К пещерному ОнО прилагалась родня – замотанная в чёрное особь женского пола в перманентном положении и бородатый самец с небольшим ковриком, норовивший упасть на прихваченную ни к месту подстилку, чтобы осквернить окружающих. 
Композиция из семейства пещерных источала гнилостное трупное амбре, поэтому Педагог включил промышленный освежитель, как того требовала инструкция для помещений с маленькой кубатурой.

Изначально считалось, пещерные тоже люди, но практика доказала, что это тупиковая ветвь непонятно как выжившей популяции «итреч».

Популяция размножалась с катастрофической скоростью и грозилась заполонить собой каждый уголок неподражаемой и уникальной цивилизации… «Чтобы что?» – спрашивал у них этнос и слышал в ответ: «Уничтожить вас!». Вот так искренне и незамысловато итреч отстаивала своё желание ввергнуть весь мир в небытие, как и полагалось сущностям низшего порядка.

Все понимали, что от них надо избавляться и даже предлагали вполне гуманные методы, но… пока итреч по привычке безнаказанно посещала публичные места и доставляла много хлопот и неприятностей людям, включая Педагога.

Люди надеялись на переход от Яви к Прави, который вот-вот должен случиться. Он-то и очистит мир от итреч и других сущностей Нави – так гласила легенда, согласно официальной трактовке Пятикнижия ведической письменности.

Педагог нутром чувствовал, что сегодня перед ним свой. Своё ОнО созерцать в таком неприглядном виде было тягостно – интеллигентно размышлял Педагог. Своё ОнО уже отделилось от неподражаемой и уникальной, а ты ещё, по привычке, готов с ним делить историю.

– Я могу узнать, кто предо мной стоит? – ещё раз попытался установить контакт с ОнО Педагог.

ОнО не сдавалось и продолжало молча переминаться с ноги на ногу, добавив монотонные раскачивания вперед-назад.

Зайдем с другой стороны: Педагог открыл верхний ящик письменного стола и вытащил ножницы. Подглядывая за Педагогом сквозь кусты волосяного покрова, ОнО смекнуло, к чему всё идёт, и грязно выругалось цветистым оборотам обсценной лексики.

– Ожило, – облегчённо выдохнул Педагог. – Повторяю вопрос, как вас зовут?

Впрочем, рано радовался Педагог обретению сговорчивой версии мутировавшего организма. Вместо ответа, ОнО очень быстро натыкало цифры мобильника и стало громко жаловаться, что к нему применяют насилие.

Вслушиваясь в мерзкие инсинуации негодяя неопределённого пола, Педагог по-прежнему силился понять, кто перед ним – мальчик или девочка. Дело в том, что голос мерзавца тоже не отличался типовым тембром для определённой особи. Унисекс – привычный термин для ОнО, плотно вошёл в обиход, но никак не решал проблему половой идентификации.

– Сейчас ты попляшешь! – громко восклицало ОнО, растягивая в ухмылке растрескавшиеся губы, мелькавшие среди немытых зарослей, и радостно гигикало от предвкушения скорой расправы над Педагогом.

Надоело, уйду – загрустил Педагог, воскрешая ежедневную рутину предстоящей рабочей передряги. Сейчас заявится Яжемать, ненавидящая кровное ОнО и не желающая в этом признаваться даже самой себе. Она всегда прячется за мнимой заботой и хочет заставить окружающих потакать прихотям ОнО.

Глазницы Яжемать привычно выпучены белковым субстратом с тёмными точками булавочных зрачков. Уродливая гримаса заменила лицо на пятно из подвижных ломанных линий, а рот испражнялся дурно пахнущей субстанцией из аммиака с отголосками сероводорода.

Голова этой отвратительной пародии нанизана на палку из туловища с крючковатыми хваталками, стремящимися вцепиться в горло объекту предстоящей манипуляции с понятиями о вседозволенности.

