Немного испугались1
Больше смешных видео на открытом telegram-канале
Я знаю чего ты боишься
583 поста
•
4 500 подписчиков
0 просмотренных постов скрыто
Математик
Картинка из интернете
Он помнил запах мела и пыли в том классе. Помнил, как цифры на доске складывались в ясные, прекрасные миры, полные гармонии и непостижимой глубины. Он видел их, эти миры, чувствовал их пульс под кончиками пальцев, когда выводил формулы на обороте старой тетради. Но учитель математики, человек с красным, потным лицом и запахом вчерашнего борща от пиджака, лишь хмыкал. «Фантазер», говорил он, стуча костяшками пальцев по столу. «Голова забита чепухой. Вот тебе тройка, чтобы не зазнавался. Задачи решай по образцу».
Одноклассники смеялись. Их смех был похож на лай стаи. Его мир цифр, такой чистый и логичный, разбивался о тупую стену непонимания. Он пытался объяснить, его перебивали. Он показывал решения, не входившие в программу - их назвали неправильными. Его гениальность, яркая и хрупкая, как первый лед, растаяла под равнодушным солнцем посредственности. Школа не признала его. Она лишь выдавила, как лишний воздух из проколотой шины.
Потом была жизнь. Вернее, ее подобие. Он уехал на окраину маленького, засыпающего городка. Купил ветхий дом, где скрипели половицы и плакали зимой окна. Жизнь затворника. Мир сузился до четырех стен, заваленных книгами по высшей математике, астрофизике, философии. Он решал теоремы, писал статьи под псевдонимами, которые никто не замечал. Его ум, острый как бритва, работал вхолостую, оттачиваясь на абстракциях. А внутри зрела тихая, холодная ярость. Ярость отвергнутого бога. Непризнанная гениальность обернулась ядом.
И каждую осень, когда воздух становился колючим, а листья горели прощальным пожаром, он покидал свой скрипучий дом. Садился в поезд, шедший на север. Москва или Санкт-Петербург. Города, где жили признанные. Где в теплых кабинетах, под портретами предшественников, восседали профессора, академики, светила. Те, кого включили в систему. Те, кто, по его убеждению, крал идеи, топтал таланты, восседал на тронах, построенных из костей таких, как он.
Он приходил к ним как тень. Тщательность математика превратилась в тщательность палача. Он изучал расписания, привычки, слабости. Он был призраком в подворотнях, бесшумной фигурой в лифте старого дома. Его методы были... изощренно логичны. Как решение сложной задачи. Он использовал знания химии, физики, анатомии. Не оружие дураков – нож или пистолет. Его орудием были невидимые большинству нити причин и следствий, подстроенные случайности, вещества, не оставлявшие следов в стандартных анализах. Смерть приходила внезапно и ужасно. Профессора падали замертво посреди лекции, захлебываясь собственной кровью. Академиков находили в своих кабинетах с лицом, застывшим в немом крике, без единой царапины на теле. Светила науки сгорало заживо в собственных машинах от возгорания, причины которого не мог установить ни один эксперт.
Он оставлял после себя лишь леденящий душу хаос и полное отсутствие улик. Ни отпечатков, ни ДНК, ни свидетелей, которые могли бы дать внятное описание. Только смерть, обрушившаяся с непостижимой, математической точностью. И тихий, насмешливый знак, понятный лишь немногим - на чистом листе бумаги рядом с телом всегда находили формулу гипотезы Коллатца. Его подпись.
В коридорах Следственного комитета и в курилках МВД о нем говорили шепотом. Мрачная легенда, призрак осени. Серийный убийца, бьющий только по вершине академического Олимпа. Убийца-невидимка. Его боялись. Его ненавидели. Его не могли поймать. Годы шли. Следователи седели, уходили на пенсию, передавая эстафету отчаяния новичкам вместе с толстым делом «Математик», где были лишь фотографии жутких сцен, списки жертв – выдающихся умов и горы экспертиз, упирающихся в ноль. Ничего. Пустота. Совершенное уравнение преступления, где неизвестное «Х» оставалось нерешенным.
Он же возвращался в свой домик на окраине. Снимал темное, немаркое пальто. Ставил чайник на плиту. Садился к столу, заваленному бумагами. За окном выла осенняя вьюга. В его глазах, холодных и расчетливых, как у хищной птицы, не было ни раскаяния, ни триумфа. Только пустота. Та самая пустота, которую оставила в нем школа. Теперь он заполнял ее совершенными преступлениями. Единственными уравнениями, которые этот мир, наконец, был вынужден признать нерешаемыми и одновременно гениально - ужасными. Он доказал свою теорему. Теорему абсолютной безнаказанности. И каждый год осень снова обещала вернуться.
Показать полностью
Пустыня
Картинка из интернета
Песок. Он не просто лежал – он жил. Дыбился барханами, вздымался вихрями, впивался кварцевой крошкой в потрескавшиеся губы, в воспалённые веки. Мы шли в него, пятеро, загнанных жаждой и золотой лихорадкой науки: профессор Элдридж, сухой, как гербарий; молодой Бартон, ещё верящий в учебники; молчаливый норвежец Хальвдан, чьи руки знали сталь и веревку; я; и старик Муса, костлявый сахелец, чьи чёрные глаза читали песок, как открытую книгу – пока не пришла эта пустошь.
Мы шли за Железной Звездой, как ее называли местные жители последней деревни покинутой нами 9 дней назад. Метеорит, что, по слухам, упал в самое сердце Танезруфта, земли страха. Глупость? Да. Но слава и мифические деньги манили сильнее воды. И вот три недели мы дрались с Сахарой. Дрались по-настоящему, кулаками и волей. Но пустыня дралась грязнее.
Сначала ушла вода. Не испарилась. Не пролилась. Фляги, полные до краёв на ночь, утром звенели пустотой. Сухие, как кости верблюда, пролежавшие век под солнцем. Бартон тряс свою флягу, лицо его, обожжённое до красноты, побелело. Физика! Где твоя физика, профессор? Элдридж молчал. Его учёные формулы рассыпались в этом пекле.
