От ледяной воды пальцы быстро немели, но останавливаться я не мог. Загребал руками самородки, мельком отмечая, что с каждой жертвой их становилось все больше. Рассовывал золото в мешки и за пазуху, в карманы и за голенища старых сапог.
Стоял жуткий холод.
Наверное, если бы небеса вдруг отяжелели влагой, с них посыпался бы снег. Но неба не существовало. Ничего не существовало, кроме реки, леса и мутного, похожего на гнилостный студень тумана.
— Не оборачивайся, — шептал рядом Лыков. Он тоже выгребал золото.
Я не оборачивался. Я и так знал, что там, за спиной.
Там лес.
Бесконечная стена из корней, стволов и ветвей, унизанных мхом. Где-то среди них стоит она. Она следит, чтобы мы выгребли все золото. Она так щедра, Господи. Взамен берет не так уж много, особенно по меркам здешних мест. Кого взяла, развесила нутром наружу по ветвям и сучьям. Висят теперь, корчатся и завидуют нам с Лыковым.
Шагах в трех покачивался на искалеченных культях Кондрат. Вернее, исковерканное пугало, которое прежде звалось Кондратом. Левый глаз его завис на тонкой жилке у самой щеки, зато правый справно поглядывал за Лыковым. Кондрат и при жизни нашего штейгера не жаловал, а теперь и вовсе житья не давал.
— Лыков, — хрипел Кондрат, еле-еле ворочая распухшим серым языком, — неужто… все купчику… сдашь, а, Лыков?
— Не твоего ума дело, — отвечал Лыков, не отрывая взгляда и рук от золотистых россыпей. — Поди вон тоже повиси.
Кондрат осклабился сочащимися гнилой сукровицей деснами и повернулся ко мне. Не собирался он висеть рядом с остальными, это ясно, не таков был Кондрат, чтоб его повесили, а он и висел от души.
— А ты, Никита? Ты-то рад, а? — спросил меня Кондрат. Слова получались нечеткими, рваными, от каждого разило смертью.
Я не отвечал: не было во мне того Лыковского бесстрашия и воли. Сам не понимал, на чем держался еще рассудок, давно бы ему подернуться липкой чернотой безумия, ан нет, крепился, хватался, как за худую бечевку, за образы прошлые. За ветхую горницу, за печку, за иконки в углу. Все это родное осталось так далеко, а все же и рядом, глубоко внутри. Я чувствовал, как холодит грудь медный тельный крестик. Его мне в горьком, скудном детстве отдарила умирающая мать. Я очень надеялся на этот крестик.
Я снова опустил руки в воду.
Станки и сита, детали насоса и шурфов валялись там, где мы бросили их в первый же день. Для чего нужна разведка шурфа, если золото валялось вдоль линии тонкого припая в таком количестве, которого мы не видали за все годы на сибирских приисках. Для чего сито, если до крупиц золотых и руки не доходили, столько вокруг было самородков с кулак. Я выгребал из реки золотые ногти, зубы, обломки ребер. Лыков нашел цельную пятерню.
— Не отпустит, не отпустит, — причитал позади мертвый проводник-тунгус. — Она тебя не отпустит.
Он повторял это с того самого дня, как мы нашли на дереве колоду с мертвецом.
После широкого русла Ангары прошло десять дней. Лыков вел отряд на север. Мы молчаливо пробирались следом, мы знали, что Лыков ведет нас к россыпям.
Он был проворен, наш штейгер.
По осени, прежде человек угрюмый и задумчивый, как все горняки, Лыков невесть с чего стал весел и словоохотлив. Щедро раздаривал купчиковы запасы, в особенности перепадало местным тунгусам. С тунгусами же Лыков и зимовал.
Вот тогда и стали говорить, мол, вдоль русла Хормы россыпей что гальки под ногами, а тамошние птицы мрут оттого, что зобы крупицами золотыми забиты. Там же неподалеку протекает речка Бирюзовая, чистая и спокойная. А на отмелях ейных полным-полно черного шлиха, а значится, в шурфах и золото найдется. Как только поутихли морозы, потянулись старатели на юг, только и болтовни было, что про Хорму да Бирюзовую.
Сам Лыков на юг не пошел. Отправил к Хорме своих первоходов, чтобы не удумали прочие чего не надобно. Нас же, бывалых и тертых, с двумя тунгусами в провожатых, повел на север. Мы уж тогда сообразили, что слухи о Хорме от самого Лыкова-то и тянутся.
Хитрым был наш штейгер, ушлым, и потому мы знали точно: Лыков поведет нас к россыпям, да таким, что побогаче Хормы и Бирюзовой вместе взятых. Иначе ради чего все затевалось?