Яжемать свято уверена, что она подарила Вселенной «прелесть» – так в семейном обиходе называлась склизкая, гнусная и тошнотворная игрушка – ОнО. Это только её игрушка – изматывающая и заставляющая выть по ночам из-за несбыточной мечты избавиться от невыносимой прелести.

– И никто! Слышите никто! Не имеет право приставать к моей игрушке! – заезженная мантра вдохновляла Яжемать давать отпор миру, который по глупости задумал покуситься на прелесть.

Яжемать будет целовать свалявшиеся от грязи патлы ОнО в пубертате, складывая непослушные губы куриной гузкой и брезгливо морщась от вони.

– Ты – ничтожество! – задыхалась от ненависти Яжемать, извергая остатки не пережёванных фекалий прямо в лицо Педагогу. – Я посажу тебя! Будешь из унитаза дерьмо жрать! – продолжала надрываться проявившаяся из подворотни Ничто, благодаря сдавливающей горло пуповине с опостылевшим ОнО, которую она никак не могла перегрызть.

Несчастная женщина – неизменно думал Педагог, наблюдая за обязательной трансформацией в Ничто. Сколько боли и страдания ей приносит этот ненужный и нелюбимый ребёнок. Она хотела, чтобы легко и гордиться… А родилось… И отказаться нельзя – не принято, не поймут... Да и нет у неё больше никого, чтобы можно было сказать – моё. Чтобы прижаться всем телом и почувствовать тепло и свежий аромат чуда, когда-то бултыхавшегося в утробе женщины вместе с надеждами на счастливое будущее. Чтобы потом внуки и тоже легко и гордиться…

ОнО жалеть бессмысленно. Мутация «вылюдье» – окончательная форма жизни, не подлежащая изменению даже при вживлении чипа обратимой реакции. Для этноса ОнО потеряно навсегда.

Готовясь к предстоящему стечению обстоятельств, Педагог наполнил стакан прозрачной жидкостью из пластмассового пробника, чтобы плеснуть её в животную сущность Ничто до наступления последней стадии катарсиса. В инструкции было написано, что новый препарат помогает облегчить страдания Ничто и ввести в ступор до приезда спасательной бригады.

Нашелся номерок некой Златы из хореографического. Позвонили, рассказали, как у нас тут весело и здорово, предложили взять подружек и примкнуть к нашей, простихоспади, богемной компании. Девицы согласились. Обещали быть через минут 30-40, естественно, они приехали часа через два. Мы наколотили нашим барышням отвертки с разбавленным водой соком, кто-то даже макал края стакана в сок и в сахар, типа –дизайн-красота, стаканы гранёные, соломинки многоразовые, квартира-то съёмная! Дамы поинтересовались если ли чё покушать … а нет.

Это как раз тот период, когда я посмотрел фильм «Убить дракона», он мне очень понравился и я стал смотреть Захарова. «Тот самый Мюнхгаузен», один из моих любимых фильмов и сегодня. Не суть. Я слез с подоконника, присел рядом с симпатичной барышней, которая скромно попивала отвёртку, изящно оттопырив мизинчик. «Селянка, хочешь большой, но чистой любви?» - спросил я, она покосилась на меня, явно не владея вопросом. «Кто ж её не хочет!» - хихикнул Валерка. Мы с ним переглянулись и стали ржать. Девица, натянула улыбку, явно решив, что мы пальнутые. («Формула любви», тоже фильм с яркими образами, если что.)

