На данную тему приведу высказывание Анатолия Шкунова:
«Сразу замечу: не надо путать работу, должность, материальные блага с происхождением.
Я прожил немало лет, и в моей жизни был такой случай. Один мой знакомый (он моложе меня) был приёмным сыном в одной семье. Это было в 60-е годы. Уже в детстве у него было ярко выражено чувство собственного достоинства. Он никогда не врал, даже ради себя. В то же время никогда не выдавал нас, когда мы что-то натворим. Хоть он и был моложе нас, но пользовался уважением и не только у нас, но и у более старших ребят. Родители (приёмные) были простыми рабочими, работали на заводе и жили, как все мы. Но у этого парня уже с детства была какая-то особая осанка, какая-то стать. Когда он вырос (учился без принуждения и на "отлично"), окончил институт. Вот тогда мы узнали о его родных родителях. Его отец был князем и был арестован вместе с женой и умер в тюрьме. Я думаю, что социальность у нас заложена в крови, в генах. Не зря учёные сейчас исследуют гены преступников, маньяков. Наша жизнь, поведение зависит от того, что мы получили от родителей. Окружающая среда только корректирует человека, но не меняет. В главном человек остаётся тем, кем родился и с теми биологическими особенностями, которые ему достались от родителей».
Все права принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия авторов. Портал работает под эгидой Российского союза писателей.
«Истинна древняя пословица, что равенство создаёт дружбу».Платон.[1]
«У друзей все общее, и дружба есть равенство». Пифагор.[2]
«Дружба есть равенство»[3] Диоген Лаэртский.
Кто придумал и с какой целью «День дружбы и единения славян»? Дружба возможна только среди равных, а единение — лишь при наличии общей цели. Общей цели в силу природных биологических и социальных законов у разных наций нет, как нет такой цели у всего человечества. Это обусловлено природным неравенством всех и вся. Общая цель была бы возможна лишь при равенстве всех.
Идею равенства можно навязать силой, что приведёт к уничтожению сословий, уподоблению развитых недоразвитым, умных — глупым, талантливых — бездарным, превратив природное многообразие в серую грязную массу, и подавит человеческую «волю быть самим собой». Ни это ли всегда практиковали и практикуют инородцы, установив контроль над народом. Известный интернационалистический лозунг, выдвинутый пресловутыми евреями Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии»: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» (нем.Proletarier aller Länder, vereinigt Euch!). И каков был результат для тех народов, которые этот лозунг применили на практике? «Кто был ничем, тот станет всем», — так пели эти несчастные в своём «Интернационале».[4] Ничтожество стало всем. Эту же противоприродную идею всеобщего равенства проповедует и иудейское христианство: «Многие же будут первые последними, и последние первыми»,[5] — говорит Христос; «…нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного…», — вторит иудей Савл (апостол Павел).
Замечательно сказал Фридрих Ницше: «Я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: "люди не равны. И они не должны быть равны"».[6]
«...Славяне — вторичная генерация, — говорит расолог В, Б. Авдеев,[7] — Термин "славяне" появился в VI веке нашей эры, а кто такие русы — было известно ещё несколько тысячелетий назад. Славяне — это и есть помесь, а русы — это чистый вид. Я вот, например, себя всю жизнь осознаю не славянином, а русом. Во мне есть примесь славянской крови, условно говоря, и я считаю, что это самая её негодная часть, а вот то, что во мне есть сильного, это заслуга руса. …Рус — это генетика. Как по-немецки Россия называется? Russland, земля русов, ни о каких славянах вообще никто и никогда и не разговаривал. Я это всё называю одним термином — "славянобесие", — когда призывают брататься не пойми с кем и зачем, не нужно это всё абсолютно. Русы — это антропологический признак. Русы — это те, у кого русые волосы. Так же, как существуют монголоидные антропологические признаки, негроидные…»[8]
Идея равенства и всякого объединения неравных — это идея отчуждения и упадка, которая разрушает здоровую жизнь и приводит человека к потере им его уникальности, данной ему изначально самой природой. Человек толпы не уникален, он серая масса, чернь; и не важно, обезличен человек толпы догмами христианства, идеями интернационализма, коммунизма, патриотизма или иного рода «скрепами». На вопрос: кто придумал и с какой целью «День дружбы и единения славян»? ответ очевиден — всё те же «вечные идеологи» с целью всех подавлять и над всеми господствовать.
На снимке: Фидель Кастро Рус, кубинский революционер, государственный, политический и партийный деятель, доктор гражданского права. Герой Советского Союза, Герой КНДР. Кавалер шестидесяти семи орденов и высших наград разных стран.
Помню, многотысячные митинги в Москве: ходят стадом, орут что-то, снимают на свои смартфоны, как кого-нибудь из них тащит в машину полиция, аплодируют... радостные... Или же устраивают ежегодные шествия под названием «Русские марши».[1] Это толпа. А толпа глупа.
