vrochek

Зайцам он написал следующее письмо:

Дорогие зайцы!

Пишу вам неожиданно, сам не ожидал от себя такого. Пожалуйста, у меня к вам одна просьба. Скажите кроликам, чтобы не жрали мои елки. Иначе я им вырву уши с корнями.

С наилучшими,

Ваш Медведь

Отложив перо, он долгое время разглядывал кляксу, оставленную после подписи. Вот так всегда. Придется переписывать, а то эти зайцы подумают, что он совсем неграмотный. А это всего лишь большие лапы. Он медленно вытянул перед собой лапы, медленно расправил пальцы, так, чтобы показались загнутые, коричневые с желтоватым, когти. Такими только убивать.

Медведь покачал головой. Убивать плохо. А идти по лесу легко и бесшумно неся свой трехсоткилограммовый вес, ставя лапу и мгновенно раздвигая пальцами сухие иголки - это хорошо. А убивать плохо. Кролики ведь ни в чем не виноваты. Он глухо застонал. И я ни в чем не виноват. Когда из-под веток метнулась серо-белая спина, он среагировал рефлекторно. Раз - и когти в чем-то мокром и мягком, с окровавленным мехом. И все. Тогда он взял маленькое тельце на руки. Оно безвольно обвисло, темные глаза бессмысленно смотрели в вверх, туда, куда уходили стволы сосен, утыкаясь в голубое небо. Не умирай, попросил он тогда молча, слезы стояли в горле. Не умирай. Пожалуйста. Это ошибка.

Налетел ветер, и верхушки сосен закачались в вышине.

Он начал раскачиваться, словно ветер налетел и здесь, внизу. Маленькое тельце было еще теплым. Он сидел и баюкал его, как своего медвежонка. Глупый кролик!

Зайцы, пожалуйста.

Он очнулся от грохота. Оказалось, он снова сидит, раскачиваясь, а стол уже завалился, бумаги рассыпались по комнате. Чернильница укатилась. Перо лежало в лужице чернильной крови.

Есть вещи, которые делают бессмысленными любые удачи. Любые завоевания.

Зайцы, я вас прошу.

Он опустился на колени и начал собирать рассыпавшиеся листки. Колено пронзила острая боль. Осколки. Чернильница недалеко улетела.

Он начал собирать их в ладонь.

Медвежонка больше не было. Закрыв глаза, он мог бы снова увидеть, как Маша взбирается на ствол поваленной сосны, а медвежата (четверо... их было четверо) в косых лучах солнца, пробивающего сверху, играют и взбираются вслед за матерью.

Утро. И больше этого нет.

Выстрел. Сорвавшаяся птица мечется испуганно.

Нет. Он открыл глаза. Поднял ладонь к лицу - внимательно рассмотрел. Кровь из вдавленного в ладонь осколка стекла смочила пальцы. Так же, как было с кроликом.

Он тогда держал на коленях теплые мохнатые тела и раскачивался. Зайцы, пожалуйста...

Зайцы, не надо. Теплый свет косо ложился на стволы сосен, на сухие оранжевые иглы.

...Баюкая своих медвежат.

Зайцы.

Не стреляйте.

Они выходили из леса, держа на весу дробовики. Наглые, смеющиеся. Стволы дымились.

Сосны раскачивались над его головой. Летали птицы.

Медведь в полной тишине смотрел, как растягивается и плывет перед ним картина леса. Длинные уши. Смех.

В следующее мгновение он почувствовал укол иголок между пальцем. И понял, что бежит. Сквозь выстрелы. Сквозь вспышки. Своим огромным, бесшумным трехсоткилограммовым весом разрезает действительность напополам.

Сквозь наглые улыбки. Сквозь кровь, кишки и тела. Пальцы погружаются в окровавленный мех.

Сквозь крики ужаса и сизый туман теплого воздуха из разорванных тел.

Зайцы, не надо.

Вы сами меня заставили. Я не хотел.

* * *

Очнувшись, он прошел в ванную, вытер пальцы одноразовыми салфетками, вытягивая их по одной из картонной коробки. Он комкал их и бросал в ведро, забранное пластиковым пакетом. Салфетки пахли перечной мятой и свежей горечью.

Закончив, посмотрел на себя в зеркало. Медведь, которому незачем жить, все равно остается медведем.

Вернувшись к столу, тщательно затер пятно чернил на ковре. Собрал осколки чернильницы. Салфетки кончились. Он вернулся в ванную, нашел еще одну упаковку салфеток, но открывать не стал. Оставил в полутьме на фаянсовой раковине. Вдруг придется повторить. Не хотелось бы пачкать кровью новенький кафель.

