вот пару авторских картинок из книги , читайте не пожалеете ,книгу можете найти на сайте author.today
На следующий день после оживленного «Завтрака Мейстеров» Королевская Гавань просыпалась под мягким утренним солнцем. Серсея Ланнистер, уже облаченная в темно-бордовое платье, ждала в своих личных покоях. Воздух был прохладен, окна распахнуты, и в комнату проникал свежий морской бриз. Она сидела у стола, на котором лежали свитки и книги, но её мысли были далеки от обычных государственных дел. Утренний визит мейстера Арстона из Школы Иллюзий обещал быть куда более интригующим, чем любые доклады казначея.
Дверь отворилась, и стражник объявил: «Мейстер Арстон, Ваше Величество».
Мейстер Арстон, с его пронзительным взглядом и цепью, украшенной причудливой резьбой, вошёл в покои. Он поклонился с почтением, но без подобострастия.
«Доброе утро, Мейстер Арстон», — поприветствовала его Серсея, указав на кресло напротив себя. — «Я рада, что вы пришли. Ваши слова вчера заинтриговали меня. Расскажите мне больше о вашей Школе Иллюзий. Вы говорили о мире как о книге, написанной неким Автором. Как это понимать?»
Арстон сел, сложив руки на коленях. Его голос был спокойным, но в нем чувствовалась глубокая убеждённость. «Ваше Величество, позвольте мне углубиться в нашу философию. Мы верим, что наша реальность, всё, что мы видим, слышим и осязаем, это не более чем сценарий, написанный Автором, который существует вне нашего мира, вне нашей реальности. Мы для него – лишь персонажи, мазки на холсте, слова в великой книге бытия».
Серсея нахмурилась, но в её глазах мелькнул интерес. «Сценарий? Значит, всё, что происходит, уже предначертано? Моя жизнь, мои решения, моё место на троне – всё это уже написано?»
«Именно так, Ваше Величество», — твёрдо ответил Арстон. — «Нет никакой случайности, о которой говорит мейстер Иллирик. И нет никакого механизма, как утверждает мейстер Ронунг, который раз за разом повторяет одно и то же. Автор может изменить сюжет в любой момент. В мгновение ока он может уничтожить этот мир, стереть его со страниц, как будто его никогда и не было. Или он может переписать целые главы. Он может сделать так, что вы, Серсея, окажетесь бедной нищенкой на городском базаре, торгующей гнилыми яблоками, а та нищенка, которая сейчас просит милостыню у стен замка, внезапно окажется королевой на вашем троне».
Серсея резко выпрямилась. «Что за вздор! Вы говорите, у нас нет свободной воли? Я могу приказать, и вас немедленно казнят, мейстер! Разве это не моя воля? Разве я не властна над вашей жизнью?»
Мейстер Арстон склонил голову, его взгляд не дрогнул. «Ваше Величество, даже этот ваш приказ, это ваше возмущение, и даже сама ваша мысль о казни – всё это часть сценария. Вы думаете, что принимаете решение, но на самом деле Автор уже написал, что вы произнесёте эти слова, что я дам этот ответ. Без его воли вы ничего не можете сделать. Если он не написал этого, то этого не произойдёт. Вы не можете шагнуть за пределы своей роли, предписанной в великой книге».
Серсея встала и подошла к окну, глядя на город, раскинувшийся внизу. «Тогда зачем нужен этот мир? Если всё предопределено, если каждое наше дыхание, каждое слово, каждая битва уже написаны... Что это? Театральное представление вселенских масштабов? Мы просто актёры на сцене, играющие роли, написанные для развлечения некоего невидимого Писателя?» В её голосе звучало нечто среднее между гневом и отчаянием.
«Вы очень точно подметили, Ваше Величество», — спокойно подтвердил Арстон. — «Возможно, это именно так. Мы — персонажи в великой драме. Цель этой драмы может быть непостижима для нас, как для персонажей книги непостижима цель, которую преследовал её автор, когда её писал. Возможно, Автор пишет для своего собственного удовольствия, для познания, для того, чтобы увидеть, как развиваются судьбы, которые он создал. Или, возможно, это часть более крупного произведения, которое нам не дано понять».
Серсея повернулась к нему, её глаза горели. «Но если я всего лишь персонаж, если моя судьба уже написана, то какой смысл в моих стремлениях? В моих битвах за власть? В моих жертвах? Если завтра я могу оказаться нищенкой по воле Автора, то зачем мне вообще стараться быть королевой сегодня?»
Мейстер Арстон кивнул, его взгляд стал задумчивым. «В этом и заключается иллюзия, Ваше Величество. Иллюзия свободы воли — это фундаментальная часть замысла Автора. Если бы персонаж знал, что все его действия предначертаны, он бы потерял мотивацию. Книга бы стала скучной. Вы же не читаете книгу, где герой точно знает каждый свой шаг и не испытывает сомнений? Именно ваша борьба, ваше страстное желание власти, ваши страхи и надежды — всё это делает сюжет захватывающим. Вы чувствуете, что делаете выбор, и это чувство абсолютно реально для вас. Автор не лишает вас этого ощущения. Наоборот, он его создаёт».
Серсея отступила на шаг. «Так, значит, все мои решения, все мои усилия... они не имеют истинной ценности? Это просто... заранее написанные строки, которые я произношу, даже не зная об этом?»
«С точки зрения Автора — да, Ваше Величество», — согласился Арстон. — «Но с вашей точки зрения, с точки зрения персонажа, они имеют огромную ценность. Ваше стремление к власти, например, может быть не просто вашей волей, а необходимым элементом для развития сюжетной линии, которая приведёт к определённым событиям. Ваша любовь, ваша ненависть, ваши интриги – это движущие силы повествования. Вы – не пассивная марионетка, Ваше Величество. Вы – живой, дышащий персонаж, который, не зная того, идеально исполняет свою роль. И именно это делает драму такой убедительной и мощной».
«Это... это одновременно освобождает и пугает», — прошептала Серсея, её взгляд был устремлён в пустоту. — «Освобождает от вины за ошибки – ведь они не мои, а Автора. И пугает, потому что нет истинного контроля».
«Именно так», — подтвердил Арстон. — «Вам не нужно нести бремя абсолютной ответственности, поскольку даже ваши "ошибки" — это всего лишь часть сюжета, призванная создать определенный поворот или конфликт. Но и абсолютный контроль вам недоступен, ибо вы не можете изменить ни одной строки в великой книге. Вы можете лишь прожить свою роль наилучшим образом, наслаждаясь иллюзией свободы и верой в то, что вы сами творите свою судьбу. Эта вера, Ваше Величество, является даром Автора, без которого наша жизнь была бы невыносима».
Серсея задумалась, её лицо выражало сложное смешение мыслей. Если нет свободной воли, то нет и истинной вины. Её жестокость, её амбиции, её предательства – всё это лишь действия, предписанные ей. Это снимало с неё тяжёлый груз, который она часто чувствовала. Но в то же время, это лишало её победы истинного триумфа. Если она становится королевой, это не её заслуга, а лишь результат того, что Автор так написал.
«Значит, я могу делать всё, что хочу», — произнесла Серсея, и в её голосе появилась новая, опасная нотка. — «Если всё предопределено, то мои поступки не могут быть "ошибками". Они просто... часть сюжета. Правильно я понимаю, мейстер?»
Арстон кивнул. «Вы понимаете, Ваше Величество. В рамках этой великой пьесы, каждый наш поступок — это уже написанная реплика, уже сделанное действие. И если вам предначертано что-то, то вы это сделаете, вне зависимости от того, что вы об этом думаете».
Серсея улыбнулась, и эта улыбка не предвещала ничего хорошего. В её глазах мелькнула тень той самой опасной власти, которую она увидела после разговора с Иллириком.
Серсея сделала глубокий вдох, пытаясь осмыслить эту грандиозную, но пугающую концепцию. «Так кто же этот Автор? — спросила она, её голос был полон неожиданного любопытства. — Как вы, мейстер Арстон, узнали, что он существует? Какие у вас есть доказательства? И если он личность, может быть, его можно попросить, чтобы он написал хороший сценарий для моей жизни? Чтобы я, например, правила Вестеросом до самой старости, без всяких угроз и лишений?»
Мейстер Арстон позволил себе лёгкую, почти сочувственную улыбку. «Ваше Величество, кто он – это вопрос, на который у нас нет прямого ответа. Он находится за пределами нашего восприятия, нашего измерения. Мы можем лишь предполагать его природу, исходя из текста, который он пишет, то есть из нашего мира. Мы видим его почерк в узорах судьбы, в рифмах истории, в невероятных совпадениях, которые слишком часты, чтобы быть простой случайностью. Посмотрите на пророчества – как часто они сбываются, иногда самым неожиданным образом! Это не просто домыслы, это намёки Автора, оставленные в тексте для тех, кто умеет их читать».
«Мы видим его величие в том, как возникают и рушатся империи, как приходят и уходят великие герои, как разворачиваются масштабные трагедии и комедии. Все эти события, Ваше Величество, слишком сложны, слишком структурированы, чтобы быть результатом слепого хаоса. Их красота и смысл не могут быть случайными. Это как найти посреди дикой природы огромную, сложную мозаику, выложенную из тысяч камней: вы можете не знать, кто её сделал, но вы будете знать, что её сделал кто-то, а не ветер и дождь».
«Что же касается того, как мы узнали... Это не было одномоментным открытием, Ваше Величество. Это результат тысячелетий наблюдений, изучения древних текстов, легенд, и, что самое важное, повторяющихся циклов в человеческой истории. Мы видим, как одни и те же уроки преподносятся снова и снова, как одни и те же архетипы проявляются в разных эпохах. Это не что иное, как переработка тем и мотивов великим Писателем».
Арстон покачал головой. «А вот просить его, Ваше Величество, мы не можем. Он не взаимодействует с нами напрямую. Мы для него – лишь персонажи. Вы когда-нибудь пытались поговорить с героем книги, которую читаете? Он вас не услышит, ибо он существует в другом измерении. Ваша жизнь уже написана, и вы живёте её по сценарию. Желание получить 'хороший сценарий' – это тоже часть вашего сценария. Даже если вы произнесёте эту просьбу, это будет лишь реплика, которую Автор уже написал для вас. Наша задача не в том, чтобы изменить сюжет, а в том, чтобы понять его и прожить свою роль с достоинством. Ибо в этом, возможно, и заключается единственная истинная свобода, доступная нам – свобода интерпретации своей роли, а не её изменения».
Серсея закрыла глаза. Мысль о том, что её жизнь, её амбиции, её страдания и победы — это лишь заранее написанные слова в чьей-то книге, была одновременно утешительной и опустошающей. Она чувствовала себя одновременно ничтожной и значимой.
Глава 3: Мудрость и Сомнение, Часть 3 "Механизм Судьбы"
На следующее утро, после интригующей беседы с мейстером Арстоном, Серсея Ланнистер направилась в малую столовую, предназначавшуюся для более уединённых приёмов. Королевский завтрак был сервирован с привычной роскошью, но без излишеств общего стола мейстеров. Позолоченные тарелки, тончайший лен, изысканные хрустальные кубки, наполненные вином и свежим соком. На столе дымились пышные пироги с яблоками и корицей, стояли вазы с сочными гроздьями винограда и спелыми персиками, рядом лежали ломтики нежной ветчины и сыры различных сортов. Воздух наполнял тонкий аромат свежей выпечки и роз из королевского сада.
Серсея, облачённая в платье цвета морской волны, сидела во главе стола, ожидая. Её мысли ещё метались между идеями случайности и предопределения. Она хотела услышать третье мнение, чтобы сложить свою, более полную, картину мира.
Дверь отворилась, и стражник объявил: «Мейстер Ронунг, Ваше Величество».
Молодой мейстер Ронунг, с его сосредоточенным лицом и руками, чуть запачканными чернилами и, возможно, маслом, вошёл в столовую. Его цепь была строгой и функциональной, без излишних украшений, отражая его прагматичный подход к жизни. Он поклонился королеве сдержанно и занял место напротив неё.
«Доброе утро, Мейстер Ронунг», — произнесла Серсея, указав на блюда. — «Прошу, угощайтесь. Мне интересно узнать ваше мнение о мире. Вчера вы говорили о Школе Механизмов. Расскажите подробнее о вашем видении».
Ронунг аккуратно налил себе воды. «Благодарю, Ваше Величество. Как я уже говорил, наша Школа Механизмов утверждает, что наш мир — это не просто книга, написанная Автором, и не хаотичный набор случайностей. Это сложная, грандиозная машина, Ваше Величество. Подобно гигантским часам или совершенному гобелену, сотканному из бесчисленных нитей, она функционирует по строгим, неизменным законам. Каждая планета, каждое животное, каждая капля воды, каждый взмах крыла птицы – это элемент этого Великого Устройства. И все мы – его части, мельчайшие шестерёнки или узоры в этом гобелене, движущиеся в соответствии с его предначертанным планом».
Серсея прищурилась. «Значит, всё равно предопределено? Как и у мейстера Арстона?»
«Не совсем, Ваше Величество», — ответил Ронунг, отрезая ломтик ветчины. — «Здесь есть ключевое различие. Этот Великий Механизм, эти космические часы, были созданы и запущены неким Разумом. Не просто Автором, который пишет историю, а Великим Создателем, Инженером, если угодно. Он установил все правила, все связи, все причинно-следственные цепочки. Он запустил этот мир, как вы запускаете великую осадную машину или сложнейший водяной механизм, что движет мельничные жернова. И с того момента, как он был запущен, всё начало развиваться по внутренним законам этого Механизма».
Серсея склонила голову. «Так значит, всё-таки есть кто-то, кто всё это создал? Некое высшее существо?»
«Именно так», — подтвердил Ронунг. — «Но это существо не сидит и не переписывает главы по прихоти, как ваш Автор из Школы Иллюзий. Оно создало совершенную систему, которая функционирует самостоятельно, подобно вечным часам, не требующим постоянного вмешательства. Его воля была в создании и запуске Механизма, а не в каждодневном вмешательстве. Представьте искусного оружейника, который создаёт сложнейший арбалет: он вкладывает свой разум в его конструкцию, но, однажды натянув тетиву, он уже не вмешивается в полёт стрелы. Механизм запущен, и все события развиваются по его внутренней логике».
«Но тогда... где же наша свобода воли?» — спросила Серсея, по её голосу было ясно, что этот вопрос её волнует больше всего. — «Если всё — лишь часть этого механизма, тогда мы всего лишь марионетки, танцующие под его невидимые нити?»
Мейстер Ронунг поднял палец. «А вот здесь, Ваше Величество, и кроется отличие от Школы Иллюзий. Да, есть общий сценарий, заложенный в механизме – движение планет, смена времён года, общие тенденции развития цивилизаций. Но внутри этой огромной, предначертанной конструкции у нас, людей, как у сложных, саморегулирующихся подсистем, есть пространство для манёвра. Представьте сложный механизм: большое колесо вращается по заданной траектории, но внутри него есть тысячи мелких шестерёнок, которые, хоть и зависят от движения большого колеса, имеют свою собственную, хоть и ограниченную, свободу вращения, свои мелкие движения».
«Это как река, Ваше Величество», — продолжил он, оживляясь. — «Её русло, её направление – предопределены ландшафтом и законами гравитации, это и есть наш общий сценарий. Но внутри этой реки у каждого камешка, у каждой капли воды есть своя маленькая свобода: куда именно её понесёт течением, как она обогнёт препятствие. У нас есть свобода выбора в маленькой сфере нашей деятельности. Мы выбираем, пойти налево или направо, сказать "да" или "нет", любить или ненавидеть. Эти решения влияют на наши личные судьбы, переплетаясь с судьбами других и формируя уникальные узоры. Мы не можем остановить ход Солнца, но мы можем выбрать, спать нам под ним или работать. И именно эта малая, но реальная свобода и есть наша свободная воля».
Серсея задумчиво посмотрела на него. «Так какая же все-таки разница между вашей школой и Школой Иллюзий? Ведь и там, и там есть Разум, создавший всё. В одном случае это Разум Автора, который пишет книгу, а в другом – Разум, который создал этот механизм и запустил его».
Мейстер Ронунг кивнул. «Отличный вопрос, Ваше Величество, и он касается самого сердца наших различий. Главное отличие в характере взаимодействия этого Разума с миром. Школа Иллюзий видит Автора как постоянно присутствующего драматурга, который в любой момент может переписать любую строку, изменить любой диалог, стереть персонажа или ввести нового. Это означает сиюминутное, постоянное вмешательство в сюжет. Ваша судьба полностью в его руках, и каждое мгновение он может её изменить по прихоти, словно перелистывая страницы книги или вырывая их вовсе».
«Мы же, в Школе Механизмов, видим Разум, который создал наш мир, как Великого Инженера, который спроектировал и построил совершенный механизм. Он один раз запустил его, задав все правила, все причинно-следственные связи, подобно тому, как искусный мастер создает сложнейшие часы и заводит их. И с тех пор Механизм работает самостоятельно, по заложенным в нём законам. Он не вмешивается постоянно. Его воля была в акте творения, в гениальном замысле, а не в управлении каждой нашей секундой. Это означает, что последствия ваших действий, Ваше Величество, не будут отменены по чьей-то прихоти. Они будут развиваться по логическим законам, заложенным в этом механизме. Если вы бросаете камень, он падает по закону гравитации, а не потому, что Автор решил, что он должен упасть именно сейчас. Если вы сеете пшеницу, то по законам роста она даст урожай, если есть солнце и дождь, а не по внезапному решению Автора».
«Таким образом», — заключил Ронунг, — «у нас есть предопределённость законов, но свобода внутри этих законов. Мы можем выбрать, как действовать, и наши действия, переплетаясь с действиями других, создают уникальные пути. Автор Школы Иллюзий диктует каждую деталь, а наш Инженер дал нам правила и оставил пространство для маневра. И это пространство, Ваше Величество, и есть наша истинная свобода, наша способность творить нашу личную судьбу в рамках великого замысла. Ваша воля – это не иллюзия, это одна из тысяч шестерёнок, которые вращаются внутри грандиозного механизма, и её вращение имеет свои, предсказуемые последствия».
Серсея почувствовала, как её разум проясняется. Слова Ронунга звучали убедительнее, чем та холодная фатальность, которую проповедовал Арстон. Возможность хоть какого-то контроля, пусть и ограниченного, была для неё куда более привлекательной. Если она может влиять на свою судьбу, пусть даже в "маленькой сфере", это уже что-то. Это давало ей надежду.
Глава 3: Мудрость и Сомнение, Часть 4 "Поиск Истины"
Слова мейстера Ронунга эхом отдавались в мыслях Серсеи. Идея ограниченной свободы воли, возможность влиять на свою "малую сферу деятельности" внутри великого механизма, была куда приятнее абсолютной предопределённости. Но что, если истина лежала где-то посередине, или была чем-то совершенно иным? Её разум требовал ясности, и Серсея решила, что пора собрать все части головоломки.
После завтрака, когда солнце уже поднялось высоко над Королевской Гаванью, Серсея послала слуг с приказом: «Пригласить ко мне мейстера Иллирика, мейстера Арстона и мейстера Ронунга. Немедленно».
Вскоре трое мейстеров вновь собрались в личных покоях королевы. Мейстер Иллирик, с его спокойным, порой отсутствующим взглядом, стоял чуть в стороне. Мейстер Арстон, с его пронзительными глазами, излучал уверенность. Мейстер Ронунг, с его прагматичным видом, выглядел готовым к аргументам. Серсея сидела на высоком кресле, сцепив пальцы.
«Благодарю, что пришли, мейстеры», — начала Серсея, обводя их взглядом. — «Я выслушала каждого из вас. Один говорит о случайности, другой — о предопределении, а третий — о механизме и ограниченной свободе. Мой разум мечется между вашими учениями. Скажите мне, в чём же истина? Как мне, Королеве Семи Королевств, быть в этом мире, где каждый из вас предлагает свою, такую разную, правду?»
Мейстер Иллирик выступил вперёд, его голос был мягким, почти убаюкивающим. «Ваше Величество, истина, как и сам хаос, ускользает от определений. Мы, люди, цепляемся за порядок, за смысл, за предначертанность, потому что это даёт нам ложное чувство безопасности. Но мир — это танец случайных частиц, бесконечное число вариантов, которые проявляются каждое мгновение. Истина в том, что истины как таковой нет, Ваше Величество, ибо она всегда меняется. Вы должны плыть по течению, принимать то, что приходит, и отпускать то, что уходит. Ваша воля — это лишь одна из множества случайностей, способная вызвать рябь на поверхности великого озера. Как вам быть? Быть собой, Королева. Ибо в этом хаосе, только вы и ваши поступки имеют значение для вас самих, а не для неведомого плана. Не ищите смысл там, где его может и не быть, просто живите. И иногда, Ваше Величество, именно отсутствие предначерченности даёт величайшую свободу».
Затем слово взял мейстер Арстон, его голос был твёрдым и убеждённым. «Слова мейстера Иллирика — это опасный яд, Ваше Величество. Хаос – это лишь неспособность увидеть великий замысел. Истина в том, что всё предначертано. Вы — персонаж в великой пьесе, написанной Автором, и каждый ваш шаг, каждое слово, каждая эмоция – это часть его непостижимого сценария. Ваша жизнь — это не хаотичный танец, а точно выверенная постановка. Как вам быть? Принять свою роль. Понять, что ваша борьба, ваша боль, ваша радость – всё это необходимо для развития сюжета. Не пытайтесь изменить то, что уже написано. В этом нет смысла, ибо изменить вы ничего не сможете. Ваша единственная истина — это исполнение своей роли с максимальной отдачей. Ибо, возможно, именно в этом служении великому произведению и заключается ваше предназначение».
Наконец, мейстер Ронунг подошёл ближе, его взгляд был сосредоточен. «Ваше Величество, оба моих коллеги видят лишь часть картины. Хаос не объясняет структуру, а предопределение Автора не оставляет места для ответственности. Истина лежит в равновесии. Мир — это Механизм, созданный великим Инженером. Он задал законы, и эти законы определяют общую судьбу. Но внутри этих законов, как я уже говорил, у нас есть выбор. Вы — не просто марионетка и не случайный пылинка. Вы — живая, мыслящая часть этого механизма, и ваши решения имеют реальные последствия в пределах заданных правил».
«Как вам быть? Использовать свою волю мудро. Признайте, что вы не можете контролировать всё, но можете контролировать свои действия и реакции. Вы не можете изменить русло реки, но можете выбрать, по какой её части плыть. Ваша истина — в понимании этих правил и сознательном выборе внутри них. Ищите знания, чтобы понять, как работает Механизм. Используйте свою власть, чтобы направить свои маленькие шестерёнки в правильное русло, внося свой вклад в движение Великого Устройства. Ваша свобода не в том, чтобы переписать сюжет, а в том, чтобы написать свою главу внутри уже заданной книги, принимая на себя ответственность за каждое слово, которое вы произносите».