Государственный переворот всегда делает лидер с сотней, а то и десятком верных соратников.
В своё время Фидель Кастро сказал:
«Я начинал революцию, имея за собой 82 человека. Если бы мне пришлось повторить это, мне бы хватило пятнадцати или даже десяти. Десять человек и абсолютная вера. Неважно, сколько вас. Важно верить и важно иметь четкий план. То, что мы сделали, должно было научить нас, что невозможного нет. Ведь то, что казалось невозможным вчера, стало возможным сегодня. И поэтому ничто не покажется нам невозможным завтра».
Фидель Кастро был практик, а не кабинетный политик, и много выступал перед народом. Адольф Гитлер также был воин, практик и гениальный оратор. Гитлер начинал свою партию с семи человек.
Мне говорят: «Гитлер — национал-социалист. Кастро — коммунист». А я отвечаю: Важен революционный опыт исторических лидеров, а не их принадлежность к той или иной политической партии или идее.
Ни что так не способствует государственному перевороту, как паразитизм власти и недовольство масс. Паразитизм власти — это не политическое, не социальное, а сугубо биологическое явление. Грубо говоря, зажравшиеся гоминиды не хотят уступить кормушку другим. Не имеет значения, какого государства власть — России, Украины или Америки. Существует некий биологический закон, согласно которому власть, доведшая народ до недовольства, обречена, если против неё сплотятся десять верных, действующих во главе с лидером по строгому плану.
Правящая группировка об этом знает, потому и были устранены эти самые лидеры — евдокимовы, лебедевы, рохлины, немцовы, навальные, пригожины... Подлежат изоляции и те, кто мог бы стать лидером в будущем из числа не оперившихся и пока только «лайкающих» в интернете. Эти «лайкаюшие», имея десятки тысяч подписчиков, ведут подготовку к нерегулярной войне против власти.
«Есть два типа войны: нерегулярная и обычная, регулярная, — говорил Фидель Кастро. — Нам необходимо было разработать стратегию, чтобы оказать сопротивление армии, у которой были самолеты, танки, пушки, коммуникации. У нас не было ни денег, ни армии. Нам надо было искать способ, чтобы противостоять тирании и совершить Революцию на Кубе».
Всего 10-20 верных, действующих по строгому плану — и власть обречена. Русский царь, имея многомиллионную армию,[2] вынужден был подписать отречение от престола, позволив арестовать себя и своё семейство Временному правительству, состоявшему из 11 министров; а в 1917-м горстка коммунистов за 10 дней свергла Временное правительство, у которого была та же русская армия.
Царский генерал Деникин, будучи сыном крепостного крестьянина, писал:
«Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все…»
И всё же самодержавие могло избежать краха, используя такие рычаги, как:
1. Внушить обывателю гордость за царя и отечество, объявив Россию святой, а царя самим помазанником Божьим и при этом ежедневно втюхивать эту ложь в умы граждан с помощью пропаганды. Но царские пропагандисты, если таковые и были, не могли использовать даже газеты, ибо поголовная безграмотность среди населения делала печатный рупор немым; а столь действенных средств массовой информации, как телевидение и интернет в те времена ещё не было. Потому немногочисленные революционные агитаторы выиграли эту нерегулярную, пропагандистскую войну против царизма.
2. Вторым способом усмирения масс была, есть и будет успешная война с внешним врагом. Первая мировая война для царской России оказалась весьма неуспешной.
Сменяют друг дружку эпохи, правители, рушатся троны... а методы управления массами остаются прежними.
Нынешним правителям удалось внушить россиянам с помощью пропаганды идею: «я — русский» и что «Русь святая», указав на врага извне; и не важно, Чечня это, Сирия, Украина, Америка, НАТО или все страны света вкупе, главное — агрессия недовольных масс теперь перенаправлена вовне.
Не отличается новизной и пропаганда противника: «Все буде Україна», «Україна – це Європа!», «Слава Україні! Героям слава». Но в то же время пробуждённый национальный дух народа стал угрожать украинской власти, представители которой не являлись и не являются этническими украинцами. Война явилась спасителем киевской власти.
Превращённые в руины города, смерть родных — жён, детей, стариков — слёзы и кровь, сотни тысяч погибших... — горе, охватившее Украину, сплотило украинский народ в мощный ударный кулак возмездия против врага внешнего так, как не смогла бы сплотить никакая пропаганда. И власть, попустившая эту войну, переоделась в камуфляж, став популярной среди народа как никогда. Парадокс? Нет. И это тоже закон живой природы. Ведь и в России всё ещё любят Сталина внуки тех, кого он расстреливал миллионами.
Имеет война и свои положительные стороны, независимо от того, кто в ней одержит победу. Чрезмерно расплодившиеся самцы гоминид — источник криминала в любой стране; война же позволяет за короткий срок утилизировать большую часть уголовного элемента. Именно это явление мы наблюдаем сегодня на примере контрактников-зэков.
