текучими.

Через час Войнов остановился, за окном, прогнав ночные сумерки, заняло своё место осеннее утро. Чувствовал он себя прекрасно, насколько это вообще возможно в его случае. Тюканье в виске почти прекратилось, а саднящая боль в колене, купированная иглоукалыванием, совсем прошла, и даже еле заметная хромота исчезла, жаль, что к вечеру всё равно вернётся.

Теперь можно и позавтракать.

Приготовление завтрака было для Алексея Ивановича так же привычно, как и утренняя разминка после сна. Делов-то – сварить овсянку и оставить её доходить в кастрюльке под плотной крышкой. Зелёный чай заварить, отстоять, слить и снова заварить. Как говорил Аджиев:

— Первый завар пьёт унитаз.

А пока всё доходит до нужных кондиций, принять душ и переодеться.

Позавтракав, он, накинув плащ и надев ботинки на толстой подошве – за окном начал моросить противный мелкий дождь, – отправился на свою ежедневную утреннюю прогулку.

Как говаривал всё тот же Саня Малышев:

— Ты теперь свою тыкву проветривать должен, и чем чаще, тем лучше. Утром пару часиков и перед сном часок. А то загниёт она, сам рад не будешь. И умоляю, Лёша, никаких физических нагрузок, кроме неспешной ходьбы. Тебе теперь тяжелее стакана ничего поднимать нельзя, да и то, если он только до половины налит. Чаем, разумеется. И не геройствуй, ради Бога, а то знаю я тебя. Один удар – и ты на тот свет прямиком пойдёшь, прямо в лапы к Николаю Угоднику.

Вот Войнов и гулял по три часа, и не напрягался, и не геройствовал, и частенько сожалел, что растяжка, рванувшая рядом с ним, не отправила его прямиком в эти самые лапы.

6

Неспешно меся грязь в безлюдном, по случаю раннего утра парке, Алексей Иванович в который раз размышлял о превратностях судьбы. Как эта стерва в один миг может переломать жизнь и из полноценного мужчины сделать без пяти минут инвалида.

А ведь были тогда звоночки, звенели колокольчики-колокола, предупреждая о беде, да он не послушал. Как ведь Алёна тогда просила:

— Лёша, милый, хватит уже из себя героя строить, хватит по сопкам скакать и автоматом бряцать. Тебе лет сколько, не заметишь – сороковник стукнет, а ты всё мечешься, бандитов этих своих ловишь.

— Не бандитов, тех милиция ловит, а я…

— Да мне всё равно, Лёша, бандитов, не бандитов… Я ребёнка хочу, мне скоро тридцать два… Ты понимаешь, что такое тридцать два года для женщины?

Он не понимал. Зато прекрасно понимал, что ничего другого, кроме как, выслеживать и уничтожать этих самых бандитов-небандитов не умеет.

И чем заниматься будет, выйдя в отставку, он тоже не понимал. В лучшем случае его ждало перекладывание бумажек с одного места на другое или должность инструктора по стрельбе или физической подготовке, в худшем… Он даже боялся думать об этом худшем.

А она всё не унималась:

— А какой сейчас ребёнок, Лёша? — вопрошала Алёна, словно он предложил ей его родить, — я же не знаю, приедешь ты из своей очередной командировки живым, или тебя привезут в гробу, или не привезут вообще – нечего будет привозить, или ещё хуже – инвалидом приедешь…

Она говорила. Хотя прекрасно знала: нельзя такое говорить, нельзя. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Знала, какие они все суеверные. Знала и всё равно говорила. И как накаркала тогда.

Это был последний их разговор. Надо было тогда наплевать на эти слова и обнять её, поцеловать в родное – мягкое и тёплое плечо и пообещать… Да что угодно можно было тогда пообещать, но…

Но он в ту ночь смотрел на её красивую спину, на лопатки, словно маленькие крылышки, оттопыривающие нежную кожу, и почти ненавидел за этот разговор. И себя ненавидел за то, что никак не может пересилить и обнять Алёну, и прижать к себе, и успокоить, и пообещать бросить всё к чёрту.

— Лёша, ты слышишь меня? Я так больше не могу. Завтра я уезжаю к маме, а ты думай, что для тебя важнее – я или твоя служба, в общем ре…

Монолог её оборвал звонок. Старенькая, но верная Nokia выдала тему из «Пикника», как потом оказалось, пророческую:

Это выстрел в висок, изменяющий бег

Это чёрный чулок на загорелой ноге

Это страх темноты, страх, что будет потом

Это чьи-то шаги за углом, это…[2]

— Да, — он сел на кровати.

— Войнов, — командир не спрашивал – утверждал, — ты нужен. Я, конечно, приказать не могу, но Немиров ногу сломал. — Чёткие, рубленые фразы. — Было решено послать твою группу, ты готов?

Алексей обернулся на скрип кровати. Алёна смотрела на него, нервно покусывая красивую губу и иронично изломив тонкую бровь. Сам её взгляд кричал: выбирай. Вот тут бы ему и отказаться от командировки, сославшись на… Да на всё что угодно, да хоть бы на то, что он с бойцами только неделю назад покинул «зелёнку» и технически, да и морально, они не готовы вернутся, но он согласился.

Он лежал, закинув руки за голову, наблюдая, как Алёна мечется по комнате, собирая вещи, одевается, вызывает такси и уходит, хлопнув дверью.

Что он мог ей сказать? Что в жизни, кроме службы и Алёны, у него ничего нет. Что он, как тот пастуший овчар, кроме как охранять, а при надобности выслеживать и рвать зубами врага, больше ничего не умеет. И что ему делать, уйдя в отставку, ну что? А с ней, Алёной, всё не так гладко, как хотелось бы, и что будущего у них, возможно, нет. И представься выбор, а он представился, он выберет свою службу, чтобы сдохнуть, в конце концов, на ней, а не её – Алёну. Она это понимала, поэтому и ушла.

Дальше был рейд, взрыв, госпиталь и приговор врачей. Больше они никогда не виделись. Может, оно и к лучшему, ведь с ним стало то, чего она больше всего боялась.

Алексей Иванович взглянул на часы: за размышлениями он не заметил, как пролетели отведённые для прогулки два часа.

Войнов достал ключи и собирался уже отомкнуть замки, но за миг до того, как ключ вошёл в скважину, замер на пороге. Ему показалось, что в квартире кто-то разговаривает. Он постоял несколько секунд неподвижно, вслушиваясь в бубнёж за дверью, и облегчённо улыбнулся.

Магнитофон – он забыл его выключить, а магнитола, снабжённая функцией автоматической перемотки, так и гоняла кассету по кругу.

Тщательно соскоблил грязь, налипшую на подошвы, он отпер дверь. Войдя, он снял ботинки и, повесив промокший плащ на плечики, прошёл в комнату. Занёс палец над кнопкой со стёршейся надписью «Stop», но передумал, вслушиваясь в чеканные слова:

Мы, как трепетные птицы

Мы как свечи на ветру

Дивный сон ещё нам снится,

Да развеется к утру…[3]

Строчки песни напомнили ему кое о чём, записанном нынче утром в тетрадь. Что там Роланд Мёртвый думал о «реперных точках». Нет, так, конечно, он поворотные события в своей жизни не называл, это уже Алексей Иванович придумал им такое название. Вот только удивительным образом эти девятилетние отрезки, менявшие жизнь Роланда, перекликались с точно такими по длительности отрезками жизни Войнова.