Серсея слушала, как эти три совершенно разных мировоззрения сталкиваются в её покоях. Она закрыла глаза, пытаясь осознать вес каждого слова. Ни один из ответов не давал ей полного покоя, но каждый предлагал свой путь.
Она открыла глаза, окинула мейстеров взглядом, в котором сквозило утомление, но и некое осознание. «Благодарю вас, мейстеры. Ваши слова... они проливают свет. Кажется, истина для нас не постижима во всей полноте. Быть может, это и к лучшему. Но само стремление к этой истине — это и есть смысл нашего существования, смысл ваших долгих лет обучения и исследований». Она сделала паузу, а затем, с едва заметной усмешкой, добавила: «А может, и вовсе не надо забивать голову этими поисками. Вот есть вы, мейстеры, и занимайтесь этими поисками. Пусть это будет вашим предназначением».
Серсея встала, давая понять, что аудиенция закончена. Мейстеры, поклонившись, начали выходить.
Тем временем, пока Королева-регент Серсея Ланнистер проникала в суть бытия, атмосфера в городе, да и в целом в Вестеросе, становилась всё более зловещей. Ветер перемен нёс с собой не только прохладу, но и предчувствие беды. Проблемы никуда не ушли, они лишь усугублялись, словно назревающий нарыв. Нехватка зерна, слухи о восстаниях на окраинах, шепот о заговорах в столице – все это сплеталось в тугую петлю вокруг Королевской Гавани. Философские беседы были роскошью, которую Вестерос едва ли мог себе позволить.
Мейстер Арстон покинул покои королевы Серсеи с чувством глубокого удовлетворения. Слова мейстера Иллирика о хаосе и мейстера Ронунга о механизме казались ему не более чем заблуждениями, бледными тенями истинной, всеобъемлющей Предопределенности. За общим ужином, на котором стол ломился от жареного кабана, душистого хлеба и кувшинов крепкого дорнийского вина, Арстон почти не притрагивался к еде, его мысли витали где-то далеко, в безграничных чертогах, где восседал Автор Всего Сущего.
Вернувшись в свои личные покои в Цитадели, Арстон не зажег свечей. Лунный свет, проникающий сквозь высокое стрельчатое окно, мягко озарял комнату, касаясь стопки пергаментов, старинных фолиантов и пера, лежащих на массивном дубовом столе. Запах чернил и древней пыли наполнял воздух, создавая атмосферу уединения и сосредоточенности.
Он опустился на колени на холодный каменный пол. Арстон, человек науки и логики, никогда в своей жизни не склонял голову в молитве. Он верил в стройность Великого Замысла, в неизбежность предначертанного, но не в личное обращение к незримому Автору. Его отношения с высшей силой были скорее интеллектуальными, чем духовными. Однако в тот вечер, после долгих бесед о судьбе и воле, в его душе зародилось странное, жгучее, почти невыносимое желание. Оно было необъяснимым, иррациональным, но таким сильным, что он не мог ему противиться. Это было не простое желание обратиться к Всесоздателю; это была внезапная, пронзительная потребность, словно сама его душа тянулась к источнику всего сущего. Он закрыл глаза, и его обычно пронзительные глаза были закрыты, а руки сложились в нечто, напоминающее молитвенный жест, который он видел лишь на старинных гравюрах.
«О, Автор Книги Мироздания, Ты, Кто начертал каждую строку, каждый вздох, каждую судьбу!» — прошептал Арстон, и его голос, обычно твердый и убежденный, сейчас дрожал от благоговения. — «Я, ничтожный раб Твой, благодарю Тебя! Благодарю за то, что Ты создал меня, дал мне место в этом мире, дал мне возможность служить Тебе. Я благодарен за мою жизнь мейстера, за то, что я не знаю нужды, а живу в достатке и покое. Моя школа в Цитадели, мои личные покои – я недостоин такой чести, но я смиренно принимаю Твою милость».Молю Тебя, Автор, пусть Твоя всемогущая рука оберегает нас от всех невзгод и ужасов, которые могут обрушиться на Вестерос. »
Ужас во Сне Арстона: Леденящие Картины Грядущего
После молитвы , Арстон провалился в сон, но вместо мира и покоя его сознание захлестнула волна первобытного ужаса. Вестерос тонул в абсолютной, пожирающей тьме, которая, казалось, имела собственную зловещую волю. Из этой тьмы выплескивались легионы живых мертвецов и вихтов, их костлявые пальцы шарили вслепую, а ледяное дыхание несло запах могильной гнили.
Первый удар пришелся на самое беззащитное: маленькая девочка. Она съежилась возле своей кроватки, её крошечное тело сотрясалось от беззвучных рыданий. В её огромных, распахнутых глазах плескался такой концентрированный ужас, какой Арстон никогда не видел и не мог себе представить. В них отражались надвигающиеся тени, искаженные лица мертвецов, чьи зубы клацали от голода. Дверь её комнаты с треском распахнулась, и внутрь хлынула волна разлагающейся плоти. Раздался пронзительный, отчаянный крик, такой тонкий и полный боли, что он будто пронзил самое сердце Арстона, заставляя его содрогнуться даже во сне. Крик оборвался так же внезапно, как и начался, заглушенный хрипящим рычанием.
Дальше — бессвязные, кошмарные картины. Земля разверзлась. Могилы раскрылись, выпуская наружу гниющие трупы, которые, шатаясь, присоединялись к маршу вихтов. Склепы с грохотом разверзлись, и из их тёмных глубин выползали скрипящие скелеты, их пустые глазницы излучали синий мертвецкий холод. Красный Замок, бастион власти, был захвачен. Золотые плащи сменились саванами, а по опустевшим коридорам бродили мертвецы, оставляя за собой слизь и обломки. На Железном Троне восседала фигура, от которой веяло невыносимым холодом и абсолютной смертью. Её лица Арстон разглядеть не мог, но сама её аура источала такую древнюю и всепоглощающую злобу, что кровь стыла в жилах даже во сне.
Затем Арстон увидел другую сцену, ещё более душераздирающую. Молодая мать, бледная от ужаса, пряталась вместе со своим маленьким сыном возле его кроватки. Она прижимала его к себе, пытаясь закрыть крошечное личико ладонью. Из темноты, скрежеща стеклом, в комнату ворвались мертвецы, незваные гости, хлынувшие через разбитое окно. Среди них, в полумраке, мать с ужасом узнала своего мужа. Он был живым трупом, его лицо искажено гнилью, а одной руки не было. Из его зияющей глазницы торчал обломок стрелы. Она сдавленно вскрикнула, но её голос потонул в хриплом рычании, когда он, её некогда любимый муж, кинулся на них, с разинутым ртом и скрюченными пальцами, неся лишь смерть.
Отчаяние царило повсюду. Люди в панике бежали к морю, надеясь найти спасение в его глубинах. Но волны кишели мертвецами, их бледные руки тянулись из воды. Они настигали беглецов, хватали их, и их гниющие рты разрывались в беззвучном крике, прежде чем вонзиться в плоть. Мейстеры в своих серых одеяниях, мудрецы и ученые, беспомощно гибли, их знания и книги не имели никакой силы перед лицом этой безжалостной тьмы. Казалось, сама смерть праздновала свою победу над всем живым. Всех, абсолютно всех ждала мучительная гибель.
И в этот момент, когда ужас достиг своего апогея и грозил поглотить рассудок Арстона, он услышал голос. Он звучал сквозь вой мертвецов, но был отчетливым и властным
Ты говоришь: "горе мне! , и не нахожу покоя " Так говорит Автор Всего Сущего: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню, - всю эту землю.А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Всесильный, а тебе вместо добычи оставлю жизнь, куда ни пойдешь !!
Арстон проснулся, задыхаясь, его тело покрывала ледяная испарина. В ушах еще звучал предсмертный крик девочки и безмолвный ужас матери, а перед глазами стояли мертвые глаза вихтов. Ужас сна был настолько всеобъемлющим, настолько проникающим в самую суть его существования, что он надолго потерял ощущение реальности. Но слова голоса, словно слабый луч света в кромешной тьме, оставили в его душе робкую надежду и мучительный вопрос: что это было? Предвестие неминуемой гибели или шанс на спасение, ниспосланный свыше?
извиняюсь
Королевская Коллегия Мейстеров
Королевская Гавань бурлила не только слухами о "Детях Света", но и непривычным для неё интеллектуальным ажиотажем. Мейстеры со всего Вестероса, от седовласых старейшин Цитадели до юных учеников, прибывали на ежегодную коллегию, которая в этом году обещала быть особенно оживлённой. Кованые цепи звенели на их шеях, отражая свет факелов в коридорах Красного Замка, куда их поспешно доставляли стражники. Среди них были не только скромные служители знаний, но и светила мысли, чьи трактаты обсуждались от Севера до Дорна.
Серсея Ланнистер, королева-регент, не могла игнорировать такое собрание. Цитадель в Староместе получала щедрые пожертвования из королевской казны, и Серсея, будучи прагматичной правительницей, всегда стремилась понять, куда уходят эти деньги и что именно "изучают" эти учёные мужи. В её личных покоях, где воздух был пропитан ароматом роз и терпкого вина, она принимала первого из прибывших – Мейстера Иллирика.
Иллирик был невысок, с проницательными, глубоко посаженными глазами, в которых горел живой ум. Его цепь была старой, но звенья её сияли, отполированные годами напряжённого труда. Он поклонился королеве с достоинством, но без подобострастия.
"Ваше Величество," – начал мейстер, его голос был низким и спокойным, – "для меня честь предстать перед Вами."
Серсея отставила кубок с вином, её золотистые волосы отблескивали в свете свечей. "Мейстер Иллирик. Я рада видеть одного из наиболее... влиятельных мыслителей Цитадели. Мне стало известно, что коллегия обещает быть весьма плодотворной. И мне, как королеве, интересно узнать, чем же сейчас заняты умы самых выдающихся учёных Вестероса. Цитадель получает немалую поддержку из моей казны, и я бы хотела понимать, во что именно вкладываются ресурсы королевства. К каким школам знаний вы себя относите, мейстер?"
Мейстер Иллирик расправил плечи, его взгляд встретил взгляд Серсеи без тени смущения. "Ваше Величество, я принадлежу к Школе Разума и Рациональности. Мы верим, что нет ничего, что нельзя было бы объяснить логикой и наблюдением. Мир, Ваше Величество, не нуждается в мифах и суевериях для своего существования и понимания. Всё, что нас окружает – от мельчайшего камешка до звёздного неба – подчиняется строгим законам, которые мы, мейстеры, призваны открывать и систематизировать."
Серсея изогнула бровь. "Значит, вы отрицаете богов? Семерых, Владыку Света, всех прочих? Вы называете это... "суевериями"?"
Мейстер Иллирик спокойно кивнул. "Смею утверждать, что боги и божества – это лишь иллюзии, Ваше Величество. Утешение для слабых, костыль для тех, кто неспособен принять суровую правду о собственном бессилии перед величием случайности и хаоса. Человеческий разум, Ваше Величество, способен объяснить всё. Нет нужды прибегать к каким-либо сверхъестественным сущностям, когда само мироздание открывает свои тайны тем, кто достаточно отважен, чтобы посмотреть на них без предрассудков."
"А как же... вот возьмём наш Замок?" – Серсея кивнула в сторону массивных стен. – "Его же кто-то построил? Неужели он просто так... возник из камня и пыли? Разве это не доказывает существование некоего высшего замысла, некоего творца?"
Мейстер Иллирик позволил себе лёгкую, едва заметную улыблу. "Прекрасное сравнение, Ваше Величество, но в природе всё совершенно иначе. Нам, людям, свойственно проецировать наш собственный опыт на мироздание. Мы строим замки, создаём предметы, потому что у нас есть разум, цель, руки. Но Вселенная, Ваше Величество, не нуждается в зодчем. Вещи сами собираются случайно вместе, подчиняясь великому танцу вероятностей. Представьте песчинку. Она ничтожна, но сколько песчинок, складываясь случайным образом, образуют целый пляж? Не было никакого великого строителя пляжей, не так ли?"
Он сделал небольшую паузу, позволяя своим словам осесть в сознании королевы. "И даже жизнь, Ваше Величество. То, что мы называем жизнью, случайно образовалось в мельчайшие живые существа. Эти простейшие организмы, через череду миллионов лет 'Великого Преображения', превратились в более сложные формы, а затем и в нас, людей. Нет нужды в божественном вмешательстве. Нет нужды в акте творения. Мир, скорее всего, возник случайно из ничего, Ваше Величество. Просто возник. Не было никаких богов, и никогда не было. Всё случайно."
Серсея нахмурилась, но в её глазах мелькнул интерес. "Значит, вы утверждаете, что всё, что нас окружает, включая нас самих, это... просто череда случайностей?"
"Именно так, Ваше Величество," – твёрдо ответил мейстер. – "Наш мир, наша реальность – всё это может быть лишь мыльным пузырём, подобным тем, что образуются в Вашей купальне, когда Вы изволите принимать ванну. Эти пузыри возникают из ничего, существуют краткий миг, а затем исчезают, уступая место другим. И вот, в одном из таких бесчисленных миров, одном из бесчисленных мыльных пузырей, случайно образовались мы. Не было никакой высшей сущности, никакого божества, которое бы сознательно создало нас или наш мир. Наш разум, Ваше Величество, способен объяснить это. Он является достаточным инструментом для постижения Вселенной. Не требуется никаких богов, никаких сущностей. Лишь чистое наблюдение, логика и признание того, что всё, что мы видим, есть результат бесконечных, но объяснимых, случайных процессов."
Серсея задумалась, глядя на мерцающий огонь в камине. Эти слова, хоть и шли вразрез со всем, чему её учили, обладали странной, холодной убедительностью. Если нет богов, то нет и их воли. Если нет воли, то есть только сила и случаность. А силу она ценила.
Король Ночи, Ожившие Мертвецы и Природа Магии: Рациональный Взгляд
Серсея сделала ещё один глоток вина, её взгляд стал более проницательным. "Хорошо, мейстер, пусть будет по-вашему. Случайность. Но что вы скажете о других... случайностях? О тех, что приходят с дальнего Севера? О Короле Ночи, например. Многие говорят, что это воплощение чистого зла, древняя магия, абсолют, что несётся на нас с мечом изо льда. Что ваша Школа Разума скажет об этом?"
Мейстер Иллирик не дрогнул. "Ваше Величество, Король Ночи – это лишь персонифицированное зло, придуманное самими людьми. Это абсолют зла, который они создали в своём воображении, чтобы оправдать свои страдания, неудачи, болезни, голод и бесконечную несправедливость этого мира. Когда случается нечто ужасное, и разум человека не может найти логическое объяснение, он ищет виновного. И что может быть удобнее, чем мифический владыка тьмы, который стоит за всеми бедами? Это снимает с людей ответственность за их собственные ошибки, за их собственную жестокость. Это даёт им ложное утешение, объясняя, что их беды – не их вина, а происки некоего вселенского зла."
Серсея хмыкнула. "Удобно, да. А что же с ожившими мертвецами? С вихтами? Их тоже придумал какой-то несчастный, чтобы оправдать свою трусость перед смертью?" В её голосе прозвучала явная насмешка.
"И здесь, Ваше Величество, не стоит впадать в ловушку суеверий и мракобесия," – спокойно ответил мейстер. – "Наши братья в Цитадели, используя увеличительные кристаллы, которыми мы изучаем мельчайшие структуры, обнаружили нечто весьма любопытное. Существуют мельчайшие животные, тоньше человеческого волоса, невидимые невооружённым глазом. Мы предполагаем, что именно они являются причиной так называемого 'оживления'. Возможно, это некая болезнь, что поражает мозг умершего, или даже ещё живого, человека. Эти мельчайшие существа проникают в тело, размножаются, и берут под контроль нервную систему, превращая плоть в подобие марионетки. Уже не человек управляет своим телом, а эти мельчайшие животные, движимые своими неведомыми нам инстинктами. У нас уже есть пример подобного поведения, Ваше Величество. Вспомните бешенство у животных. Когда зверь заражён, его поведение становится иррациональным, агрессивным, он теряет рассудок. Мы не говорим, что им управляет некий злобный дух, не так ли? Мы говорим о болезни. И 'вихты' – это, скорее всего, лишь крайняя форма подобного заболевания, которая сохраняется после смерти носителя, пока эти существа питаются его телом и управляют им."
Серсея склонила голову набок, её взгляд стал ещё острее. "А как же тогда... магия? То, что было когда-то, то, о чем пишут в старых летописях? Колдовство, проклятия, видения в огне, шепот древних лесов? Это тоже лишь выдумки людей?"
Мейстер Иллирик кивнул. "Абсолютно, Ваше Величество. Когда-то люди верили, что и драконы – это некие магические существа, порождения древних заклинаний и огня, а не просто огромные, летающие рептилии. И вот, они появились, и оказалось, что это обычные животные, из плоти и из крови, со своими инстинктами и биологией, хоть и весьма необычные. Магия, Ваше Величество, это из той же сферы, что и религия. Это плод неуёмного воображения людей, их попыток объяснить необъяснимое. Человеческий разум может рисовать любые небылицы, когда сталкивается с тем, чего не понимает. То, что кажется магией сегодня, завтра может быть объяснено логикой и знанием, подобно тому, как молния когда-то считалась гневом богов, а теперь мы знаем о ней как о явлении природы."
Лицо Серсеи побледнело. От столь холодной, рассудочной картины мира ей стало не по себе. Она всегда ценила силу и контроль, но эта картина мира отбирала у неё даже иллюзию значимости. "Ваша школа и ваши знания, мейстер... они приводят в уныние. Зная, что мы просто случайность, возникли из небытия и в небытие вернёмся. Нет никакой надежды. Никакой цели. Никакого смысла. Просто... пыль, которая живёт миг, а потом исчезает."
Мейстер Иллирик склонил голову. "Надежда, Ваше Величество, – это не внешний дар. Это внутренний свет. Наша жизнь, да, это случайность. Но именно в этой случайности заключена её уникальность. Мы – звёздная пыль, которая осознала себя. Мы получили краткий, но бесценный дар – возможность мыслить, чувствовать, творить. И разве не в этом истинная надежда? Не в ожидании вечного блаженства, а в ценности каждого мгновения, которое мы можем прожить осмысленно? В том, чтобы творить добро, познавать мир, оставлять после себя наследие знаний, которое, возможно, поможет следующим поколениям понять эту 'случайность' ещё глубже. Небытие, Ваше Величество, – это не конец, а лишь отсутствие начала. И в этом отсутствии есть своя величественная красота. Разве не прекрасно осознавать, что из ничего возникло всё? И что мы, ничтожные частицы, способны это понять?"
Судьба Религии, Воля Человека и Психология Фанатизма
"И всё же, мейстер..." – Серсея прервала его, её голос был резок. – "Вы говорите о мире без богов, о том, что всё – случайность, и мы лишь пыль, возникшая из ничто. Что же тогда делать с религией? Разрушать септы и сносить храмы? Объявить всем, что их вера – ложь, и богов никогда не было?"
Мейстер Иллирик вновь проявил невозмутимость, столь присущую его школе. "Нет, Ваше Величество, ни в коем случае. Народ ещё не готов принять такую истину. Она слишком сурова, слишком... отрезвляющая. Религия, Ваше Величество, играет важную роль в обществе. Она даёт людям утешение в моменты скорби, надежду в отчаянии. Она помогает им пройти трудности, смириться с несправедливостью, с потерями, которые неизбежны в этом мире. Вера даёт им опору, когда нет другой. Она формирует мораль, пусть и основанную на мифах, но всё же сдерживающую хаос человеческих страстей."
Он посмотрел на неё с пониманием, но без снисхождения. "Мы, мейстеры, верим, что лучше развивать знание. Постепенно, Ваше Величество. Шаг за шагом, открывая людям глаза на истинные законы мироздания. Когда люди станут более образованными, когда наука и разум дадут им ответы на все вопросы, которые сейчас отданы на откуп богам, тогда, со временем, они сами оставят древние сказки и легенды. Они поймут, что истинная сила – в знании, а истинное чудо – в познании мира таким, каков он есть. Это не требует ни революций, ни разрушения септ. Это требует времени, терпения и неустанного стремления к истине."
Серсея закрыла глаза, глубоко вздохнув. Слова мейстера Иллирика звучали логично, но они не приносили ей утешения. Они лишь подтверждали, что в этом мире, где всё — лишь случайность, единственная реальная сила – это власть, которую можно захватить и удержать.
"Мейстер..." – Серсея открыла глаза, и в них зажёгся новый, опасный огонь. – "Если всё случайно, если нет богов, которые предначертывают нам путь... то получается, мы и есть боги своей жизни? Мы творим свою судьбу? У нас есть свобода выбора, абсолютная, ничем не ограниченная? И мы, получается, вершители судеб? Не только своих, но и тех, кто окружает нас?" Она почти прошептала эти слова, и в них слышалась смесь восхищения и предвкушения.
Мейстер Иллирик посмотрел на неё, и в его глазах промелькнула едва заметная тень. "Ваше Величество, здесь кроется тонкая грань, которую легко спутать. Да, у нас есть свобода выбора, несравненный дар разума. Мы способны творить, изменять, влиять на мир вокруг нас. В этом смысле, каждый человек является создателем своей собственной, малой вселенной. И в этом смысле, да, мы можем быть вершителями судеб – влиять на жизни других людей, как ветер влияет на песок. Но следует помнить, что даже самый могущественный король, Ваше Величество, не может изменить законов природы. Вы не можете приказать солнцу не всходить, или морю не волноваться. Вы не можете изменить того, что мир возник из ничто и в ничто вернётся, или того, что мы – лишь результат Великого Преображения."
Он продолжил, его голос стал ещё тише, почти назидательным. "Ваше Величество, мы можем быть творцами в пределах нашей жизни, но мы остаёмся частью этой великой, случайной Вселенной. Мы не можем создавать бытие из небытия. Мы можем лишь изменять то, что уже есть. Наша сила велика, но она ограничена. И осознание этой ограниченности, а не мнимая вседозволенность, и есть истинная мудрость. Ибо если мы забываем о своих границах, мы рискуем упасть в бездну, думая, что можем летать без крыльев. И тогда... сама эта свобода выбора обернётся лишь случайным падением."
Серсея лишь усмехнулась, не отводя от него взгляда. В её глазах сияло понимание, но это было понимание не смирения, а новой, опасной власти. Если нет богов, то нет и высшей морали, которая могла бы её остановить. Только она сама, её воля и её сила. И это было всё, что ей нужно.