Наблюдаем мы и другой эффект: в смертной схватке сцепились «девятимайники» украинские с российскими, объявляя друг дружку фашистами — «бандеровцами» и «рашистами». На смех настоящим фашистам и неонацистам, которые в данной сваре «девятимайников» участия не принимают.
Как видим, древний принцип: «Разделяй и властвуй», — не утратил свой актуальности и сегодня.
Борьба за престолы, засидевшихся на тронах царьков, ставит на карту не только жизни миллионов одурманенных пропагандой людей с автоматами, но и судьбы стран.
Если нынешняя война будет проиграна Украиной, то последствия для неё очевидны: к Румынии отойдут бывшие юг Бессарабии и Северная Буковина; Польше достанутся Львовская, Ивано-Франковская, Тернопольская, Волынская и Ровненская области; Венгрия заберёт Закарпатье; восточная часть Украины войдёт в состав России. Подобный раздел приведёт к исчезновению Украины с политической карты мира.
Если проиграет войну Россия — рухнет не только власть; народ многонациональной страны будет ввергнут в кровавый хаос межэтнической гражданской войны, чем неминуемо воспользуются нынешние союзники и «друзья» — Китай, предъявит свои территориальные претензии к ослабевшей в войне и поверженной в прах России и «освободит свои территории». Народы Зауралья, являясь этнически родственными китайцам, с воодушевлением воспримут новых своих хозяев в обмен на власть «деспота» из далёкой Москвы. Украине отойдут земли кубанские и белгородские. Крым станет татарским. Сами же россияне нынешнего правителя будут считать врагом народа. И новый лидер с десятью сплочёнными свергнет его.
[1] «Русский марш» — ежегодные шествия и митинги представителей русских националистических организаций и движений в различных городах России и стран СНГ. Приурочены ко Дню народного единства 4 ноября. (Википедия).
[2] На 1 сентября 1916 года в Действующей армии, по полученным сведениям от фронтов, насчитывалось — 6 191 000 личного состава, а по сведениям полученным от Полевого интендантства — 8 269 000 человек. (Википедия).
Сергей Никулинъ: — Нация — живой организм. Кровь — основа нации. Тело нации — традиции и культура. Разум нации — язык, наука, мировоззрение. Изначально любая здоровая нация является носителем своего языка, национальной культуры, традиций, исконной веры, — она самобытна, уникальна, неповторима. И это та духовная мощь, которая образует и укрепляет национальное государство. Но когда проникшие в национальное государство иноплеменники начинают активно внедрять элементы своей ментальности — религию, нравы, традиции и засорять язык иноязычными элементами — неологизмами, варваризмами и интернационализмами — тогда теряется уникальность нации, её культура терпит упадок, традиции подменяются псевдотрадициями, мировоззрение искажается — слабеет дух нации. В итоге ослабленная нация оказывается в политической и экономической зависимости от иноплеменника. Ложные идеи братства, равенства и интернационализма, навязанные иноплеменником, способствуют смешанным бракам, что влечёт за собой порчу крови и вырождение. Вырождение — гибель нации.
Людмила Гладкая: — Когда поизучаешь гаплогруппы людей капитально, приходит и другое понимание. Нация это генетическая мутация. Их было много. Так, дагестанец и чечен оказались родственниками евреев с расхождением в 18000 лет. Татарин (мутация r1a z93) оказался родственником украинцев, русских и киргизов (с расхождением в 5000 лет). То есть 5000 лет назад потомки братьев по крови разошлись в разные стороны и стали основой нескольких народов. Религия, как первая правовая форма, предложила людям задуматься: купол или корень объединяет их. Объединение под куполом возвышало мораль индивида, давало утешение в осознании конечности его физического присутствия на земле. Но, Вы правы в том, что индивиду важно чувство рода и принадлежности к древу нации, как к чему-то большему, чем он сам – мелкая вошь вселенной. Потом начался новый виток развития общества, и религия, отслужив объединению наций, стала оправданием войн и средством расправы с теми, кто не желал быть под этим сводом. Национализм сегодня – это переживание о потере самости, индивидуальности и превращении в промышленную гайку. Что мы все ищем, путешествуя? Мы ищем возможность удивиться другим мирам, не похожим на наши. И тут, наверное, новый вызов в развитии человечества. Грани и национальные особинки исчезают, растворяются.