Так и не выключив магнитолу, он переоделся в сухое и присел за письменный стол. Пробежал пальцами по клавишам старенького «Ундервуда», купленного на небольшом воскресном развале у старичка библиотекаря. Небольшую районную библиотеку, в которой тот работал, присоединили к городской, и всё старое имущество, вместе с этим самым старичком, списали. Машинка была старая, но вполне рабочая. Несмотря на приличные годы, она бойко и звонко клацала костяными клавишами и ни одна, на удивление, не западала.

Войнов заправил лист в каретки, и, секунду подумав, напечатал заглавными буквами по центру листа: «Реперные точки».

7

«Реперные точки»

Я давно заметил такую странность в моей жизни, как «Реперные точки». Собственно, я даже не знаю, что это такое. Термин этот я услышал когда-то давно, и он мне понравился – есть в звучании этих слов какая-то таинственность и… обречённость? Наверное, для меня – да.

Когда это началось – я не знаю. Наверное, после ранения. Я долго, очень долго валялся на койке в госпитале и ничего не делал, так как просто нельзя, и всё, что мне оставалось, это думать. И я думал и вспоминал, перебирал прошлую жизнь, словно монах бусины чёток, и случайно… случайно ли? Заметил странную закономерность в моей жизни. Девятилетние отрезки, после которых жизнь моя круто менялась, как изломанная линия пульсового графика. И менялась она независимо от того, хочу я этого или нет. Странным образом перемены эти происходили на конец года.

Первая такая произошла, когда мне было девять лет. Отцу тогда предложили перевод на другое место службы, какое – называть не буду. У него был выбор, а такое бывает нечасто: остаться или уехать. Он выбрал последнее. Мы с матерью, разумеется, отправились за ним. Уехали мы осенью. Поздней осенью, почти зимой.

Я долго размышлял над тем, кем бы я стал, если бы он тогда остался. Уж точно не тем человеком, каким я являюсь сейчас.

Вторая случилась, когда мне было восемнадцать. Встал выбор: куда пойти – институт, армия или военное училище. Мать была за институт, отец за училище, я хотел в войска. Грезил я тогда романтикой спецназа. Как потом оказалось, никакой романтики там нет. Нетрудно догадаться, что ушёл я в осенний призыв.

Если бы я тогда не настоял на своём, то, возможно, до сих пор протирал штаны в штабе, и уж точно мне не пришлось бы жить с чугунятиной в голове, или чем там была оснащена растяжка.

Третья «реперная точка», приключилась со мной в двадцать семь годков – Алёна. Девочка голубые глазки, стройные ножки, высокая грудь. Радость моя и проклятье. Перед встречей с ней я уже решился предложить руку и сердце Ирине, которая, кажется, только этого от меня и ждала. Ириша – рыжая, словно лисичка, веснушчатая хохотушка, пухленькая, словно сдобная булочка, милашка и обаяшка, а по совместительству дочь комполка. Да, женитьба на ней открывала для меня хороший такой и, главное, ровный карьерный взлёт. Но в жизнь мою ворвалась темноволосая стройная бестия со стервозным характером, а вместе с ней бесконечные командировки и взыскания по малейшему поводу. Комполка был злопамятен и очень любил дочку.

Четвёртая, на сегодняшний день крайняя, злополучный октябрьский рейд, закончившийся для меня весьма печально. Я ведь тогда мог отказаться, и, возможно, сейчас бы водил дочку или сына в школу.

Для чего я это пишу?

Во-первых, чтобы упорядочить мысли.

А во-вторых – мне сорок пять, сейчас осень, а значит, по всем подсчётам, скоро меня ждёт очередной резкий поворот. Чем он для меня закончится, я даже боюсь предположить…

[1] Гр. Пикник - Иероглиф

[2] Пикник – Настоящие дни

[3] Пикник – Мы, как трепетные птицы

Гнать-то он их гнал, да только они упорно вертелись вокруг того, во что он влез, согласившись помочь сеньорите Де ЛаВега. И как связаны два бывших ландскнехта и один правящий дом, точнее – два, если считать Дельгадо. И чем такая связь может вылиться для него. Ничем хорошим для него это закончиться не могло, конечно. А если принимать во внимание заканчивающийся четвёртый период в его жизни, то всё могло обернуться куда хуже, чем он мог подумать.

Изабелла пошевелилась и, чмокнув во сне губами, перевернулась на спину, открыв его взору маленькую грудь с острыми сосками и аккуратно подбритый тёмный пушок внизу живота.

Мысли Роланда мгновенно перескочили с наёмников на женщину, лежащую у его ног. Пламя страсти вновь зародилось у него в животе, и он уже почти решил разбудить её, чтобы контюа су люча де амор[1], но Изабелла, вновь причмокнув, свернулась калачиком, так что он мог видеть только скрещённые лодыжки и тонкие руки, обхватившие колени. Остальное скрывали волосы, накрывшие женщину, словно покрывало.

Пусть поспит, решил Роланд, да и он пока не набрался достаточно сил, чтобы доставить ей настоящее удовольствие. Надо ещё немного передохнуть. Дьявол! Это не женщина, а вулкан страсти.

Роланд с трудом отвёл взгляд от спящей Изабеллы. О чём он думал? Ах да! О девятилетних отрезках его жизни, заканчивающиеся крутым поворотом в его судьбе, иногда хорошим, иногда плохим.

Раньше он об этом не думал, он вообще не любил философствовать, предпочитая действовать, а не размышлять. Но его нынешняя, скажем так работа, не сказать, что была слишком спокойной, но оставляла достаточно времени для размышлений. Да и сеньор Альваро служивший у Роланда писарем, бывший пастор небольшой деревенской церкви, расстриженный за пьянство, лет эдак десять назад, любил философские диспуты. Он же и пристрастил Роланда к чтению, благо библиотека, оказавшаяся в его распоряжении, была весьма богатой.

После прочтения одного весьма занятного манускрипта под называнием «Течение времени и человек», некоего Ласто Симонского, Роланд обратил внимание на эти девятилетние отрезки своей жизни и резкие повороты в этой самой жизни после их окончания.

Первый такой отрезок – счастливое и безоблачное детство, закончился вторжением ландскнехтов в его родной город и смертью родителей.

Второй продолжался до тех пор, пока его не приняли в роту Мертвоголовых. Роланд вздохнул: о тех годах он особенно не любил вспоминать. Три года жизни в сиротском приюте, из которого он несколько раз безуспешно сбегал. Затем, когда ему исполнилось двенадцать, четыре года скитаний по дорогам Вейцари, Утенберга, Инеции и Талии. За это время он стал настоящим человеком дороги и наконец, в шестнадцать, добавив себе при найме пару лет, поступил на службу в войско приграничного Ижона, там как раз готовились к войне с соседями и набирали в войско всех подряд, лишь бы будущий воин мог удержать в руках копьё. Через два года почти беспрерывных приграничных стычек, заматерев и набравший армейского опыта, он прошёл соискание в роту ландскнехтов и стал Мертвоголовым.