Внезапно взгляд Серсеи метнулся к окну, откуда доносились приглушённые песнопения "Детей Света". "Мейстер," – произнесла она, её голос стал жестче. – "Вы говорите, что всё – случайность, выдумки, болезнь. Но как тогда объяснить "Детей Света"? Как можно быть настолько фанатично уверенным в некие сказки и небылицы? Разве их слепая вера, их жертвенность, их готовность идти за своим "Лучезарным" до конца – разве это не доказывает, что есть что-то сверхъестественное, нечто, что вы, мейстеры, не можете объяснить своими кристаллами и законами природы?"
Мейстер Иллирик глубоко вздохнул, его лицо стало чуть более серьёзным. "Ваше Величество, здесь мы входим в область психологии фанатизма. Это не доказывает существования сверхъестественного. Это доказывает лишь удивительную, порой пугающую, силу человеческого разума и его восприимчивость к убеждениям. Человек, Ваше Величество, по своей природе ищет смысл, даже если этот смысл иллюзорен. Когда жизнь трудна, когда есть страх, боль, несправедливость, человек отчаянно цепляется за любую надежду, за любое объяснение, которое обещает облегчение или высшую цель."
Он продолжил, объясняя спокойно и рассудочно. "Фанатизм – это не проявление божественной силы, а скорее, реакция на слабость. Люди, лишенные ясной цели, потерянные, угнетенные, или просто ищущие принадлежности, легко поддаются влиянию сильной идеи, особенно если она обещает им спасение, превосходство или простой путь к величию. Чем более простая и бескомпромиссная идея, тем легче она овладевает умами. 'Дети Света' предлагают простой ответ на сложные вопросы: есть зло, и есть спаситель. Есть страдание, но будет свет. Это обещание, Ваше Величество, которое звучит сладко в ушах тех, кто отчаялся. Лидеры, подобные этому Брату Морсу, обладают харизмой, умением манипулировать эмоциями толпы, используя их страхи и надежды. Они создают закрытую группу, где каждый чувствует себя особенным, 'избранным', и это чувство причастности, признания, заглушает любой разумный довод. Чем сильнее давление извне, чем больше сомнений они встречают, тем сильнее становится их вера, поскольку это лишь подтверждает их 'особый' статус. Это не магия, Ваше Величество, это глубокое понимание человеческой природы и её уязвимостей. И в этом смысле, это даже опаснее, чем магия, ибо распространяется оно не заклинаниями, а словами, которые, как вы сами знаете, могут быть сильнее любого меча."
Серсея молчала, глядя в никуда. Слова мейстера, несмотря на их холодную логику, вызывали у неё странное чувство. Она поняла, что мир гораздо сложнее, чем казалось, и что самые опасные силы могут скрываться не в древних пророчествах или мистических обрядах, а в самом сердце человеческой души.
"Тогда, мейстер," – голос Серсеи наполнился новой, почти ошеломляющей ясностью. – "Кто же управляет людьми, народами, Королевствами? Почему одни Короли, а другие нищие? Почему одни живут всю жизнь в достатке, купаясь в золоте, а другие влачат убогое существование, умирая в грязи и голоде? Если нет богов, нет предначертания, то кто решает, кому быть на троне, а кому – прозябать в сточной канаве?"
Мейстер Иллирик медленно повернулся к ней, его проницательные глаза смотрели прямо в её душу. "Ваше Величество, это самый простой и одновременно самый сложный вопрос. Ответом на него является не божественная воля и не слепая случайность, а... другие люди. Те, кто обладает силой, влиянием, хитростью. Те, кто готов использовать свою свободу выбора, о которой мы только что говорили, чтобы творить свою судьбу за счёт других. Короли управляют Королевствами, потому что они смогли захватить власть, потому что они оказались сильнее, умнее или безжалостнее своих противников. Одни рождаются в богатстве, другие в нищете – это, отчасти, тоже случайность, Ваше Величество. Но затем вступает в дело воля людей. Одни используют своё рождение, чтобы сохранить и приумножить достаток, другие – чтобы отнять его у тех, кто слабее."
"Мир, Ваше Величество, не добр и не зол. Он безразличен. Это люди наполняют его добром или злом. Не боги определяют судьбы нищих и королей, а интриги, союзы, предательства, войны, торговля, и бесконечное стремление человека к власти и богатству. Это всё – продукт человеческого выбора. Наших страстей, наших амбиций, нашей алчности и, иногда, нашей добродетели. Мы сами создаём эту иерархию, этот порядок, эту несправедливость. И мы же, Ваше Величество, имеем власть это изменить. Если, конечно, пожелаем. Но, как правило, те, кто наверху, не желают изменений, а те, кто внизу, слишком слабы, чтобы их вызвать. Вот кто управляет миром, Ваше Величество. Не небесные сущности, а человеческие руки и сердца."
Серсея откинулась на спинку кресла, её глаза были широко открыты. Холодная истина, изложенная мейстером, была страшнее любой магии. Если всё в руках людей, то она, Серсея, должна быть сильнее, безжалостнее и умнее всех остальных. И ничто, кроме её собственной воли, не сможет её остановить.
Завтрак Мейстеров
На следующее утро, спустя бессонную ночь размышлений, Серсея Ланнистер направилась в большую столовую Красного Замка, где обычно завтракали прибывшие мейстеры. Ей хотелось не только показать им своё расположение, но и продолжить этот необычный для неё, но интригующий обмен мнениями.
Зал гудел голосами и шелестом пергаментов. Длинные столы были уставлены разнообразными яствами, хотя и не столь изысканными, как королевский стол. Дымчатый бекон, сочные кровяные колбасы, горки свежеиспечённого хлеба, густые овсяные каши с мёдом и орехами, чаши с простоквашей и сыром, а также крепкий эль и горячий травяной чай наполняли воздух ароматами. Мейстеры, одетые в серые робы, с цепями на шеях, обменивались новостями и рассуждениями, неторопливо трапезничая.
Когда Серсея вошла, облачённая в простое, но элегантное тёмно-зелёное платье, разговоры смолкли. Она подняла руку в приветственном жесте. "Доброго утра, доблестные мейстеры!" – её голос звучал звонко, но без излишней торжественности. – "Я рада видеть вас здесь, в Красном Замке. Надеюсь, вы хорошо отдохнули и готовы к плодотворным дискуссиям."
Она прошлась вдоль столов, одаривая каждого взглядом. "Королевство возлагает на вас большие надежды. Именно вы, светила мысли, способны своими знаниями сделать этот мир лучше. Пусть ваши изыскания приведут к новым открытиям, которые облегчат жизнь простых людей и укрепят наше королевство. Помните, что Корона ценит ваш труд и никогда не забывает о своих верных служителях."
Её взгляд остановился на Мейстере Иллирике, который сидел в дальнем углу, склонившись над каким-то свитком. Он поднял глаза и едва заметно кивнул. Серсея улыбнулась ему, затем продолжила свой путь.
Её внимание привлёк пожилой мейстер с пронзительным взглядом, сидевший рядом с Иллириком. Его цепь была украшена необычно тонкой резьбой. "Ваше Величество, позвольте представиться," – произнёс он, вставая. – "Мейстер Арстон, из Цитадели. Я представляю Школу Иллюзий."
Серсея изогнула бровь, вспомнив вчерашний разговор. "Иллюзий? Что же, это звучит... необычно, мейстер Арстон. Расскажите мне о вашей школе."
Мейстер Арстон склонил голову. "Ваше Величество, мы в нашей школе верим, что наш мир – это не просто случайность, как полагают некоторые наши уважаемые коллеги. Мы полагаем, что наш мир написан как книга, Ваше Величество. Есть некий Автор, некий великий Писатель, который создал вселенную, всех нас, все события. Он придумал сюжет, героев, декорации. Мир – это лишь написанная книга, и наша жизнь, наши судьбы – это главы и абзацы в его великом произведении."
Серсея почувствовала, как внутри неё пробуждается интерес. "Значит, все события в нашем мире происходят по его воле? Он решает, кто умрёт, а кто будет жить?"
"Именно так, Ваше Величество," – подтвердил Арстон. – "Он, своим желанием, своей мыслью и своей рукой, может уничтожить или продолжить наш мир, переписать целые главы, ввести новых персонажей или стереть старых. Мы лишь герои его истории. Наша задача – прожить эту историю достойно, по его замыслу, и стараться понять те уроки, что он нам преподносит через сюжет."
Серсея задумчиво кивнула, представляя эту величественную, но пугающую картину. Это было нечто совсем иное, чем холодная случайность Иллирика, но тоже лишало человека власти над своей судьбой.
Рядом с мейстером Арстоном сидел ещё один, более молодой мейстер, с сосредоточенным лицом и руками, покрытыми следами машинного масла и чертежей. Он неторопливо ел свой бекон, слушая разговор.
"А вы, мейстер?" – обратилась к нему Серсея. – "Какую школу представляете вы?"
Молодой мейстер встал, вытирая руки о платок. "Мейстер Ронунг, Ваше Величество. Я из Школы Механизмов." Мы утверждаем, что наш мир – это не книга, написанная автором, а сложная, грандиозная механическая машина. Некая высшая Машина, некое Великое Устройство, установило ход нашего мира и предначертало наши судьбы. Она установила все до мельчайших деталей – движение звёзд, смену времён года, рождение и смерть существ. Она создала наш мир, все его механизмы и каждого из нас, вплоть до мельчайших шестерёнок в наших телах и разумах. Все события, Ваше Величество, это лишь шестерёнки, вращающиеся по установленному плану."
Серсея Ланнистер слушала их, её взгляд метался от одного мейстера к другому. Каждая из этих теорий была по-своему грандиозна и пугающа. Случайность, Книга, Механизм... Её разум, привыкший к борьбе за трон, теперь был захвачен этими вселенскими вопросами.
"Как интересно!" – воскликнула она, и в её голосе звучало искреннее восхищение. – "Это гораздо более захватывающе, чем я могла себе представить! Я очень рада нашему общению, мейстеры. И я жду с нетерпением следующие дни, чтобы узнать больше о ваших школах и ваших невероятных открытиях."
Она улыбнулась, оставив мейстеров в лёгком замешательстве. Завтрак продолжился, но теперь многие взгляды были устремлены на королеву, которая, казалось, начала видеть мир совсем иначе.
Пока Серсея переходила от одного стола к другому, к ней подходили и другие мейстеры, представляя свои школы: Школа Звёзд, изучающая влияние небесных тел на судьбы; Школа Шепчущих Камней, ищущая ответы в древних руинах; Школа Крови и Костей, исследующая тайны тела и духа. Каждый из них предлагал свою, порой причудливую, теорию мироздания, но Серсея слушала их лишь вполуха. Ей хватило уже услышанного; её разум был перегружен новыми концепциями, и ей не хотелось погружаться в дебри десятков других, возможно, менее интересных для неё теорий.
Её внимание приковали именно три школы: Разума и Рациональности (представленная Мейстером Иллириком), Иллюзий и Механизмов. Их фундаментальные различия, их смелые утверждения о природе реальности, казались ей наиболее интригующими и потенциально полезными.
"Я хотела бы побеседовать с вами , мейстер Арстон, и с вами, мейстер Ронунг, более предметно в ближайшие дни," – произнесла Серсея, обращаясь к ним. – "Я бы очень хотела понять ваши мысли и доказательства глубже. Возможно, наши вечерние беседы будут более... уединёнными и продуктивными."
Все трое мейстеров поклонились, явно польщённые вниманием королевы. Серсея знала, что получила достаточно пищи для ума на сегодня. Ей было необходимо обдумать всё это, решить, какие из этих взглядов могут быть полезны в её борьбе за власть, а какие – лишь пустые философские изыскания.
Начало дискуссий
Как только Серсея удалилась, зал снова наполнился гулом, но теперь в нём появились новые, более оживлённые нотки. Разговор королевы о природе бытия разжёг давно тлеющие споры между представителями разных школ.
"Безумие!" – воскликнул Мейстер Иллирик из Школы Разума и Рациональности, сидевший за соседним столом. Его лицо покраснело. – "Автор? Машина? Наш мир — это не сказка и не игрушка! Это хаос, управляемый лишь случайностью и бесконечными вероятностями! Любая попытка найти в нём высший замысел — это лишь утешение для слабых умов!"
Мейстер Арстон из Школы Иллюзий медленно поднял голову, его пронзительный взгляд устремился на Иллирика. "Случайность, говорите? Что может быть более хаотичным, чем существование без цели, без начала и конца? Позвольте мне сказать, уважаемый мейстер, что лишь вера в Автора придает смысл нашему существованию. Наши доказательства везде, если только вы осмелитесь взглянуть! Почему великие события, войны и падения королевств, так часто перекликаются с древними пророчествами? Потому что Автор, предвосхищая, оставляет нам намеки на дальнейший ход сюжета. Посмотрите на жизни героев – они часто следуют некой арке, от рождения до смерти, проходя через испытания и повороты, как будто по заранее написанному плану. Вы же не думаете, что все эти совпадения, эти судьбоносные встречи, эти внезапные удачи или поражения – просто игра слепой случайности? Нет, Ваше Величество... простите, мейстеры! Это рука Автора, умело ведущая повествование. Он – причина и следствие всего."
"Но если всё предопределено!" – возразил молодой мейстер из Школы Крови и Костей, чей лоб был покрыт следами крови от недавней препарирования. – "Где же тогда наша воля? Где наш выбор? Мы что, просто марионетки на ниточках Великого Механика?"
Мейстер Ронунг из Школы Механизмов хмыкнул, его взгляд был холоден и проницателен, словно отточенное лезвие. Он говорил размеренно, словно отмеряя каждое слово. "Марионетки? Нет. Скорее, частицы великого устройства, каждая со своим назначением. Иллюзия выбора, юный мейстер, это лишь часть внутренней работы. Она необходима для того, чтобы каждая часть выполняла свою роль наилучшим образом. Наши доказательства не требуют веры, лишь точных наблюдений и неумолимой логики. Посмотрите на небеса: планеты вращаются по неизменным кругам, звёзды следуют своим путям, словно колёса в колоссальном часовом механизме. Разве это случайность? Нет, это точное, безжалостное исполнение изначального порядка, заложенного Великим Устройством. Каждое живое существо – это удивительный механизм: сердце бьётся как кузнечный молот, кровь течёт по венам как река в русле, мысли возникают как искры в сложнейшем переплетении нитей. Все наши "чувства", "эмоции", "решения" – это лишь результат взаимодействия этих механических частей. Даже так называемые "чудеса" или "магия" – это просто проявление неизвестных пока нам законов этого Великого Механизма, которые мы еще не способны постичь. Это не чудо, а лишь сложный порядок вещей, который мы не понимаем. Мир – это не часы, а великое колесо, запущенное однажды, и оно будет вращаться, пока ничто не нарушит его стройный ход или пока не будет достигнута его конечная цель. Каждая наша судьба – это не шестерёнка, а уникальный узор в грандиозном гобелене, ведущий к предопределённому итогу."
"Автор, который может переписывать главы? Звучит как неверное истолкование изменений в упорядоченной системе," – вновь заявил Ронунг, обращаясь к Арстону. – "А что до хаоса... Хаос — это лишь непонимание сложного механизма. Если вы не видите логики, это не значит, что её нет. Наш мир — это совершенные часы, и каждое событие — это лишь ход секундной стрелки, предопределённый изначально."
"Не совсем так," – вмешался Мейстер Иллирик, который до сих пор хранил молчание, но теперь его глаза заблестели. Он поправил свою цепь, демонстрируя спокойствие. – "Наши поступки, хоть и происходят в условиях заданных случайностей, тем не менее, формируют новые случайности. Представьте брошенную кость. Куда она упадет – это случайность. Но сама возможность бросить кость – это уже наш выбор. И сумма этих выборов, этих случайных взаимодействий, и есть бытие. Ваша книга, Арстон, всего лишь попытка разума придать смысл бессмысленному. Ваш механизм, Ронунг, лишь метафора для упорядоченности, которую мы видим, но не создавали. Подлинная же наука – это понимание мира таким, каков он есть: совокупность явлений, объяснимых без прибегания к невидимым нитям или великим чертежам, а лишь через наблюдаемые причины и следствия."
Мейстеры, забыв о завтраке, жестикулировали, цитировали древние труды и приводили свои аргументы. Стол превратился в поле битвы идей, где каждая школа пыталась доказать свою правоту.
Ужин в Королевской Гавани
В одном из просторных домов Королевской Гавани, расположенном в квартале купцов, за обильным ужином сидела семья Мартина и Ингрид Блэквуд. Мартин, крупный мужчина с полысевшей головой и хитрым прищуром, был владельцем процветающей лавки специй. Ингрид, его жена, женщина с озабоченным, но нежным лицом, поправляла воротник на своем платье. Их дочь, Амелия, молодая девушка лет семнадцати, обычно болтливая и энергичная, сегодня была непривычно тихой, задумчиво перекладывая еду на тарелке.
"Амелия, что с тобой сегодня, дитя?" – спросил Мартин, заметив ее молчание. – "Ты почти не притронулась к рыбе. Или ты заболела?"
Амелия подняла глаза, в которых светился необычный огонек. "Нет, отец. Просто... я сегодня побывала в одной из новых церквей."
Мартин слегка поперхнулся элем. Слухи о "Детях Света" и их проповедях уже вовсю гуляли по Королевской Гавани, вызывая самые разные, часто противоречивые, мнения.
"В церкви? Какой ещё церкви?" – настороженно спросил он, отставляя кубок. – "Надеюсь, не в той, что в Сточном Переулке?"
"Нет, отец, в той, что на Цветочном Рынке, у старой пекарни," – ответила Амелия. – "Она такая... другая. Не такая, как Великая Септа. Там нет золота и пышных одеяний, но атмосфера такая теплая, и люди там… такие открытые и добрые."
Ингрид, которая всегда старалась быть более снисходительной, чем муж, с интересом подалась вперед. "И что же ты там услышала, милая?"
"Проповедовал Брат Морс," – Амелия сжала руки, ее глаза сияли. – "Он говорил о Лучезарном. О том, что он — это истинный Свет, который прольется на нашу землю и изгонит всю тьму. Он обещал вечную жизнь, без болезней, без голода, без страха! Он сказал, что короли и лорды забыли о нас, а боги молчат, но Лучезарный не оставит. И что мы, 'Дети Света', важны, каждый из нас, и что вместе мы построим новый мир, мир, где не будет боли и каждый будет счастлив!"
Лицо Мартина помрачнело. "Вечная жизнь? Без голода? Звучит слишком уж... невероятно, Амелия. Никто не может обещать такого. В этом мире ничто не дается даром. А что этот Брат Морс? Что он просит взамен?"
"Он не просит золота, отец!" – воскликнула Амелия, словно защищаясь. – "Они только просят веру и единение. Они кормят голодных, ухаживают за больными! Я видела, как они раздавали горячий суп и хлеб тем, кто едва мог стоять на ногах! Они даже помогают примирять соседей, которые враждуют!"
Ингрид положила руку дочери на плечо. "Добрые дела – это, безусловно, похвально, Амелия. Мы всегда учили тебя помогать нуждающимся. Но слова о 'вечной жизни'… это слишком громко."
Мартин встал из-за стола и прошелся по комнате. Он был купцом, и его жизненный опыт подсказывал ему, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Но он также видел, как много людей страдало, и какая отчаянная надежда мелькала в их глазах при упоминании о помощи.
"Послушай, дитя," – сказал он, остановившись и повернувшись к дочери. – "Я не запрещаю тебе посещать эти собрания. Если они действительно делают добро, кормят бедных и лечат больных, это уже немало. Но будь осторожна. Всегда задавай вопросы. Кто этот Лучезарный? И почему он появился только сейчас, когда так много людей на грани отчаяния? Не позволяй сладким речам одурманить твой разум. Рассказывай нам обо всем, что там говорят и что происходит."
Ингрид кивнула. "Твой отец прав. Открытое сердце – это хорошо, но ум должен оставаться трезвым. Просто будь бдительна, милая. Мы хотим для тебя только самого лучшего."
Амелия молчала, но в ее глазах всё ещё горел тот же пламенный огонек. Слова Брата Морса глубоко запали в ее душу, предлагая утешение и надежду, которые она не находила ни в пышных Септах, ни в повседневной жизни Королевской Гавани. Она кивнула родителям, соглашаясь быть осторожной, но внутри нее уже прорастал росток веры, обещающий нечто большее, чем простое земное существование.
Встреча с Верховным Септоном
В Красном Замке, в личных покоях королевы, где тонкий аромат роз смешивался с едким запахом вина, Серсея Ланнистер сидела за столом, изучая какие-то свитки. Её золотистые волосы были аккуратно уложены, а лицо, хоть и скрытое за маской величественного спокойствия, выдавало усталость. Дверь отворилась, и в комнату вошел Верховный Септон, его пышные одежды казались слишком тяжелыми для его хрупкой фигуры, а на лице читалась смесь негодования и растерянности.
"Ваше Величество," — начал он, поклонившись, — "я приношу вам тревожные вести."
Серсея отложила свитки, медленно подняв взгляд. "Говорите, Верховный Септон. Надеюсь, это не очередная жалоба на налоги или неурожай?" В её голосе звучала едва уловимая насмешка.
"Нет, Ваше Величество, это касается... нашей веры. Веры в Семерых," — он сглотнул, его глаза нервно бегали по комнате. — "Эти... так называемые 'Дети Света' нагло забирают наших прихожан! Наши септы, ещё недавно полные верующих, теперь стоят почти пустыми, а их жалкие лачуги, переделанные под 'церкви', ломятся от народа!"
Лицо Верховного Септона покраснело от негодования. "Они проповедуют какой-то свой 'Лучезарный', попирают вековые традиции, вводят людей в заблуждение! Мы теряем влияние, Ваше Величество! Скоро наши дары иссякнут, а ведь именно на них держится и наша благотворительность, и содержание наших храмов!"
Серсея внимательно слушала, покачивая кубок с вином. Затем она отпила глоток и поставила его на стол с легким стуком.
"И что же вы предлагаете, Верховный Септон?" — спросила она, сложив руки. — "Запретить им проповедовать? А по какой причине, скажите мне? Они кормят голодных. Лечат больных. Примиряют враждующих. Мои шпионы докладывают, что их 'церкви', как вы их называете, действительно полны, но не потому, что там предлагают золото или власть. Люди идут туда за помощью, за надеждой, за тем, что им не дают ни короли, ни лорды, ни, простите, даже ваша Святая Вера."
Верховный Септон открыл рот, чтобы возразить, но Серсея подняла руку, остановив его.
"Вы жалуетесь, что септы опустели. А не задумывались ли вы почему, Верховный Септон? Возможно, потому, что вы слишком увлеклись золотом и пышностью, забыв о тех, кто нуждается в истинном утешении? Возможно, вы слишком заняты ритуалами и политикой, чтобы спуститься к простому люду и помочь ему?"