Однако, я взялся за дамой ухаживать и бастион не то, что пал, а рухнул с грохотом. («Кто ж её (любви) не хочет!») Я сходил в коридор, порылся в сумке и обнаружил у себя в заначке мандаринку, добыл даме ещё одну отвертку с неразбавленным соком и куда большим содержанием водки. Будем играть картами, что оказались на руках. Наши отношения явно теплели. В какой-то момент она стала жаловаться, что тут сильно накурено. Я вызвался ей показать в спальне отменный, экологически чистый балкон! Получил одобрение. Мы беседовали, любовались заснеженной детской площадкой во дворе (второй этаж). Дама зябла, я грел, изучая неровности… ненавязчиво предложил поехать ко мне, посмотреть мои опыты в графике, или что-то в этом духе… она согласилась… я прикидывал, хватит ли мне на такси…

Когда мы вновь окунулись в своеобразный дымовой аквариум на кухне, там уже сидели новые персонажи. Местный барыга по кличке Дизайнер, а второго давайте, я буду звать - Вадик. Я с ним не то, чтобы был знаком, не то, чтобы часто пересекался, но бывало. Старался держаться на расстоянии. Вадик мне был неприятен, точнее, не так, не сам Вадик, а то, что вокруг него всегда начинало происходить.

В девяностые годы папа Вадика много чего украл и присвоил. В основном денежки, недвижимое и кажется завод. Человек был в определённых кругах авторитетный и все дела. Я точно эту историю не знаю, просто по тем отрывочным сведениям, что рассказывали о Вадике. Так вот, прошло какое-то время, и папа умер. Просто болел и умер. Так бывает, а вот с тем, чтобы оставшиеся члены семейства смогли получить доступ к дохрельёнам денежек, возникли проблемы. Я хз почему, возможно они в иностранных банках. Шли суды. Однако, семейство не бедствовало. Вадик был лет на 10 старше нас, деньги у него водились, а сам он ничем конкретным не занимался. Не учился, не работал, просто кочевал по вот таким непонятным собраниям богемного характера, бухал и прочее. Его звали, расхваливали (он это любил) и тянули денежные средства, на которые кутили. Он мелькал на каких-то сборищах у музыкантов местного масштаба, пару раз я пересекался с ним у байкеров. (Я и байкеры? Не обращайте внимание, случайные связи.) У меня всегда, это всеобщее, бодрое паразитирование вызывало отвращение. Я честно и серьёзно. Я никогда не жевал, не курил и не бухал из этой кормушки. Возможно, подобная принципиальность глупа по сути, но я на сделки с собственной совестью не готов.

В некоторой степени, мне даже было жаль покойного расхитителя государственной собственности. Он умудрился сколотить капитал, а его сын просто тунеядец небольшого ума.

Стол уже ломился, девицы жевали апельсины, орешки, пирожные, коих был ящик! Для них это было «Ой, вкусненькое!», я понимал, что купить ящик пирожных (штук 30, наверное), можно либо на детский утренник в садик или если у тебя в кармане имеется хотя бы «кораблик» трав запретных… вариант с утренником отпадает сразу. Ну, да, с нами Дизайнер…

Кстати, я думал, что все эти танцующие девчули едят, как колибри и ничего крепче воды не употребляют, но они здоровски жевали и прибухивали. Или это нам такие попались? (Если чё, мне не жалко, просто удивлён. Со своей балериной я познакомился позже. Она, действительно, почти нихрена не ела и могла весь вечер слоняться с одним и тем же бокалом вина.)

Совершенно неожиданно для меня, барышня, которую я столь добросовестно обхаживал, абсолютно потеряла ко мне интерес, приобщившись кушать эклеры и слушать какие-то байки Вадика про поездки в страны заморские.

Кого-то послали в магаз по близости и на обратном пути он нам позвонил и радостно сообщил, что тут на мусорной площадке кто-то выкинул линолеум! Новость сия вызвала общий ажиотаж. Давайте кататься с горки! Я решил, что раз остался без большой, но чистой любви, пусть хоть аттракционы… Примкнул к обществу желающих освоить покатухи на линолиуме. После мы с Валеркой двинули домой пешком. Помнится, будучи в состоянии, «я нихрена не ел, но пару-тройку стаканов коньяк+пепси уже во мне», я возмущался Валерке о несовершенстве и несправедливости этого мира.)))