Потом пришёл холод. Не просто прохлада ночи – ледяное дыхание из глубин земли. Он выворачивал наизнанку, пробирал до костного мозга, в то время как днём воздух колыхался маревами, плавя свинец в патронташе. Песок под ногами ночью жёг холодом, как вечная мерзлота. Муса сидел у потухшего костра, закутавшись в бурнус, и бормотал сквозь стучащие зубы: «Она дышит... Пустошь дышит льдом... Это не наша земля».
А потом – звуки. Не вой шакала, не свист ветра. Тишина стояла гробовая, тяжёлая, давящая. И вдруг – пение. Тонкое, пронзительное, как расщеплённое стекло. Ни мелодии, ни слов. Просто вибрация, исходившая не сверху, не сбоку, а изнутри. Из самого песка. Она дрожала в рёбрах, стучала в висках. Бартон зарылся головой в колени, скулил. Хальвдан схватился за винтовку, его голубые глаза метались, ища невидимого врага.
На рассвете мы увидели следы. Вокруг лагеря. Множество следов. Мелкие, изящные, размером как у ребенка но с раздвоенной стопой. Они кружили хороводом, сплетались, расходились, но ни один не подходил к палаткам ближе десяти шагов. И ни один не вёл к нам или от нас. Словно пляска теней на песке, пока мы спали. Муса плюнул на ближайший след. Джинны песков, – прошипел он, но тень страха легла на его выгоревшее лицо.
Дни превратились в марш смерти под палящим куполом неба. Солнце било наотмашь. Разум плавился. Пространство лгало. Дюна, казавшаяся в миле, вдруг оказывалась в двух шагах. Горизонт колыхался, как мираж, но миражем был и кажущийся близким скальный выступ. Однажды Бартон закричал, тыча пальцем в солнце: «Оно чёрное! Чёрное!» Мы подняли головы. И правда – ослепительный диск на секунду стал угольно-чёрным, бездонным пятном на синем небе, прежде чем снова ударить нас слепящим светом. Хальвдан просто сплюнул. Объяснений не было. Была только голая, жгучая реальность пустыни, игнорирующая наши жалкие законы.
Наш последний лагерь был у подножия скал, похожих на чёрные клыки, торчащие из пасти великана. Муса сидел, прижав колени к груди, его взгляд был устремлён внутрь, в какую-то бездну. Элдридж безуспешно колотил по мертвому радиопередатчику. Хальвдан методично, раз за разом, протирал свою винтовку. Бартон лежал на боку, тихие слёзы оставляли грязные дорожки на его щеках.
Я вышел за скалы, чтобы справить нужду. Луна висела низко, огромная, неестественно яркая, отбрасывая чёрные, как смоль, тени. И я увидел их. Фигуры. Высокие, невероятно худые, как скелеты, обтянутые пергаментом. Пять? Семь? Десять? Они стояли на гребне ближайшей дюны, безмолвные и неподвижные. Их руки были слишком длинными, неестественно свисающими. Головы – лишь тёмные сгустки в лунном свете. Они не приближались. Не делали угрожающих жестов. Они просто смотрели. И это был не страх, что охватил меня. Это было опустошение. Как будто они высасывали саму жизнь, тепло, надежду, оставляя лишь ледяную пустоту Сахары внутри моей груди.
Я вернулся. Голос мой звучал чужим и глухим.
«На дюне. Они».
Хальвдан вскинул винтовку, щёлкнув затвором. Элдридж поднял голову. Бартон всхлипнул сильнее обычного. Муса не пошевелился.
Мы вышли вместе. Вглядывались в лунный гребень. Никого. Только холодный песок да наши собственные, чудовищно удлинённые тени, тянущиеся к чёрным скалам. Но там, где они стояли, не было ни вмятин, ни следов. Лишь гладкая, ненарушенная поверхность песка, будто их никогда и не было.
Наутро Муса исчез. Его одеяло лежало скомканное. Его мешок с едой и водой был нетронут. Его старый, с насечками на рукояти кремнёвый пистолет – единственное оружие, которое он признавал – лежал рядом с холодным пеплом костра. Мы искали следы. Любые следы. Ничего. Он просто… перестал существовать. Как вода из фляг. Пустыня поглотила его без остатка.
Мы свернули лагерь молча. Шли весь день, движимые инстинктом загнанного зверя, а не разумом. Солнце клонилось к закату, окрашивая скалы в кровавые тона, их тени удлинялись, тянулись к нам, как щупальца. Мы обогнули последний выступ и замерли.
Перед нами расстилалась обширная котловина. И не оазис. Долина Смерти. Весь её песчаный кратер был испещрён следами. Мириадами тех самых мелких, изящных следов с раздвоенными концами. Они покрывали всё, сплетаясь в безумный, нечитаемый узор, сходились и расходились, как приливные волны. И все они вели к центру, где песок темнел, становясь почти чёрным, и уходил вниз, образуя огромную, зияющую воронку. Как вход в чрево земли.
Мы стояли. Смотрели. Винтовка Хальвдана безвольно опустилась. Элдридж нервно дернул плечом. Бартон уставился в чёрную пасть воронки, его рот беззвучно открывался и закрывался.
Тени скал удлинялись, ползли к нашим ногам. Наступала ночь. С её холодом. С её пением. С ними.
Хальвдан хрипло кашлянул. Без слов. Он двинулся первым, ступив на поле следов. Мы пошли за ним. К воронке. Куда ещё? Обратной дороги не существовало. Пустыня стёрла её.
Мы шли. Песок хрустел под сапогами. Только этот хруст, шелест собственной крови в ушах, да тяжёлое дыхание. Мы шли по узору безумия, оставленному неведомыми существами. Шли к чёрной дыре в песке. Шли туда, куда вели следы. В никуда. Или в самое сердце этой старой, злой земли, которая никогда не отпускала своих гостей. Ни живых. Ни мертвых.
Показать полностью
Счастье
Картинка из интернета
Алексей Иванович пробуждался, как всегда, с чувством глубокого, почти благостного удовлетворения. Солнечный зайчик, прокрадывающийся сквозь щель в тяжелых, но таких уютных занавесках, касался его щеки – привет от нового дня. Он потянулся, и рука его наткнулась на тёплое, знакомое тело рядом.