Воздух под кронами был столь густым, что непроизвольно приходилось дышать чаще, отчего кружилась голова. Духота смердела. Запах гнилой древесины и чего-то еще, приторного и горького, расползался сверху, словно гнили кроны и даже сами небеса. Отсюда, из царства сплетенных ветвей, талого снега и мха, небо казалось блеклым и безжизненным. Где-то все время мерещилась вода.
От тяжкой ноши плечи и ноги наливались усталостью. Мы пробирались сквозь буреломы и заросшие ерником овраги, питались тем, что удавалось поймать тунгусам: один из них показывал путь, а второй, по обыкновению, рыскал в поисках дичи. Но не едой и усталостью полнились головы. Мыслями нашими владело золото, оттого и телу становилось чуточку легче. Мы шли, подневольные видениям будущих богатств. И Лыкову, разумеется, тоже подневольные.
— Глядите! Что-то висит! — прогаркал Кондрат хриплым от табака голосом. — Домовина, кажись.
Отряд останавливаться не стал, шествовал дальше. Все, кроме проводника тунгуса. Он встал, будто на гвоздях приколотый, и без того узкие глаза превратились в щелки, и когда я прошел мимо, то заметил слезы на его щеках.
Лыков только глянул из-под бровей на злополучную сосну и велел идти быстрее.
Я видел в лесном сумраке впереди согбенные спины в старых поношенных пиджаках, подбитых для тепла куделью, и то, как вздрагивали навьюченные барахлом плечи, едва оказавшись рядом с этой сосной. Уставшие мужики молча оглядывали что-то у самых корневищ, так же молча отворачивались и топали дальше.
Когда подошла моя очередь, я тоже не остановился. Раскуроченная туша лося лежала ровно под колодой. Ребра, ветхая шкура, все мясо кто-то сожрал. Медведь, должно быть, или росомаха. Лиса или волк. Кто-то еще. Мне не шибко хотелось смотреть на колоду, но я задрал голову и посмотрел.
Сквозь щель отчетливо виделось шевеление чего-то темного, без явной фактуры. В колоде наверняка был труп какого-нибудь тунгуса, а где мертвец, там и птицы, может, и зверь подтянулся, устроил себе там лежку.
Тунгус остался позади. Он не решался обойти сосну, на которой зависла колода, силился что-то сказать, но только дергал кадыком. Я потерял его из виду уже через десяток шагов.
Но вскоре увидел вновь. Лыков тащил его за шкирку, выговаривая:
— Здоровый мужик! Охотник! А дохлого зверя боишься.
Тунгус только качал головой и мычал что-то.
На следующий день вышли к реке. Тунгус сказал ее название, я не запомнил. Берега скрывал снег, но быстрое течение уже скинуло зимние кандалы, шепталась вода. Еще полдня шли вдоль берега. Наконец Лыков скомандовал привал. Мы освободили натруженные спины от снаряжения, блаженно растянулись кто где. Один только тунгус был насторожен. Приятель его, второй проводник, так и не возвращался. Мы, конечно, горевали больше не о самом тунгусе, а о том зайце или олене, которых он мог бы раздобыть на ужин, кляли узкоглазого почем зря.
— Шурфить будем поутру, — сказал Лыков.
Пока мы сносили хворост для костра и готовили навесы, Кондрат украдкой обследовал берег. Я посматривал за хитрым старателем, но смыслу не придавал. Мало ли. Прииски таежные никогда легким житьем не славились, некоторая каторга и та милостивее, даже случаи бывали, когда беглые каторжане назад с раскопа просились. И все ж надежда на сытую жизнь держала нас пуще неволи. Так что удивляться душевным помутнениям не приходилось.
И все-таки Кондрат вел себя странно. Бормотал, поддакивал. Отмахивался от чего-то рукой, будто ему докучала мошкара, хоть и рановато для гнуса.
Да и в лагере беспокойство ощущалось. Вместе с темнотой сгустилась тревога, воздух взопрел несмотря на снег, а в корнях сосен закопошились, заерзали выползни.
— Уходить надо, — тараторил Лыкову тунгус-проводник. — Плохо, очень плохо то, что на дереве повесили. Не отпустит.
Я вспомнил колоду с мертвецом, влажную, подвижную темноту, наблюдавшую за нами через щель. Тут же одернул себя мысленно: уж сколь бы ни был суеверен охотник-тунгус, а нам уподобляться ему ни к чему. Не первый год бороздим тайгу, всякого навидались, разного натерпелись. Были б руки крепки, чтобы киркой да лопатой робить, а всяким мертвецам — это пусть местные долги воздают.
— Зачем же на дереве мертвеца вешать? — спросил у тунгуса один из нас, Гришкой Смолокуровым звался.
Тунгус ответил опять же Лыкову, у него ведь с Лыковым уговоры, не с нами:
— Так далеко от жилища шаманов хоронят, которые оплошность какую перед духами совершили. В их телах злые арэнки гнездятся, мясом кормятся.