Её взгляд стал холодным и проницательным. "Посмотрите на них, Верховный Септон. Они учат доброте и состраданию. Может быть, и вам, септонам, следует поучиться у этих 'Детей Света' жить в большем смирении и служении людям, чем гнаться за золотом и властью? Я не могу запретить то, что приносит пользу моему народу. Пусть они проповедуют свой свет, если этот свет действительно помогает людям."
Верховный Септон стоял, ошеломленный, не зная, что ответить. Он ожидал сочувствия и поддержки, но получил лишь упрек. Серсея же отвернулась к окну, давая понять, что аудиенция окончена. В её глазах мелькнула тень усмешки. Возможно, эти "Дети Света" и были угрозой для старой веры, но пока они отвлекали народ от недовольства властью, она была готова закрыть на них глаза. К тому же, всегда можно использовать чужие руки, чтобы ослабить слишком могущественных противников.
Выбор Амелии и исчезновение Мартина
За несколько дней до рокового вечера, Амелия, опьянённая идеями "Детей Света", осталась после одной из служб, чтобы поговорить с Братом Морсом наедине. Церковь, переделанная из старого склада, теперь была наполнена запахом благовоний и какой-то необычайной, почти осязаемой энергией. Брат Морс, одетый в простые белые одежды, встретил её с мягкой, почти отеческой улыбкой.
"Дитя моё, я чувствую свет в тебе, Амелия," — произнёс он своим гипнотическим голосом, который, казалось, проникал прямо в душу. — "Он ярче, чем у многих. Ты готова к истинному призванию?"
Амелия склонила голову, её сердце трепетало от волнения. "Я готова, Учитель. Я хочу служить Лучезарному, хочу быть частью Его великого замысла."
Брат Морс подошёл ближе, его глаза, казалось, светились в полумраке. "Многие приходят к нам за хлебом, за исцелением, за простым утешением. Но ты... ты ищешь нечто большее, не так ли? Ты ищешь истину, что за гранью смертной жизни."
"Да, Учитель," — выдохнула Амелия. — "Я чувствую, что мир, в котором мы живём, полон боли и лжи. Я хочу найти путь к вечному блаженству, о котором вы говорите."
"И ты его найдёшь, дитя," — прошептал Брат Морс, положив руку ей на плечо. — "Лучезарный избрал тебя. Ты станешь Его Невестой, как и другие девы, обращённые к Детям Света. Это не просто слова, Амелия. Это величайшая из всех честей. Ты будешь связана с Ним навечно, станешь частью Его силы, Его света. Твоя душа будет чиста от скверны этого мира, и ты познаешь истинное бессмертие."
Услышав слово "Невеста", Амелия почувствовала, как по её телу пробежал странный озноб, но это был озноб не страха, а благоговейного трепета. В её сознании это означало высшее единение, нечто гораздо более возвышенное, чем земной брак.
"Что я должна делать, Учитель?" — спросила она, её голос дрожал от волнения.
"Открой своё сердце и душу Лучезарному, дитя," — ответил Брат Морс. — "Остальное придёт само. Твой свет поведёт тебя. И тогда... ты станешь вратами для Его воли на этой земле."
Вечером Амелия вернулась домой с необычным, почти мистическим сиянием на лице. Её движения были плавными, а взгляд — устремлённым куда-то вдаль.
Амелия познала "истину "
"Мама, папа," — произнесла она, войдя в гостиную, где сидели Мартин и Ингрид. — "Я приняла решение. Я стану истинной последовательницей Лучезарного."
Мартин уронил кувшин с вином, а Ингрид прижала руку к груди. "Что это значит, дитя? Ты и так посещала их службы..." — начала Ингрид, но Амелия прервала её.
"Брат Морс говорил со мной. Он сказал, что я особенная, что во мне горит настоящий свет Лучезарного. Он сказал, что я должна стать его Невестой," — произнесла Амелия, и по её щекам текли слезы радости и благоговения. — "Невестой Лучезарного! Это величайшая честь! Он обещал мне вечное блаженство, единение с истинным светом!"
Родители смотрели на неё в полном оцепенении. "Невестой? Но... это же... это безумие!" — воскликнул Мартин, вскочив с места. — "Что это за ритуалы? Что он имеет в виду под 'Невестой'? Он просто использует тебя, Амелия! Он одурманил твой разум!"
Ингрид, бледная как полотно, попыталась обнять дочь, но Амелия отстранилась. "Вы не понимаете! Вы погрязли во тьме! Лучезарный зовёт меня! Я не могу отвергнуть его призыв!"
Споры продолжались до глубокой ночи, но Амелия оставалась непоколебимой. Родители были в отчаянии. Они видели, как их дочь, их некогда жизнерадостная и разумная Амелия, ускользает из их рук, становясь чужой, одержимой какой-то зловещей идеей.
Последняя ночь Мартина
Наступил вечер. Мартин и Ингрид сидели в своей спальне, приглушенно переговариваясь. Амелия давно ушла в свою спалню - молится и читать священные тексты из книги жизни, но её слова, полные странного, чуждого энтузиазма, всё ещё витали в воздухе.
"Ингрид, я не могу просто так это оставить," — прошептал Мартин, его голос был полон решимости. — "Я должен узнать, что там происходит на самом деле. Эти их разговоры о 'Невестах Лучезарного'... это мне совсем не нравится. Я чувствую, что здесь что-то нечисто. Не могу поверить, что наш ребенок так быстро поддался на эти сказки."
Ингрид сжала его руку. "Но Мартин, это же опасно! Что ты собираешься делать?"
"Я пойду туда. Сегодня вечером. У них вроде сегодня молитва. Я послушаю проповедь Брата Морса, его молитвы, а потом, когда все разойдутся, спрячусь где-нибудь, и посмотрю, что они делают, когда никого нет. Убежусь, нет ли какого-то подвоха, какой-то хитрости," — ответил Мартин, поднимаясь. — "Нам нужно знать правду, ради Амелии. Она наша дочь, и мы не можем позволить, чтобы её использовали."
Ингрид с тревогой посмотрела на него, но затем тяжело вздохнула. Она знала, что Мартина не остановить, когда он принимал решение. "Будь осторожен, мой дорогой. Ради нас. Ради Амелии."
Мартин поцеловал её в лоб. "Буду. Ничего не бойся."
Он отправился в церковь, где уже собрались "Дети Света". Брат Морс стоял на кафедре, его глаза горели фанатичным огнем. После очередной пламенной проповеди, в которой он в очередной раз обещал вечное блаженство, наступил момент молитвы. Голос Брата Морса наполнил пространство, его слова, казалось, вибрировали в воздухе, обволакивая каждого присутствующего:
"О, Лучезарный, Свет наш негасимый, Начало и Конец бытия! Ты — Путь, и Истина, и Жизнь! Мы, Твои Дети Света, предстоим пред Тобою, смиренные, но полные решимости! Прими наши души, освети наши сердца! Очисти нас от скверны мира сего, от тлена и лжи, что окутывают смертных! Даруй нам вечное единение в Твоем сиянии! Пронзи нас своим огнем, сожги в нас всё земное, всё преходящее! Пусть наша плоть станет сосудом для Твоей воли, а дух — искрой Твоего пламени! Мы отдаем Тебе себя без остатка, ибо Ты — наш Единственный Спаситель, наш Владыка и наш Свет! Пусть вечный твой зов овладеет нами, чтобы мы стали частью тебя, Лучезарный, чтобы мы растворились в твоем бесконечном сиянии!"
Пока Брат Морс произносил эту жуткую, наполненную странной энергией молитву, Мартин чувствовал, как по его коже пробегают мурашки. Слова, казалось, проникали в самые глубины его сознания, вызывая тошноту и необъяснимый страх. Когда служба закончилась и последние прихожане потянулись к выходу, Мартин, выбрав момент, бесшумно спрятался за одной из массивных колонн.
Лунный свет скупо проникал сквозь окна, отбрасывая причудливые тени. В церкви царила давящая тишина, нарушаемая лишь редким скрипом старых досок. Мартин вышел из своего укрытия. Он стал медленно, шаг за шагом, осматривать храм. Его внимание привлекло нечто за алтарём — едва заметный проём, ведущий вниз, в темноту. Оттуда, казалось, тянуло холодом и чем-то неуловимо чужим, не похожим на обычную сырость подземелий.
Он подошёл ближе, и вдруг услышал их. Глухие, нечеловеческие крики, словно из преисподней, доносились из глубины. Они были полны агонии, ужаса, боли, и в то же время в них слышался некий первобытный, утробный звук, который не мог принадлежать ни одному живому существу. Мужчина почувствовал, как волосы встали дыбом на его затылке, а холодный пот прошиб спину. Это было не просто больно, это было... голодно.
Несмотря на дикий страх, Мартин, ведомый отчаянной надеждой найти ключ к спасению дочери, или хотя бы понять, что происходит, решительно шагнул в проём. Он начал осторожно спускаться по узким, скользким ступеням в подземелье, откуда доносились эти жуткие звуки. Крики становились громче, обретая форму, которая заставляла кровь стынуть в жилах. Что-то шептало, что-то скрежетало, а потом раздался невыносимый, пронзительный визг.
Внезапно, когда Мартин почти достиг дна, всё вокруг стало темно. Не просто темно, а непроглядно. Это была не обычная тьма, а вязкая, поглощающая всё, лишённая даже отголосков света, словно само пространство вокруг него перестало существовать. Он почувствовал ледяное прикосновение к своей руке, нечто, что было одновременно плотным и эфирным, а затем — сильный, безжалостный рывок, утягивающий его в бездну.
С того момента никто больше не слышал о Мартине Блэквуде. Он просто исчез, растворившись в ночной тишине Королевской Гавани, став ещё одной жертвой шепота "Света", который на самом деле был лишь предвестником вечной тьмы и небытия.
Ингрид у Капитана Городской Стражи
В холодном, суровом кабинете Капитана Городской Стражи, где пахло сталью и застарелым потом, Ингрид Блэквуд сидела, сжимая платок в дрожащих руках. Ее обычно нежное лицо было искажено горем и бессонницей. Перед ней, за массивным дубовым столом, сидел Капитан Стражи, суровый мужчина с посеребренными висками и цепким взглядом, который привык к жалобам и отчаянию.
"Капитан, я... я прошу вас, помогите мне," — голос Ингрид прерывался. — "Мой муж, Мартин Блэквуд, он пропал. Его нет уже третью ночь."
Капитан поднял бровь. "Пропал? Сударыня, в Королевской Гавани люди пропадают каждый день. Возможно, он уехал по делам или..."
"Нет! Он не такой!" — воскликнула Ингрид, в ее глазах вспыхнули слезы. — "Он никогда не уходил без слова. И... и это началось после того, как он пошел в одну из этих... новых церквей."
Капитан Стражи нахмурился. "Вы имеете в виду 'Детей Света'?" В его голосе прозвучало лёгкое раздражение. Слухи об этих новых проповедниках уже дошли и до него.
"Да! Моя дочь, Амелия, она... она совсем изменилась. Она говорит о 'Невесте Лучезарного', о вечной жизни. А Мартин... он пошел туда, чтобы разобраться. Он хотел понять, что происходит. И теперь его нет!" Ингрид перешла почти на крик. — "И это не только мой муж! По городу шепчутся... начали исчезать дети, молодые девушки! А на городском кладбище... выкопаны могилы! Люди говорят, что это их рук дело! 'Детей Света'!"
Капитан откинулся на спинку стула, задумчиво барабаня пальцами по столу. Исчезновения и разрытые могилы — это уже серьёзно. Но обвинять "Детей Света"...
"Сударыня, успокойтесь," — произнес он, пытаясь придать голосу уверенности. — "Я понимаю ваше горе, но 'Дети Света'... они же творят добро. Кормят голодных, лечат больных. Помогают нищим. Какой резон им похищать кого-то? Это, скорее всего, злобная клевета. Возможно, распускаемая теми, кто потерял прихожан."
Ингрид смотрела на него с отчаянием. "Но... но что же с Мартином? И с этими детьми? Неужели это просто совпадение?"
Капитан Стражи встал. "Мои люди проведут расследование, сударыня. Но я призываю вас не поддаваться слухам. Королевская Гавань — большой город, и в нём всегда случаются неприятности."
Слухи доходят до Красного Замка
Весть о пропадающих людях и разрытых могилах, а также нарастающее недовольство и шепот против "Детей Света" быстро распространились по Королевской Гавани. Сплетни, как лесной пожар, добрались и до Красного Замка, достигнув ушей Джейме Ланнистера, лорда-командующего Королевской Гвардии.
Джейме стоял у окна, наблюдая за суетой во дворе, когда к нему вошел тот же Капитан Городской Стражи, нервно переминаясь с ноги на ногу.
"Лорд Джейме," — начал Капитан, — "в городе неспокойно. Люди шепчутся о 'Детей Света', приписывают им пропажу людей и даже осквернение могил. Пришла женщина, чей муж исчез после того, как пошел в их церковь."
Джейме резко повернулся, его лицо выражало недоверие. "Что за чушь ты несёшь? 'Дети Света'? Те самые, что кормят нищих и лечат хворых? Кто распускает эти нелепые слухи?"
"Народ взволнован, милорд. Ингрид Блэквуд... её муж, Мартин, пропал. И многие указывают на эти новые церкви. Дескать, слишком уж их свет яркий, а действия — подозрительны."
Джейме усмехнулся, его взгляд стал холодным. "Пф, подозрительны. Это просто клевета, Капитан. Идёт зима, люди напуганы, и всегда найдутся те, кто ищет виноватых. Неужели ты, опытный страж, веришь в такие россказни?"
Он подошел к столу и взял кубок с вином. "Я бы скорее поверил, что это септонские интриги. Верховный Септон недавно жаловался моей сестре на то, что эти 'Дети Света' забирают его прихожан. Очевидно, они подстрекают народ против них. Зависть, Капитан, страшная сила. Они же творят добро и всем помогают, не так ли?"
Джейме поставил кубок, его голос стал твёрд. "Иди и успокой людей. Разгони эти сплетни. Скажи им, что Городская Стража бдит, и что никаких доказательств вины 'Детей Света' нет. Пусть они продолжают свои благие дела. В Королевской Гавани и без того хватает настоящих преступников."
Капитан Городской Стражи кивнул, хотя на его лице читались сомнения. Он привык выполнять приказы Ланнистеров, но внутренний голос подсказывал ему, что что-то в этой истории с "Детьми Света" было не так. Тем не менее, он поклонился и вышел, оставляя Джейме одного, который лишь усмехался, уверенный в своей правоте.
"Материнское Отчаяние"
Вечерние тени сгущались за окном, медленно поглощая остатки света, и лишь тусклый отблеск свечей на столе бросал дрожащие блики на лица Ингрид и Амелии. Ужин, нетронутый и остывший, стоял между ними как невидимая стена, сотканная из невысказанных слов и тяжёлых мыслей. Звон вилки, упавшей на тарелку, эхом разнёсся по кухне, нарушая гнетущую тишину.
За ужином
Ингрид отпила глоток воды, её взгляд, полный затаённой боли и решимости, устремился на Амелию. Молодая девушка лишь ковыряла вилкой в тарелке, её лицо было бледным и осунувшимся, глаза припухли от слёз, которые, казалось, иссякли несколько дней назад.
"Амелия, дорогая," — начала Ингрид, её голос был непривычно мягким, но в нём сквозила стальная нотка, "ты должна меня выслушать, я знаю, как тебе тяжело, но..."
Амелия резко подняла глаза, в них не было ни капли прежнего блеска, лишь бездонная тоска. "Но что, мама? Что ты хочешь, чтобы я услышала? Что папы нет? Я это и так знаю. Каждый день, каждую минуту. С тех пор как его дом опустел, и его вещи остались нетронутыми, а я осталась без него".
"Я знаю, милая. Мне тоже невыносимо," — произнесла Ингрид, её ладонь потянулась к руке дочери, но Амелия невольно отдёрнула её. "Но я знаю и то, кто в этом виноват. Это Дети Света, Амелия. Они забрали твоего отца".
Молчание, тяжёлое и давящее, вновь опустилось на кухню. Лишь мерцание свечей подчёркивало напряжение между ними.
"Дети Света?" — голос Амелии был холодным, как лёд в стакане. "Мама, ты снова за своё. Они ни при чём. Они проповедуют добро, мир. Они помогают людям. Помнишь, как они помогли миссис О'Мэлли с урожаем, когда её сын заболел?"
Ингрид невесело усмехнулась, горькая складка легла у её губ. "Помогают? Они обманывают! Завораживают своими сладкими речами, а потом... потом забирают самое дорогое. Твой отец был против них, он видел их истинное лицо! Поэтому они и избавились от него".
"Папа был... был слишком подозрителен," — Амелия наконец подняла вилку и бездумно ткнула ею в кусок мяса. "Он всегда видел заговоры там, где их не было. Дети Света просто хотят лучшего для всех. Они учат нас быть добрее, прощать, любить. Разве это не то, что нам сейчас нужно, когда всё вокруг рушится?"
"Это ложь, Амелия!" — Ингрид хлопнула ладонью по столу, отчего свечи вздрогнули. "Красивая обёртка для их грязных дел. Они обещают мир, но приносят лишь хаос и боль. Разве не видишь? После их появления в городе, всё стало только хуже. Твой отец... он был последним, кто мог их остановить. И его убрали с дороги. Теперь они могут делать всё, что захотят, без его помехи".
"Это просто совпадение, мама. Или стечение обстоятельств. Нельзя во всём винить тех, кто несёт свет," — Амелия отложила вилку, её глаза наполнились новой волной отчаяния. "Их учение... оно чистое. Я сама слышала их проповеди. Там нет ни зла, ни ненависти. Только призывы к единству. К тому, чтобы люди жили в гармонии, как одна большая семья".
"Единству? Они хотят одного – власти! Они хотят контролировать нас, Амелия. Забрать нашу свободу, наше право выбора," — голос Ингрид задрожал от негодования. "И твой отец это понимал. Именно поэтому он и исчез. Они — враги, Амелия. Враги нашей семьи. И ты должна это понять, пока не стало слишком поздно. Пока они не придут и за тобой".
Амелия покачала головой, отстраняясь от матери, словно отталкивая её слова. Её взгляд блуждал по теням, танцующим на стенах. "Нет, мама. Я не могу в это поверить. Я не хочу. Если я начну винить тех, кто учит добру, тогда во что мне верить? Во что?"
Она поднялась из-за стола, её шаги были тихими, но решительными. "Мне нужно побыть одной."
Ингрид смотрела, как Амелия встает из-за стола, и её сердце сжималось от страха и отчаяния. "Нет! Амелия, постой!" — голос Ингрид надломился, и из глаз хлынули слезы. "Ты... ты больше никуда не пойдёшь! Ни на какие их проклятые молитвы, ни на их собрания! Я не отпущу тебя! Будешь сидеть дома, Амелия. Со мной. Я не могу потерять и тебя. Я не переживу этого!" Она захлёбывалась в рыданиях, пытаясь ухватить дочь за руку.
Амелия остановилась у порога, не оборачиваясь, но её голос был спокойным, почти безжизненным. "Мама, ты должна послушать меня. Ты должна успокоиться. Так учат Дети Света. Они говорят, что нужно уважать старших, слушать их, даже когда трудно. И я слушаю тебя".
Ингрид всхлипнула, надеясь на проблеск понимания. "Значит, ты останешься?"
"Я не перестану молиться, мама," — тихо ответила Амелия. "Я буду молиться Лучезарному. Я выучила наизусть все молитвы, что они читают. Я переписала строки из древнего манускрипта Жизни, что показала мне Сестра Элиана. И я буду их читать. Каждый день. Ты не можешь запретить мне верить. Ты не можешь запретить мне надеяться".
С этими словами Амелия наконец вышла из кухни, оставив Ингрид одну. Лишь тусклый свет свечей освещал её склоненную фигуру за столом, сотрясающуюся от беззвучных рыданий. Она обхватила голову руками, чувствуя, как мир вокруг неё рушится, унося с собой последние крупицы надежды. В тишине пустой кухни её горе казалось безграничным, а стены, казалось, давили на неё со всех сторон.
Разговор Серсеи и Джейме
Весть о пропадающих людях и разрытых могилах, а также нарастающее недовольство и шепот против "Детей Света" быстро распространились по Королевской Гавани. Сплетни, как лесной пожар, добрались и до Серсеи Ланистер .
В роскошных покоях королевы Серсеи, где аромат вина смешивался с запахом дорогих благовоний, сидели она и Джейме. Настроение Серсеи было задумчивым.
"Слышал новости из города, Джейме?" — начала Серсея, лениво помешивая вино в кубке. "Говорят, люди пропадают. И могилы... разрыты."
Джейме, стоявший у окна с отстраненным видом, обернулся. "Да, до меня доходили эти слухи. Капитан Стражи приходил. Все указывают на этих 'Детей Света'."
Серсея рассмеялась, холодный смех без тени веселья. "О, конечно, 'Дети Света'! Кто бы сомневался. Думаю, это Верховный Септон снова плетёт свои интриги. Ему не нравится, что эти новые проповедники отбирают его прихожан и, что важнее, их подношения."
"Но исчезновения, Серсея... и могилы," — Джейме нахмурился. "Это не похоже на обычные септонские дрязги. Это серьёзно."
Серсея махнула рукой, отмахиваясь от его опасений. "Серьёзно? Джейме, в Королевской Гавани всегда кто-то исчезает. И что, теперь каждый раз мы должны посылать Королевскую Гвардию на поиски бродяг и разрытых могил? Это не наша забота. Пусть Верховный Септон сам разбирается со своими конкурентами. Пусть грызутся между собой. Это даже к лучшему. Когда они заняты друг другом, ими легче править. Народ отвлечён их разборками, и меньше думает о нас."
Она сделала глоток вина, её глаза блеснули в полумраке. "Эти 'Дети Света' пока делают полезное дело. Кормят бедных, лечат больных. Народ доволен. А если кто-то и исчезает... что ж, это неизбежно в большом городе. Не будем тратить на это наши силы и время. У нас есть дела поважнее."
Джейме смотрел на неё, его лицо оставалось серьёзным. Он не был так уверен в безвредности "Детей Света", как его сестра. Но он знал, что спорить с Серсеей, когда она приняла решение, было бесполезно. Он лишь кивнул, внутренне соглашаясь с тем, что их руки должны быть заняты более важными делами, чем расследования чьих-то исчезновений.
Тайны Черноводной: Расследование Септона Элиаса
В стенах древнего монастыря Черноводной, где тишина была нарушена лишь шелестом высушенного пергамента и негромкими, монотонными молитвами, Аббат дрожащей рукой выводил строки письма. Каждое слово давалось с трудом, словно его собственный дух сопротивлялся этой вести, ибо она несла не просто известие о беде, но отголосок бездны, что вот-вот готова была поглотить их всех. Письмо было адресовано Септону Элиасу, отцу пропавшего послушника Малака.