Лидия Сычева: — Народ — сила. Население — «солома». Победить денационализированную массу, разобщенных индивидов несложно. Масскульт, дезинформация, пропаганда — «три кита» мягкого управления духовно разоруженными людьми. Денационализация народа российского, т.е. утрата национальных особенностей — культуры, языка — основной общественно-исторический процесс современности. Его суть: «перемолоть» молодежь и детей, оравнодушить взрослых, погрузить в депрессию безнадежности стариков. Народ стремительно превращается в население, в дирижируемый электорат. Скорость и методичность процесса так велика, что возникает мысль об управляемом характере происходящего. <...> На наших глазах уничтожаются родовые древа. Пустеют великие пространства, города застраиваются многоэтажными гетто и заселяются чужеземцами, хищнически вывозятся богатства недр, вырубаются под корень леса. Свалки, пожары, наводнения, хищения, катастрофы — рутина наших дней, будто враг давно уже переступил границы, а не бродит на «дальних подступах». <...> Денационализация — это смерть. Она может быть медленной или быстрой, с обезболиванием или без.
Обложка футуристического романа 1973 г. Жана Распая «The camp of the Saints».
Время действия — 25 лет в будущем (т.е. практически наши дни!)
* * *
…Света не было, как и электричества вообще. Похоже, технический персонал всех расположенных вдоль побережья электростанций сбежал на север — вместе со всеми остальными, превратившимися в перепуганную первобытную толпу и кинувшиеся наутёк, чтобы не видеть, не слышать ничего, даже не пытаться понять, что происходит, — даже если кому-то и захотелось бы.
Профессор зажёг масляные лампы, которые всегда держал под рукой на случай внезапных перебоев со светом. Одну из спичек он бросил в камин. Отборные дрова разгорелись, огонь загудел, потрескивая. Свет и тепло принесли ощущение безопасности и уюта, обманчивость которых была теперь особенно очевидна. Он включил транзистор, с помощью которого весь день безуспешно пытался поймать хоть какую-нибудь передачу, объясняющую происходящее. Куда же они подевались все разом, невесело усмехнулся профессор, — весь этот джаз и поп-музыка, изысканные комментаторши и скучные болтуны, чернокожие саксофонисты, всякие гуру, самодовольные звёзды экрана и сцены, бесконечные консультанты по вопросам здоровья, любви и секса? Пропали, как не были. Всё исчезло, испарилось из эфира, словно осуждённое и приговорённое к уничтожению за кощунство, как будто Запад больше всего был озабочен сейчас лишь одним — каким будет его последний, предсмертный крик. Ничего, кроме Моцарта. Одно и то же — от станции к станции. Сплошная «Маленькая ночная серенада». Профессор испытал чувство благодарности, тёплое чувство к тому безвестному музыкальному редактору центральной студии в Париже. Конечно, он, этот бедный редактор, ничего не мог знать или видеть. Но каким-то образом он уловил нечто, дуновение какого-то ветра, — и подобрал этим восьмистам тысячам монотонных голосов единственный достойный ответ. Что может быть в мире западней, цивилизованней, прекрасней Моцарта?! Никогда восьмисоттысячный хор не сможет исполнить Моцарта. Моцарта нельзя провыть, прогудеть, проскандировать. Моцарт никогда не писал для толпы, его музыка не сплачивала марширующие ряды. Она обращалась к сердцу каждого человеческого существа, в его частном, отделённом от всех бытовании. Как же это символично! Вот она, квинтэссенция Западного мира, — и это сделалось ясным лишь теперь, на пороге гибели.
Голос диктора заставил профессора встрепенуться:
— Президент Республики в течение дня проводил в Елисейском дворце ряд встреч и совещаний с членами правительства. Ввиду небывалой серьёзности ситуации, в консультациях принимают участие начальники штабов всех родов войск, руководство полиции и жандармерии, префекты департаментов Вар и Приморские Альпы, а также его преосвященство кардинал и архиепископ Парижа, папский посланник, с правом совещательного голоса, и главы дипломатических представительств всех ведущих западных держав, находящиеся в столице. В настоящий момент консультации продолжаются. Только что пресс-секретарь сообщил, что вечером, около полуночи, президент выступит с чрезвычайно важным заявлением и обращением к нации. Как следует из сообщений о положении на юге, беженцы, прибывшие на кораблях, сохраняют спокойствие. Армейское командование распространило коммюнике, в котором подтвердило развёртывание двух мотострелковых дивизий перед… перед лицом…
Диктор остановился в замешательстве, подыскивая подходящее слово. Профессор усмехнулся, — но не иронически, а, скорее, сочувственно. Кто, в конце концов, посмеет бросить в беднягу камень за то, что тот не может сразу придумать, как назвать происходящее? Какое слово выбрать для бесчисленных отверженных и того, что они собираются совершить? Враги? Орды? Вторжение? Третий мир на марше?
Диктор, наконец, справился с тяжёлой задачей:
— Перед лицом этого беспрецедентного внедрения, — о, подумал профессор, не так уж плохо сказано, — и сообщило о выдвижении ещё трёх дивизий в южном направлении, несмотря на объективные трудности, связанные с чрезвычайными условиями передислокации. В новом коммюнике, которое мы получили буквально пять минут назад, начальник штаба полковник Драгашье сообщает, что военные под его командованием приступили к сооружению примерно двадцати деревянных конструкций на берегу, предназначенных для… — Диктор снова замешкался. Профессору показалось, что бедняга задохнулся, и даже послышалось нечто вроде «о, господи боже!» — …кремации нескольких тысяч тел, выброшенных за борт с прибывших судов…
Голос диктора смолк, и тотчас же, без всякой паузы, вернулся Моцарт.