– Марьюшка, солнышко моё, – прошептал он, не открывая глаз, ощущая под пальцами шелковистую прядь волос. – Утро встало…
– Утро, Алёшенька, – прозвучал нежный, чуть сонный голос Марьи Петровны. Он ясно видел её улыбку, утреннюю небрежность в одежде, теплоту её взгляда. – Ванечка уже ворочается, слышишь?
Алексей Иванович прислушался. Да, из соседней комнаты доносился тихое сопение их восьмилетнего сына, Вани. А там, за тонкой перегородкой, чудился и тихий лепет годовалой крошки, Аннушки. Полнота бытия! Семья, очаг, любовь – все, что нужно человеку для счастья земного. Он встал, облачился в свой неизменный, чуть поношенный, но такой достойный сюртук (символ его положения мелкого, но уважаемого чиновника в Казённой Палате), поцеловал лоб Марьи Петровны и направился будить сына.
День тёк размеренно, как полноводная, но спокойная река. Завтрак – чай с вареньем, заботливо приготовленным Марьей Петровной, её незримые руки поправляли его галстук. Беседа с Ваней о предстоящих уроках – мальчик мечтал стать инженером, строить мосты! Алексей Иванович слушал, кивал, сердце его распирала гордость. Потом – путь на службу. Он выходил из своего скромного, но чистого жилища (две комнаты и кухонька), шагал по улицам, кивая знакомым – старику-лавочнику, почтальону Семёнычу. Воздух был наполнен запахами булок, конского навоза и весенней сырости – обычной, живой жизнью столицы.
В Казённой Палате его встречали уважительно. Столоначальник Борис Платонович, солидный мужчина с бакенбардами, бросал ему: «А, Алексей Иванович! Просмотрели дело об отчуждении под ветку? Шеф ждёт!» Коллеги перебрасывались деловыми репликами, шутили. Алексей Иванович садился за свой стол, заваленный бумагами, погружался в мир цифр и постановлений. Он чувствовал свою нужность, свою причастность к великому механизму государства. Иногда сквозь общий гул доносился чей-то резкий крик или бессвязное бормотание, но Алексей Иванович лишь морщился: «Опять этот пьяница Мышкин из бухгалтерии разошёлся… Или глухонемой сторож что-то невнятное мычит…». Шум стихал, растворялся в деловой суете его мира.
Вечером – возвращение в объятия семьи. Марьюшка встречала его ужином, пахло щами и пирогами. Он рассказывал о делах на службе, Ваня показывал выученные уроки, Аннушка лепетала на руках у матери. Тишина вечера, скрип перьев Вани за уроками, тиканье маятника старых настенных часов – это была музыка его души. По воскресеньям – поход в церковь или визиты к родственникам –горячо любимым теням прошлого.
Особенно он любил праздники. Рождество! В квартире пахло хвоей и воском свечей. На столе – гусь с яблоками, кутья. Марьюшка в лучшем платье, дети сияют. Алексей Иванович раздавал подарки – тщательно завернутые в бумагу коробочки, которые вызывали у Вани восторженные крики, а у Аннушки – любопытное касание маленьких ручек. Он пел рождественские тропари, его голос, немного хрипловатый, дрожал от счастья. В эти мгновения он чувствовал себя абсолютно цельным, нужным, любимым. Мир был ясен и прекрасен в своих установленных границах.
Лишь изредка, как назойливая муха, врывалась в этот идиллический покой тень сомнения. Например, когда он обнимал Марью Петровну, и его руки не ощущали ожидаемого тепла и упругости плоти, а лишь пустоту и прохладу воздуха. Или когда лицо Бориса Платоновича вдруг расплывалось, теряло знакомые черты, становясь просто белым пятном. Или когда улицы по дороге домой внезапно теряли привычные очертания, превращаясь в длинный, бесконечный коридор с множеством одинаковых дверей. Но Алексей Иванович быстро отмахивался от этих мыслей. Усталость, – убеждал он себя. – Или глаза подводят. Главное – сердце знает правду. Сердце видит Марьюшку, Ваню, Аннушку. Сердце чувствует тепло дома.
Он не замечал белых халатов, мелькавших в его улицах, не придавал значения горьковатому привкусу утреннего чая или периодическим приступам странной вялости после него. Не слышал он и шёпота за своей спиной, когда сидел в своём кабинете: «…опять со своим невидимым столоначальником разговаривает…»; «…тихий сегодня, слава Богу…»; «…дозу вечернюю не забыть…». Реальность его мира была нерушима. Ведь он был счастлив. А разве счастливый человек может быть безумен? Разве счастье – не высшее доказательство здравомыслия?
Так и текли дни, месяцы, а может, и годы – в его мире время было эластично. Пока не случилось то Рождество. Вечер был особенно светел и радостен. Гусь был испечён особенно удачно, подарки вызвали бурный восторг. Алексей Иванович сидел во главе стола, наблюдая за своей семьей, и чувство благодарности переполняло его до краёв. Он поднял бокал с вином (гранёный стакан с простой водой).
– За нас, родные мои! За наше счастье! За то, что мы вместе в этом тёплом доме, под защитой Господа и государства! – голос его дрожал от искреннего чувства.
В этот самый миг, когда слова «тёплом доме» еще висели в воздухе, снаружи, за окном, затянутым плотной тканью, раздался оглушительный, резкий, металлический скрежет. Это была телега санитаров, грубо затормозившая на замшелом дворе за высоким забором с колючей проволокой. Скрип несмазанных колёс, грубые окрики, лязг запоров – всё это ворвалось в тишину его комнаты, как нож, разрывая тонкую ткань иллюзии.
Алексей Иванович вздрогнул. Бокал выскользнул из его пальцев и разбился об пол. Он замер, уставившись на осколки и лужицу воды. Внезапная, ледяная волна прокатилась по его спине. Он медленно поднял глаза. Комната была пуста. Совершенно пуста. Ни Марьюшки с её улыбкой, ни Вани с горящими глазами, ни кроватки Аннушки. Только голые стены, зарешёченное окно, койка, прибитый к полу стол и этот грохот, этот чужой, страшный грохот снаружи, где была не его улица, не его город.