Так начался третий период – полный крови, боли, азарта и женщин. Который кончился ровно через девять лет. Тогда, когда он ушёл из отряда, чтобы оказаться далеко от земель, где хозяйничала рота Мёртвой головы. После недолгих скитаний он осел в благословенной Спании. Стране, славящейся своим вином, благодатным климатом и жарким морем. Где женщины были столь же красивы, как и горды, а мужчины щедры на дружбу и свару, затеваемую по любому пустяшному поводу. Стране, давно не знающей войн и ничего не слышащей о чуме под названием ландскнехты.

Вот он, четвёртый, подходящий к завершению отрезок. Что ему несёт следующий и будет ли он?

Роланд не успел додумать эту мысль до конца. Изабелла проснулась и сладко потянулась, открыв для его взгляда всю себя. От её вида вся философия мигом выветрилась из его головы.

— Любимый, — женщина, словно кошка, подкралась к нему.

— Да, сладкая, — он погладил её по гриве спутанных со сна волос.

— Возьми меня. — Изабелла потёрлась щекой о его живот и легла на него, крепко прижавшись всем телом. — Прямо сейчас, я соскучилась по ощущению тебя внутри себя.

Роланд в притворном ужасе воскликнул:

— Так быстро? Мы же только…

— Т-с-с, — Изабелла коснулась кончиками пальцев его губ, — просто возьми меня, и всё.

И Роланд взял её. Хотя это, как посмотреть, кто кого взял, мелькнула у него последняя мысль, прежде чем страсть окутала его огненным клубком и сожгла все размышления.

Изабелла последний раз вздрогнула в пароксизме страсти и, издав глубокий горловой стон,  обмякла под телом Роланда. Он собирался уже откинуться на подушки и освободить её от своей тяжести, но гладкие ноги женщины обвили его бёдра, а руки обхватили плечи.

— Подожди, — хрипло прошептала она ему в ухо, — побудь во мне.

Ладонь Изабеллы скользнула по его плечу и, нащупав жуткий шрам толщиной в палец и змеящийся от правой лопатки вниз до поясницы, начала нежно его поглаживать. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Словно поглаживая кошку вдоль хребта. Отметку эту он получил в одну из трёх проигранных его ротой компаний. Он, тогда ещё простой латник, в составе банды[2] попал в засаду, устроенную Альбанскими рейтарами. 

Роланд, как сейчас помнил то промозглое утро: туман, кольцами вьющийся от реки, и мелькающие тут и там – спереди, сзади и с флангов львиноголовые флажки вражеского отряда. Он помнил грохот выстрелов и свист пуль. Как пороховой дым сливался в объятия с туманом, делая видимость ещё хуже. Как его товарищи спелыми грушами с деревьев сыпались, с коней на вытоптанный лошадиными копытами берег. Как под ним, сражённая выстрелом, пала лошадь, и он, едва успев выдернуть ногу из стремени, покатился по пологому берегу к кромке заросшей тростником воды. Как сбоку, словно из ниоткуда, возник закованный в чёрные латы всадник и, вскинув громадный рейтпистоль[3] спускает тлеющий фитиль. Помнит, как в последний момент, уходя от пули, он ныряет под брюхо жеребца и всаживает выхваченный кинжал сначала в бедро всадника, а потом, прихватив перевязь и нагнув к себе врага, в горло. Как пытается вскочить на коня, чтобы, дав ему шенкелей, переправиться через реку в надежде оторваться от рейтар на том берегу. Как конь, храпя и кося бешеным глазом, рвёт поводья из рук, не давая сесть на себя. Как из тумана выскакивает ещё один чёрный всадник с оскаленным львом на айлетте[4] и с оттяжкой рубит Роланда рейтшвертом[5]. И обжигающую боль в правом плече, когда тяжёлое, острое лезвие перерубает наплечник и скользит вдоль по спине, кроша кольчугу в клочья. Как ударом, его отбросает лицом на лоснящуюся лошадиную шею. Помнит горький лошадиный пот на губах. Как он разворачивается к врагу лицом и пытается  достать меч, но боль, дикая боль в спине и шее, не даёт пошевелить рукой. Как рейтар снова заносит клинок для удара, а ему на плечи из клубов тумана прыгает фигура в цветах его копья и несколько раз бьёт кинжалом в просвет между бургиньотом[6] и кирасой. Видит брызги крови, разлетающиеся в туман, а дальше темнота и чьи-то руки, подхватывающие подмышки и волочащие его в холодные речные воды.

Роланд мотнул головой, отгоняя тени прошлого, и остался, как был, в неудобной позе, опираясь на постель локтями и коленями, чтобы не давить на любовницу всеми своими двумястами фунтами живого веса.

— Ты знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? — жарко зашептала Изабелла.

— Надеюсь, моё умение доставлять тебе наслаждение? — попытался неуклюже отшутиться Роланд.

— И это тоже, — женщина застонала, и он почувствовал, как она сжимает его внутри себя, — а ещё то, что ты не похож на других. Эти твои шрамы и рисунки на коже. — Она прикоснулась губами к искусно сделанному шраму на шее. — Такого я ещё ни у кого не видела.

— На кого других? На других твоих любовников?

— Дурачок, — нежно шепнула Изабелла, — после того, как я тебя встретила, у меня никого нет.

Это было лестно слышать, если учесть, что любовниками они стали пять лет назад.

— А как же муж?

— Этот, гуарро[7], не прикасался ко мне, с тех пор как узнал, что я не могу родить ему ребёнка.

В словах женщины Роланд расслышал неподдельную боль. Ему хотелось утешить Изабеллу, но он не находил слов. Он был больше воином, чем любовником.

— К тому же эта тварь, — она почти выкрикнула ругательство, — больше любит своих игеррийских любовниц, которые ублажают его не только тем местом, в котором ты сейчас находишься, но и своими грязными ртами и не подмытыми гуэвонос[8]. Он, знаешь ли, очень любит эти штучки.

Она почти рыдала, но не от боли и негодования, а от еле сдерживаемой ярости.

Роланд молча гладил её по волосам. Он был ошеломлён, обычно ни о чём подобном они не говорили.

— Знаешь, — Изабелла обхватила его голову и заглянула прямо в глаза, её зрачки были расширены так, что радужки совсем не было видно, — только, я думаю, дело не во мне, а в нём. Это его семя безжизненно, как пески Хешара, а не моё лоно, похоже на дырявый барабан, как он мне как-то заявил.

— Почему ты так думаешь? — Роланд прижался к сухим и горячим губам женщины.

— Почему? — Изабелла отодвинула его голову и засмеялась зло и торжествующе.

Он снова почувствовал, как она сжимает его внутри себя, от этого член его начал твердеть.

— Я чувствую, ты готов к схватке. — Изабелла снова приникла к его рту.

Роланд вместо ответа начал двигаться в ней.

— Да, — Изабелла застонала, помогая ему бёдрами. — Давай, — слова её перемежались стонами, — убежим отсюда, вместе. Бросим всё к дьяволу и сбежим!

Роланд, удивлённый таким предложением, прекратил двигаться.

— Нет, — простонала Изабелла, — не останавливайся, продолжай.

И Роланд продолжил, решив разобраться с этим после того, как они насытятся друг другом.

— С чего тебе пришла такая мысль? — продолжил он свой разговор.

Теперь он лежал на спине, а Изабелла примостилась у него под боком, закинув на него ногу и обняв рукой поперёк груди.

— Какая? — почти промурлыкала она.