Время действия — 25 лет в будущем (т.е. практически наши дни!)
* * *
Профессор вышел на террасу. Внизу, насколько хватало глаз, берег тускло освещали ряды багрово-красных кострищ, и густой дым клубился вокруг них. Он вынул бинокль, поднёс его к глазам и всмотрелся в самую высокую из огненных могил, — деревянную башню, выложенную трупами от основания до вершины. Солдаты тщательно выполняли приказ, соблюдая неукоснительно страшную технологию смерти: слой дерева, на нём — слой мёртвых тел, опять дерево, опять тела, — и так до самого верха. В этом зловещем порядке можно было даже увидеть своеобразную дань уважения к смерти. И вдруг башня осела, провалилась внутрь себя, безжалостно перемешивая горящие останки людей и деревьев, превращая всё в отвратительное месиво, похожее на кучи дымящегося асфальта вдоль строящегося шоссе.
Больше никто не заботился о стройности башни. Управляемые людьми в костюмах химзащиты, двинулись бульдозеры; за ними шли машины, оснащённые ковшами и клешнеобразными захватами. Они сдвигали останки в мягкие, осклизлые кучи, поднимали их и бросали в огонь, а руки, ноги и головы, и даже трупы целиком, не помещаясь в ковшах, вываливались из них, усеивая собой землю вокруг. И в этот момент профессор впервые — потом таких случаев станет так много, что им потеряют счёт — увидел, как один из солдат повернулся и побежал, вызывая в памяти пожилого мужчины очередное клише — марионетка на верёвочках, безупречно разыгрывающая пантомиму необузданной паники. Перед тем, как сбежать, солдат вывалил трупы, которые должен был убирать, прямо наземь. Он остервенело отшвырнул прочь шлем и маску, сдёрнул защитные перчатки, и воздевая руки, помчался прочь, петляя, как загнанный, перепуганный заяц, в спасительную темноту, прочь от дымящейся груды. Не прошло и пяти минут, как его примеру последовали ещё с десяток глупцов. Профессор опустил бинокль, и горькая усмешка понимания искривила его рот. Пренебрежение к людям иной расы, осознание собственной как наилучшей, торжествующая радость принадлежности к высшей касте человечества, — ничего подобного этому знанию, этому чувству не наполняло жалкую душу и протухший мозг этих дрожащих юнцов. И даже то немногое, что, возможно, присутствовало, пожрал чудовищный рак, поразивший совесть Запада. Не мягкосердечие заставило их бежать прочь, а болезненно гипертрофированная сентиментальность, стремящаяся к позе и аффектации и презирающая реальность и действие. Люди с истинно добрым, сострадающим сердцем трудились бы этой ночью, не покладая рук, — никто иной не смог бы выдержать такого. За мгновение до того, как возвышенный юноша, наплевав на солдатский, человеческий и товарищеский долг, смазал пятки и драпанул со всех ног, взгляд Кальгюйе выхватил на мгновение из тьмы фигуру гиганта в форме. Он возвышался у основания горящей груды, крепко расставив ноги, и швырял в огонь трупы могучими, выверенными бросками, словно кочегар паровоза, насыщающий топку углём. Вероятно, то, что творилось вокруг, причиняло ему не меньшую боль, нежели тем, кто малодушно покинул товарищей, — но, если так и обстояло на самом деле, его боль не сумела всецело им овладеть. Напротив, он воплощал собой довольно простую истину: человечество больше не представляет собой единую, безликую, панибратскую массу, как требовали от него все, кому не лень — святоши, философы, римские папы, интеллектуалы, политиканы Запада, — требовали слишком долго. По крайней мере, профессору, наблюдающему за «кочегаром» и его работой — а «кочегаром» был не кто иной, как сам полковник Драгашье, показывающий пример своим подчинённым — хотелось так думать, и он невольно приписывал свои мысли отважному солдату.
Время действия — 25 лет в будущем (т.е. практически наши дни!)
* * *
— Вы видели людей с лодок?
— Конечно!
— И вы полагаете, что похожи на них? — прищурился профессор. — Посмотрите на себя. У вас белая кожа. Вы говорите по-французски, в вашей речи слышен местный говор. Вы, кажется, христианин. У вас, наверное, есть где-то семья. Я прав?
— И что с того?! — отпарировал молодой человек. — Моя настоящая семья — вон те, на кораблях. Я тут, чтобы воссоединиться с моими братьями, сёстрами, матерями и отцами. И жёнами, если я захочу. Я пересплю с первой же, кто мне даст, и сделаю ей ребёнка. Чудесного чёрненького малыша. А потом я растворюсь среди них. Вот это жизнь, понимаете?!