Вернулся к столу и сел.

Встал, подошел к шкапу, открыл и достал с полки новую чернильницу и новое перо. Принес на стол. Вернулся к шкапу и с треском распечатал пачку розовой толстой бумаги. Вынул несколько листов и принес на стол. Посидел. Обмакнул перо в чернила. Помедлил. Медленно, стараясь не капнуть чернилами на свежий лист, пахнущий лавандой и сухостью, аккуратно вывел:

Дорогие зайцы!

Пишу вам неожиданно...

В моем детстве новая игрушка — это было целое событие. Забавно сейчас вспоминать, как весь двор сбегался посмотреть на новинку. И тот, кто ее принес, целый день чувствовал себя королем мира.

Моя мечта была — вот такая подводная лодка, на батарейках. И однажды я ее все-таки получил. Это было в пионерском лагере, во второй заход. Я купил лодку в первые дни в лагере (да все купили), и берег до дома, чтобы запускать там и наиграться всласть. В общем... мечтать о ней было лучше.

Лодка не оправдала моих ожиданий. Она с трудом погружалась, а затем выскакивала на поверхность как поплавок. Для центровки пришлось прилепить к ней кусочки пластилина. Никаких балластных цистерн, о которых я читал в военных книгах, в игрушке не оказалось. Впрочем, мечте иногда лучше оставаться мечтой.

А кто-то рассказывал, что лично знает мальчишку, у которого была подводная лодка — атомная! И вот там было все, как на настоящей: и погружение на заданную глубину с помощью балластных цистерн, и скорость, и стрельба игрушечными торпедами, и даже перископ поднимался... А кто-то рассказывал, слегка завравшись, что внутри у игрушки стоит настоящий крошечный ядерный реактор — вместо батареек. И управляется она по радио, без проводов.

Конечно, я подозревал, что это выдумка... Но все равно слушал, раскрыв рот. Необыкновенно здорово было представлять такую лодку...

В моем воображении внутри маленькой лодки моргал красный свет, взревывала сирена. Всем постам! Срочное погружение! Крошечные механические человечки бежали на свои места в отсеках. Капитан командовал "Заполнить среднюю!". Через шпигаты начинала поступать вода. Лодка медленно и плавно погружалась в глубину пруда, среди удивленных лягушек и рыб...

А вообще, это был целый жанр в советском детстве — легенды о невероятных игрушках, в которые точно играл какой-то знакомый мальчишка. "Да зуб даю!"

Потому что самые лучшие игрушки создает наше воображение. Мне так кажется.

(с) Шимун Врочек

P.S. Фото из сети.

Мой друг и соавтор Юрий Некрасов о Командоре.