— Сбежать.

— Подумай, любимый, ты же умный. Я тебе почти всё сказала.

Роланд прокрутил в голове их разговор.

— Ты беременна.

— Да, любимый. — Изабелла приподнялась и, опершись о его грудь локтями, заглянула ему в глаза. — Ты не рад?

— Это несколько неожиданно. — Протянул Роланд. Он был ошарашен, но и… Рад? Да, пожалуй, он был рад этому известию.

— Ты отказываешься от своего ребёнка? — Изабелла отодвинулась от него и села, скрестив ноги по-хешански.

Глаза её сузились и потемнели, из серо-голубых став стальными.

— Дурочка, — он тихо рассмеялся, — я всегда мечтал о наследнике. Вот только теперь мне придётся убить твоего мужа.

— Ты этого боишься? — она снова прильнула к нему и стала водить пальцем по вытутаруиваным на его груди черепам. Сначала по шести весело скалящимся, как раз по числу удачных компаний, потом по трём без нижней челюсти, именно столько было поражений в военной карьере Роланда.

— Смерти я перестал бояться ещё в девять лет. Первого своего я убил в двенадцать, я сбежал из приюта, и целый месяц шлялся по дорогам Вейцарии. Его я заколол гвоздём. Я как сейчас помню его, не убитого – гвоздь. Большой, квадратный, с толстой шляпкой и ржавый, но острый, я его вытащил из крестьянской телеги. А уж скольких после этого я отправил в ад, и сам не помню…

Роланд замолк, вновь переживая те события.

Пальцы Изабеллы на его груди дрогнули и замерли, он почувствовал, что его грудь под щекой женщины стала влажной. Роланд осторожно прикоснулся к её лицу, так и есть, она плакала.

Он грустно улыбнулся: рассказ и впрямь был из приятных:

— Не плачь. Смерть – это всего лишь смерть, и меня она не пугает. Ни своя, ни чужая.

— Зато я боюсь смерти, — голос женщины чуть слышно подрагивал, — и своей, и твоей. Может, просто сбежим?

— Куда? Я не хочу уезжать из этой страны. Да и не смогу я обеспечить тебе достойную жизнь.

— Мне плевать на…

— А мне нет, — прервал он Изабеллу, — я не хочу, что бы мой сын в чём-либо нуждался. Да и скрываться я не хочу.

— Тогда…

— Т-с-с, — он оборвал её на полуслове, — это мы обсудим потом. Сейчас скажи, зачем ты отправила ко мне Долорес Де ЛаВегу.

— Она была у тебя? — Изабелла погладила его по животу. — Тебе понравилась девочка?

— Да, она красивая, — машинально ответил Роланд, обдумывая вопросы, которые следует задать Изабелле.

— И-с-с, — выдохнул он сквозь зубы, когда пальцы Изабеллы сжали его член, а острые коготки царапнули нежную кожу. Воистину, хоть внешне эта женщина отличалась от коренных спанок, но темперамент был истинно южным – взрывным, словно пушечное ядро, начиненное картечью.

— Тебе! Она! Понравилась?! — Выделяя каждое слово, произнесла Изабелла.

Он чуть отстранился и поглядел ей в глаз. В них было даже больше ярости, чем тогда, когда она говорила про мужа.

Роланд улыбнулся и осторожно поцеловал женщину в уголок крепко сжатых губ.

— Она красивая, — прошептал он ей на ухо, — но для меня есть только одна женщина – это ты.

— Ты любишь меня?

— Люблю! — Роланд кивнул.

Пальцы женщины разжались и нежно погладили пострадавшую плоть.

— Я тоже люблю тебя. И запомни…

Он ожидал услышать ещё что-нибудь о других женщинах, но Изабелла его удивила, хотя и не так сильно, как тогда, когда сообщила о своей беременности.

— Такого я никому ещё не говорила.

— Так всё-таки, зачем ты посла эту гордячку ко мне?

— Девочка попала в беду, и я подумала, ты сможешь ей помочь.

— Она знает, что мы любовники?

— Конечно, нет! — Изабелла села.

Роланд протянул руку и погладил её грудь. Женщина в ответ на ласку мурлыкнула, словно довольная кошка, и накрыла его ладонь своею.

— Как ты объяснила ей наше знакомство?

— Сказала, что ты вёл дела с моим отцом.

Она снова удобно устроилась у него на плече.

— Хорошо! — Роланд гладил Изабеллу по волосам, думая о том, что Габриеллу ДеАриес в последний раз видели входящую в один из домов, принадлежащих мужу Изабеллы.

— Изабелла, — осторожно начал он.

— Да, — голос женщины был сонным, и он понял, что она вот-вот заснёт.

— Твой муж надолго уехал?

— На неделю.

— Ты не знаешь, куда он уехал и с кем?

Умница Изабелла не спросила, зачем ему было это надо.

— В свой загородный дом. Взял пару игерийских шлюх и уехал.

— Только их?

— Нет, без пятёрки гардов он никуда не выезжает.

Роланд взглянул на хрустальную клепсидру. Ему надо было уходить.

— Любимая, — кажется, он впервые так назвал её, — мне пора, у меня сегодня ещё есть дело.

— Ты вернёшься? — Изабелла отстранилась от него. — Не забудешь про нас? — Она погладила себя по животу. — Как только покинешь дом.

— Нет, — Роланд встал, — теперь никогда.

Он наклонился и поцеловал любимую.

— Теперь никогда, — он повторил свои слова, с нежностью глядя на Изабеллу.

Внезапно он осознал, что ни к одной из женщин, деливших с ним постель, он не испытывал того, что чувствовал сейчас к Изабелле. Пожалуй, это и впрямь можно назвать любовью.

— Хорошо, — женщина закуталась в простыню, — я верю тебе. И я люблю тебя.

Он кивнул, нашаривая штаны и камиссу.

Ещё один вопрос не давал ему покоя, пока Роланд одевался, и он решил его озвучить:

— Ты сказала, что я не похож на других, чем?

— Дурачок? — Изабелла слабо улыбнулась. — Всем. Начиная от внешности и заканчивая всем остальным: манерами, поведением… да всем.

Он был почти готов, осталось зашнуровать двойной кожи колет, со вшитой между слоями кольчугой, пулю, такая не остановит, но от подлого удара в спину стилетом или пропущенного укола чинкуэдой вполне.

Роланд поправил чинкуэду прикреплённую за спиной, но не так, как носили меч здесь – поперёк поясницы, а вдоль спины – от левого плеча к правому бедру рукоятью вниз, и накинул на плечи короткий плащ, хубоном он пренебрёг – ночь была тёплая. Сжимая в руке широкополую шляпу горцев, он легко вскочил на подоконник, собираясь выпрыгнуть в сад, как Изабелла окликнула его:

— Любимый, — видимо, она твёрдо решила так его называть, обернувшись, он увидел, как в свете звёзд блестят её глаза, — когда ты придёшь?

— Когда возвращается Дельгадо?

— Не раньше чем через пять дней.

— Я буду у тебя через три дня. Жди меня здесь. — Он улыбнулся. — Голенькой, словно новорождённое дитя.

Роланд изобразил губами поцелуй и выпрыгнул в окно.

[1] Контюа су люча де амор  - продолжить любовную схватку

[2] Банда – одно из названий отряда ландскнехтов.