Сумрак опускался на дом Септона Элиаса, когда он, словно тень, вошел в покои своей жены, Лианы. Она сидела у окна, тусклый свет свечи метался по ее изможденному лицу, выхватывая тени от глубоких морщин скорби. В руках она держала толстую стопку писем, перевязанных темной, почти черной лентой.
"Лиана," — тихо произнес Септон Элиас, его голос был глух от переживаний, словно слова выходили из самой земли.
Лиана вздрогнула, затем медленно, с усилием повернулась. Глаза ее были красными, опухшими, но она старалась держаться, собрав последние крохи сил. "Элиас. Ты вернулся."
"Да. И... никаких вестей о Малаке. Тишина." Он подошел ближе, его взгляд упал на письма в ее руках, словно они были частью ее собственной, истощенной души. "Что это?"
"Письма Малака," — почти шепотом ответила она, и ее голос был похож на шелест осенних листьев. "Все его письма с того самого дня, как он покинул нас и отправился в монастырь. Он никогда не пропускал ни недели. Всегда писал, всегда рассказывал о своей учебе, о новых открытиях... Он так любил писать."
Септон Элиас кивнул. "Он всегда был прилежен. И любил нас." Он осторожно взял одно из писем, перевернул его. Пергамент был пропитан едва уловимым запахом затхлости и тревоги. "Значит, он писал постоянно, до самого конца?"
"Да," — подтвердила Лиана, и в ее голосе появилась нотка недоумения, почти страха. "И именно это меня мучает, Элиас. Последнее письмо... оно пришло всего за несколько дней до того, как Аббат сообщил о его исчезновении." Она протянула ему верхнее письмо из стопки. "Прочти. Оно странное. Будто не его почерк, хотя слова те же."
Элиас развернул пергамент. Почерк Малака был привычным, но слова... они казались написанными чужой, невидимой рукой, словно через его сына говорило что-то иное.
"Здесь он пишет о своих обычных занятиях, о молитвах, о помощи в библиотеке," — начал читать Элиас, морщась, словно каждое слово обжигало его. — "Но затем... 'Я близок, Матушка. Близок к пониманию того, что сокрыто веками. Книга... она открывает глаза. Есть вещи, которые церковь скрывает, вещи, которые могут изменить всё. Не волнуйся, я осторожен. Но любопытство... оно сильнее всего.' А потом," — он нахмурился, его голос стал жестким, — "странная приписка в самом конце, словно выцарапанная на пергаменте когтем: 'Завтра я спущусь в тени, чтобы обрести свет. Не молитесь за меня, пока я не вернусь. Молитесь за тех, кто ждет'."
Элиас опустил письмо, его взгляд встретился с встревоженным, испуганным взглядом Лианы. "Что это значит, Лиана? 'Спущусь в тени, чтобы обрести свет'? И 'не молитесь за меня'?"
"Я не знаю, Элиас!" — голос Лианы сорвался, превращаясь в хрип, и слезы хлынули из ее глаз, обжигая бледные щеки. "Я читала это снова и снова. Он всегда был таким благочестивым, таким искренним в своей вере. А тут... будто что-то изменилось в нём. Будто он нашел что-то, что его поглотило, потянуло за собой в бездну." Она указала на стопку писем, и ее рука дрожала. "Он никогда не пропускал ни одного письма, ни одной недели. И вдруг... тишина. Ни строчки, ни весточки. Что-то произошло, Элиас. Что-то гораздо хуже, чем просто исчезновение, не даёт ему писать. Что-то, что лишило его даже возможности протянуть руку в мольбе."
Тишина повисла в комнате, мрачная и давящая, нарушаемая лишь всхлипами Лианы и тиканьем старых часов, отсчитывающих секунды до неизвестного конца. Септон Элиас сжал в руке странное письмо сына. Слова Малака "молитесь за тех, кто ждет" заставили его задуматься. Ждет чего? Или кого? И какая связь между этим последним, загадочным письмом и его исчезновением? Неужели сам ад протянул свои костлявые пальцы к его сыну?
Вскоре после тревожного разговора с Лианой, Септон Элиас, снедаемый тревогу и невыносимым предчувствием, вновь прибыл к массивным стенам монастыря Черноводной. На этот раз он пришел не как скорбящий отец, а как расследователь, чьи глаза видели больше, чем обычный прихожанин, чьи руки были готовы обнажить истину, сколь бы ужасна она ни была.
Он прибыл, ощущая тяжесть предчувствия, словно само небо давило на него, и был встречен Аббатом , чьё лицо было измождено тревогой, а глаза потухли. "Прости, брат," — прошептал Аббат, — "мы обыскали всё, но он словно растворился в воздухе. Будто его поглотила сама тьма."
Септон Элиас тут же приступил к расследованию, его разум был острым, как бритва. Он беседовал с разными монахами, пытаясь собрать хоть крупицу информации, хоть осколок истины. Хранитель рукописей, старый брат Хранитель, подтвердил, что Малак был одержим желанием получить доступ к древней книге, о которой говорил с необычайным, почти лихорадочным блеском в глазах. Септон Элиас спросил о потайных ходах и туннелях, надеясь, что Малак мог укрыться там, что это всего лишь нелепая случайность. Но Хранитель, знающий каждый уголок монастыря, каждый его потайной нерв, лишь покачал головой: "Его нет нигде. Мы обыскали все потайные ходы и туннели, каждый уголок, который знаем. Ни следа. Он словно покинул этот мир, не оставив даже тени."
Затем Септон Элиас направился к Келларю, крепкому и добродушному монаху, отвечающему за ключи и монастырские припасы. Келларь заметно побледнел, когда отец Малака прямо спросил его о последней ночи перед исчезновением, словно само дыхание преисподней коснулось его.
"Да, я... я дал ему ключ," — с трудом выдавил Келларь, опуская глаза, словно не мог выдержать тяжести взгляда Септона. — "Он пришел ко мне поздно вечером. Малак был так взволнован, его глаза горели каким-то неестественным огнем, просил ключ от подземелий. Сказал, что хочет узреть останки давно почивших братьев, помолиться там, набраться святости и смирения перед своим дальнейшим путем. Его глаза горели такой искренней, почти безумной верой, что я не посмел отказать. Я видел в нем святого, идущего на мучения."
Келларь продолжил свой рассказ, и его голос дрогнул, в нем слышался страх, глубокий и необъяснимый: "Утром, когда я пошел проверить замок, чтобы закрыть подземелье на весь день, я обнаружил дверь крепко закрытой, а ключ торчал в замке... снаружи. Это было странно, ведь он просил ключ, чтобы войти, а не чтобы запереть дверь. Малака нигде не было. Я подумал, что он уже вернулся в свою келью, но... никто его больше не видел. Словно подземелье выплюнуло его, но уже не в этот мир."
Сердце Септона Элиаса сжалось в ледяной комок. Ключ снаружи? Это означало, что Малак совершенно точно вышел из подземелий. Он не был заперт внутри. Но куда же он мог деться, если даже Хранитель, знающий все тайные лазейки монастыря, утверждал, что его нет нигде? И что за тайны хранили эти древние подземелья, которые так манили его сына, словно сирена тянула его в бездну?
Диалог с Аббатом
Аббат встретил его в своей скромной келье, где витал запах ладана и старых, истлевших пергаментов. Лицо Аббата было по-прежнему измождено, но Септон Элиас уловил в его глазах что-то, похожее на сталь, скрытую за усталостью, на нечто древнее и неизменное.
"Мой дорогой Септон Элиас," — начал Аббат, сложив руки на груди, словно защищаясь. — "Я понимаю вашу скорбь. Пропажа Малака — это удар для всех нас. И для вас, конечно, вдвойне. Удар, который разрушает нашу веру."
"Удар — это мягко сказано, Аббат," — голос Элиаса был ровным, без тени жалости к себе, но в нем чувствовалась холодная, как горный ручей, решимость, способная расколоть камень. — "Я пришел не проливать слезы. Я пришел понять. Что стряслось с моим сыном? Его последнее письмо... оно было, скажем так, весьма откровенным. Оно кричало о чем-то непостижимом."
Аббат слегка вздрогнул, едва заметно, но Элиас заметил этот мимолетный спазм страха. "Письмо? Я... не знал, что он писал о чем-то, что могло бы вас обеспокоить. Малак был прилежным послушником, но иногда... его ум блуждал в областях, куда не стоило бы заходить. Областях, где сам свет становится тьмой."
"Он писал о книге, Аббат. О книге, что 'открывает глаза', и о вещах, что, по его словам, 'церковь скрывает'. И о тенях, куда он спустился в поисках света," — Элиас не отводил взгляда, словно пытаясь прожечь дыру в душеАббата, добраться до его самых потаенных страхов. — "Не играйте со мной в эти игры, Аббат. Что это за книга? И почему мой сын исчез сразу после того, как она попала к нему в руки? Или это не книга, а нечто гораздо древнее и живое?"
Аббат отвел взгляд, его пальцы начали нервно перебирать четки, будто пытаясь найти в них спасение, в то время как спасения уже не было. "Книга... Ах, да. Некая древняя рукопись. Ничего, что могло бы потрясти основы веры, поверьте. Просто старинный трактат по теологии Культа Семерых. Многие монахи увлекаются такими вещами. Малак мог быть просто... слишком одержим своим поиском, слишком жаден до запретного знания. Что касается его исчезновения... мы уже всё обыскали, как я и говорил в своем письме."
Голос Элиаса стал чуть ниже, опаснее, словно он говорил из самой преисподней. — "Почему Хранитель, знающий каждый потайной ход этого монастыря, как свои пять пальцев, ничего не обнаружил? Неужели Малак мог просто испариться, как утренний туман? Или его поглотило нечто, что не оставляет следов?"
Аббат глубоко вздохнул, его лицо стало непроницаемым, словно старая крепостная стена, за которой скрывались вековые тайны. "Во имя Семерых, Септон Элиас, я не знаю. Мы молимся о его возвращении. Монастырь – это святое место, и мы... мы не держим никаких секретов, кроме тех, что служат во славу Семерых и порядку. Иногда лучше не тревожить старые тайны, особенно когда они спят. Потому что пробуждение их может быть концом всего." В его голосе прозвучало некое скрытое, но отчетливое предупреждение, словно он видел то, что Элиасу было ещё неведомо.
Диалог с Монахом Бенедиктом
Следующим, кого Септон Элиас решил допросить, был монах Бенедикт, тихий и замкнутый брат, который часто пропадал в библиотеке, но никогда не был особо близок с Малаком. Элиас нашел его в монастырском саду, где он усердно поливал травы, будто от этого зависело не только их, но и его собственное спасение.
"Брат Бенедикт," — обратился к нему Септон Элиас, его тень пала на землю перед монахом, словно предвестник беды. — "Вы часто бывали в библиотеке. Вы что-нибудь знали о пристрастии Малака к древним рукописям?"
Бенедикт вздрогнул, выронив ковш, словно его застали за богохульством. "Септон Элиас! Простите, я... я не ожидал вас. Мои извинения." Он поспешно поднял ковш, его руки дрожали. "Да, Малак был очень усерден. Всегда читал. Но я не особо вникал в его занятия. Каждый занят своим делом, не так ли? Своей собственной темной стороной."
"Он получил некую книгу, брат," — сказал Элиас, внимательно наблюдая за каждым движением монаха, за каждым нервным подергиванием. — "Вы знаете о ней? О той, что несет тьму и безумие?"
Бенедикт замер, вода из ковша медленно капала на землю, отсчитывая невидимое время. Его глаза забегали, словно пойманный зверек, ищущий выход из ловушки. "Книгу? Тут тысячи книг, Септон. Наверное, это какая-то... очень редкая рукопись." Он избегал прямого взгляда, сосредоточившись на грядке с травами, словно там, среди земли и корней, таилось спасение. "Библиотека обширна, много старых книг, что пылятся веками. Всех не упомнишь. Иных лучше и не вспоминать."
"Малак был уверен, что эта книга открывает глаза на некие сокрытые истины. Вы слышали о таких вещах?"
Монах Бенедикт покачал головой, но его нервозность выдавала его с головой, словно он танцевал на острие клинка. "Нет, нет, что вы. Культ Семерых ничего не скрывает от своих верных чад. Все, что необходимо для спасения души, открыто в Писании Культа Семерых и в проповедях Септов." Он резко переменил тему, почти бормоча: "Погода сегодня необычная, не правда ли? Чувствую, скоро будет дождь. Земля давно его ждет. Чтобы смыть всю грязь и все грехи."
Септон Элиас понял, что Бенедикт либо напуган до смерти, либо имеет строгий приказ молчать. Его страх был почти осязаем. "Что ж, спасибо, брат. Продолжайте свои труды. И пусть Семеры благословят ваши посевы." Он отошел, ощущая, что нить истины ускользает сквозь пальцы, как песок сквозь сжатый кулак, оставляя лишь горечь.
Диалог с Келларем
С Келларем, который отвечал за ключи и монастырские запасы, Элиас уже говорил, но решил вернуться, чувствуя, что в его рассказе были пробелы, похожие на дыры в старом мешке, из которого утекает вся правда.
"Келларь," — начал Элиас, когда нашел его в холодном погребе, перебирающего бочки с вином и соленьями. Воздух здесь был густой от запаха браги и чего-то еще, более древнего, погребенного под землей. — "Расскажите мне ещё раз о той ночи, когда Малак взял ключ от подземелий. Вы уверены, что он просил его для молитв, а не для чего-то иного? Не для некоего темного ритуала?"
Келларь, потный и пахнущий вином, снова замялся, его лицо покраснело, словно он был застигнут на месте преступления. "Да, Септон. Точно так. Он сказал, что хочет уединиться, помолиться у останков святых отцов. Сказал, что это поможет ему обрести больше... смирения. Он был так убедителен, словно сам Семеро говорили его устами."
"А ключ, который вы нашли снаружи? Как вы это объясните? Малак не был глупцом, чтобы забыть его там. Или он оставил его для кого-то другого?"
Келларь почесал затылок, его глаза бегали по бочкам, словно ища в них ответы. "Я... я не знаю, Септон. Может, он вышел, а потом... в спешке? Забыл. Или... или что-то напугало его, и он бежал, бросив все?"
"А что Малак говорил перед тем, как взял ключ? Он был взволнован? Может, что-то странное? Что-то, что выдало бы его истинные намерения?"
"Да, очень," — Келларь кивнул, его глаза забегали ещё быстрее, его дыхание участилось. — "Он был... возбужден. Будто что-то его ждало. Сказал, что ему нужно завершить нечто важное. И что... что он должен принести что-то обратно. Что-то, что изменит всё."
"Принести что-то обратно?" — Элиас нахмурился, его голос стал чуть жестче, словно клинок, вынимаемый из ножен. — "Что именно? Говорите, Келларь. Не скрывайте. Или я сам найду то, что вы прячете."
Келларь снова замялся, его лицо стало пунцовым. "Я... я не помню, Септон. Он так торопился, так говорил неясно. Просто что-то, что поможет всем. Он был очень... вдохновлен, словно Пророк, узревший видение, что разорвет мир на части." Келларь быстро добавил: "Он был хорошим монахом, Септон. Честное слово. Очень набожным. Никакого зла в нем не было. Только чистое, непорочное безумие."
Элиас почувствовал, что Келларь что-то скрывает, возможно, боясь последствий или не понимая всей глубины ситуации, как дитя не понимает огня, что поглотит его. Он поблагодарил его и отправился к Хранителю.
Диалог с Хранителем
Хранитель, был стар, его глаза были почти слепы от постоянного чтения, но его ум оставался острым, как старое лезвие, наточенное веками. Он был истинным хранителем монастырских тайн, и Септон Элиас знал, что если кто и сможет пролить свет на эту тьму, то это он, ибо он сам был частью этой тьмы.
"Брат Хранитель," — сказал Элиас, входя в прохладную библиотеку, где воздух был наполнен запахом древних книг, пыли веков и едва уловимым ароматом тлена. — "Мы снова о Малаке. Вы сказали, что обыскали все потайные ходы. Вы уверены, что не осталось ни единой лазейки? Ни одной щели, куда могла бы просочиться тьма?"
Хранитель медленно поднял голову, его почти слепые глаза были устремлены куда-то в пустоту, словно он видел невидимое, словно он смотрел сквозь завесу миров. "Я уверен, Септон Элиас. Каждый ход, который известен этому монастырю на протяжении веков, был проверен. Ни следа. Он словно провалился сквозь землю. Или его забрала сама земля."
"Малак получил некую тайную книгу," — Элиас произнес это название медленно, как заклинание, наблюдая за малейшей реакцией, за малейшей дрожью в старом монахе. — "Вы знаете, что это за книга? Аббат говорит, что это просто теологический трактат."
Лицо Хранителя исказилось в едва заметной усмешке, или это было просто выражение глубокой, вековой усталости, похожей на усталость камня, пережившего тысячи бурь. "Аббат ... он молод, Септон. И его знание монастырских сокровищ... не всегда так глубоко, как ему кажется. Он видит лишь поверхность, боясь заглянуть в бездну. Тайный манускрипт — это не просто трактат. Это легенда. Рукопись, которая, по преданию, содержит ответы на вопросы, которые люди боятся задавать даже в своих самых мрачных снах. Вопросы, что сводят с ума."
"Что за вопросы, брат?" — спросил Элиас, его сердце забилось сильнее, предчувствуя нечто ужасное.
"О происхождении самой веры, о природе тьмы и света, о границах дозволенного и запретного," — голос Хранителя стал тише, почти шепотом, словно он боялся, что стены имеют уши, а сама тьма прислушивается. — "Она не просто читается, Септон. Она... меняет читателя. Некоторые говорят, что она открывает двери. Двери, которые лучше бы оставались закрытыми навсегда. Ибо за ними таится нечто, что не должно быть выпущено в этот мир."
"Двери?" — Элиас почувствовал, как по спине пробежал холодок, словно чья-то ледяная, костлявая рука коснулась его. "Какие двери, брат Хранитель?"
Хранитель вздохнул, и этот вздох казался тяжелым, как камни могил, как тысячелетняя пыль. "Двери, которые ведут в места, не предназначенные для живых. Или для тех, кто не готов к истине, что разорвет их души. Под монастырем... есть нечто более древнее, чем сам монастырь. То, о чём редко говорят. То, что предшествовало даже первым камням, которые были заложены здесь. То, что спит, но может быть разбужено. Некоторые считают, что именно там, в самой глубине, находятся тени, которые ищут свет, чтобы поглотить его. И если Малак действительно спустился туда, ведомый этой книгой..." Хранитель оборвал фразу, словно проглотил слова, опасаясь даже произнести их.
"И что тогда, брат?" — Элиас склонился ближе, его голос был едва слышен, как шепот ветра в старых склепах.
"Тогда... тогда его судьба в руках не Семерых, а того, что обитает в этих тенях," — закончил Хранитель, и его взгляд, хоть и почти слепой, казалось, пронзал Септона Элиаса насквозь, видя его насквозь, до самой глубины души. — "Иногда исчезновение — это не самое страшное. Иногда... самое страшное — это то, что возвращается. И что оно принесет с собой. Возможно, конец всего, что мы знаем."
Несмотря на все зловещие намеки и уклончивые ответы, несмотря на нарастающее предчувствие чего-то древнего и ужасного, что таилось под монастырем, Септон Элиас не мог полностью отчаяться. Он сжал кулаки, чувствуя тяжесть своего положения. Он был отцом, и отцовское сердце отказывалось принять худшее. Где-то глубоко внутри, сквозь нарастающую тьму и страх, теплилась слабая, но упрямая надежда. Надежда, что Малак, его сын, все еще жив. Что он, возможно, просто затерялся в глубинах подземелий или в вихре собственных открытий, но в конце концов найдет дорогу обратно. Он должен дать о себе знать. Должен. Даже если вернется уже не он, а нечто иное.
Дети Света
История Брата Морса была туманной, словно предрассветный туман над Черноводной. Никто не знал, откуда он пришел. Не было никаких записей о его рождении в Септах, никаких упоминаний в гильдейских списках Королевской Гавани. Он просто появился. Словно был вынут из самой ткани мира, уже сформированный, с древней, выцветшей книгой в руках, страницы которой, казалось, шептали о временах, забытых даже старейшими сказителями.
Когда он впервые появился на улицах Королевской Гавани, его не заметили. Он был всего лишь ещё одним бродячим проповедником, коих было множество в городе, где отчаяние было таким же распространенным товаром, как гнилая рыба на прилавках. Его проповеди сначала были тихими, почти незаметными, произносимыми в забытых уголках, на заброшенных рынках, среди самых нищих и обездоленных. Он не кричал, не бичевал грехи, не обещал возмездия. Он просто говорил.
И его слова были... иными.
"Я вижу ваши страдания," — тихо произносил он, его голос был низким, глубоким, словно звук, идущий из-под земли, и одновременно удивительно мелодичным, как древняя лютня. — "Я вижу боль в ваших глазах. И я пришёл, чтобы возвестить вам о Лучезарном. Он не оставит вас."
Сначала к нему тянулись единицы – те, кому было нечего терять. Бездомные, больные, отверженные. Они собирались вокруг него, прислушиваясь к каждому слову. В его глазах не было жалости, которая часто раздражает, а лишь нечто, похожее на глубокое, бездонное понимание. Он не говорил о золоте, о богатстве, о власти. Он говорил о Свете. И его Свет был не таким, как у Септы Семерых. Он был не золотым, не пышным, не символом могущества. Это был внутренний Свет, обещающий покой, исцеление, вечное блаженство.
"Лучезарный обещает нам не просто жизнь," — продолжал Брат Морс, и его руки, тонкие и длинные, иногда совершали едва заметные, гипнотические движения, — "а вечную жизнь, без болезней, без голода, без страха! Он поведет нас через эту тьму к новому рассвету!"
Постепенно, словно лесной пожар, начавшийся с одной искры, слухи о Брате Морсе и его "Детях Света" распространялись по городу. Люди, уставшие от пустых обещаний лордов и равнодушия Септов, находили в его словах то, чего так отчаянно жаждали – надежду. Он не просто проповедовал; он действовал. Его последователи, одетые в простые белые одежды, выходили на улицы, разнося горячий суп и свежий хлеб, ухаживая за больными, примиряя враждующих соседей. Они были повсюду, их лица были спокойны, а глаза светились необыкновенной, почти неземной добротой.
Их "церкви" были скромными, часто переделанными из заброшенных лавок и складов, но их двери всегда были открыты. Внутри царил запах сладкого, дурманящего благовония, который, казалось, успокаивал саму душу. Люди сидели на полу, внимая каждому слову Брата Морса, чувствуя себя частью чего-то большего, чем простое существование в грязных переулках. Он говорил о единении, о братстве, о том, что "каждый из нас важен", "каждый из нас — часть великого замысла".