Здесь неизбежно должен быть поклон длиной в жизнь. Я слеплен из книг Крапивина. Они торчат из моего фундамента и кровли, дряхлые и седые, упругие и окровавленные, прижизненным собранием сочинений и журнальными вырезками. Владислав Петрович. Шеф. Последним именем я не имею особого права его называть, я не ходил под флагами "Каравеллы". Но Командор сделал из меня гипсового пионера с перевязанной коленкой. У меня выломаны палочки из рук и барабан изрядно покоцан. Я упрямо смотрю на надвигающуюся тучу, полную свинцовых шмелей. Я не опускаю взгляда, но меня бьет дрожь. Храбр не тот, кто не боится, а тот, кто побеждает себя. Меня зовут Ярослав Родин, Журка, Сережа Каховский. Я был у Стены. Я прыгал с обрыва в пересечение граней Кристалла. Я - Цезарь Лот и Корнелий Гласс, Ежики, Тимсель. Я рвал рельсы, заправский темпоральный террорист. "Если за душой паруса, нельзя бояться" - этим я утешал себя, уткнувшись в подушку и пережидая острый присиуп безволия, вспоминая, как меня пинали и унижали, а я не давал сдачи, мог, но руки кисель, мог, но сдавался без боя, мог, но пробоина в днище и слезки на колесиках. Я мечтал о парусах и шпагах. Ни то, ни другое не зашло мне позднее. Я жил книгами, и Крапивин делал эту жизнь чудом. Он твердил мальчишкам, вроде меня, что идеалы - не хрусталь и небожительское право - это тяжелая каждодневная работа по тренировке себя: не отступать перед несправедливостью и горем (хотя бы иногда не давай себе пройти мимо чужой беды, я стал поднимать пьяных, останавливаться рядом с припадочными, совать им в рот палку, хотя сейчас говорят, что это бред, просто положи голову эпилептика на бок, так ему проще дышать, выходить из машины, видя беду, встревать, вступаться, лезть), не трусить сказать "нет", отбиваться, руками и ногами, зубами выгрызать гордость, орать, сдаваться, уползать, зализывая раны, но не сдаваться совсем уж без боя (хотя ёкает, иногда инстинкт врубает такие предохранители, что любая воля сочится сквозь стиснутые в кулаки пальцы, помню, дикую драку на Ленина, две группы бывалых сцепились, обычный пожар, драка идет секунд 5-10, но здесь сошлись титаны, я стоял, разинув рот, и смотрел, как два самосвала утюжат друг друга 20-30 секунд, битую минуту и дальше, я хорошо помнил формулу выживания: "Неважно, как сильно ты бьешь, важнее, как долго ты держишь удар"), бить первым (это просто, попробуйте, дайте себе волю, только держитесь верного фарватера, бить первым стоит только по скотам и мудакам, а ошибиться порой так просто), защищать слабых (первый раз я стукнул человека затылком об асфальт, когда спасал парочку тонких, как травяные эльфы, подростков от двух ошалевших гопников, мы с Кабаном шли вдоль Оперного, я первым увидел шакалов, они набрасывались на парнишку, неподалеку стояла его подруга, ее качало, как водоросль течением, трясло от ужаса, мы вторглись двумя ледоколами, оттеснили гопов от парня, свалили их обоих на асфальт и методично, с удивившей меня самого ледяной злобой, принялись бить). Крапивин не учил одному: останавливаться. Его герои всегда шли в лобовую атаку. Бездумные герои. Никогда не заботились о будущем. Рассекали Гордиев узел здесь и сейчас. Идеальная секундная стрелка отрубает настоящее от прошлого безупречно чисто. Взрослые старожилы "Каравеллы" рассказывали: "Среди нас не выросло бизнесменов и политиков, зато пачка спасателей, авантюристов, педагогов, фанатиков, писателей, исполнителей авторской песни, прекраснодушных алкоголиков и несколько Героев России". Мир не любит отчаянных храбрецов, их некуда пристроить. Слишком острые для семьи, слишком рьяные для карьеры. Мы - книжные крапивинские пасынки как-то приспособились. Мы ковали себя о книги. Мы остыли. Закалились во внешнем шкурном мире. Но угли в душе остались. Они тлеют.

Юрий Некрасов

Все палачи делают это.

Тимофей Гремин приехал в Москву утренним поездом. Его почему-то не встречали. Забыли? опаздывали? - Тимофей не знал. Поставил чемоданчик на платформу, раскрыл портсигар (он у Тимофея редкий -- из белого металла с синей монограммой "БС-2018"), солидно закурил. На него обращали внимание.

Солнце пригревало. Тимофей выдыхал дым, щурился на возвышающуюся вдали телевизионную Вавилонскую башню. Ему было хорошо. Даже то, что его не встретили, казалось пустячным. Встретят! Москва большая, вот и не успели. Третий Рим.

Прошли две девушки в коротких платьях, улыбнулись симпатичному приезжему. Тимофей улыбнулся в ответ, проводил взглядом загорелые ноги.

- С дороги уйди! - резко окрикнули сзади. - Расставился тут!

Тимофей оглянулся. Увидел огромную сумку "мечта оккупанта" в бело-черную клетку. Рядом с сумкой увидел женщину. Некрасивую и вздорную.

- Пардон, - сказал Тимофей миролюбиво. Не хотелось портить первый день в столице. Шагнул в сторону, освобождая проход.

- Понаехали тут! Лимита! Провинция! На московский-то хлеб!! - заметив, что на нее обратили внимание, тетка раскрутилась на сто оборотов. - Я коренная москвичка! А должна из-за этих... проходу не стало!

Тимофей про себя удивился. Выговор у "коренной москвички" был явно не "расейский" -- скорее, северный, протяжный.

- Ворье всякое едет!! - радостно голосила тетка. Народ оглядывался на тетку, на Тимофея... Первый день в столице был испорчен. Поскорей бы встретили, подумал Тимофей. Тоже мне... москвичи. Он сделал шаг назад. И еще.

В локоть Тимофея врезалось что-то массивное.

- Ты, мудила, осторожней!

Тимофей сосчитал до трех и повернулся. Перед ним стоял молодой мужик в кожаной куртке. Не сказать, чтобы стройный. В руке у мужика была бутылка пива "Консульское". Рожа наглая.

- Че, оглох, что ли?

- Что ты сказал? - Тимофей выпрямился. Его рост и выправка произвели обычное впечатление. Пивное брюхо на глазах стал меньше на голову.

- Эээ, извини, браток! Я это...