[3] Рейтпистоль – кавалерийский (букв. «рейтарский») пистолет.

[4] Айлет – наплечник с нанесённым на него аппликацией или обтянутый тканью герба владельца.

[5] Рейтшверт – (букв. «меч рейтара»), представляет собой нечто среднее между лёгким длинным мечом и тяжёлой шпагой.

[6] Бургиньот – шлем с козырьком и нащёчниками.

[7] Гуарро – букв. свинья

[8] Гуэвон – задница.

То утро он запомнил плохо: гибкая детская психика вытеснила наиболее жуткие воспоминания вглубь подсознания. Он помнил зарево пожара и клубы дыма от горящих соседских домов. Его уши до сих пор помнят грубые голоса, выкрикивающие в предрассветное небо:

— Рыжих, всех рыжих под нож.

И крик, почти визг мамы:

— Беги, Лани, беги.

Бешеный рык отца и жалобный стон матери. Его матери, с вьющимися, словно языки пламени, волосами. Волосами цвета меди. Матери по имени Юдифь, взятой его отцом в жены из бродячего племени удеев, отличающихся от остальных дорожных скитальцев огненно-рыжими волосами и большими носами с горбинкою.

А глаза его, светло карие, точь-в-точь как у матери, глаза, помнят как отец, размахивая громадным мясницким тесаком, бешеным быком вертится вокруг матери, не давая наёмникам заколоть её.

Его тело помнит, как соседка, благослови её Святой Антонио, прижимает его к костлявой груди, как вжимает его лицо в вышитый матерью мантон[2], одновременно пытаясь заткнуть ему уши. Как ей это почти удаётся, но он всё-таки выворачивает голову из-под руки соседки и видит, как здоровенный ландскнехт с усами, заплетёнными в косички, и серебряной серьгой в виде кулака, подныривает под размашистый удар отца и вонзает ему в живот короткий меч. Как затем пинком отшвыривает истекающее кровью тело с дороги, освобождая путь к матери. Как он наклоняется над ней и совершенно спокойно, буднично, словно проделывает это каждый день, перерезает тонкое горло. И громогласный крик:

— Отличный удар, Олаф.

А потом бездна поглотила его сознание, это соседка, видя, что он вот-вот вырвется и кинется на убийц, ударила его по затылку подобранным с земли камнем.

Он потом узнает, что была в ротах такая традиция, врываясь в захваченный город, кричать – чёрноволосых под нож или блондинов под нож, или как тогда – рыжих.

Ни ему самому, ни отцу, если бы он не сопротивлялся, ничего не грозило. У обоих волосы были цвета льна.

Много позже, через пятнадцать лет, он найдёт убийцу родителей, тогда, когда уже совсем прекратит его поиски, смирившись с тем, что кто-то другой отправил в ад чёрную душу наёмника по имени Олаф. Он тогда уже будет лейтенантом в «Мёртвой голове». Его рота остановится на постой в трактире, и хозяин, выскочив во двор, вскинет руку с сжатым кулаком вверх и гаркнет традиционное приветствие ландскнехтов:

— Реж, коли, руби!

Капитан, свесившись с седла, хлопнул трактирщика по плечу:

— Олаф Менкье, тебя ещё не спалили?

А затем обернётся к Роланду:

— Знаешь, Мёртвый, за что его прозвали Мизинчиком?

Роланд покачал головой, не услышав вопроса, он, словно заворожённый, смотрел на пускающую лучики серьгу в ухе трактирщика. Серебряную серьгу, выполненную безвестным ювелиром в виде сжатого кулака.

— А потому что он был самым маленьким в нашем копье[3]. Я ведь в «Стальных кулаках» начинал карьеру. Это уже потом, после Семилетней войны, меня взяли в «Мёртвую голову».

— Где твои усы с косичками, Олаф? — Роланд спрыгнул на землю, едва удержавшись, чтобы не выхватить кацбальгер и не вонзить его в живот трактирщика. Как когда-то тот проделал с его отцом. Он не убил Олафа не потому, что Капитан и солдаты этого не поняли бы, и, возможно, после расправы его ждал трибунал, нет. Плевать ему было и на недовольство солдат, и на суд капитана, к тому же он не думал, что дело зайдёт так далеко. Его любили, насколько вообще наёмники могут любить, в роте Роланд считался любимчиком фортуны, и когда он брался за дело, никто не оставался внакладе. Он не зарезал трактирщика сразу, как узнал, только потому, что желал насладиться его смертью, а перед этим рассказать, за что тот так мучительно умирает.

Он приблизился к низенькому толстячку, тот макушкой едва доставал Роланду до подбородка, а ведь убийца родителей, тогда в детстве, показался ему огромным, словно замковая башня, бесстрастно глядя в лицо. Убийца родных постарел – тело обрюзгло, лицо избороздили морщины, а волосы съела плешь. Сколько ему? Лет пятьдесят? Долгожитель для наёмника. Что же, пожил и хватит.

— А, — махнул рукой трактирщик, — сбрил, жена ругается – колются, мол. Ну, заходите, располагайтесь, сейчас всё равно пусто, так что всех обслужу, а вас, капитан, и вас, лейтенант, так вообще по высшему разряду.

Роланд не убил его – не смог. Хотя уже мгновенно, ещё по пути в трактир, спланировал, как это сделает. Уедут они со двора, он с полдороги под благовидным предлогом вернётсяи убьёт толстяка Олафа, а после сожжёт его трактир дотла.

Но, войдя в зал, понял, что не сможет. К хозяину, едва он переступил порог, подлетела пухленькая женщина лет сорока и, нежно обняв его за талию, улыбнулась гостям.

Роланд сглотнул, из-под чепца на лоб женщины выбилась медно-рыжая прядь волос.

— Вот, капитан, знакомьтесь – жена моя, Сара, а это, — он махнул рукой в сторону кухни, из-за дверей которой выглядывали улыбающиеся детские мордашки, — дочки мои.

— Отец, — донеслось из-за спины, — лошадей распрягать?

Роланд медленно повернул голову на голос. В дверях стоял мальчишка лет девяти, очень похожий и на мать, и на отца одновременно.

— Сын мой. — С гордостью произнёс Олаф и обратился к капитану. — Надолго к нам, заночуете?

— Нет, поедим и уедем.

Роланд прикрыл глаза и сжал кулаки, поняв, что не сумёт отомстить за смерть родителей. Уж очень его месть будет похожа на то, что произошло с ним в детстве. И если он прикончит трактирщика, то, кто знает, может быть, и за ним, лет эдак через пятнадцать заявится, такой вот, как он, мститель.

3

Роланд так сильно стиснул пальцы, что тонкое стекло бокала хрустнуло, и вино потекло ему на колени, пятная багрянцем ткань штанов.

— Мьерде[4], — он грязно выругался, стряхивая капли на пол. Штаны его, тонкого шёлка с еле заметной вышивкой по бокам, были безнадёжно испорчены.

— Сеньор, — в комнату заглянул хозяин заведения, Сантьяго Гонсалез, — вас хочет видеть сеньорита.

— К дьяволу всех сеньорит, — рявкнул Роланд.

— Но это, — хозяин быстро просеменил к нему и жарко зашептал: кто его хочет видеть.

— Долорес Де ЛаВега? – повторил он вслед за Гонсалезом. — Да, таким сеньоритам отказывать не принято. Хорошо, веди.