Есть ли в этой истории мораль? Какие-то выводы? Я затрудняюсь. Эдакая зарисовка. С таких, кажется, мелочей постепенно строится представление о жизни, выстраиваются в голове границы и вырастает понимание ценностей и того, что можно считать для себя неприемлемым. Думаете, я говорю надуманное? Я не согласен, каждый получал жизненный опыт своими способами.

Она рассказывала мне, уже старухой, голосом, в котором не дрожали слезы – там была закаленная сталь обиды: "Шесть лет нам было. С подружкой. Рылись на помойке. Голодные, как волчата. Она нашла... зеленый кусок хлеба. Весь в плесени. Схватила и – жуть! – съела. Всю. Один. Я спросила: 'Почему не поделилась?' Молчала. Не поделилась." Эта детская обида – на подружку, на мир, на зеленую плесень вместо хлеба – так и осталась в ней комом на всю жизнь. Нежность пробивалась с трудом, сквозь слой этой подозрительности и боли.

Но была в ней и другая сила. Сила земли. Бабушка Лена была волшебницей. "Посадит лом – и тот зацветет", – шутили в деревне, и в этой шутке была правда. Все, к чему прикасались ее натруженные руки, пускало корни, цвело, плодоносило. Огород – это был не участок земли, это был ковер-самолет из зелени, овощей, ягод. И готовила она... Боже, как готовила! Быстро, будто не глядя, "на скорую руку". Но этот суп! Простой суп из своей курицы, забитой утром, с горстью своей картошки, щедро посыпанный своей зеленью – укропом, петрушкой, лучком... Аромат стоял такой, что соседи, несмотря на замки, наверное, тайком завидовали. Сало, просоленное по ее секрету. И вишня... Сушеная вишня, темно-бордовые бусины сладости и легкой кислинки. Ее запах – это запах бабушкиного дома.

Она была хвастуньей, моя бабушка Лена. Расскажет, как вышила узор, какую картошку выкопала, – и глазенки блестят, и голосок такой довольный. Я, малый, верил каждому слову. Теперь понимаю – это была не просто хвастовство. Это был ее способ вернуть себе гордость. Гордость, которую когда-то вынесли из дома вместе с сундуками.

И был у нее талант иного рода. Память предков. Однажды... Это было словно видение. Она надела свое старое платье. Не простое – вышитое. Геометрические узоры мокши, красные, синие, черные нити по белому холсту, тяжелые от труда и времени. Накинула платок, повязанный особым, уже забытым деревней, способом. Встала возле окошка кухни своего маленького домика, в сгущающихся деревенских сумерках. И запела.

Голос у нее был хрипловатый, простуженный годами и дымом печи. Но пела она... не по-русски. Напевно, протяжно, с какими-то гортанными переливами и глубокими нотами. Песня была древняя, непонятная мне, мальчишке. Она слегка раскачивалась, будто колос на ветру, и вращалась едва заметно, словно в самом начале забытого танца. В руке, чуть прижатой к груди, она сжимала горсть той самой сушеной вишни, словно четки.

Я замер тогда, затаив дыхание. В этом старом платье, в платке, с вишней в руке, под этот хриплый, завораживающий напев, она была не просто бабушкой. Она была Леной. Дочкой кулака, пережившей голод и позор. Женщиной, не доверявшей миру, но доверившейся земле. Хранительницей чего-то древнего, красивого и горького, что жило в ее крови и пелось на языке, который я не знал, но сердцем чувствовал.

И сейчас, когда я вспоминаю ее, вижу не просто старушку. Вижу этот момент у окошка. Вижу вышитое платье, сбившиеся пряди седых волос из-под платка, крепко сжатую горсть темной вишни и слышу этот хриплый, чуждый и бесконечно родной напев, плывущий в сумеречном воздухе маленькой кухни. Она пела свою землю. Свою боль. Свою несломленную жизнь. И этот образ – вечный, как сама земля под ее ногами, – стал для меня самой главной реликвией, самой дорогой вышивкой на полотне памяти.