Народ тянулся к нему не потому, что он был красноречив в обычном смысле слова. Он был магнетичен. Его харизма была не от мира сего, она проникала в самые глубины души, успокаивала тревоги, разгоняла страхи. Он не требовал ничего взамен, кроме веры и единения. А для тех, кто не имел ничего, это была невероятно привлекательная сделка.
Только немногие, самые проницательные, замечали едва уловимую, пугающую деталь: в глазах Брата Морса, когда он говорил о "Лучезарном", иногда появлялось нечто... чуждое. Что-то древнее, холодное и бездонное, словно отсвет далёких звёзд в тёмной бездне. И хотя он говорил о Свете, казалось, этот свет исходил не от тепла солнца, а от чего-то иного, необъяснимого, способного как озарять, так и поглощать.
Так простой Брат Морс, казалось бы, взявшийся из ниоткуда, стал надеждой для тысяч, проповедуя Лучезарного, чьё истинное происхождение и цели были скрыты за завесой обещанного вечного блаженства. И никто из его последователей, распахивающих свои души "свету", не подозревал, что этот свет может быть лишь предвестником гораздо более глубокой тьмы.
По всей Королевской Гавани, от грязных, кишащих жизнью переулков Блошиного Конца, где нищета была так же осязаема, как и вонь нечистот, до богатых кварталов, где высокие дома скрывали пышные сады за каменными стенами, стали появляться новые церкви. Их основателем и главой был Брат Морс, чьё происхождение было окутано тайной, словно туманом, скрывающим древнее зло. Он просто появился, словно из ниоткуда, из самой бездны, с древней, священной книгой в руках и начал проповедовать Лучезарного. Он обрёл странную, почти нечеловеческую харизму, которая, словно невидимая нить, притягивала к нему людей, опутанных нищетой и отчаянием. Его слова проникали в сердца, уставшие от нужды, отчаяния и страха перед грядущей зимой. Он предлагал не просто веру, а реальное участие в жизни общины, где каждый чувствовал себя важным и нужным, обретшим смысл в бессмысленной, жестокой жизни.
Эти новые храмы не были похожи на пышные Септы Семерых с их золотыми статуями и витражами, где пышные ритуалы часто казались далёкими от нужд простого люда. Они не напоминали и суровые, древние храмы Старых Богов, спрятанные в священных рощах, чьи традиции были непонятны многим. Нет, эти строения были скромными, часто переделанными из старых лавок, заброшенных складов или даже просторных домов, но их двери всегда были распахнуты настежь, приглашая любого войти, независимо от его статуса или богатства. Внутри царила атмосфера покоя и умиротворения, разительно отличающаяся от тревоги, витавшей на улицах города. Запах сладкого, дурманящего благовония смешивался с ароматом чистоты и свежего хлеба, создавая ощущение безопасности и надежды, словно это был оазис среди бури, но на самом деле – коварная ловушка, приманка для душ.
В самом сердце этих общин, скрытый от глаз непосвященных, находился древний манускрипт. Для "Детей Света" он был не просто книгой, а ценнейшей святыней, самим источником их веры и обещаний. Каждая выцветшая страница, испещренная таинственными символами и древними письменами, хранила в себе знание, которое они берегли пуще золота и собственной жизни. Его почитали, оберегали и хранили как самое драгоценное наследие, способное даровать нечто гораздо большее, чем материальные блага. Этот манускрипт, помимо мудрости, содержал в себе древние заклятия и жуткие, порой невыносимые для человеческого глаза рисунки, которые словно оживали на пергаменте, шепча о тайнах, непостижимых для обычного разума. Именно благодаря этому манускрипту они познали путь к вечному блаженству. В его строках они нашли не просто философские трактаты, а истинное понимание мироздания, законов бытия и, что самое важное, ключ к преодолению бренности смертного существования. Он открыл им глаза на невидимые миры, научил слышать шепот космоса и видеть свет там, где другие видели лишь тьму. Это был не просто текст, это был их духовный компас, ведущий сквозь мглу невежества к свету высшей истины, предлагающий небывалое единение с божественным, которое на самом деле было единением с нечто иным, чем божественным.
Их последователи, называвшие себя "Дети Света", проповедовали простые, но такие же желанные вещи, что могли бы растопить даже самые холодные сердца: доброту, сострадание и взаимопомощь. Они не требовали золота или сложных ритуалов, не навязывали аскезу. Они кормили голодных, раздавая горячий суп и свежий хлеб тем, кто едва сводил концы с концами, чьи дети плакали от голода. Они ухаживали за больными, принося лекарства и утешение в дома, поражённые лихорадкой или недугом, где зачастую не было никакой другой помощи. Они примиряли враждующих, убеждая соседей забыть старые обиды во имя общего блага и братства. Их жрецы, одетые в простые белые одеяния, излучали смирение и мудрость, их лица были спокойны, а глаза светились добротой, которая казалась искренней, но скрывала за собой нечто пугающее. Их слова, полные утешения и надежды, быстро завоевывали сердца измученного населения Королевской Гавани, обещая избавление от страданий, от бремени тяжелой жизни, но на самом деле ведя их к более глубокой, непостижимой тьме.
В один из холодных вечеров, когда над Королевской Гаванью сгущались тени, а ветер пронизывал до костей, Брат Морс поднялся на импровизированную кафедру в одной из своих церквей. Его голос, глубокий и завораживающий, разнесся по переполненному залу, наполняя его теплом и надеждой, отгоняя холод и страх, но неся в себе и нечто другое, что заставляло дрожать души.
"Дети мои, я вижу ваши страдания!" — начал он, обводя взглядом сотни лиц, изможденных нуждой и тревогой, словно сканируя их души. "Я вижу боль в ваших глазах, слышу плач ваших детей. Мир, в котором вы живете, полон тьмы и несправедливости. Короли и лорды забыли о вас, Боги молчат, а зима угрожает забрать последние крохи надежды!"
Пауза повисла в воздухе, и лишь тяжелое дыхание собравшихся нарушало тишину, словно они затаили дыхание перед приговором.
"Но я пришел, чтобы возвестить вам весть о Лучезарном! Он не оставит вас! Он — есть Свет, истинный Свет, который прольется на эту землю и изгонит всякую тьму! Он обещает нам не просто жизнь, а вечную жизнь, без болезней, без голода, без страха! Жизнь, где смерть не властна, а страдания лишь воспоминание!"
Его слова, словно бальзам, ложились на израненные души, но под ними таился яд. Люди замирали, ловя каждое слово, словно это было их последнее спасение.
"Забудьте о золоте, о богатстве, о пустых обещаниях смертных правителей! Истинное сокровище — это вера в Лучезарного, это единение в нашем братстве! Мы — Дети Света, и каждый из нас важен! Каждый из нас — часть великого замысла! Вместе мы построим новый мир, мир, где не будет боли, где каждый будет сыт, где каждый будет счастлив! Мир, построенный на истине, которая изменит ваше восприятие реальности!"
Брат Морс поднял руки, и по залу пронесся тихий вздох, словно сотни душ разом облегченно выдохнули, отдавая себя ему.
"Откройте свои сердца Лучезарному! Отдайте ему свои печали, свои страхи, свои сомнения! И он наполнит вас истинным, нетленным светом! Он поведет нас через эту тьму, к новому рассвету, к вечному блаженству! Примите этот дар, ибо он дарован вам безвозмездно, ибо вы — избранные, истинные Дети Света!"
Последние слова Брата Морса потонули в восторженном ропоте и тихих, полных надежды возгласах. Люди смотрели на него с благоговением, видя в нем своего спасителя, единственную надежду в этом суровом мире. Никто не мог и подумать, что за этой светлой завесой, за этими словами о спасении, скрывается нечто гораздо более древнее, ужасное и беспощадное, чем любой кошмар, который они могли себе представить. Люди с радостью принимали этот "свет", распахивая свои души, не зная, что ведут себя прямо в объятия вечной тьмы, становясь лишь пешками в чудовищной игре, приносимыми в жертву ради безумной цели, ради пробуждения чего-то, что не должно было быть пробуждено.
Искушение
В те же дни, когда Малак, монах, погружался в пыльные глубины библиотеки, в монастырь регулярно приходила Элина, служанка из соседней деревни, приносящая свежие продукты. Её смех, лёгкий и звонкий, как колокольчик, был полной противоположностью угрюмой тишине монастыря. Она была красива: румяные щёки, живые голубые глаза и волосы цвета спелой пшеницы, всегда заплетённые в аккуратную косу. Элина с первого взгляда выделялась из других служанок. Малак, поглощённый своими книгами, поначалу едва замечал её, но её образ постепенно начал проникать в его сознание, отвлекая от страниц, словно яркий цветок в сером мире.
Однажды, когда Малак вышел во двор, чтобы подышать свежим воздухом после долгих часов в библиотеке, он увидел Элину, которая споткнулась на неровной дорожке, рассыпав по земле корзину с яблоками. Без раздумий он бросился ей на помощь. Их пальцы соприкоснулись, когда они одновременно потянулись за одним яблоком, и по телу Малака пробежал непривычный, обжигающий ток. Он почувствовал нечто совершенно иное, чем холод древних фолиантов, — тепло и живую, человеческую энергию.
С тех пор они стали находить повод для коротких встреч. Сначала это были невинные беседы о погоде, о жизни в деревне, о скучных монастырских буднях. Но их взгляды задерживались друг на друге дольше, чем следовало. Элина, смешливая и открытая, несла в себе свет, который Малак, сам того не осознавая, так давно искал в своей поглощённой тьмой жизни. Он начал ждать её приходов, его сердце билось быстрее при виде её силуэта у ворот. Он даже стал выходить из библиотеки чуть раньше, чтобы случайно "столкнуться" с ней в монастырском дворе. Он начал ощущать странное, почти забытое чувство, которое он сначала принял за привязанность, а затем, с каждым украденным мгновением, осознал как нечто большее – любовь.
Однажды вечером, когда Элина заканчивала свои дела в монастырской кухне, Малак подошёл к ней. Сумерки сгущались, и в монастыре уже царила та особая, мёртвая тишина, которая всегда пугала её.
Малак: "Элина," — его голос был тихим, почти нерешительным. "Я... я хочу поговорить с тобой."
Она обернулась, её голубые глаза встретились с его горящими от неизвестной страсти.
Элина: "Что случилось, Малак? Ты выглядишь... взволнованным."
Малак: "Я не могу больше этого скрывать," — произнес он, сделав шаг ближе. "Элина, я... я думаю о тебе каждую минуту. Я не могу больше жить без твоих улыбок, без твоего смеха. Ты... ты единственное светлое пятно в моей жизни здесь."
В её глазах мелькнула нежность, смешанная с опаской.
Элина: "Малак, но... мы же в монастыре. Это... это неправильно. Мы не можем..."
Малак: "Я знаю," — он взял её руки в свои, его пальцы слегка дрожали. "Но моё сердце не слушает правил. Пожалуйста, Элина. Просто один раз. Просто дай мне почувствовать... что я живой."
Её сопротивление ослабло под натиском его страсти. В этот вечер, в одной из заброшенных кладовых, где воздух был пропитан запахом старых мешков и пыли, они забыли о стенах монастыря, о правилах, о мире. Её дыхание стало прерывистым, и каждый её вздох, казалось, наполнял Малака новой, неведомой доселе энергией. Его пальцы скользнули по её волосам, распустив пшеничную косу, и золотые пряди рассыпались по её плечам. Он прильнул к её губам, и этот поцелуй был нежным, но глубоким, отзывающимся в каждой клеточке его существа. Он ощутил её хрупкость и силу одновременно, чувствуя, как границы между ними стираются. В те короткие часы Малак впервые почувствовал себя по-настоящему живым, ощущая не только тепло её тела, но и тепло души, которое, как ему казалось, наполняло пустоту внутри него.
Поздней ночью, проведённой с Элиной, когда Малак возвращался в свою келью, он столкнулся с Хранителем библиотеки. Старец стоял в коридоре, словно вырастая из теней, его белые глаза, казалось, видели Малака насквозь. Малак вздрогнул, чувствуя себя пойманным с поличным, хотя и не знал, как старец мог что-либо узнать.
Хранитель: «Ты ищешь знание, юноша», — прошелестел голос старика, нежный, но наполненный незримой силой. «И это похвально. Но твоё сердце… оно мечется, ищет плотских утех». Он медленно покачал головой. «Ты думаешь, что любовь смертной женщины принесёт тебе утешение? Это лишь мимолетная искра, юноша. Она отвлекает. Она ослабляет. Она привязывает тебя к этому бренному миру, к этой гниющей плоти. Плотские утехи – это тлен, Малак. Как можно любить чужое тело, это мешок из крови, мяса и костей, что будет гнить и будет поедено червями? Такое тело не достойно истинной любви, оно лишь временное пристанище для низменных инстинктов, обреченное на распад, пока души, что несут истинное знание, будут жить вечно.»
Малак молчал, пытаясь скрыть смущение и гнев, которые закипали в нём.
Хранитель: «Истинная утеха... единственная настоящая и вечная утеха, юноша, таится в книгах. В древних текстах. Там, где нет плотского желания, нет предательства, нет боли расставания. Только чистое, незамутнённое знание. Оно дарует тебе нечто большее, чем временное тепло. Оно дарует силу. Вечную силу, власть над жизнью и самой смертью. Пойми это, Малак. Отбрось эти пустые привязанности. Они лишь якоря, что держат тебя на дне, пока мир вокруг тебя рушится. Твой путь... он ведёт выше, к тому, что по-настоящему важно в эти последние дни».
С этими словами Хранитель бесшумно развернулся и исчез в темноте коридора, оставив Малака наедине со своими мыслями. Слова старца, казалось, пропитали воздух вокруг него, заставляя его стыдиться своей слабости, своей "плотской" привязанности. То, что он чувствовал к Элине, вдруг показалось ему ничтожным, жалким, мимолетным. Он посмотрел на свои руки, которые ещё помнили тепло её кожи, и в его душе начала зреть холодная, отвратительная решимость. Хранитель был прав. Плоть — это слабость. Кровь — это лишь инструмент. Единственный путь к истинной силе лежит через знания. И никакая женщина, никакие плотские утехи не встанут на этом пути. Его сердце начало замерзать.
Диалог в Библиотеке
В те дни, когда Малак, монах, с головой погрузился в древние фолианты, одержимый поиском легендарного манускрипта, он часто проводил долгие часы в монастырской библиотеке. Однажды, перелистывая истлевшие свитки и морщась от запаха пыли и старой кожи, он заметил Брата Родрика, молодого монаха, который старательно расставлял книги по полкам. Родрик был молод, но его глаза, казалось, видели больше, чем позволял возраст, и в них иногда мелькала тень беспокойства.
Малак, не выдержав, решил рискнуть. Он подошёл к юному монаху, его голос был приглушённым, почти шепотом, чтобы не нарушить царящую тишину.
Малак: «Брат Родрик... Твои глаза молоды, но, быть может, они видят то, что ускользает от старых, затуманенных. Я ищу истину, сокрытую в забытых веках. Ты слышал о Книге Тени Благодати?»
Брат Родрик вздрогнул, и книга в его руках едва не выпала. Он медленно обернулся, его взгляд был прям и полон тревоги.
Брат Родрик: «О такой книге... не говорят вслух, Брат Малак. Даже стены здесь имеют уши, что несут вести в самые тёмные уголки. Откуда ты узнал о ней?»
Малак: «Шёпот, что просачивается из-под пожелтевших страниц. Древние загадки, что манят в бездну. Говорят, она дарует вечную жизнь, и что её пристанище — глубоко под этим самым камнем, на котором стоит наш монастырь».
Лицо Брата Родрика побледнело ещё сильнее, и он инстинктивно сжал руки в кулаки. Он оглянулся, словно ища подтверждение своим опасениям.
Брат Родрик: «Вечная жизнь? Малак, это ложь, придуманная демонами, чтобы заманить души в пропасть. Мой наставник, покойный Брат Григорий, ещё в былые времена шептал о тех, кто искал её. Они уходили в подземелья, полные надежд, а возвращались... если возвращались вообще, то с потухшими глазами, в которых горело лишь безумие. Некоторые просто исчезали, словно их поглотила сама тьма. Эта книга... она не дарует, она забирает. Она требует платы. Не золота, не крови, а нечто гораздо более ценное. Она разрывает душу на части».
Малак: «И что же это за плата, Родрик? И кто владеет ключом к этой бездне?» — Голос Малака стал жёстче, в нём слышалось нетерпение, заглушающее любой страх.
Брат Родрик: «Она питается жаждой, что горит в сердце человека, и разжигает её до безумия. Она притягивает тех, кто готов пожертвовать всем ради власти, и даёт им её... но забирает взамен душу, оставляя лишь пустую оболочку. Говорят, чтобы найти её, нужно пройти через места, где смерть давно поселилась, а живые лишь гости. И ключ к ней... он не лежит на поверхности, Брат Малак. Он в руках того, кто охраняет самые глубокие и тёмные секреты этого места. Того, чьи глаза видят не этот мир».
«В руках Хранителя?» — пронеслось в голове Малака. Он посмотрел на Брата Родрика, пытаясь понять, есть ли в его словах доля истины или это просто старые суеверия, передаваемые из поколения в поколение.
Брат Родрик: «Забудь о ней, Малак. Отпусти эту жажду. Посвяти себя молитвам, познанию истинного света. Эта книга... она ведёт к забвению, а не к спасению. Тебе ли не знать, что самые сладкие обещания всегда скрывают самые горькие клятвы? Она словно сирена, поющая о безграничной силе, чтобы утопить тебя в бездне».
Но слова Брата Родрика не смогли остановить Малака. Наоборот, они лишь сильнее разожгли в нём пламя безумия. Предостережения юного монаха только подтвердили, что манускрипт реален и обладает той самой силой, которую он так отчаянно искал. Малак поблагодарил Брата Родрика, стараясь скрыть своё возбуждение, и вернулся к своим изысканиям, теперь ещё более уверенный в том, что идёт по верному пути.
Одержимость Манускриптом: Лабиринт Безумия
Одержимый, почти безумной жаждой знаний и поиском легендарного манускрипта, Малак не ел и почти не спал, проваливаясь в краткие, беспокойные сны, где страницы древних фолиантов танцевали перед его закрытыми веками, а призрачные шепоты звали его в глубины. Он листал тома, что помнили прикосновения давно умерших рук, ища любое упоминание о нём. Каждый свиток, каждая истлевшая страница, казалось, вибрировали под его пальцами, полные скрытых энергий и забытых тайн. Он находил лишь обрывочные сведения, крупицы истины, шепотом передаваемые между древними учёными, осторожные намёки и предостережения, полные всепоглощающего страха, пропитанные безумием тех, кто посмел приблизиться к запретному. Но этого было достаточно, чтобы разжечь в нём пламя одержимости, которое теперь горело ярче, чем его собственная душа.
Из древних фолиантов, которые он изучал с такой жадностью, что его пальцы чернели от пыли и чернил, Малак с уверенностью установил: искомый манускрипт находится именно под этим монастырём. Он был скрыт в глубинах, куда не проникал свет, где само время рассыпалось в прах, и где таились секреты, способные сокрушить разум смертного. В одной старинной, изрядно истлевшей книге, написанной в форме зловещей загадки, что заставляла его сердце биться быстрее от предвкушения, он прочел:
"Глаз, что видит без света,
Хранит вход в объятья Тьмы.
Там, где эхо вечности неслышно спето,
И плачут души, стёртые годами.
Ищи, где кровь на камне затвердела,
Где кости спят в забвении глухом,
Там, где безумства тёмная артель
Ждёт тех, кто путь проложит им огнём."
Эта загадка, словно тонкая нить, вела его сквозь лабиринт смутных предчувствий и ужасающих догадок. Но истинное подтверждение его безумной догадки Малак нашёл в другом, ещё более древнем свитке. Это был тонкий, но невероятно плотный пергамент, испещренный узорами, напоминающими сплетения корней или древние письмена. Когда Малак развернул его, тусклый свет фонаря выхватил из мрака строки, написанные чернилами, что, казалось, впитали в себя саму ночь. Свиток, обветшавший и ломкий, содержал короткое, но леденящее душу стихотворение, что не оставляло никаких сомнений в месте нахождения манускрипта:
"Где камень вечный в небо рвался,
Где звон колоколов уснул давно,
Там, где мертвый голос возвышался,
Под нашей верой, дремлет вечной тьмой оно.
Под каждым сводом, каждой глыбой старой,
Хранит молчанье тот, кто смерть познал,
И лишь избранным, иль безумцам тем, что жадно
В глубинном мраке вечный путь искал."
Каждое слово этого стиха, казалось, вливало в Малака новую дозу яда, превращая его поиск в лихорадочную гонку со временем. Он понял: истинное место покоя манускрипта было глубоко под монастырём, в древней гробнице, которая была старше самого здания, уходящего корнями в незапамятные, проклятые времена. Это было место, где грань между живым и мертвым стиралась, где реальность переплеталась с кошмаром, и где ждало его нечто большее, чем просто знание — нечто, что изменит его навсегда. Каждый слог загадки и стиха проникал в его разум, разжигая огонь в его груди, превращая его поиск из простого любопытства в маниакальную, всепоглощающую одержимость. Он больше не искал; он горел желанием найти это.
Диалог между Малаком и Келларем
Малак выследил Келларя в укромном уголке монастырского сада, где тот, казалось, был погружен в размышления, но на самом деле, скорее всего, просто наслаждался редким уединением. Тень Малака легла на землю рядом с монахом, заставив того вздрогнуть.
Малак: (голос тих, но в нём звенит сталь) Брат Келларь. У меня к тебе дело.
Келларь поднял голову, его взгляд был поначалу раздражен, но быстро сменился на настороженность, когда он увидел холод в глазах Малака.
Келларь: (нахмурившись) Малак. Что привело тебя в мой сад? У меня нет времени на твои книжные бредни.
Малак: Время всегда найдется для того, что имеет истинную ценность. Я ищу ключ. Ключ к подземельям, что хранят нечто древнее, нечто… важное.
Келларь усмехнулся, пытаясь изобразить равнодушие, но его руки непроизвольно сжались.
Келларь: Подземелья? Глупые байки. Там лишь старые склады и склеп. Ничего, что могло бы заинтересовать такого… жадного до знаний монаха, как ты. Я не могу тебе помочь.
Малак: (делает шаг ближе, его голос становится еще тише, почти шипящим) О, я думаю, что можешь. Я видел тебя, Келларь. Я видел, как ты прячешься в тени виноградника, когда Аббат проводит свои вечерние проповеди. Я видел, как твои глаза скользят по молодым послушникам, когда они склоняются в молитве. Я видел твой тайник за рамой старой иконы, где ты хранишь… не те книги, что дозволены в стенах монастыря.
Келларь резко побледнел. Он быстро огляделся, убедившись, что поблизости никого нет.
Келларь: О чем ты говоришь? Я… я не понимаю. Это клевета!