И добавил чуть слышно, когда за хозяином затворилась дверь:

— И что дочери сиятельного графа понадобилось от ночной тени?

— Капуло![5] – он снова выругался, глянув на пятно, испачкавшее штаны.

И ведь не сядешь, не прикроешь испачканное место плащом, невежливо встречать даму сидя. Взглянув на пятно ещё раз, он мысленно плюнул: теперь ничего не поделаешь.

Дверь бесшумно отворилась и в дверях возникла Долорес Де ЛаВега. На пороге она остановилась и, небрежно махнув кому-то рукой, затянутой в тонкую кружевную перчатку, зашла внутрь. Нет, не зашла, поправил себя Роланд, вплыла, такой грации он давненько не видел. Последний раз такие плавные и завораживающие движения он наблюдал у молоденькой байлаоры[6], что танцевала в праздник Росио[7] на главной площади Оливы.

Дверь закрылась, и они остались вдвоём. Роланд в изумлении приподнял бровь: это немыслимо, чтобы незамужняя сеньорита осталась в комнате с мужчиной одна, без сопровождения. Этот поступок попирал все устои общества. Видимо, случилось что-то действительно из ряда вон выходящее, если девушка отважилась на подобное.

— Сеньорита, — Роланд вежливо поклонился, — присядете, выпьете вина? Здесь подают превосходное Альенское.

Роланд видел Долорес Де ЛаВегу несколько раз издали. Тогда она показалась ему красивой, но несколько холодной, что было так не характерно для женщин юга Спании, но представлен не был, как не бывает представлен уличный пёс породистой кошечке знатной госпожи. Сейчас, вблизи, она показалась ему ещё более красивой и, вот странно, не такой холодной. Он невольно залюбовался сеньоритой Де ЛаВега. Женщины славной Оливы были красивы, но Долорес была прекрасна. Даже, пожалуй, красивее Изабеллы, хоть раньше он думал, что такое невозможно.

Прекрасные тёмные глаза Долорес Де ЛаВеги сузились, а пухлые губы поджались так, что рот стал похож на шрам. Но всё же она присела на отодвинутый Роландом стул, грациозно подобрав узорчатый подол восхитительного траджес де фаралес[8]. На секунду мелькнула тонкая лодыжка и маленькая ступня в расшитой золотом туфельке.

Затылок сеньориты Долорес был не менее красив, чем её лицо. Густые тёмные волосы были забраны в высокую причёску, и Роланд видел меж краем расшитого в тон платья мантона и линией густых волос полоску смуглой кожи.

— Сеньор Муэрто, — прервала его любования сеньорита Де ЛаВега, — я пришла сюда не вино пить, у меня к вам, как бы это сказать – конверасион привада.

— Приватная беседа? — переспросил Роланд, обходя девушку и усаживаясь на стоявший напротив стул.

Разделявший их стол мешал разглядеть её руки, но по движению плеч угадывалось: девушка нервно теребит складку шелкового платья.

Взгляд Роланда скользнул по расшитому лифу, прошёлся по изящной шее, круглому подбородку, пухлым губам, тонкому с горбинкой носу и остановился на тёмных глазах, с неестественно расширенными зрачками.

Да, она боится – осенило его, вот и нервничает, а совсем не из-за того, что уединилась с мужчиной, как он вначале подумал.

Интересно, чего может бояться дочь правителя города? Старый граф, Долорес была поздним ребёнком, железной рукой правил городом. Его если и не боялся, то, как минимум уважал даже глава лас сомбрес дела ночи[9]. К тому же, по слухам, девушка пользовалась уважением в низших слоях Оливы. Сеньорита содержала несколько домов призрения и сиротских приютов. Так что обидеть Де ЛаВега не пришло бы в голову и самому закоренелому матону[10]. Если только…

Роланд прокрутил эту мысль в голове, но затем отбросил. Что может связывать прекраснейшую Долорес Де ЛаВегу – донну из знатного рода и парочку залётных компрачикос. Ни-че-го!

В ответ на это его ничего, тревожно заныл, давным-давно перерубленной в одной из компаний, бицепс левой руки. Роланду очень хотелось потереть руку, но боль, словно услышав его, отступила. Вместо этого он налил в хрустальный бокал вина и протянул его Долорес:

— Выпейте немного вина, прессиоса дона[11] и успокойтесь.

— Я спокойна, сеньор Муэрто, — вопреки своему отказу девушка взяла предложенный бокал и нервно пригубила вино.

— Роланд, зовите меня Роланд и рассказывайте, я вас слушаю.

— М-м-м, дело в том, что один знакомый посоветовал мне обратиться к вам, как к человеку, умеющему улаживать, э-м-м, так сказать, касос делекадос[12].

— Один человек? — Роланд изумлённо вскинул брови. — Позвольте узнать, кто?

— Я бы… — она запнулась, но твёрдо продолжила, — я бы не хотела называть его имени.

Роланд улыбнулся:

— В таком случае сеньорита Де ЛаВега, я вынужден прекратить нашу конверсион привада.

— Но… — Долорес опустила голову, — я не знаю как…

— Как он или она к этому отнесётся? — Роланд не сводил глаз с сеньориты, уже догадываясь, кто мог посоветовать воспользоваться его услугами. — Не беспокойтесь, это знание умрёт вместе со мной. И он… — Роланд сделал небольшую паузу, — или она ничего об этом не узнаёт.

— Я… хорошо, — девушка вскинула голову, — донна Изабелла, Изабелла Дельгадо.

Роланд улыбнулся и пробормотал себе под нос:

— Болтушка.

— Что?

— У сеньоры Изабеллы длинный язык.

— Вы мне поможете, сеньор Муэрто? — Слова дались ей с трудом, очевидно, что прессиоса дона не привыкла просить.

 Какие прекрасные глаза, машинально отметил Роланд, а сколько в них дел оргуло[13]. Да, гордости в глазах донны Де ЛаВеги много, можно сказать, прирождённой гордости, того, чего нет в глазах большинства простолюдинов, но и мольбы в них было предостаточно. Пожалуй, мольбы было даже больше, решил он, и хм... таким глазам отказать невозможно.

— Как же я могу помочь, если не знаю сути тема сенсибле[14]?

— Это согласие?

А девочка, кстати, сколько ей – семнадцать вроде бы, имеет железную хватку, сразу видно, чья она дочь.

— Я решу это, когда выслушаю вас, донна. Надеюсь, речь идёт не об убийстве. Я хоть и отправил немало душ навстречу святому Диктину, но не сикарио[15] и даже не эспадачини[16].

— Нет… — опять короткая заминка. — Нет, — уже уверенней произнесла она, — речь идёт не об убийстве.

— Рассказывайте, донна, как я и говорил, наш разговор останется между нами. Рассказывайте, я вас внимательно слушаю.

— Хорошо!

Это хорошо, она произнесла так, словно собралась прыгать в бездну:

— Слушайте.

Рассказ Долорес Де ЛаВеги был интересным и даже забавным, но в принципе достаточно заурядным.

У Долорес пропала наперсница, девушка из бедной, но благородной семьи. Габриэль ДеАриес приехала три года назад с севера Спании из славного города Пие-де-Порто, навестить престарелую тётку. Тётка, к прискорбию племянницы, вскоре умерла, оставив ту без средств к существованию. Денег, чтобы вернуться, у Габриэль не было, и судьба сеньориты ДеАриес была бы печальна, если не сказать, трагична, не встреться на её пути Долорес.