— Вот именно, растворитесь, — подхватил профессор. — Вы потеряетесь в толпе. Они даже не заметят вашего существования!
— Класс! Это же именно то, что мне нужно! Мне осточертело быть винтиком, единицей среднего класса! Я не хочу штамповать таких же, как я, — если вы это понимаете под «существованием». Мои предки свалили поутру. И мои сеструхи с ними. Типа испугались, что их изнасилуют, обеих сразу. Они ведут себя как все, одеваются, как все. Ну, эта дурацкая одежда. Всякие штуки, которые они годами не надевали. Юбочки такие аккуратненькие, блузки на пуговках. Перепуганные до смерти, прямо не узнать их. Куда они собрались? Всё равно им не убежать. Никому не убежать. Ну, ладно, пусть попробуют, хотя, — он беспечно махнул рукой, но было и что-то обречённое в этом жесте. — Всё, им конец. Всем. Блин, вам стоило их увидеть! Мой папаша, лихорадочно набивающий свой сраный грузовичок сраными башмаками из своей сраной лавки. Моя мамаша вертит головой туда-сюда, соображая, что ещё можно впихнуть, что есть ещё ценного и что можно бросить. И сеструхи, — жмутся друг к дружке, как куры, и таращатся на меня, икая от страха, как будто я первый в охрененно длинной очереди, чтобы их хорошенько оттрахать. А я ржу и отрываюсь вовсю, чувак! — парень даже приплясывал от избытка охвативших его чувств. — Мой папахен закрывает решёткой витрину своего магазина, запирает её и прячет ключ в карман. Дятел, блин! Я ему говорю: «На хрена ты это делаешь? Да я без проблем всё открою, и никакого ключа мне не надо! Вот завтра возьму и открою. Знаешь, что они сделают с твоими вонючими башмаками? Не знаешь?! Они нассут в них, папуля. Или сварят и съедят. Они же босиком привыкли ходить, сечёшь?!» А он смотрит на меня, как полный кретин. А потом он мне врезал. А я врезал в ответ, — поставил ему вот такой фингал, — парень воинственно махнул кулаком перед самым носом профессора. — Ничё так попрощались родственнички, да?!
— Ну, а почему вы здесь? Именно в этом посёлке? Именно в моём доме? — с интересом, как будто даже отстранённо, спросил Кальгюйе.
— А это моя добыча — всё это, — парень повёл рукой вокруг себя широким жестом. — Я послал к дьяволу всё ваше общество ещё тогда, когда оно было живым. А теперь оно сдохло, и я тут промышляю костями. Вот это называется — перемены, чувак! Я тащусь от этого! Всё катится к чертям собачьим! Вы все покойники. Кроме солдатиков, вас, меня и парочки моих друзей тут нет никого на километры вокруг. Поэтому всё тут моё, чувак. Да ты не бойся, дядя, — довольный собой парень ухмыльнулся, как будто невзначай переходя в одностороннем порядке на «ты». — Не съем я тебя, — недавно похавал. Да и вообще, мне нужно немного. И опять же, — всё тут моё. Завтра я встану вот тут, — он топнул ногой, — и пущу их всех сюда. Пусть берут. Я — как король, который отдаёт первому встречному королевство. И это круто! Сегодня же Пасха, верно? Ну, похоже, ваш Христос воскрес последний раз. И он вас не спасёт, как никогда не спасал.
— Боюсь, я не успеваю за вашей мыслью, — вежливо-холодно заметил профессор.
— На этих кораблях миллион народу, и каждый из них — Христос, — захохотал парень. — И первое, что они сделают завтра утром, — они воскреснут. Миллион воскресших Христов! Каждый из них — воплощение Христа! Это же он их создал, так?
— Вы верите в Бога?
— Да пошёл он!
— А как же миллион Христов? Это ваша собственная идея?
— Ни фига не моя, но забавная. В смысле, для попа забавная. Я услышал её от священника. Ну, такой, из работяг, из паршивых кварталов для пролов. Я с ним столкнулся где-то час назад, он бежал мне навстречу, — я сюда как раз поднимался. Мчался, как псих, вниз. Я сначала подумал — он пьян в лохмотья, но нет, — просто спятил. Побежит, остановится, руки кверху задерёт и вопит: «Благодарю Тебя, Боже! Благодарю Тебя!» И опять бегом вниз. Да их тут полно таких!
— Каких?
— Да всяких попов, вроде этого придурка. Слушай, чувак, ты меня напрягаешь. Я не трепаться сюда пришёл. Ты вообще привидение. Как это я тебя вижу? — парень снова заржал, довольный своей шуткой.
Время действия — 25 лет в будущем (т.е. практически наши дни!)