Он огляделся с животным ужасом. Его взгляд упал на праздничный стол. Там, среди аккуратно разложенных подарков – пустых коробочек, лежал один-единственный предмет, не вписывающийся в идиллию: кусок чёрствого, серого хлеба. Его обычный ужин.
И тогда тишина комнаты взорвалась. Не криком – внутри него рухнуло что-то огромное, невыразимое. Он не увидел правду – он упал в неё, как в бездонный колодец. Весь его тёплый дом, его Марьюшка, его Ваня, его служба, его праздник – все это… Воздух? Бред? Сумасшествие? Слова были слишком малы, слишком жалки. Они не могли описать катастрофу, происходившую в его душе.
Он не закричал. Он просто сел на пол, среди осколков своего бокала и разлитой воды, поднял дрожащие руки и уставился на них. На свои пустые, старые, трясущиеся руки, которые никогда не держали руку сына, не касались щеки жены. Они были реальны. Ужасающе, невыносимо реальны. А все остальное… Весь его свет, его любовь, его смысл… Дым. Безумие.
За дверью послышались шаги и лязг ключей. Но Алексей Иванович уже не слышал. Он сидел, сгорбившись, глядя в пустоту, где только что сияло его счастье, и в его широко открытых глазах отражалась лишь бездна окончательного, бесповоротного прозрения. Дом его души рухнул, обнажив голые, холодные стены настоящего – Дома – Психиатрической больницы святого Николая Чудотворца. И счастья не осталось. Не осталось ничего.
Показать полностью
1
Архитектор
Картинка из интернета
Пыльные фолианты библиотеки Ватикана полученный, как предполагается, еще из библиотеки Ашшурбанипала, и попавшие в последнюю из неизвестных источников, хранят истины, от которых отшатнулся бы здравомыслящий человек. И среди этих кошмаров, запечатленных выцветшими чернилами и дрожащей рукой полубезумных исследователей, лежит самая невыразимая – повесть о первородном Спороде. Я изложу ее здесь, ибо молчание станет соучастием в грядущем.
Это началось не с абиогенеза, как лепечут современные астрофизики, а с падения. Задолго до того, как скалистая кора Земли остыла, задолго до того, как первая капля конденсата упала в первобытный океан, Оно прибыло. Не корабль, не сущность в нашем понимании, но спора. Единичная, микроскопическая, невообразимо древняя спора, занесённая космическим ветром из глубин, где время течёт иными руслами, а формы жизни не имеют ничего общего с углеродной химией нашего жалкого мира. Он был – и есть – Вечным архитектором бездны.
Оседая на молодую, безжизненную Землю, Он не дремал. Он прорастал не в плодовое тело, знакомое нашим микологам, но в саму ткань реальности. Его гифы – не нити мицелия, но тончайшие нити первозданной жизненной силы – проникли в горячий бульон планеты. И начал Он творить. Не из любви, не из стремления к красоте, а из холодного, непостижимого импульса, столь же древнего, как пустота между галактиками. Первые протоплазматические сгустки, первые ритмичные сокращения протоклеток – всё это было плодом Его безмолвной воли, экспериментом в гигантской чашке Петри под названием Земля.
Он наблюдал, как Его творения множатся, усложняются. Трилобиты, папоротники высотой с секвойи, ящеры, чьи шаги сотрясали континенты – все были Его детищами, Его садом. Но сад этот требует ухода. Когда форма жизни становилась слишком громоздкой, слишком агрессивной, слишком… неуместной в Его изначальном замысле, Архитектор проявлял свою истинную природу. Не гнев, не месть – лишь методичное, абсолютное очищение.
Вымирание динозавров? Не астероид, не вулканы. Это был великий ретрансмутационный импульс. Гифы Архитектора, пронизывающие планетарную кору, извергли в атмосферу не пыль, но споры иного рода – споры смерти и перерождения. Микротоксины, перестраивавшие саму основу метаболизма гигантских рептилий, превращавшие их могучие тела в рассыпающуюся биомассу, удобрение для новых опытов. Целые цивилизации, чьи имена стёрты временем и песками пустынь, они слишком зазнались, слишком уверовали в своё превосходство над природой, которую считали слепой. Архитектор показал им слепоту куда более древнюю и ужасную. Платоновские Атлантиды, Му, Лемурии – не мифы, а могильные плиты, установленные Архитектором.
И ныне… о, боги, если б они были реальны!.. Ныне Его безглазый взор обратился к нам. К человечеству. Мы, венец Его долгого эксперимента, разочаровали Его. Не величием, но ничтожеством. Не созиданием, но паразитизмом. Мы не просто неуместны – мы оскверняем сад. Наши машины, ревущие в Его древней атмосфере; наши отравленные реки – Его кровеносные сосуды; наша алчность, наша жестокость, наше слепое шествие к самоуничтожению… Мы – плесень на прекрасном, хоть и чудовищном, гобелене жизни. Плесень, которую необходимо соскрести.
Признаки повсюду, для тех, кто осмелится видеть. Странные грибы, произрастающие в геометрически точных кругах на местах древних катаклизмов; споры, найденные в антарктических льдах возрастом в миллионы лет, идентичные современным, но несущие в себе генетический код тотального распада; учащающиеся случаи массового, необъяснимого помешательства. Ученые шепчутся о новом штамме, о глобальной пандемии. Глупцы! Это не болезнь – это Призыв. Предвестник Великого Очищения.
Он уже просыпается. Я чувствую это в дрожи земли под ногами, не от землетрясений, а от медленного движения гигантских гиф, шевелящихся в планетарных глубинах. Чую в воздухе – не запах, но вкус древней плесени и грядущего разложения. Вижу в ночном небе не звезды, но холодные, безразличные споры, ожидающие своего часа.
Скоро – возможно, завтра, через год, через столетие (что есть столетие – лишь миг для Вечного архитектора бездны) – Архитектор извергнет свой финальный, ретрансмутационный импульс. Воздух наполнится не пеплом, но Его дыханием – невидимыми спорами переустройства. Они проникнут в легкие, в кровь, в самую ДНК. Человеческая плоть начнёт меняться. Распадаться. Расцветать невообразимыми грибницами. Мы станем не трупами, но удобрением. Биомассой для следующего акта бесконечной пьесы архитектора бездны.