Юная Де ЛаВега входила в тот возраст, когда благородные сеньориты выходят в свет, и ей требовалась наперсница её возраста или чуть старше. Габриэлла, как никто другой подходила на эту роль. Будучи старше Долорес на четыре года, она была, что называется девушкой голубых кровей, из рода пусть и обедневшего, но благородного.

Помимо славных предков, Габриэла была обладательницей стройной фигурки, симпатичного личика и, что самое главное – обладала безукоризненными манерами. Что в глазах отца Долорес, гранда Де ЛаВеги, было весомым аргументом. Так, ДеАриес оказалась в окружении взрослеющей Де ЛаВеги.

И вот третьего дня она пропала. Ушла в кирху помолиться и не вернулась. Но это не самое худшее. Вместе с ней пропала реликва де фамилиа[17], которая передавалась в семье Долорес от матери к дочери, уже на протяжении десяти поколений.

— Вы считаете, что это именно донна ДеАриес взяла эту вещь? — Роланд, до этого бесстрастно изучавший стол между ними, посмотрел на Долорес.

— Я… — девушка нервно поправила прядь волос, выбившуюся из причёски. — Я не знаю, что думать. Габби… Габриэль не способна на воровство, она… она честна до…, я не знаю человека более правдивого, чем она. А тем более, чтобы что-то украсть… — сбивчиво говорила она. — Может, её заставили? Я не знаю!

— Хорошо. — Роланд усмехнулся наивности девушки и решил зайти с другого конца. — Предположим, что это не она. Скажите, сеньорита Долорес, с чего вы решили, что ДеАриес пропала? Может быть, она просто загуляла, закрутила роман, отправилась к любовнику или просто се энаморе[18]? И потеряла счёт времени? Тем более что она взрослая и свободная женщина, и никому не должна давать отчёта в том, куда и насколько она уходит.

— Нет, что вы, сеньор Муэрто, — глаза Де ЛаВеги от такого предположения вспыхнули огнём, — Габби не такая, она честная женщина. У неё есть жених, они помолвлены, и даже день свадьбы назначен. Она любит своего жениха, вы бы видели, как горят её глаза, когда она про него рассказывает. Габби, конечно, могла пойти к нему, — при этих словах Долорес покраснела и опустила глаза, — такое уже бывало, но его сейчас нет в городе.

Святая простота, думал Роланд, рассматривая прекрасную донну, – при всей её гордости, красоте и железе в характере, она смущается, когда речь заходит об ми энканта ла сераниа[19].

— Где же это весьма достойный сеньор, и кто он, кстати?

— Сеньор ДеКабреро в отъезде, с торговой миссией, где-то в Алисии.

— Сеньор ДеКабреро? – переспросил Роланд, — Хоакин ДеКабреро?

— Да, — удивлённо ответила Долорес, — Вы его знаете?

— Нет, — Роланд улыбнулся, — слышал что-то.

Хоакин значит ДеКабреро, Хокки Брибон[20], как его прозвали в злачных местах ночной Оливы. Большой любитель подростков, малолетних девочек и крепкой граппы, а также азартных игр, с хорошо подвешенным языком и очень красивый, ну-ну. Такой и впрямь мог подбить девушку на кражу, особенно если она влюблена в него до умопомрачения, но Хоакина и вправду не было в Оливе. Вот только отправился он не в Алисию, и, уж конечно, не по торговым делам. Насколько было известно Роланду, сей «доблестный идальго» отправился навести шороху в публичные дома Талии.

 — Н-да, — произнёс он вслух, — весьма достойная кандидатура для прекрасной донны ДеАриес.

— Мне кажется или в ваших словах я слышу иронию? — Долорес выпрямилась, хоть казалась куда больше – её осанке позавидовала бы и королева Альбанских островов, и сурово свела красивые брови на переносице.

— Ну что вы, сеньорита Де ЛаВега, как можно, вам просто показалось. Как давно они вст… хм, помолвлены?

— Полгода.

— Хорошо.

Роланд замолчал, обдумывая услышанное. Отпив ещё глоток чудного, терпкого Альенского, он произнёс:

— Скажите, а слуги не пропадали из вашей асиенды? Может быть, кто-нибудь из обслуги ведёт себя не так, как всегда, нервничает, ну, что-нибудь такое?

— Нет, — задумчиво ответила Долорес, — слуги на месте, никто не пропадал и даже не отлучался и поведение…, я не замечала изменений в их поведении. Нет.

— Хорошо, донна Де ЛаВега. Я понял вас и займусь вашим тема сенсибле. И да, насколько я понимаю, ваш отец не в курсе произошедшего?

— Нет, и я бы не хотела, чтобы он что-то узнал.

— Это, само собой разумеется, только ему всё равно придётся рассказать об этом, если сеньора ДеАриес и ваша семейная реликвия не найдутся. Вы это понимаете?

— Прекрасно понимаю, — молодая Де ЛаВега побледнела, но смотрела твёрдо и решительно, — в этом случае я всё ему расскажу.

Роланд кивнул:

— Надеюсь, о нашем маленьком разговоре вы ему не поведаете?

— Безусловно.

— Отлично. Вы, кстати, так и не рассказали, что конкретно пропало.

Долорес Де ЛаВега кивнула.

— Это крест. Четырёхконечный. Перекладины в виде вытянутых ромбов. Вертикальные – длинней горизонтальных. Основание отлито из серебра, лицевая сторона выполнена из бирюзы, голубой, как весеннее небо. В центр креста – круг с изображением змея, кусающего собственный хвост, залитый прозрачной смолой. Размер чуть меньше моей ладони.

Девушка продемонстрировала Роланду затянутую в перчатку ладошку.

— Выглядит, конечно, грубовато, но ему Бог весть сколько лет. По мнению ювелира моего отца – не менее пятисот. Его ни с чем не спутать. Увидите, сразу узнаете.

Роланд, молча смотрел на Долорес, на всём протяжении разговора его не покидало ощущение, что девушка что-то недоговаривает. Но, несмотря на все сомнения, он решил помочь ей, не сам, конечно, а отрядить на поиски пару толковых и преданных лично ему парней – пускай поразнюхают. Хорошим расположением таких высокопоставленных персон в наше время не разбрасываются. И в случае удачи молодая Де ЛаВега будет ему должна.

— Я займусь вашим делом, донна, скажите, как мне с вами связаться, если… когда у меня появятся новости?

Девушка задумалась, об обратной связи она явно не подумала. Наконец, она произнесла:

— Люка. Связь будем держать через него, это мой гард[21], его семья держит небольшой трактир в конце улице горшечников. Отдайте записку его отцу, он даст ему знать, а Люка передаст мне.

Девушка поднялась со стула, собираясь удалиться.

Роланд встал и приблизился к ней почти вплотную, грубо попирая все законы приличия.

— Долорес, — он впервые назвал её по имени и на ты, — а ты не боишься, что твой отец узнает о нашей встрече? Это может плохо закончиться. Не для тебя, конечно, но для меня уж точно. Никто из твоих, — он кивнул на дверь, — гардов не проболтается об этом визите?