* * *
— Мне очень интересно беседовать с вами, — признался профессор. Похоже, искренность этой тирады несколько обескуражила парня:
— Типа, моё гонево тебя прикалывает? — хмыкнул он.
— Неимоверно, — серьёзно подтвердил Кальгюйе.
— Ну, тогда слушай: с тобой всё. Отвянь. Ты, типа, шевелишь пока мозгами и языком, но мне некогда с тобой тут тереть. Давай, вали отсюда!
— Да? — удивился Кальгюйе. — О, позвольте мне только…
— Слушай, чувак, — бесцеремонно перебил профессора его негаданный собеседник. — Ты и твой дом — вы просто какие-то динозавры, блин. Сколько тысяч лет этот сарай тут стоит?
— С 1673 года, если быть точным, — Кальгюйе улыбнулся впервые с той минуты, как заговорил со своим визави.
— Триста лет! Охренеть! По наследству от папочки достался, да? Ну, да. Вы все такие крутые, такие уверенные в себе. Типа, всё будет как всегда во веки веков. Это полная хрень, чувак!
— Возможно. И всё же мне интересно, отчего вы так взволнованы этим. Может быть, вас это как-то касается? Подумайте хорошенько. Вдруг вы по-прежнему один из нас?
— Слушай, заткнись, пока я не блеванул от твоих нотаций! — разозлился парень. — Ладно, допустим, ты получил по наследству нехилый домишко. И что? Может, ты и сам ничего, — не то, что мой старик. Типа, не тупой, воспитанный, и всё такое. Но ты всё равно похож на самодовольную скотину, такой весь из себя. Типа, ты на своём месте. Типа, ты это заслужил. И всё это вокруг — весь твой посёлок, набитый такими же, как ты сам, с вашими двадцатью или сколько там поколениями ваших долбаных предков, на которых вы так похожи. Двадцать поколений ни в чём не сомневающихся, бессердечных уродов. Зачётная родословная, блин! И вот ты — последнее яблочко на яблоне. Ты такой правильный, просто охренеть можно. Вот поэтому я тебя ненавижу. Поэтому я завтра приведу сюда этих ребят с кораблей. Выберу самых грязных и тупых и приведу сюда, в твой дом. Ты для них — ничто! Ты — и всё, что тебе так близко и дорого. Твой мир для них ничего не значит. Они не собираются даже пытаться тебя понять. Они устали, чувак. Устали и замёрзли. Поэтому они разведут костёр и разломают на дрова твою клёвую дубовую дверь. Они засрут твою чистенькую терраску, и вытрут говно с рук страницами твоих книжек. Они высосут твоё вино, стащат со стен всю твою антикварную посуду и будут лазить в неё своими грязными пальцами, соскребая со стенок еду. Потом они сядут на корточки и будут смотреть, как горит твоя изящная мебель. Они порвут твои простыни и сделают себе из них красивую по их меркам одежду. И все твои вещи потеряют смысл. Твой смысл, чувак. То, что тебе кажется красивым, для них уродство. То, что ты считаешь полезным, их насмешит. А то, что тебе не нравится, их вообще не колышет. Всё потеряет цену. Ну, разве что место на полу будет ещё что-нибудь стоить. Вот за него они подерутся, и разнесут тут всё к чертям собачьим. Так что, давай. Убирайся отсюда!
— Только одну минуту ещё. Вы позволите? — кротко попросил Кальгюйе. — Вы сказали, что времени на болтовню и рассуждения не осталось. И всё-таки вы, кажется, с удовольствием преуспеваете в обоих занятиях.
— Я не думаю, чувак. Я тебе объясняю то, что давно уже придумал и решил. Я закончил с раздумьями. Давай, вали прочь, слышишь меня?!
— Последний вопрос, — вкрадчиво произнёс профессор. — То, что они всё разнесут, меня не удивляет. Они ничего не видели хорошего в своей жизни. А почему это так радует вас?
— Почему?! Да потому, что я научился всё это ненавидеть. Потому, что смысл жизни состоит в том, чтобы научиться всё это ненавидеть, вот почему! Ну, хватит. Ты начинаешь бесить меня, дед. Отвали, понял?!
— Конечно, раз вы настаиваете, — кивнул Кальгюйе. — Мне не имеет никакого смысла тут оставаться. У вас светлая голова, хотя и вы и несколько путано всё излагаете. Ваши учителя, надо сказать, постарались на славу. Да-да, я уже ухожу, — профессор примирительно поднял руку. — Только возьму шляпу.
Кальгюйе вошёл в дом и несколько секунд спустя появился на пороге, сжимая в руках дробовик.
— А это ещё на кой хрен?! — удивился парень.