Гришка усмехнулся:
— А есть у вас тут такие небывальщины, чтоб на золото указали?
Мыслей у нас других и не было, кроме как о нем, о золоте. Тунгус ответил тихо:
— Золота у них в кишенях что камней под ногами, что снега зимой, что воды в реке. Да только не расплатиться вам за то золото.
Мы притихли. Наверное, так действовала проклятая колода на дереве: в другой-то раз непременно шутку-другую отвесили. Лыков и тот промолчал. О чем задумался штейгер, нам невдомек было. А вон оно как оказалось…
В колоде схоронили шаманку.
Я видел, как ступила из черноты под кронами на лосиных обглоданных ногах. Вместо правой руки — длинная обточенная кость, загнутая, точно коготь, на мослаку левой нанизана голова охотника-тунгуса, которого мы так и не дождались. Голова корчила рожи, пыталась кричать. Лицо самой шаманки истлело, но длинные волосы, словно сотканные из смоляных нитей, стелились на костистые плечи шелковым плащом. Такой она явилась.
Кондрат ахнул и распахнул объятия, и ведьма тут же подцепила его когтем, раскроила надвое. Опустила в нутро голову охотника. Мы слышали, как рвались жилы и лопались кости. Уж и не знаю, из чего потом сросся новый Кондрат: мне казалось, она подъела его начисто.
Ходила вокруг, сыпала золотом и ела нас.
Я больше не ведал часов. Время заменил проклятый студень, из него то тут, то там вываливался Кондрат. Он умыкнул пустые мешки и подсунул другие, грубо прошитые кули из бледной кожи.
— Эти-то попрочнее будут, — прохрипел он Лыкову в лицо и уполз.
Иногда я засыпал прямо у воды, с горстью, полной самородков. А когда просыпался, все было по-прежнему, и Лыков жадно набивал кожаные мешки золотом.
Я не мог бы сказать с уверенностью, это явь ли сочится из сна или кошмар просочился в мир. Но на самом краю мысли, там, где теплились еще горница, печь и иконки, зрела догадка, от которой челюсти сводило судорогой, а сердце заходилось в бешеном припадке.
Я думал сбежать.
К чертям золото, к чертям Лыкова: его-то она отпустит. Мне казалось, он ей приглянулся, наш штейгер.
Идти на полдень, в ту часть таежную, откуда мы явились, я бы не посмел. Там на ветвях и сучьях висели раскуроченные, обглоданные останки. Хуже того, там среди стволов и гнилостных пней бродил диявол с длинным, достающим до земли когтем вместо правой руки и жадной, окровавленной рожей вместо левой. Там в белесой мгле мастерил кожевенные мешки Кондрат.
В локте от меня из-под темных голышков поглядывал мясистый самородок. Непроизвольно я протянул руку, выковырял его. Увесистый, на четверть пуда, этакая головешка. Глянул на противоположный берег. Очертания кустарников и стволов проглядывали смутными тенями, ни шороха, ни движения.
Однажды приходилось мне слышать украдкой из разговора одной сварливой попадьи, будто протечная вода любую нечисть запирает и пройти далече не дает. У той попадьи из хозяйства утекли потом парочка божьих книг и целый рубль податей. На ярмарке я выменял книги на шапку, на рубль купил те самые сапоги, что до сих пор на мне. Остатки спустил на хмель да щи. То было в Нижнем…
Но в здешних обрусевших деревнях ведь тоже церковки попадаются, значит, может статься, и за этим лихолесьем приглядываешь ты, Господи.
Я обернулся к Лыкову и вздрогнул. На месте штейгера сидел Кондрат, культями перебирал гальку. Ко мне потянулся запах его распоротого живота, пережеванных внутренностей, полых костей. Мысль о побеге еще колотилась в измученном разуме, но я не мог заставить ноги распрямиться, не мог убедить пальцы выпустить проклятый сгусток.
— Ушел он, — выхаркал Кондрат. — Еще приведет нашего брата, не то все золото ему костями обернется.
Туман как будто схлынул, развиднелось. И я увидел противоположный берег.
Сотни их висели по ветвям и сучьям, одежда и кожа истлели, черепа и кости позолотой покрылись. Сгусток в моей руке потеплел, затрепетал, стал податливым и влажным. В воду закапало красным. Я разжал наконец пятерню, осел на берег, окровавленными пальцами вытянул из-за пазухи тельный крестик.
— Не понял еще? — шепотом сказал Кондрат. — Нету Его здесь и не будет никогда. Лыков есть, золото есть, а Его нет.
Кондрат повернулся и побрел в раскоряку к деревьям. А я не мог набраться храбрости даже поглядеть ему вслед, зато почувствовал колыхание смрадного духа, когда ко мне подступила долговязая фигура на лосиных ногах.