- Чего? - уточнил Тимофей.

- Прощения просим!

- Прощаю, - сказал Тимофей со значением. "Столичный" насторожился, отшатнулся было...

Тимофей без замаха, коротко и жестко всадил костяшки в пивное брюхо.

* * *

- Мы в армии и за меньшее морду били, - пояснил Тимофей. Чувствовал он себя дурак дураком. Первый раз в столице -- и на тебе! Подрался. - Он же в общественном месте матом пошёл! Его судить надо. Пятнадцать суток дать...

- А ты кто - судья?! - завелся усатый легионер. - Человека чуть не искалечил!

- Скажи еще: палач, - буркнул Тимофей.

Усатый осекся. Долго смотрел на Тимофея -- тому отчего-то стало неловко.

- Ну, чего?

- Дурак ты, парень, - сказал легионер. - Такой дурак, что... ой-ей-ей. Ладно, твои проблемы. Пойдешь сам или наручники надеть? Не убежишь?

- Пускай дураки бегают, - огрызнулся Тимофей.

- Обиделся, что ли? Ну и зря.

Идти было недалеко. Усатый провел Тимофея по лестнице на второй этаж, длинным сырым коридором к двери с надписью "Пункт порядка". За дверью была небольшая комната. Вдоль левой стены -- желтые шкафы до потолка, справа -- горшок с пальмой, посередине -- стол.

За столом сидел легионер. На пришедших он внимания не обратил -- решал кроссворд. Усов у легионера не было.

- Вот привел еще одного... бедняжку, - сказал усатый. - Принимай.

Легионер оторвался от газеты, посмотрел на Тимофея снизу вверх. Усмехнулся.

- Вадик, какой же это бедняжка? Это целый жирняшка...

* * *

- Ты откуда такой резвый? - спросил безусый. Глаза у него были светлые. - Вадик, проверь-ка его чемодан... Так откуда?

- "Белая сталь", - сказал Тимофей хмуро. - Шестой пограничный легион.

- Научили вас на свою голову, - сказал безусый. По-доброму сказал, даже с какой-то грустью: мол, дети вы еще неразумные, шестой пограничный легион "Белая сталь"... Только Тимофей доброте этой не поверил. Больно уж нехорошие глаза были у безусого. Как подмерзшие.

Усатый легионер присвистнул.

- Чего там?

- Ты только посмотри...

Усатый принялся доставать из чемодана узлы и узелочки. Подарок для матери -- персидский шелковый платок.

- Ворованное? - безусый посмотрел на Тимофея. У того вдруг похолодело на сердце.

- Я чужого сроду не брал... Трофейное.

- Идет страна Киммерия, сплошная чемодания! - напел безусый. - Есть такая песня. А трофеи тебе с неба упали, правильно? Ну, ну, не обижайся. Шучу я. Чем подтвердишь?

- Честное слово!

Легионеры переглянулись и засмеялись. Смех был нехороший.

- Ты, брат, даешь! Честное слово! Святая простота!..

* * *

- Извините, Тимофей Васильевич, виноват. В пробку попал...

Машина мягко покачивалась, скорость почти не ощущалась. Темный салон, прохладный воздух. За тонированным окном проплывала столица.

Тимофей постарался расслабиться. Половина лица опухла. Ребра ныли. Будем надеяться, что трещин нет.

- Просто Тимофей. И на ты.

- Хорошо, - кивнул строгий. - Тимофей. Я с себя вины не снимаю. Но этих двоих... мы с ними разберемся, обещаю.

- Пусть живут.

Строгий внимательно посмотрел на Тимофея. Снова кивнул.

- Как скажешь. Сейчас тебя осмотрит врач, потом... Консул о тебе уже спрашивал. У него для тебя работа. Очень важный человек... он должен говорить, понимаешь?

- Да.

Строгий помолчал.

- Можно вопрос?

Тимофей кивнул.

- И все-таки не понимаю, - сказал строгий. - Специалист твоего класса. Да ты их мог в бараний рог скрутить одним пальцем! Скажи честно, мог?

- Мог.

- А почему тогда? Почему позволил?

Тишина. Проплывающая за окнами Москва.

- Я им завидую, - признался Тимофей. - Ты бы видел, какое они получают удовольствие от своей работы... Настоящее удовольствие! Мне этого так не хватает.

(c) Шимун Врочек

Источник: https://www.facebook.com/photo.php?fbid=10220935827538627&set=a.10207046373470956&type=3&av=100002323690637&eav=AfYciJt9Opcnj26PUpSfcj7i7Ak0QdaUdMDqp40n0nWKDT0z9cr8BSLPdrHVjIGCGR4