— Ну, как же, — пожал плечами профессор, направляя ствол на гостя. — Я намерен вас пристрелить. Мой мир, скорее всего, не доживёт до утра, и я собираюсь в полной мере насладиться его последними мгновениями. Вы даже не представляете, на что я готов ради этого удовольствия! Я настроился прожить ещё одну жизнь. Сегодня ночью, прямо вот тут. Я думаю, она окажется гораздо интереснее первой. И, поскольку все, кто похож на меня, исчезли, я собираюсь прожить мою новую жизнь в одиночестве.
— Э? — промычал парень, неотрывно глядя на чёрное отверстие ствола. — А я, типа?
— Ты? — удивился Кальгюйе. Нарочито придерживаться даже подобия этикета ему, кажется, расхотелось. — А при чём тут ты? Ты совершенно не похож на меня. Вряд ли можно представить себе более непохожих типов, чем ты и я. Разумеется, испортить лучшие мгновения этой ночи, судьбоносной ночи, присутствием такого дерьма, как ты, я не могу себе позволить. Поэтому я тебя убью.
— Да ладно, — протянул парень, криво улыбаясь и стреляя глазами по сторонам. Он заметно побледнел и всё время облизывал губы. — Ты не сможешь, дед. Ты даже не знаешь, как стрелять из этой штуки. Блин, да ты же в жизни никого не убил!
— Точно, — спокойно подтвердил Кальгюйе. — Я прожил довольно тихую жизнь. Я всего лишь профессор литературы, который любит свою работу. Не больше. Я никогда не был ни на одной войне, и, откровенно говоря, зрелище бессмысленной бойни мне отвратительно. Боюсь, из меня никогда не вышло бы хорошего солдата. И, тем не менее, окажись я рядом с Аэцием, я получил бы удовольствие, порубив свою порцию гуннов. Будь я среди рыцарей Карла Мартелла, Жоффруа Буйонского или Бодуэна Иерусалимского, я, без сомнения, продемонстрировал бы известное рвение, пронзая мечом плоть сарацинов. Возможно, я пал бы у стен Византии, сражаясь на стороне Константина Драгаша. Но, бог ты мой, сколько турок я положил бы перед тем, как испустить последний вздох, — целую орду! Кстати, — когда человек уверен, что бьётся за правое дело, убить его не так-то легко! Смотри на меня, — это я, возродившись, в доспехах и тевтонском плаще врубаюсь в толпу восточных варваров . А вот, — я вместе с Вилье де Лиль-Адамом и его крошечным отрядом беспримерных храбрецов покидаю Родос; моя накидка осенена крестом, и дымящаяся кровь струится по клинку моей шпаги. А вот я карабкаюсь по волнам вместе с Хуаном Австрийским — нас ждёт сражение при Лепанто. О, это была восхитительная схватка! Жаль, всё заканчивается довольно быстро, и мне некуда податься. Какие-то пустяковые перестрелки, ни одна из которых не достойна упоминания ныне. Вроде войны между Севером и Югом, когда мы, конфедераты, разгромлены, и приходится вступать в ку-клукс-клан, чтобы иметь возможность собственноручно повесить парочку черномазых. Гадость, вообще, если честно. Чуть получше обстоит дело с Китченером, — прекрасная возможность насадить на вертел несколько мусульманских фанатиков — «воинов Махди», и выпустить им кишки… А всё остальное — уже современность, один сплошной гафф. Даже в голове не удержишь. Пожалуй, мне удалось бы внести свою лепту, пристрелив нескольких красных у Берлинских ворот. Там пара вьетконговцев, тут пяток мау-мау. Штука-другая алжирских повстанцев, чтобы совсем уж не заскучать. Ну, в худшем случае — прикончить каких-нибудь леваков на заднем сиденье полицейской машины, или мерзкого засранца из «Чёрных Пантер». Какая грязь, а? Что скажешь? Никаких фанфар, торжественных парадов, никто не поёт осанну и не бросает чепчиков в воздух… Ну, ладно, — я полагаю, ты будешь достаточно снисходителен к лепету старого педанта. Видишь, я вовсе не пытаюсь рассуждать — я просто раскрываю карты, излагая тебе свои принципы. Ты верно подметил — я ни разу не убивал. В отличие от всех тех врагов, которых я только что вызвал к жизни своим воображением, — и все они сейчас соединились в единое целое, воплотившись в тебе. И я собираюсь пережить все эти битвы, все сразу, в один миг, прямо здесь, и для этого хватит одного выстрела. Вот теперь — всё!
Парень сложился пополам и, отлетев прочь, врезался спиной в перила, после чего медленно сполз, кренясь, на землю, и остался неподвижно лежать в позе, показавшейся Кальгюйе более чем подходящей для разыгравшейся мизансцены. Ярко-красное пятно на груди убитого начало расползаться по ткани его рубахи, но кровь не пролилась на землю — больше не разгоняемая остановившимся сердцем, она перестала течь. Это была почти мгновенная, аккуратная смерть. Когда профессор склонился над парнем, закрывая ему глаза — один, потом другой, мягким движением большого и указательного пальцев — то не увидел в них удивления.