— Нет, — Долорес улыбнулось очаровательной улыбкой, очаровательной и холодной, словно ледник зимой, и, в свою очередь, назвала его по имени, — Роланд, никто из моих телохранителей не проболтается. Они мне обязаны.

— Настолько обязаны, что пренебрегут своим долгом перед грандом Де ЛаВегой?

— Долг? Они должны только мне. Люка обязан мне жизнью. Себастиан, он должен мне ещё больше, чем Люка.

— Что же может быть дороже жизни, сеньорита? — Роланд был заинтригован.

— Жизни жены и дочери. — Отчеканила Долорес Де ЛаВега.

— Вы опасный человек, — проговорил Роланд, глядя прямо в красивые глаза, — уже личную гвардию собираете.

И добавил:

— Долорес Де ЛаВега, вы далеко пойдёте, и я не удивлюсь, если лет через пятнадцать – двадцать править городом будете вы. Не напрямую, конечно, правитель женщина в наших краях – нонсенс, но дёргать за ниточки будете именно вы. Бедный ваш будущий муж.

И сколько в его словах было сожаления, а сколько восхищения, не знал и сам дьявол.

Долорес, ничего не ответив, круто развернулась, обдав Роланда едва уловимым терпким запахом жасмина, и направилась к выходу.

— Постойте, — окликнул он её на самом пороге, — ещё один момент. Где в последний раз видели Вашу компанеро[22]?

Долорес замерла на пороге, даже по её спине было заметно, что вопрос ей не понравился. Она медленно обернулась и, тщательно подбирая слова, сказала:

— Габриэль видели около дома сеньора Сантьяго Дельгадо.

Вот как? Роланд мысленно вскинул брови в немом удивлении. Такого он и ожидать не смел.

— Кто?

— Наша горничная.

— Ваша наперсница была одна?

— Нет.

— С кем? — Роланд слегка повысил голос. — Что вы цедите по слову? Говорите.

— С двумя господами. Я не знаю их имён, по виду приезжие.

— Опишите мне их.

— Один высокий, длинные, очень светлые волосы. Второй пониже и поплотнее первого, бритый наголо. Очень похож на хешарца.

— Так, так, так, — очень медленно и с очень нехорошей интонацией проговорил Роланд, — почему вы мне сразу не сказали?

— Я… Я испугалась, — Долорес опустила голову, — они мне показались очень опасными, и их глаза… Я таких ни у кого не видела. Пустые и… словно мёртвые.

— Вы с ними встречались?

— Нет, — испуганно проговорила девушка и опустила голову, и сразу стало ясно, что она очень юна и неопытна, — я хотела, даже в гостиницу пошла, где они остановились, хоть Люка и отговаривал меня, но я всё же пошла. Но когда я их увидела, я… я просто испугалась.

— И все же вы не обратились к отцу, а пришли ко мне. Почему? Только не надо мне про реликвию говорить, это я уже слышал. Поведайте мне второй, скрытый слой.

— Потому что вы, точнее, они, похожи на вас.

Она вскинула голову, взгляд упрямый и одновременно испуганный.

 Роланд кивнул:

— Верю. До свидания, сеньорита Де ЛаВега.

И всё же она что-то не договаривала, он был в этом уверен.

Когда девушка ушла, Роланд налил полный стакан вина и, устроившись в кресле, принялся размышлять вслух.

— Значит, май куэрдо[23] компрачикос, вы в городе уже больше трёх дней, а на встречу явились только сегодня? Интересно. Вот и начал прощупываться тайный план, прячущийся в тени простого похищения. Что же вы затеяли, мои разлюбезные бывшие ландскнехты?

Бицепс опять заныл, на этот раз Роланд не стал сдерживаться и с удовольствием растёр руку. Стало легче, но ненамного, это ведь не физическая боль, а скорее метафизическая.

Пожалуй, визит к Изабелле стоит отменить. Это он уже сказал не вслух, а про себя. Хоть и жаль, последнее время они стали видеться реже. Но с весточкой он пока повременит, дождётся доклада Джозе, и тогда…

Словно услышав его мысли, в дверь стукнули условным стуком.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, и в неё ужом проскользнул Проныра.

— Пей, ешь, — махнул рукой на стол Роланд, — и рассказывай.

— Благодарю, — Джозе, налил себе вина, но есть не стал.

— Компрачикос в гостинице, сначала ели и пили в общей зале, потом в номер вернулись. Подхватили двух лакидос[24] и поднялись в комнату. Одна тощая, словно селёдка, а другая настоящий балена[25], видели бы вы её зад, сеньор Роланд, это просто…

— Джозе, — Роланд прервал его, — данные подробности меня не интересуют. Что они делают сейчас?

Проныра масляно усмехнулся:

— Когда я уходил, они, судя по звукам, ходер[26] этих милашек.

— С ними никого больше не было?

— Кого именно? — осторожно уточнил Проныра.

Роланд пожал плечами:

— Мужчин, женщин?

— Малец мой, вы его не знаете, Сезаро Курси[27] зовут, пока они жрали, пошарил в комнате, там никого не было.

— Надеюсь, осторожно? — Нахмурился Роланд.

— Конечно, просто заглянул, ничего не трогал.

— Ладно, наблюдай дальше. Послание помнишь, где оставлять?

— Обижаете сеньор, Проныра, на память никогда не жаловался. У старьёвщика Федерико. Так я пошёл?

Роланд кивнул.

Джозе одним большим глотком допил вино и исчез.

Ну что же, пожалуй, визит к прекрасной Изабелле можно и не отменять, вот только переодеться надо.

[1] Кондотта – договор о найме.

[2] Мантон – женский вышитый платок.

[3] Копьё – подразделение в роте ландскнехтов.

[4] Мьерде – дерьмо.

[5] Капуло – (буквальный перевод: кокон) – дурак, идиот, бездарь.

[6] Байлаора – танцовщица фламенко.

[7] Праздник Росио – массовое религиозное паломничество.

[8] Траджес де фаралес – платье.

[9] Лас сомбрес дела ночи – ночные тени (бандиты).

[10] Матон – головорез.

[11] Прессиоса дона – прекрасная незнакомка.

[12] Касос делекадос – деликатные дела (щекотливые ситуации).

[13] Дел оргуло – гордости.

[14] Тема сенсибле – деликатный вопрос.

[15] Сикарио – наёмный убийца.

[16] Эспадачини – бретёр (зд. наёмный дуэлянт).

[17] Реликва де фамилиа - фамильная реликвия.

[18] Се эноморе – влюбилась.

[19] Ми энканта ла сераниа – любовная близость.

[20] Брибон – шалун.

[21] Гард – здесь охранник.

[22] Компанеро – подруга.

[23] Май куэрдо – дорогие мои.

[24] Лакаидас – проститутки.

[25] Балена – дословно кит (зд. толстуха).

[26] Ходер – трахать.

[27] Курси – пижон.

Ученые постоянно находят новые способы поиска жизни в других мирах, будь то напрямую с помощью химического анализа или косвенно с помощью спутниковых изображений. К таким примерам относятся различные лунные и марсианские спускаемые аппараты и марсоходы, а также текущие научные исследования, проводимые с планетарных орбитальных аппаратов. Но что, если бы мы смогли искать жизнь и лучше понимать историю этих загадочных и интригующих миров, используя залежи льда?