И под чужим солнцем, из слизи и праха, что некогда звались человечеством, взойдут иные формы жизни. Странные, чудовищные, прекрасные в своём нечеловеческом совершенстве. И Архитектор будет наблюдать. Холодно. Безразлично. Вечно.
Ибо Он был здесь первым. И Он останется здесь последним. Наш Создатель. Наш Палач.
Показать полностью
Пыль
Картинка из интернета
Утро начиналось, как всегда. С пыли. Она висела в воздухе густым, седым саваном, проникала в щели давно не открывавшихся ставень, оседала на подоконниках толстым, мертвым слоем. Толя проснулся. Вернее, ощущение, что он проснулся, пришло к нему – тяжелое, липкое, как старая повязка. Вставать не хотелось. Кости ныли, в висках стучало тупой, знакомой болью. Похмелье? Возможно. Хотя вчера... вчера он пил? Не помнил. Память была дырявой, как рваная шинель под Курском.
Он поднялся. Пол под босыми ногами был холодным, дощатым, знакомым до каждой сучка. Прошел в кухню. Печь – огромная, черная, как вход в шахту. Холодная. Никто не топил. Толя машинально взял охапку дров – сухих, легких, почти невесомых – и сунул в топку. Чиркнул спичкой. Огонь не загорелся. Спичка гасла раз за разом, будто в сыром подвале. Он махнул рукой. Неважно. Чай можно и холодным.
Вышел во двор. Воздух стоял неподвижный, вымерший. Ни птиц, ни мычания коровы из соседнего хлева, ни крика соседского мальчишки, гонявшего по улице обруч. Только тишина. Глубокая, давящая, как земля на груди после близкого разрыва. Он закурил. Сигарета была легкой, почти невесомой. Горло не першило. Странно. Он всегда кашлял по утрам.
Он пошел по деревне. Дорога, знакомая до последней ямы и колеи. Дома стояли пустыми. Калитки открытыми. Колодец чуть поскрипывал качающейся цепью с ведром. Где все? Эвакуировались? Опять? Как в сорок втором? Но он же остался. Остался сторожить. Или ждать? Ждать Анну? Анна... лицо ее расплывалось в памяти, как старая фотография, залитая дождем. Она уехала. Давно. Или... Он тряхнул головой, отгоняя навязчивую муху сомнения. Неважно. Он здесь. Дело есть.
Он зашел в сарай. Вилы стояли на привычном месте. Он взял их. Тяжелые, холодные. Пошел к огороду. Огород был диким полем, буйно заросшим лопухами и крапивой выше человеческого роста. Он начал копать. Земля поддавалась легко, будто рыхлый пепел. Он работал, механически втыкая вилы, переворачивая пласты... Вилы входили в землю без усилия. Он видел вспаханную борозду, черную, влажную. Он чувствовал усталость в мышцах спины, знакомую боль в старых ранах на плече. Он знал эту работу. Значит, он ее делал. Так всегда и было.
День тянулся. Долгий, пыльный, безмолвный. Он сидел на скамейке у своего дома, глядя на пустую улицу. Солнце катилось по небу, не грея. Тени ложились длинные, острые, как штыки. Где-то в голове шевелилась мысль: Почему так тихо? Почему никто не приходит? Но мысль тонула в привычной апатии, в усталости, которая была его вечным спутником. Как фронтовая вша. Он существовал. День за днем. Пыль. Тишина. Работа. Боль.
На закате пришли звуки. Сначала далекие, неясные. Голоса. Смех. Шаги по утоптанной пыльной дороге. Настоящие шаги, гулкие, дробные. Толя поднял голову. Сердце – екнуло. Люди? Наконец-то!
Из-за поворота показались они. Яркие, шумные, чужие. Двое мужчин и женщина. Одежда – странная, кричащих цветов. Камеры на шеях. Они озирались, показывали пальцем на развалины, говорили громко, смеялись.
Толя встал. Старая рана в боку кольнула. Он сделал шаг им навстречу, поднял руку в неуверенном, но приветственном жесте. Улыбнуться не смог – губы не слушались. Но надежда, дикая, давно забытая надежда, забурлила в нем. Люди! Живые люди!
– Здравствуйте! – хрипло выкрикнул он, и голос его, казалось, поглотила пыль. – Вы... вы кто?
Они не услышали. Они все смотрели правее, на полуразрушенную церковь за его домом. Один из мужчин поднес к глазу камеру, навел объектив...
– Смотри, Коля, вот этот дом еще целее остальных! – сказала женщина, указывая на дом Толи. – Представляешь, кто здесь жил? Наверное, лет 50 как заброшен.
– Да уж, атмосферно, – ответил Николай, щелкая затвором. – Прямо декорации к фильму ужасов. Чувствуешь, как здесь пусто? Будто время остановилось.
Они стояли в пяти шагах. Толя видел их лица – живые, румяные от ходьбы, глаза – яркие, любопытные. Видел пар от их дыхания в холодном вечернем воздухе.
– Я здесь! – закричал он громче, отчаяннее, делая шаг ближе. – Я живу здесь! Анатолий Шузаев! Слушайте же!
Он протянул руку, чтобы коснуться плеча ближайшего мужчины, того, которого звали Коля. Рука его, привыкшая к весу вил, к шершавой древесине, была прозрачной? Нет, он видел ее, свою руку, с жилами, с мозолями... Но когда пальцы должны были коснуться яркой синтетической ткани куртки... Они прошли сквозь. Словно через дым. Через холодный туман. Ничего. Никакого сопротивления. Никакого ощущения. Только ледяное, абсолютное ничто.
Николай вздрогнул, потер плечо.
– Фу, как резко похолодало, – пробормотал он. – И ветер дунул ледяной. Пойдемте отсюда, становится жутковато.
– Да, – согласилась женщина, нервно оглядываясь. – Здесь какая-то... мертвая зона. Прямо мурашки.
Они повернулись и пошли прочь, ускоряя шаг, их голоса быстро стихали за поворотом. А Толя стоял. Рука все еще была протянута туда, где только что была спина живого человека. Он смотрел на свою руку. На пыль, висевшую в воздухе. На бесшумные развалины. На пар, которого у него не было.