Малак: (усмехается, наслаждаясь его страхом) Не понимаешь? А что насчет тех странных амулетов, что ты носишь под рясой? Или тех ночных вылазок за стены монастыря, о которых никто не должен знать? Тех самых, что могут быть истолкованы как связи с… запретными культами? Наш Аббат ведь очень строг к любым отступлениям от чистоты веры, не так ли? Уверен, он оценит твою "привязанность" к древним обычаям, которые, мягко говоря, не соответствуют уставу.
Келларь вскочил на ноги, его лицо исказилось от ярости и паники.
Келларь: Как ты смеешь?! Это клевета! Я… я предан этому монастырю!
Малак: (не обращая внимания на его гнев, спокойно продолжает) Преданность? Или скорее… хитрость? Знаешь, я думаю, нашему Аббату будет весьма любопытно узнать о твоих частных изысканиях, о недозволенных фолиантах, что ты припрятываешь. А также о твоих связях за пределами стен, что весьма подозрительны для монаха. Уверен, он оценит твою "привязанность" к братству, когда узнает, что ты ставишь под угрозу репутацию всего монастыря.
Келларь тяжело задышал, его глаза мечутся, пытаясь найти выход. Он понимает, что Малак не блефует, и что у Малака есть реальные, неопровержимые доказательства.
Келларь: (голос дрожит) Что ты хочешь? Я… я дам тебе все, что угодно. Только не…
Малак: (перебивает, его взгляд становится непроницаемым) Мне нужен только ключ. Ключ к подземельям. И твое молчание. И тогда… возможно, твои "грехи" останутся лишь между нами. А ты сможешь продолжать свои… изыскания.
Келларь стоит неподвижно, его плечи опускаются. Он побежден.
Келларь: (шепчет, почти неслышно) Хорошо. Иди за мной. Но если хоть слово…
Малак лишь кивает, в его глазах вспыхивает победоносный огонек. Он получил то, что хотел.Путь в Гробницу
Однажды ночью, когда луна скрылась за тучами, а весь монастырь спал, погружённый в глубокую, мертвую тишину, Малак, вооружившись лишь одним тусклым фонарём, который едва рассеивал мрак, и безумной, всепоглощающей решимостью, спустился в подземелья монастыря.Открыв ключом двери в подземелии - Это был оссуарий. Кости и черепа давно умерших монахов, сложенные в нишах стен, словно безмолвные свидетели его безумного пути, смотрели на него пустыми, черными глазницами, полными осуждения. Воздух здесь был тяжёлым, спертым, пропитанным запахом сырости и чем-то ещё, более древним, чем просто тлен – запахом застарелой смерти, гнили и забытых проклятий, от которого сводило желудок. Внезапно, из глазницы одного из черепов выскочила жирная, отвратительная крыса, пробежала по его ботинку, заставив Малака вздрогнуть, но он быстро подавил секундный страх, сосредоточившись на своей цели. Он пробирался по узким, пыльным коридорам, пока не наткнулся на низкий проход, скрытый за массивной, поросшей мхом колонной. В конце прохода, вмурованная в стену, оказалась потайная дверь. На ней был вырезан зловещий череп, его пустые глазницы, казалось, следили за Малаком с нечеловеческим любопытством, а замок выглядел непростым, явно требующим особого ключа или умения, которое не получить одной лишь грубой силой.
Малак, прекрасно знавший, что не сможет открыть такую преграду силой, ибо она была создана с древней, тёмной магией, обратился к Хранителю библиотеки. Это был старый, полуслепой старец, чьи глаза были полностью белыми, как будто покрытые молочной пеленой, скрывающей за собой нечто большее, чем просто слепота. Никто не знал наверняка, был ли он по-настоящему слеп, или же его зрение было иным, позволяющим видеть то, что скрыто от простых смертных, за завесой реальности – видеть саму тьму и гниль. Некоторые шептались, что он просто настолько досконально запомнил каждую книгу и каждый уголок монастыря, что мог передвигаться в полной темноте, как по знакомой комнате, ориентируясь на запахи и звуки теней, которые постоянно преследовали его.
Диалог с Хранителем
Малак, с трудом сдерживая дрожь в голосе, который казался чужим в этой гнетущей тишине, обратился к старцу. Он пытался придать своему голосу твердость, но чувствовал, как страх и нетерпение предательски дрожат на кончике языка.
«В самых древних фолиантах, что я нашёл, упоминается тайная гробница глубоко под этим монастырём, — начал Малак, его взгляд был пристальным. — Говорят, к ней ведёт дверь со зловещим черепом, скрывающая величайшие знания. И книги намекают, что лишь у Хранителя есть ключ к ней».
Старец медленно повернулся, его белые, затуманенные глаза, казалось, смотрели сквозь Малака, в самую его душу, видя её пороки и алчность, её гниющее естество. На его бескровных губах появилась зловещая ухмылка, полная предвкушения грядущей погибели. Он не просто знал; он ждал. Ждал того, кто будет достаточно дерзок и достаточно слеп в своей жажде, чтобы прийти за этим ключом, зная, что именно его путь был давно предначертан и обречён.
«Ты ищешь... то, что должно оставаться скрытым?» — прошелестел голос старика, словно сухие листья, шуршащие на могильной плите. В нём не было осуждения, лишь странное, почти ликующее предвкушение. — «Многие искали. Многие нашли лишь забвение, и то, что хуже забвения».
«Я не ищу забвения! Я ищу... знание, силу!» — резко ответил Малак, не желая показывать слабость перед этим древним провидцем смерти.
Старец медленно покачал головой, и это движение казалось неестественно медленным, словно танец костлявой руки.
«Не всякое знание дарует силу, юноша. Некоторые лишь разрывают душу на части, оставляя лишь пустую оболочку». — Он сделал паузу, его улыбка стала шире, почти хищной, обнажая десны. — «Но, если ты так жаждешь… пусть будет по-твоему. Дверь уже ждет того, кто готов заплатить. Цена будет высокой, но ты, кажется, готов».
Безмолвно, с выражением предвкушения на лице, на котором играли тени древнего зла, старец протянул Малаку древний обсидиановый глаз. Он был абсолютно чёрным и гладким на ощупь, но, казалось, впитал в себя весь мрак и холод тысячелетий. Малак почувствовал его невероятную тяжесть и холод, словно кусок замороженного ужаса, прекрасно зная, что этого глупца ждёт там смерть и невыносимый ужас. Хранитель знал, что камень и железо — лишь временная преграда для истинно одержимых, таких как Малак. Нужны были живые, дышащие стражи, способные не просто остановить, но и поглотить любого, кто осмелится посягнуть на запретные знания.
Именно поэтому, задолго до появления Малака, Хранитель отправился в самые мрачные и забытые уголки мира. Не за золотом или реликвиями, а за существами, чье само существование было порождением кошмаров. В глубинах давно угасшего вулкана, где даже воздух был пропитан запахом серы и древнего зла, он нашел их: пауков, не похожих ни на что земное. Их панцири были цвета обсидиана, глаза светились угольками вечной тьмы, а их движения были бесшумны и смертоносны. Это были не просто животные; в них чувствовалась некая примитивная, но мощная разумность.
Он заключил с ними безмолвный пакт. Хранитель не говорил на языке пауков, но он обещал им безграничное царство во мраке гробницы, полную свободу и, самое главное, неиссякаемый источник пищи. Этой пищей должны были стать те самые "любознательные искатели приключений", что, подобно Малаку, неизбежно будут стремиться к запретным знаниям.
Взамен пауки стали его живым щитом, его безжалостной армией, лабиринтом из клыков и паутины. Они размножились, их потомство, еще более свирепое и преданное, чем их предки, унаследовало эту роль. Гробница стала их домом, а ее тайны — их священным наследием, которое они охраняли с нарастающим голодом, ожидая каждого, кто осмелится нарушить их покой. Именно об этом думал Хранитель, протягивая Малаку древний обсидиановый глаз, зная, что его "детки" давно не ели.
Гробница
Малак, с трудом сдержав дрожь предвкушения, которая мешала ему, подошел к двери со зловещим черепом. Пустые глазницы черепа, казалось, выжидающе смотрели на него. Он осторожно приставил обсидиановый глаз к правой глазнице черепа, и тот словно всосался внутрь, идеально вписываясь в углубление. В тот же миг замок со скрипом и протяжным, глубоким стоном, что казался вздохом пробуждающегося гиганта, поддался, и дверь медленно, с неохотой отворилась. Оттуда дохнуло не просто холодом, а мертвящим дыханием самой древности, пропитанным запахом сырой земли, застоявшегося воздуха и чего-то еще, что невозможно было определить – запахом иного мира.
Взору предстало странное, жутковатое зеленоватое свечение, смешанное с молочно-белым сиянием, словно свет из другого, чуждого мира, манящий и отталкивающий одновременно. Этот свет не грел, а пробирал до костей, излучая леденящий холод, который, казалось, замораживал само время. Стены прохода были усеяны светящимися грибами, мерцающими таинственным фосфоресцирующим светом, чьи неровные блики создавали на стенах причудливые, движущиеся тени, похожие на жуткие лица. А из расщелин в камне, словно вены живого, но мертвого существа, мерцала неизвестная руда, излучающая неземной, пульсирующий свет, наполняющий воздух еле слышным, низким гулом. Каждый отблеск, каждый мерцающий гриб, каждая светящаяся жилка камня, казалось, хранили в себе давние, забытые тайны, шепча о чем-то, что было старше самого времени.
Но не только странная, пугающая красота ждала его. Вскоре он услышал леденящий душу шелест, похожий на скрежет сотен когтистых лапок по голому камню, нарастающий из глубины. Воздух наполнился тошнотворным, едким запахом, напоминающим гниль и что-то ещё, едкое, чуждое, от которого щипало в носу. В свете его тусклого фонаря, словно мириады расплавленных изумрудов, заблестели сотни крошечных, но невероятно хищных, голодных глаз, множащихся в темноте. Гробница была не просто древним захоронением; она стала живым, дышащим логовом исполинских пауков, порождений первобытного ужаса и тьмы.
Паутина, густая, мерзко-липкая и невероятно прочная, словно саван давно умершего мира, тянулась от стены к стене, от пола до потолка, покрывая весь проход. Малаку приходилось буквально проталкиваться сквозь неё, ощущая её отвратительное прикосновение на коже, от которого волосы вставали дыбом, а желудок сводило от тошноты. Он цеплялся за её волокна, чувствуя, как они тянутся и липнут к одежде, словно живые. Это были не просто обычные пауки; их размеры — не меньше волка, а некоторые и крупнее, — их агрессивность и нечеловеческая живучесть говорили о том, что они либо выросли до неестественных размеров в этой изолированной, проклятой тьме, питаясь тем, что приходило в гробницу, либо были специально выведены и помещены сюда для охраны, для единственной цели — поглощать любого, кто осмелится проникнуть.
Под ногами Малака что-то хрустнуло. Тусклый луч фонаря выхватил из мрака ужасающую картину: на полу, почти полностью поглощенные паутиной, лежали скелеты людей в истлевших монашеских одеяниях. Их пустые глазницы, казалось, укоризненно смотрели на него. Малак понял: он был не первым, кто узнал о манускрипте и осмелился спуститься сюда. Эти несчастные монахи, должно быть, тоже искали знания или вечную жизнь, но нашли лишь ужасную смерть и забвение в липких объятиях этих тварей. Это осознание лишь подстегнуло его безумие, добавив в него оттенок отчаяния и решимости не повторить их участь.
Не колеблясь, Малак выхватил свой скрытый кинжал, который всегда носил с собой. Его клинок тускло блеснул в зеленоватом свете, отражая сотни голодных глаз, что теперь двигались к нему. Первый паук, размером с крупную собаку, бросился из тени, его лапы-копья скрежетали по камню. Малак резко увернулся, и ядовитые клыки сомкнулись в воздухе, в миллиметрах от его лица. Он ударил кинжалом, целясь в сочленение панциря, и почувствовал мерзкий хруст. Из раны брызнула густая, чернильно-фиолетовая жидкость, едкая и вонючая.
Но на смену одному пришли два, затем три. Они нападали со всех сторон, пытаясь опутать его липкой паутиной, которая летела из их брюха, словно живые сети. Малак рубил и колол, его движения были резкими и почти механическими. Ядовитые укусы едва не пронзали его кожу, но безумие и дикая жажда силы, разгоряченные манускриптом, придавали ему нечеловеческую стойкость и невероятную скорость. Ему уже было плевать на боль, на отвращение к липкой паутине, что облепляла его тело, замедляя движения. Он рвал её, как тонкую нить, с безумным рычанием, пока, наконец, не прорубил себе путь сквозь плотный саван паутины, оставляя за собой изувеченные тела тварей и пятна темной крови на светящихся грибах, и, отбиваясь от последних мерзких созданий, не достиг центра гробницы.
Там, в самом сердце гробницы, где зеленоватое сияние грибов сплеталось с пульсирующим светом руды, создавая неземной, пульсирующий полумрак, возвышался чёрный алтарь, высеченный из неизвестного, гладкого как обсидиан камня. Его поверхность, казалось, поглощала даже тот скудный свет, делая пространство вокруг себя еще более темным и глубоким. На этом алтаре, окутанный ореолом мерцающего света, что казался одновременно призрачным и зловещим, лежал он — Легендарный Манускрипт Вечной Жизни.
Его обложка, казалось, была сплетена не просто из кожи, а из тёмных, пересохших жил, пульсирующих едва заметным, болезненным ритмом. Древние, чуждые символы, вытравленные на ней, светились тусклым, внутренним светом, словно запечатанные искры древних душ. От книги исходил не просто холод, а могильный, пробирающий до самых костей мороз, который, казалось, проникал сквозь плоть, замораживая саму кровь. Но Малак не чувствовал ничего, кроме чистой, дикой эйфории, абсолютной и всепоглощающей, которая затмевала рассудок, стирая последние крохи здравого смысла. Весь мир вокруг него сузился до одной точки — этого фолианта.
Он дрожащими руками, словно боясь разбить хрупкое, но могущественное сокровище, чья ценность превосходила все мыслимые богатства, поднял древнюю книгу из пергамента. В тот же миг его сознание взорвалось нечеловеческой тьмой, не той, что скрывается в тенях, а той, что живет в самых бездонных глубинах космоса. Малак почувствовал её силу, просачивающуюся в его разум, словно ледяной туман, проникающий сквозь кости и мозг, растворяя прежние мысли, стирая границы восприятия, разрывая завесу между реальностью и безумием. Она не просто искажала его разум; она пожирала его душу, превращая его в сосуд, наполненный чуждой, древней энергией, инструмент для неизмеримой силы. Для него этот манускрипт был величайшей ценностью, сокровищем, которое он хранил бережнее собственной жизни, ведь оно обещало ему нечто большее, чем просто жизнь — абсолютное, искаженное бессмертие и бесконечную власть, простирающуюся за пределы смертного понимания. Он не мог понять многих символов и заклятий, написанных на её пожелтевших страницах, но интуитивно, на уровне самой своей изменившейся, перерождённой сущности, знал, что это ключ к величайшей силе, к чему-то, что изменит сам порядок мироздания.
P.S продолжение данной главы в комментариях
За много лет до того, как Винтерфелл пал под натиском леденящего ужаса, и задолго до того, как в Королевской Гавани расцвёл зловещий культ "Детей Света", молодой Малак был не таким, как другие мальчики в Гавани Девы. В то время как его сверстники играли в «Орлов и Змеев», перебрасывая друг другу резные фигурки и пытаясь увернуться от «укусов», или грезили о подвигах рыцарей и славе на турнирах, Малак проводил часы, уткнувшись в пожелтевшие свитки. В его шестнадцать лет, когда другие юноши искали приключений, первой любви или места в армии, он искал лишь одного — знаний. Это была не праздная любознательность, а жгучая, ненасытная жажда постичь то, что скрыто от большинства, то, что давало бы власть, настоящую, осязаемую власть над всем сущим.
Он редко появлялся на улицах Гавани Девы, где жизнь кипела и бурлила. Однажды, когда он спешил домой из септы с новым, хоть и пыльным, манускриптом под мышкой, его окликнули голоса.
"Малак! Эй, Малак!" — крикнул один из приятелей, высокий, широкоплечий парень по имени Эдвин, махая ему рукой от входа в таверну "Пьяный Дельфин". За его спиной маячили еще двое — низкорослый, вечно улыбающийся Ренли и угрюмый, но преданный Джон. "Иди к нам! Мы собираемся пойти в порт, там сегодня корабли со Ступеней пришли, говорят, девки из Вольного Города привезли, глаза на них не оторвать! А потом, может, и драка будет, веселье!"
"Идем, Малак!" — добавил Ренли, его глаза горели озорством. "Забудем о твоих скучных свитках! Пойдем, выпьем доброго эля, прижмемся к какой-нибудь красотке, а если кто не по нраву, так и по морде получит! Что ты вечно сидишь над своими книгами, словно старый мейстер? Жизнь проходит!"
Малак остановился, но лишь на мгновение. Его взгляд скользнул по таверне, по шумной улице, где смех смешивался с бранью, а запахи эля и жареной рыбы заглушали все остальное. Его ноздри втянули воздух, ища тот единственный, знакомый, землистый сладковатый запах старой бумаги, который он любил больше всего.
"Нет, парни, я не могу," — ответил Малак, его голос был безразличным, лишенным сожаления. "Мне некогда. Меня ждут книги."
Он покрепче прижал свиток к груди и, не дожидаясь ответа, свернул в узкий переулок, оставив позади смех и недоуменные возгласы друзей. Для них его выбор был непонятен, но для Малака мир, заключенный в пожелтевших страницах, был куда реальнее и притягательнее любой потасовки или мимолетного увлечения.
Его отец был Септоном в Культе Семерых, но эта старая, мертвая религия, полагающаяся лишь на сухие ритуалы, монотонные песнопения и пустые молитвы, совершенно не привлекала Малака. Он видел в ней лишь обряды без содержания, слова без силы, фальшивые обещания. Он не искал пустых обещаний; он хотел реальной силы, той, что могла бы не только изменить его собственную жизнь, но и, возможно, весь мир вокруг, подчинить его своей воле.
Диалог за Обеденным Столом: Выбор Малака
После очередной религиозной службы в септе, семья собралась за обеденным столом. Воздух в доме был пропитан запахом ладана, что принесли с собой, и восхитительным ароматом только что приготовленной жирной утки в тесте и теплого сладкого пирога, который Лиана, мать Малака, поставила в центр стола. За окном проглядывало мягкое весеннее солнце, и за столом царила атмосфера привычного, спокойного выходного дня посвященному Вере Семерых , нарушаемая лишь тихим чоканьем приборов.
Малак отложил вилку, едва притронувшись к еде, хотя утка была знатной. Его голос был непривычно твердым, но с легкой дрожью нетерпения, едва заметной под поверхностью.
"Отец, мать, мне нужно вам кое-что сказать", — произнес он, и вдруг стало слишком тихо. Звук его слов повис в воздухе, гуще, чем ладан.
Его мать, Лиана, подняла голову, ее лицо, обычно мягкое и заботливое, выражало легкое удивление. Она уже собиралась похвалить свой пирог. "Что такое, сынок? Ты выглядишь бледным, словно привидение. Тебе плохо? Ты ведь почти ничего не съел."
Отец, септон Элиас, опустил кусок утки, который только что поднес ко рту. Он поправил воротник своей чистой, но видавшей виды робы. "Дело, что ли, королевской важности, Малак? Надеюсь, ты не натворил ничего дурного в городе, за что придется платить золотом, а не молитвами." В его голосе проскользнула легкая, привычная ирония, он давно свыкся с замкнутостью сына и его необычными увлечениями.
"Нет, отец. Ничего дурного," — ответил Малак, его взгляд был устремлен в сторону монастыря, темнеющего на горизонте за окном, словно он уже мыслями был там, за его древними стенами. "Я... я решил, что хочу стать послушником в монастыре у Черноводной."
Повисла тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием углей в очаге. Лиана ахнула, прикрыв рот рукой, выронив ложку, которая со звоном упала на стол, словно разбитое сердце. Септон Элиас прищурился, его обычно спокойные глаза изучали сына с недоверием, медленно опуская руку с вилкой обратно на стол.
"Послушником?" — наконец произнес отец, его голос был низким и ровным, но в нем слышалась скрытая тревога, как рокот приближающейся грозы. Он отодвинул тарелку. "Но зачем, сын? Ты всегда был далек от веры, от служения Семерым. Ты же никогда не интересовался нашими учениями! Ни одной проповеди до конца не дослушал, всё в своих книгах просиживал, будто червь-библиотекарь!"
"Это не об учениях Семерых, отец," — Малак покачал головой, его глаза загорелись решимостью, словно угли в кузнице. "Там есть... библиотека. Говорят, она хранит древние свитки, знания, которых нет нигде в семи королевствах. Я хочу изучать их. Там я смогу постичь то, что скрыто от обычных людей."
"Древние свитки? Малак, это монастырь, а не Цитадель мейстеров!" — мать попыталась возразить, в ее голосе звучала мольба, почти отчаяние, как у матери, теряющей ребенка. Она протянула к нему руку через стол. "Мы мечтали, что ты найдешь себе добрую девушку, заведешь семью, может быть, станешь купцом, как дядя, будешь жить, как все приличные люди! Мы так радовались, когда ты родился, думали, что будешь нашей опорой!"
"Я не хочу быть купцом, мать! Я не хочу тратить жизнь на пустые разговоры и поклонение мертвым богам, что не дают никаких ответов!" — вырвалось у Малака, и он тут же пожалел о резкости. Его слова были холодны, как северный ветер. "Простите. Просто... я чувствую, что это мое призвание. Постигать то, что скрыто. Найти истинную силу."
Септон Элиас тяжело вздохнул, его плечи поникли, и он положил руку на плечо сына. Взгляд его стал печальным, как осеннее небо. Он понимал, что слова здесь бессильны. "Истинная сила, Малак, в вере и служении людям. В любви и милосердии. А не в пыльных книгах, что могут исказить разум, как гнилой плод. Монастырь тот старый, давно заброшенный, там нет истинной благодати, только... тени прошлого. Говорят, там дурные места. И тени, которые не должны быть пробуждены."
"Мне не нужна благодать, отец. Мне нужны знания. И я не боюсь теней," — заявил Малак, его глаза горели так, что казалось, они могут прожечь дыру в столе. Он чувствовал, что этот разговор бессмысленен, они никогда не поймут его истинных стремлений.
Септон Элиас медленно покачал головой, его взгляд скользнул по взволнованному лицу сына. Несмотря на свои опасения и разочарование, он быстро прикинул возможные выгоды. Сын септона, ушедший в монахи, пусть и с такими странными мотивами, все равно добавит его церкви престижа и почета среди прихожан. "Что ж, Малак," — произнес он, наконец, его голос стал чуть мягче. "Если ты так решил. Я не одобряю твоего выбора и этих твоих... увлечений. Но я оплачу твое пребывание в монастыре. Это, по крайней мере, обеспечит тебе безопасность и покой, пока ты там. И, кто знает, может, обстановка святой обители все же вразумит тебя и ты принесешь больше пользы, чем мои проповеди."