И тогда пришла Память. Не обрывками. Целиком. Страшная и ясная, как удар шрапнели.
Последний патруль. Эта проклятая деревня на нейтральной полосе. Снаряд. Не свист, а сразу – оглушительный грохот, всепоглощающая белая вспышка. Стена дома, на которую он опирался спиной, вдруг стала не стеной, а грудой горящих обломков. Острая, жгучая боль в груди и спине. Тепло, разливающееся под гимнастеркой. Липкая влага. Крик, застрявший в горле. Темнота. Холод. Тишина.
Тишина. Которая длилась... сколько? Дни? Месяцы? Годы? Вечность?
Он опустил руку. Посмотрел на свой дом. Настоящим взглядом. Впервые за... за сколько? Провалившаяся крыша. Гнилые стропила. Сквозь дыру в стене видна внутренность – пустая, заваленная мусором и птичьим пометом. Ни печи. Ни стола. Ни кровати. Только пыль, мрак и запустение.
Он подошел к луже у колодца. Заглянул. В мутной воде не отражалось ничего. Ни лица. Ни фигуры. Только серое небо и черные очертания руин.
Он поднял голову. Деревня лежала перед ним в предвечерних сумерках. Не его деревня. Кладбище домов. Царство пыли и забвения. И он был частью этого. Не сторожем. Не жильцом. Частью пыли. Частью тишины.
Туристы ушли. Их смех затих. Снова воцарилась привычная, гнетущая тишина. Но теперь она звучала иначе. Она звучала правдой. Громкой, безжалостной, правдой. Он стоял посреди развалин, которых не замечал десятилетиями. Один. Не просто один. Несуществующий. Призрак, который копал несуществующий огород и ждал несуществующих людей.
Он попытался вздохнуть. Грудь не поднялась. Воздух не пошел в легкие. Его не было. Его не было давно. Только пыль. Только тишина. Только вечное, бессмысленное дежурство среди руин. Он закрыл глаза, которых уже не было, и впервые почувствовал холод не осени, а небытия, пронизывающий его насквозь. До самого призрачного нутра.
Утро начиналось, как всегда с пыли…
Показать полностью
Краснолицая обезьяна
Мужчина, попавший на атмосферную фотосъёмку, — страдалец. Пожалейте его! Это тот несчастный, что два-три часа (а то и больше) промучился за свои деньги, заплатив сразу ещё за час сверх договора. Потому что за предварительно оплаченное время его семья успела только свалить ёлку, а не усесться под ней.
На всех снимках он словно в пекло попал или пересидел в бане: распаренный, с дрожью приспущенного века, с мимикой Джоконды вместо широкой улыбки счастливого семьянина. Он в кадре на грани не просто бегства на целину или развода — суицида. Сидит, как на угольках, на краюхе софы с завитушками, с шалым котом на голове, дитём на шее, приобнимая жену и удерживая другой рукой, гнутой удавом, дочку за бант. Пока между детьми и котом происходит потасовка, он умоляет фотографа губами: снимай быстрей!! Но тут супруга лебедино выгибает шею с его плеча... Отдирая кота от ёлки под общий вой, добродетельный супруг и отец, сам чуть не плача, лишь шепчет: что ж ты, сука, не щёлкнул, ну не могу я больше...
В этот раз "праздничный спешел-фотосет" предусматривал съёмку по сказке. Целую стену фотоателье занимал постер очага, как в "Золотом ключике". По плакату расходилась прорезь для настоящей двери, открываемой здоровым ключом. Папашка, изведённый троицей ребятишек, сбегающим щенком и меняющей платья женой, никак не попадал этим ключом в сильно затенённую при печати скважину. Он ползал по всему плакату и потел от ужаса.
Снял от духоты жилет, изгваздал и помял рубаху, сбил бабочку на бок. Лысина его маслилась очищенной луковицей, но толку не было. От напряжения отстегнулись подтяжки, пуговица с рубашки закатилась под обитый сафьяном диванчик с просевшими ножками.. Все кинулись искать пуговицу, а он, растворившись в секундах благодатной тишины, нашёл замок.
Открыл гномью дверцу, пройти в которую смог бы только безголовым, и уставился в два красноватых круглых глаза. Довольно диких, но абсолютно бесстрашных. Давно отказав себе в праве на эмоции, он и здесь внешне не дрогнул. Даже не пискнув, грустно вздохнул, залезая поглубже в нишу за стеной. Вторая пара глаз округлилась ещё значительней. А потом, моментальной вспышкой, от другого конца ниши отделилось и прыгнуло тело. Живое, упитанное и мохнатое туловище с острым запахом зоопарка. Размером с хорошего бульдога, однако с длинным толстым хвостом и совершенно красным получеловечьим лицом, отражённым светом из комнаты.
Плоский багровый нос животного плюснулся в нос мужчины, когти, кантуясь, рванули рубаху на плечах и животе... Крупная обезьяна держала мужчину за грудки, вися и раскачиваясь на нём, точно на канате. Красная волосатая морда её скалилась мощной челюстью. Клац-клац, голова обезьяны ловко опустилась, что-то откусив, и вернулась обратно, снова упёрлась в лицо мужчине, растянув гримасу в идеально счастливой улыбке. По полу, скача и подпрыгивая, покатились перламутровые запонки-бомбошки...
Мужчина попытался отбросить от себя обезьяну. При первом же захвате руками животное в едином звуке заверещало грозой и сигнализацией полной парковки, в которую саданула молния. А зубами клацнуло с такой тоской саднящим эхом, будто перекусывало пополам забракованный швеллер в пустом холодном цехе... На витке гиперзвука зашедшаяся в гневе обезьяна сама оттолкнула человека. Он упал навзничь, и очень гулко. Передом выпав из ниши, старался подтащить в комнату и ноги, слыша свои мысли, как бы свистящие в уши. Почему я инстинктивно не защищался, не закрылся от неё руками, не сопротивлялся ей?.. Откуда тут обезьяна?! И под какой уклон катились запонки??? Раздери меня, их же надо найти во что бы то ни стало!! Жена не обезьяна, не отцепится...
Прощаясь с пожилым приятным фотографом, совершенно багровый клиент с докрасна намытыми руками вдруг спросил:
— А вы верите в привидений?