Малак почувствовал внутреннее ликование. Он получил свое. "Я пойду туда завтра," — твердо заявил он, не добавляя никаких благодарностей, зная, что слова здесь лишние.
Мать тихо всхлипнула, отвернувшись, но отец лишь тяжело вздохнул, понимая, что его сын принял окончательное решение, и никакие их доводы не смогут его переубедить. Атмосфера праздничного обеда была безвозвратно испорчена. В глазах Элиаса отразилась не только печаль, но и тень предчувствия чего-то зловещего, чего-то, что было гораздо страшнее заброшенного монастыря.
Эта жажда, этот внутренний, безумный огонь, привёл его в старинный монастырь, расположенный на краю города, возвышающийся над Черноводной, мрачный и заброшенный. Не благочестие, не вера в Семерых, а скорее шепот о древней и обширной библиотеке, скрытой в его пыльных стенах, привлёк его, словно паук на свою жертву. Он стал послушником, хотя его сердце и не было полностью отдано вере, а душа горела совсем иным, запретным пламенем. Его истинной святыней, его храмом, его единственной целью стала монастырская библиотека, где каждый свиток был для него священен, а каждая пылинка хранила древнюю, зловещую тайну. Малак с детства питал особую привязанность к древним манускриптам из коллекции своего отца, и даже их пыльный, землистый слегка сладковаты запах был для него родным и притягательным.
.
Первые шаги в монастыре
На следующее утро, с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь утренний туман над Черноводной, Малак стоял у массивных, поросших мхом ворот монастыря. Они были древними и тяжелыми, изъеденными временем и непогодой. Монастырь был величественным и мрачным зрелищем. Его окружали высокие, неприступные крепостные стены из темного камня, покрытые вековым мхом и лишайником, словно древние шрамы. В центре этого каменного колосса, возвышаясь над всем остальным, стояло главное здание — огромная библиотека, выполненная в строгом готическом стиле, с высокими стрельчатыми арками и узкими, но величественными витражными окнами, через которые даже днем свет проникал с трудом, окрашивая внутреннее пространство в призрачные тона. Рядом с ней, стремясь в небо, вздымались шпили огромного собора, его серый камень казался черным на фоне рассвета, а его колокольни, казалось, касались облаков. Внутри стен виднелись и другие постройки: скромный дом травника с садом целебных трав, шумные конюшни, где фыркали лошади, небольшая, но всегда дымящая баня, а также дом аббата и ряды келий, где жили монахи.
Первым, кого он встретил, был аббат — старик с суровым, морщинистым лицом и пронзительными, но уставшими глазами. В простой, но чистой робе, он вышел ему навстречу из-за угла. "Ты Малак, сын септона Элиаса?" — его голос был глухим, словно исходил из глубины каменных стен. К Малаку здесь относились со снисхождением, заметно отличающимся от того, как принимали других послушников. Его отец, влиятельный септон Элиас, регулярно отправлял в монастырь щедрые пожертвования, обеспечивая не только содержание сына, но и процветание обители. Это давало Малаку негласную привилегию, позволяя ему избегать многих тягот и рутины, выпадающих на долю других. "Отец твой предупредил меня о твоем приходе. Что ж, добро пожаловать в обитель. Здесь мы ищем покой и знание."
Малак лишь коротко кивнул, чувствуя, как его сердце стучит от предвкушения чего-то большего, чем просто покой. Аббат провел его через темные, прохладные коридоры. Они прошли мимо келаря — толстого монаха с ключами на поясе, что-то бубнившего себе под нос, проверяя запасы, и мимо повара — худощавого мужчины в заляпанном фартуке, помешивавшего что-то в большом котле, откуда доносился запах капустного супа. Где-то в стороне, в маленьком дворике, низко склонившись над грядками с травами, трудился травник, его седая голова была покрыта капюшоном, а руки бережно перебирали лечебные растения. Все эти повседневные заботы казались столь далекими от того, что искал Малак.
Малак, проходя мимо, случайно встретился с ним взглядом.
"Юноша," — произнес травник, его голос был старческим, но неожиданно крепким, — "ты ищешь знания в пыльных книгах, но истинная мудрость порой таится там, где ты меньше всего ожидаешь. Вот эти травы, каждая былинка, каждый цветок – они тоже хранят в себе тайны. В них сила исцеления, сила жизни, знание о мире, что дышит вокруг нас. Это тоже своего рода книги, только написаны они не чернилами, а солнцем и дождем. И они не менее мудры, чем ваши пергаменты."
Малак остановился, скрестив руки на груди. "Травы? Мудрость? С вашего позволения, брат, но это просто растения. Они могут лечить или отравить, но они не несут в себе тех глубоких истин, что могут изменить реальность. Эти 'знания' — лишь о том, как выжить, а я ищу нечто большее. Я ищу то, что дарует власть над самой реальностью, а не над парой хворых кишок."
Травник лишь усмехнулся в свои седые усы, вернувшись к своим грядкам. "Каждому свое, юноша. Иной раз, чтобы управлять миром, нужно сначала понять, как растет маргаритка. Но ты прав, это знание не для всех."
Малак лишь отмахнулся, продолжив свой путь вслед за аббатом. Аббат продолжил путь, ведя Малака дальше
Они остановились в небольшом внутреннем дворе, где аббат начал объяснять распорядок дня монастыря. "Подъем у нас с рассветом, к первой молитве," — монотонно вещал он. "Затем утренняя трапеза в общей зале. После этого — время для трудов и чтения в библиотеке, до полудня. Затем снова общая молитва и дневная трапеза. Вечером, перед закатом, ещё одна молитва, а затем время для личных размышлений или продолжения занятий до отхода ко сну."
Малак слушал вполуха, его взгляд скользил по старым стенам, ища что-то, что могло бы быть скрыто. Когда аббат закончил, Малак, словно невзначай, уточнил: "Отец упомянул... что за этот месяц его вклад уже поступил в казну монастыря?"
Аббат чуть заметно нахмурился, но тут же расправил брови, понимая скрытый смысл вопроса. "Да, Малак. Твой отец всегда щедр. Все уплачено."
Малак внутренне усмехнулся. Значит, он свободен от рутины. Аббат продолжил: "Это твоя келья, Малак," — произнес он, толкая дверь. Внутри было скромно: узкая кровать, деревянный стол и табурет, небольшой сундук и единственное окно, выходящее во внутренний двор. Воздух был свежим, но чувствовалось, что здесь редко кто живет. "Простая жизнь, но она освобождает разум для высших целей." Малак вновь лишь кивнул. Для него это было всего лишь временным пристанищем. Настоящие цели лежали за пределами этой скромной комнаты.
Аббат продолжил путь, ведя Малака дальше. Они остановились перед огромными дубовыми дверями. Аббат кивнул. "За ними ты найдешь то, что ищешь, юноша. Но помни слова мудрости: не всякий свет ведет к спасению, и не всякая тьма приносит погибель. Познай себя прежде, чем познавать мир."
Когда двери распахнулись, Малака охватило благоговение. Огромная библиотека предстала перед ним во всем своем великолепии и ветхости. Тысячи, возможно, десятки тысяч книг, свитки, пергаменты — от пола до потолка, словно грозные тени, заполняли полки. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом старой бумаги, пыли и чего-то еще, более глубокого, почти сакрального. Слабый свет, проникавший через высокие арочные окна, падал на столы, заваленные фолиантами.
В самом сердце библиотеки, за ветхим деревянным столом, сидел Хранитель библиотеки. Малак не видел его раньше, но теперь, в этом величественном пространстве, старец казался не просто человеком, а частью самой библиотеки, её живым, пульсирующим сердцем. Его белые, затуманенные глаза, казалось, видели не только сквозь переплёты, но и сквозь века, взирая на саму ткань времени. Он не поднял головы, продолжая медленно, почти ритуально перебирать древние свитки, но Малак чувствовал его присутствие, его бездонное, древнее знание, которое словно просачивалось сквозь воздух. Казалось, каждый шелест пергамента, каждая осевшая пылинка знала его имя.
Внезапно, Хранитель остановил движение своих иссохших пальцев, словно ощутив едва уловимое изменение в воздухе, присутствие нового, чуждого элемента. Его голова медленно, неестественно плавно повернулась к Малаку, и его молочно-белые глаза, лишённые зрачков, сфокусировались на юноше, пронзая его насквозь.
"Новый послушник," — прошелестел голос Хранителя, низкий, словно древний ропот. "Ты пришёл в обитель знаний. И это хорошо. Библиотека — это сокровищница, юноша. Здесь хранятся миллионы жизней, тысячи миров, неисчислимые тайны..."
Он сделал паузу, и его взгляд, казалось, стал ещё более глубоким, будто заглядывая в бездну.
"...Но помни," — продолжил старец, его голос стал чуть твёрже, обретая оттенок древнего предупреждения. "Знания — это лишь инструменты. Без мудрости, без истинного познания себя и мира, они превращаются в оружие, что ранит своего владельца. Не всякое знание дарует силу, юноша. Некоторые лишь разрывают душу на части, оставляя лишь пустую оболочку. Путь к истине не прост, и не всякая истина предназначена для смертного разума. Некоторые тайны лучше оставить погребёнными, ибо их раскрытие несёт лишь гибель".
Хранитель вновь опустил голову, продолжив перебирать свитки, словно его короткое наставление было лишь мимолётным отвлечением. Но его слова повисли в воздухе, тяжёлые и зловещие, эхом отдаваясь в сознании Малака, который, впрочем, не собирался принимать их близко к сердцу. Для него это было лишь еще одним предупреждением, которое он собирался игнорировать..
Дальше, в углу, где свет был немного ярче, Малак увидел скрипторий. Несколько монахов, склонившись над пергаментами, в абсолютной тишине переписывали древние тексты. Их перья скрипели, выводя изящные буквы, а запах чернил и воска добавлял к общему аромату библиотеки. Малак, не отрываясь, наблюдал за ними, как за странными существами, чья цель была для него совершенно чуждой. Один из монахов, заметив его интерес, поднял голову.
"Юноша, ты интересуешься нашим ремеслом?" — спросил он, его голос был тих и размерен. "Ты мог бы присоединиться к нам. Переписывание — это благородный труд, позволяющий сохранить мудрость веков для будущих поколений. Возможно, именно здесь ты обретёшь своё призвание?"
Малак покачал головой, его глаза всё ещё горели нетерпением. "Благодарю, брат, но это не моё призвание," — ответил он. "Моя истинная цель — не переписывание текстов, а поиск знаний. Я здесь, чтобы постигать сокрытое, а не просто копировать уже известное."
Монах лишь слегка кивнул, словно привыкший к таким ответам, и вновь склонился над пергаментом. Малака же больше интересовало то, что уже было написано, то, что таилось в самых древних и забытых фолиантах.
Монастырь, казалось, был построен вокруг этой библиотеки, как древнее дерево вокруг своих грязных, разлагающихся корней, питаясь её мрачной, давно ушедшей энергией. Тысячи книг, свитки, пергаменты — от самых светлых, облагороженных богословских трудов до мрачных, полузабытых трактатов, которые были запрещены или считались ересью, написанных кровью и безумием — заполняли полки от пола до потолка, словно грозные тени. Малак с головой погрузился в этот безграничный, гниющий океан знаний. Он поглощал всё подряд, от истории Вестероса до алхимических рецептов, но его внимание всё больше притягивали редкие, ветхие тома, переплетённые в странную, словно человеческую, кожу и пахнущие чем-то очень старым, почти могильным тленом, вызывая омерзение и безумное любопытство. Он не искал мудрости или духовного просветления; он искал силу, которая могла бы дать ему власть над самой реальностью, над жизнью и смертью, над чужими душами.
Малак погрузился в полумрак древней библиотеки, где пыль веков танцевала в золотых лучах света, пробивающихся сквозь витражные окна, словно забытые духи танцуют в воздушных потоках. Сотни тысяч томов, многие из которых не открывались десятилетиями, хранили в себе не просто знания, но живые, шепчущие тайны давно минувших эпох. Он искал нечто неуловимое, не просто информацию, а отголосок древности, который мог бы пролить свет на его собственные, ещё не до конца осознанные вопросы о власти.
Часы превратились в дни, а дни — в недели, пока Малак методично перелистывал пожелтевшие страницы. Его пальцы, не привыкшие к нежности, скользили по пергаменту, испещрённому забытыми письменами, чувствуя холод чужих веков. Он вдыхал землистый, тлетворный запах старой бумаги, пыли и чего-то ещё, неуловимого, что заставляло волосы на руках вставать дыбом – запах времени, застывшего в чернилах.
И вот, в одном из самых запыленных и редко посещаемых уголков библиотеки, там, где свет витражей едва проникал, а тени казались гуще, среди манускриптов по алхимии и забытой магии, его взгляд, а скорее что-то внутри него, будто притянутое невидимой нитью, наткнулся на неприметный, переплетенный в грубую, словно человеческую, кожу фолиант. Его обложка была почти безликой, без названия, но от неё исходил едва уловимый, странный холод, отличающийся от общего запаха пыли и тлена. Этот фолиант не кричал о своих тайнах, он шептал. Что-то, похожее на предчувствие или глубоко скрытый инстинкт, заставило Малака открыть его.
Внутри, среди замысловатых символов, чьё значение ускользало от понимания, и полустёртых, почти кошмарных иллюстраций, изображающих нечеловеческие формы и неведомые ритуалы, Малак наткнулся на неясные, обрывочные упоминания о Легендарном Манускрипте Вечной Жизни -Тень Благодати. Это был не просто текст, а некий мифический артефакт, по преданию дарующий своему владельцу не только бессмертие, но и безграничную мудрость, позволяющую понимать самые глубокие и тёмные тайны мироздания. Описание было туманным, почти сказочным, пропитанным древним страхом и благоговением, но в сердце Малака вспыхнула не просто искра надежды, а жгучий, неукротимый огонь безумия. Он почувствовал, что нашел ключ к той самой власти, которую так отчаянно жаждал.
Проповедь Хранителя
В один из вечеров, когда монахи собрались в трапезной для скудного ужина, тишину нарушил голос Хранителя библиотеки. На длинных деревянных столах стояли простые глиняные чаши с водой, тарелки с грубым хлебом, миски с вареными бобами и небольшой кусок козлятины. Монахи ели молча, лишь изредка слышался стук ложек. Аббату и Хранителю, сидевшим во главе стола, принесли небольшие порции. Хранитель, у которого не было зубов, получил жареную рыбу, тщательно очищенную от костей, и блюдце с яблочным пюре, в то время как Аббату подали ту же рыбу, но с сушеными фруктами.
Старый, полуслепой старец, чьи глаза были полностью белыми, как будто покрытые молочной пеленой, поднялся с места. Его голос, обычно тихий и шелестящий, наполнил зал неожиданной силой, отчего некоторые послушники вздрогнули. В его руках был древний, почти истлевший свиток, обернутый в потемневший от времени лен. Он поднес его ближе к лицу, словно вглядываясь в невидимые для других знаки.
«Братья мои, послушники, и вы, что ищете света, — начал он, медленно обводя взглядом присутствующих, и его незрячие глаза, казалось, видели каждого насквозь, — помните: не всякое знание есть благо. И далеко не каждый луч, что пробивается сквозь тьму, несёт спасение. Порой, это лишь мерцание безумия, манящее в бездну, затягивающее в свои ледяные объятия. Я говорю вам это, ибо как написано в книге "Хроники Царства Уриеля", глава 9: "Когда завеса над бездной рвётся, и глаз смертного взирает в пустоту, тогда Свет меркнет, и Тьма поглощает не плоть, но саму суть души, превращая её в шепчущую, безликую пустоту."»
Он сделал паузу, и в зале воцарилась напряжённая тишина. Малак, сидящий за столом, не отрывал от него глаз, чувствуя в его словах некий скрытый смысл, направленный именно к нему.
«Вы приходите в этот монастырь, ища ответы, утешение, а некоторые... силу. — Голос хранителя стал ниже, почти шипящим шепотом, но его слова эхом отдавались в стенах, проникая в самые потаенные уголки сознания. — Но знайте: эти священные строки предупреждают, что некоторые книги, некоторые истины, лучше навсегда оставить нетронутыми, запечатанными под семью замками забвения. Они таят в себе не свет, а лишь тени, способные поглотить душу, исказить разум до неузнаваемости, превратить человека в чудовище, которое узнает лишь собственную боль. Они рассказывают о тех, кто дерзнул заглянуть за завесу дозволенного, и чьи души были разорваны в клочья, а разум поглощён безумием, от которого нет спасения. Излишнее любопытство к тому, что за гранью понимания смертных, может обернуться проклятием, что будет преследовать вас даже за порогом смерти. Не все знания полезны, а порой они смертельно опасны, ибо открывают двери, которые не предназначены для смертных, двери в адские глубины, откуда нет возврата.»
Глаза хранителя, эти молочно-белые бездны, казалось, скользнули по каждому лицу, задерживаясь на Малаке. «Грядут последние дни, братья. Тьма на подходе, и она придет не только с Севера, не только с мертвецами, чьи шаги сотрясают землю. Она таится в сердцах, в искушениях, в жажде того, что не дано смертным. Она шепчет обещания величия, пока медленно, но верно, высасывает из вас саму жизнь. Многие разуверились, считают веру сказками и баснями для невежд. Они смеются над пророчествами, над Древними. Но придет время, когда их смех сменится ужасом, когда они осознают свою ложь, свой слепой отказ от истины. Но будет уже слишком поздно. Их души будут поглощены, их разум обратится в прах, и от них не останется ничего, кроме эха их былой гордыни. Знание — это сила, да, но вера — это щит, который может спасти вас от полного исчезновения. Укрепляйте свою веру, ибо без нее знание может стать лишь дорогой в погибель, в бездну, где нет ни света, ни тепла, ни памяти.**»
Старец вновь обвел взглядом присутствующих, его бескровные губы растянулись в едва заметной, зловещей усмешке, словно он увидел нечто, что навсегда изменит их судьбы. Затем он сел, словно ничего и не произошло, оставив после себя тяжёлое, давящее ощущение. Малак почувствовал, что эти слова были предупреждением, адресованным именно ему, и в его душе разгорелся ещё более сильный огонь запретного желания, безумная жажда познать ту самую тьму, о которой предостерегал Хранитель.
Малак и Бенедикт: Дружба из тени амбиций
Бенедикт, мужчина лет тридцати пяти, с лицом, что могло бы быть добродушным, если бы не вечно прячущаяся в глазах расчетливость, был послушником не из веры. Для него монашеская ряса была лишь удобным плащом, а религия – кнутом и пряником, чтобы держать простолюдинов в узде. Его истинная цель – стать аббатом, заполучить власть и, что куда важнее, монастырскую казну, которая могла бы принести ему то, что он ценил превыше всего – влияние и богатство.
Малак, сын могущественного септона Элиаса, который щедро пополнял монастырскую казну, пользовался здесь особым положением. Ему дозволялось многое, и тяготы послушничества обходили его стороной. Именно эта общая черта – оба видели в монастыре лишь средство для достижения своих целей, далеких от небесных – и сблизила их.
Однажды, когда Малак, как обычно, корпел над древними фолиантами в глубине библиотеки, Бенедикт бесшумно подошел к его столу. Малак, погруженный в свои изучения , едва поднял голову, но узнал легкую, почти издевательскую улыбку на лице монаха.
«Все ищешь, как воду в вино превратить, Малак?» — прошептал Бенедикт, оглядываясь, словно проверяя, нет ли поблизости излишне любопытных ушей. «Или, быть может, как камень в золото? Твоему отцу это бы точно понравилось, говорят, он щедр на подарки.»
Малак, к удивлению, усмехнулся в ответ. Он ценил эту неприкрытую циничность Бенедикта. Здесь, в пыльной тишине, он мог хоть на миг сбросить личину усердного послушника.
«Золото, Бенедикт, лишь пыль под ногами, его можно украсть, потерять», — тихо ответил Малак, не отрывая взгляда от страниц. «А то, что ищу я… это власть над самой сутью, над самой жизнью. Куда более вечная, чем любая монета.»
Бенедикт кивнул, поглаживая подбородок. «Истину говоришь. Настоящая власть не в том, сколько у тебя монет, а в том, как ты заставляешь других считать их своими. Или, что еще лучше, как заставляешь их отдавать тебе свои монеты добровольно, веря, что это ради их же спасения. Вот почему аббатство так манит. Проповедуешь им о вечном блаженсве, а сам живешь как земной король. Простолюдины так легко верят в обещания. Боятся огня преисподней, жаждут искупления. Религия, друг мой, самый надежный кнут и самый сладкий пряник.»
Малак отложил перо. Он чувствовал себя на удивление свободно рядом с Бенедиктом. Не нужно было притворяться, скрывать свои амбиции.
«Ты прав», — согласился Малак. «Страх и надежда – вот две великие силы, что движут миром. И монастырь… он превосходно ими пользуется. Я заметил, как даже слова Хранителя, что, казалось бы, должны были отпугнуть от тьмы, лишь разожгли еще сильнее некоторые… устремления.»
Бенедикт склонился чуть ближе, его голос стал почти заговорщицким. «Старик мудр, не спорю. Но его мудрость из другого века. Он цепляется за старые “истины”, тогда как мир не стоит на месте. А мы, Малак, если хотим чего-то добиться, должны меняться вместе с ним. Не думай, что я слеп. Я вижу, чем ты занимаешься в этой библиотеке. Не обычные псалмы ты там переписываешь, верно? Но меня это не касается. Я всегда ценил в людях прагматичность.»
Он коротко подмигнул.
«А насчет твоего отца…» — продолжил Бенедикт. «Мудрый человек. Понимает, что инвестиции в будущее – это самое важное. Особенно, если это будущее твоего сына.»
Малак чуть заметно улыбнулся. Он не доверял Бенедикту до конца, но эта дружба, построенная на взаимном, хоть и негласном, цинизме и амбициях, была для него глотком свежего воздуха. В мире, где остальные монахи были либо по-настоящему набожны, либо слишком наивны, Бенедикт был тем, с кем он мог быть собой, хотя бы отчасти.
«Да, отец знает толк в инвестициях», — подтвердил Малак. «В любом случае, Бенедикт, рад, что хоть кто-то здесь видит мир таким, каков он есть, а не таким, каким его описывают в проповедях.»
Бенедикт удовлетворенно хмыкнул. Он знал, что их дружба, как и все в этом монастыре, была лишь средством для достижения цели. Но в этом циничном танце они, по крайней мере, могли быть честны друг с другом