— Да разрази меня гром, голубчик, я окостеневший реалист!
В дверь, ласково приоткрытую снаружи на пол пальца, влез один глаз с треугольничком багровой щеки. Спина фотографа двоилась и растворялась, волнисто втягиваемая нишей за глянцевым очагом. Над самой нишей с характерным треском посверкивали электрические разряды. В комнате на миг зависла одна рука фотографа, раздавшаяся и бросившая оземь переливчатые шарики. Знакомые запонки стукнулись друг об друга, остановились около ёлки и сознательно покатились к нише, никем не направляемые.
— Ого, — сказало багровое лицо.
— При-иве-ет! — проклацала возникшая в дверной щели Краснолицая обезьяна, дёрнув на себя воздух, как ковёр.
Дверь распахнулась на сквозящем ветру, дующем откуда-то из ниши, где грянул гром.
Показать полностью
Дверь
Переезд в хрущёвку на окраине – это всегда лотерея. Тебе может выпасть милая бабушка с котиком или алкаш с перфоратором в три ночи. Мне выпала дверь. Дверь на пятом этаже, прямо напротив моей новенькой квартирки.
Дверь квартиры № 30.
Она была не просто старой. Она была... испорченной. Обитая когда-то красным дерматином – тем самым, липким, искусственным, что напоминает запёкшуюся кровь на дешёвой клеёнке. Но время, грязь и что-то ещё сделали своё. Дерматин облез, потрескался, местами свисал клочьями, обнажая бурую, словно пропитанную смолой, древесину. Цвет был уже не красным, а болезненно-багровым, как старая гематома. Ручка – тяжёлая, чугунная, покрытая толстым слоем окиси и какой-то липкой субстанцией, которую не брало ни одно моющее средство. А глазок... Глазок был просто чёрной дырой. Не просто тёмной, а поглощающей свет. Смотрел на него – и казалось, он смотрит в ответ, всасывая твою смелость куда-то в липкую, холодную пустоту.
Соседа звали, как я узнал от вечно пьяного сантехника дяди Миши, Степаном Игнатьевичем. "Тихий", – буркнул дядя Миша, отхлёбывая из горла. – "Тихий да странный. Как мышь. Только мышь... вонючая".
"Вонючая" – это было мягко сказано. Запах, пробивавшийся из-под той двери, был невыносим. Смесь заплесневелого погреба, тухлых яиц, старой аптеки и чего-то... живого. Гниющего живого. Как будто за дверью медленно разлагался целый зверинец. Он висел в коридоре плотной, тяжёлой пеленой, пропитывая стены, линолеум, даже воздух в моей квартире, если я забывал закрыть дверь на щеколду. Иногда запах менялся – в нём проскальзывали нотки озона после грозы, жжёной резины или сладковато-приторного разлагающегося фрукта.
Звуки... Боже, звуки. Не грохот, не крики. Шёпот. Множество шёпотов. Неразборчивое, шипящее бормотание, доносившееся по ночам сквозь тонкие стены. Как будто десятки голосов читали наизусть какой-то древний, отвратительный текст на языке, которого не должно существовать. Иногда – тихий, влажный чавкающий звук. Или скрежет, похожий на то, как кто-то точит нож о кость. Один раз я услышал... всхлипы. Детское, испуганное всхлипывание, которое внезапно оборвалось резким, хрустящим щелчком. Я всю ночь просидел с включённым светом и кухонным ножом на коленях.
Степана Игнатьевича я видел лишь мельком. Он выходил редко, всегда ночью. Высокий, сутулый, как подкошенный, перезрелый, сухой подсолнух. Завёрнут всегда в длинное, тёмное, промасленное пальто, даже летом. Вязаная черная шапка, надвинутая на лоб. Из-под неё торчали пряди грязно-седых, жирных волос. Лица почти не было видно – только крючковатый кончик носа да бледный, потрескавшийся рот, который иногда шевелился, беззвучно что-то бормоча. Но его руки... Руки были худые, костлявые, с длинными, грязными ногтями, похожими на когти. И на запястьях, мелькавших из-под рукавов, я однажды разглядел... шрамы. Не простые порезы, а сложные, ритуальные символы, выжженные или вырезанные в коже. Спирали, перевёрнутые кресты, глаз в треугольнике.
Он двигался бесшумно, как тень, скользя по коридору. И всегда нёс с собой саквояж. Старый, кожаный докторский саквояж, потёртый до дыр. Он всегда была мокрой на вид, будто её только вытащили из болота, и из неё сочилась тёмная, вонючая жидкость, оставляя на полу липкие, чёрные капли, которые невозможно было отмыть. Иногда саквояж дёргалась изнутри. Слабонервная старушка снизу, баба Катя, клялась, что видела, как из сумки высовывался розовый, безволосый хвост, похожий на крысиный, но толще и... с крошечной ручкой на конце.
Но самое жуткое началось после того, как я не выдержал и попытался заглянуть в его дверной глазок изнутри своей квартиры. Просто на секунду. Из чёрной дыры напротив вдруг брызнул свет. Тупой, красноватый, как свет зажжённой печи. И в этом свете я увидел глаз. Не человеческий. Зеленовато-жёлтый, вертикально-щелевой, как у кошки, но огромный. Он заполнял весь обзор глазка. Он смотрел прямо на меня. И в этом взгляде не было ни любопытства, ни злобы. Было лишь холодное, бездонное распознавание. Как хищник, отмечающий жертву. Из глазка потянулся тонкий, едва заметный дымок, несущий запах серы и выжженной плоти.
Я отпрянул, ударившись спиной о свою дверь. Сердце колотилось, как бешеное. На следующий день на моей двери, на уровне глаз, обнаружился отпечаток. Нечёткий, но явный. Как будто кто-то приложил ладонь, обмазанную в саже и... чем-то скользком. Ладонь с неестественно длинными пальцами.
С тех пор кошмар стал осязаемым. Шёпоты за стеной превратились в рычание и булькающий хохот. Запах гнили стал таким сильным, что вызывал рвоту. По ночам дверь квартиры № 30 вибрировала, издавая низкий, угрожающий гул, как гигантская оса в глиняном горшке. В квартире начали происходить вещи: еда портилась за считанные часы, по стенам ползла чёрная плесень в виде тех же ритуальных символов, что были на руках Степана, из крана иногда текла ржавая жижа с плавающими в ней крошечными белыми червячками. Я просыпался от ощущения, что кто-то тяжело дышит мне прямо в ухо, но в комнате никого не было. Только запах серы.
Я вызвал полицию. Два здоровенных участковых, пахнущих дешёвой колбасой и потаённой трусостью, постучали в дверь квартиры № 30. Тишина. Они постучали громче, начали орать: "Открывайте, полиция!". И тогда дверь приоткрылась. Всего на сантиметр. Из щели хлынул такой вонючий, ледяной воздух, что полицейские отшатнулись, побледнев. И послышался голос Степана Игнатьевича. Тонкий, скрипучий, как несмазанная дверь в склепе, но на удивление вежливый.
"Чем могу служить, господа офицеры?"
Они что-то пробормотали про жалобы соседей на шум и запах. Степан заверил, что шуметь не будет, а насчёт запаха – "извините, старые трубы, знаете ли, и лекарства... болен я, очень болен". Голос был спокоен, но за ним слышалось что-то ещё. Как будто десятки других голосов шептали ему в такт, подсказывая слова. Один полицейский, попытался заглянуть в щель. Что он там увидел – я не знаю. Но он резко отдернул голову, лицо его стало землисто-серым, и он, не сказав ни слова, развернулся и почти побежал вниз по лестнице. Второй, быстро извинился и ретировался.
После этого визита Степан Игнатьевич вышел. Впервые за долгое время при дневном свете. Он шёл медленно, опираясь на трость с набалдашником в виде кривого рога. Его пальто казалось ещё более набухшим, тяжёлым, как будто под ним скрывалось не тело, а что-то бесформенное и шевелящееся. Он шёл мимо моей двери. И остановился. Прямо напротив глазка. Я замер, прижавшись к стене, боясь дышать. Он медленно повернул голову. Шапка по-прежнему почти скрывала его глаза, но я знал, что он смотрит прямо на мою дверь. На меня. Он простоял так минуты две. В тишине слышалось только его хриплое, булькающее дыхание и тихий, постоянный шёлест, будто под пальто копошились крысы. Потом он тихо засмеялся. Звук был похож на лопающиеся пузыри в болотной жиже. И пошёл дальше. На полу, где он стоял, осталось тёмное, маслянистое пятно. И несколько крошечных, острых, как иглы, чёрных зубов.
Прошла неделя. Тихая, невыносимо напряжённая. Шёпоты стихли. Запах почти ушёл. Я начал надеяться. Может, он уехал? Может, полиция всё же что-то сделала?
Вчера была полночь. Я не мог спать. Вдруг – звук. Не шёпот. Многоголосое, монотонное пение. Низкое, гортанное, на том же незнакомом языке. И ещё один звук – глухие, ритмичные удары. Как будто тяжёлый молот опускается на мягкое тело. Тук. Тук. Тук. И с каждым ударом в коридоре вспыхивал тёмный, кроваво-красный свет, пробивающийся из-под проклятой двери.
Любопытство – оно сильнее страха. Особенно когда страх уже съел всё внутри. Я подкрался и прильнул к глазку квартиры № 30. В глазке была не тьма. Там горел тот самый адский, багровый свет. И в нём двигались тени. Искривлённые, нечеловеческие. Слишком много конечностей. Слишком много ртов. Одна тень была высокой и сутулой – Степан. Он стоял перед чем-то, напоминающим грубо сколоченный алтарь. На нём что-то лежало. Что-то большое, тёмное и... пульсирующее. Он поднял руки. В одной – тяжёлый, обсидиановый нож, искрящийся в красном свете. В другой – его докторский саквояж. Из неё вырывались клубы чёрного пара.
Пение стало громче, искажённым, переходя в визг. Степан начал резать. Не быстро. Медленно. Церемонно. Тёмное на алтаре забилось, издавая звук, похожий на плач. Кровь – чёрная, густая – хлынула ручьём, но не на пол. Она стекала в открытый докторский саквояж, как в бездонную пасть.
И тогда Степан повернулся. Не к алтарю. К двери. Ко мне. Шапка съехала набок. Я увидел его глаза и лицо. Вернее, то, что от него осталось. Кожа была серая, обвисшая, покрытая струпьями и теми же ритуальными шрамами. Но глаза... Глаза горели. Буквально. Ярким, нестерпимо жёлтым пламенем, как угли в печи. И в этом пламени плясали крошечные, извивающиеся чёрные фигурки. Он улыбнулся. Рот растянулся до невероятных размеров, обнажая ряды тех же острых, чёрных игл-зубов. Он что-то сказал. Я не слышал слов через две двери, но я прочёл по губам:
"Скоро... твоя очередь. Для Асмодея... голод наполняет его..."
Он махнул рукой в мою сторону. Не рукой. Когтистой лапой, покрытой чешуёй. В глазке напротив мелькнуло движение – то самое жёлто-зелёное чужеродное око, которое я видел раньше, прижалось к отверстию с другой стороны. Смотрело. Видело меня.
Я упал на пол, скрючившись в углу, дрожа всем телом. Пение, удары, визг – всё слилось в один оглушительный кошмар. Красный свет пылал в щели под дверью.
Сейчас утро. Тишина. Дверь квартиры № 30 закрыта. На полу перед ней – высохшая лужица чего-то чёрного и липкого. И три длинных, острых, как бритва, чёрных когтя, аккуратно выложенных треугольником. Направленных остриём к моей двери.
Я не вызываю больше полицию. Я не жду помощи. Я пишу это. Потому что знаю – он придёт. Скоро. Докторский саквояж вечно голоден. А демоны ада... они самые привередливые гурманы. Им нужно свежее. Им нужно с душой.
И моя душа, пахнущая дешёвым ремонтом и чистым, животным страхом, кажется, им уже заказана. Дверь напротив тихо вздохнула, и щель под ней на миг заполнил клубящийся чёрный дым. Пахнущий серой и безнадёжностью.
Он проснулся.
Ккартинка с простор интернета.
Показать полностью
1