ReadOnly3000

Курт Воннегут

Армагеддон в ретроспективе

Только ты и я, Сэмми

1

Этот рассказ — про солдат, но военным я бы его не назвал. Когда эта история случилась, война уже закончилась, так что скорее это рассказ об убийстве. Никакой загадки тут нет — просто убийство.

Меня зовут Сэм Клайнханс. Имя немецкое, и я с сожалением должен сказать, что какое-то время перед войной мой отец имел отношение к немецко-американскому Бунду в Нью-Джерси. Когда он понял, чем они там занимаются, он быстренько унес оттуда ноги. Но многие из наших краев прилипли к Бунду основательно. Помню, несколько семей на нашей улице пришли в бешеный восторг от того, что Гитлер творил в родимом отечестве, в итоге они все продали и махнули на жительство в Германию.

Кое-кто из их детей был моим ровесником, и когда Америка ввязалась в войну и я пехотинцем отправился в Европу, меня какое-то время мучил вопрос: не придется ли мне стрелять в кого-то из моих корешей? Насколько я знаю, до этого дело не дошло. Позже мне стало известно, что большинство этих молодых бундовцев, принявших немецкое гражданство, загремели пехотинцами на русский фронт. Кому-то досталась мелкая разведывательная работа, им приказали потихоньку внедриться в американские войска, но таких оказалось мало. Немцы им ни черта не доверяли — по крайней мере именно это написал отцу один из бывших соседей с просьбой о поддержке от Американского общества по оказанию помощи. Этот же человек написал, что готов на все, лишь бы вернуться в Штаты — подозреваю, так думали они все.

Когда мы наконец вступили в войну, близость к этой публике и штучки Бунда сделали меня очень чувствительным к моему немецкому происхождению. Наверное, в глазах многих я выглядел придурком, когда распространялся о преданности, о борьбе за правое дело и тому подобной героике. Не скажу, что остальные парни в нашей армии во все это не верили — просто говорить об этом было как-то не модно. Тогда, во времена Второй мировой.

Сейчас, вспоминая ту эпоху, я знаю — наивности мне было не занимать. Помню, к примеру, что я сказал утром восьмого мая, когда война с Германией закончилась.

— Не замечательно ли это? — вскричал я.

— Что не замечательно? — спросил рядовой Джордж Фишер и поднял бровь, будто сказал нечто весьма глубокомысленное. Он почесывал спину о прядь колючей проволоки и скорее всего думал о чем-то другом. Наверное, о еде, сигаретах или даже о женщинах.

Вступать в беседу с Джорджем на глазах у коллег — это был не самый умный поступок. Друзей в лагере у него не осталось, а если кто пытался с ним корешиться, тот рисковал изведать полное одиночество. Все мы крутились на территории лагеря, и Джордж и я случайно — как мне тогда казалось — очутились рядом у ворот.

В нашем лагере для военнопленных немцы назначили его старшим над американцами. Якобы потому, что он умел говорить по-немецки. Джордж, во всяком случае, эту привилегию использовал как следует. Он был намного толще любого из нас — так что, вполне возможно, в ту минуту думал о женщинах. Примерно через месяц после того как нас взяли в плен, все мы, кроме него, эту тему закрыли. Ведь все мы — кроме Джорджа — восемь месяцев жили на одной картошке, поэтому, повторюсь, тема женщин была не более популярна, чем разговор о выращивании орхидей или игре на цитре.

Если бы передо мной явилась Бетти Грейбл и пообещала сделать все, что моей душе угодно, я скорее всего попросил бы ее приготовить для меня сандвич с ореховым маслом и желе. Но в тот день на встречу с Джорджем и мной спешила отнюдь не Бетти, а русская армия. И мы вдвоем стояли у изгиба дороги перед тюремными воротами и слушали, как в долине, начиная подъем в нашу сторону, завывают русские танки.

Большие пушки с северной стороны, которые грохотали целую неделю и трясли оконные рамы нашей тюрьмы, сейчас молчали, а наши охранники за ночь испарились. Раньше на дороге не двигалось ничего, кроме случайных крестьянских повозок. Сейчас там активно суетились люди, они кричали, толкались, спотыкались, бранились — хотели через холмы перебраться к Праге до того, как их схватят русские.

Подобного рода страх легко распространяется среди людей, которым совершенно нечего бояться. Все, кто бежал от русских, вовсе не были немцами. К примеру, помню, как английский младший капрал на наших с Джорджем глазах улепетывал в направлении Праги, будто за ним гнался сам дьявол.

— Эй, янки, шевелитесь! — велел он нам, запыхавшись. — Русские в двух милях отсюда. Вы же не хотите дожидаться их?

Когда ты полуголоден, а к английскому капралу это явно не относилось, тут есть свой плюс: думаешь только о том, как бы поесть.

— Ты все перепутал, братишка, — крикнул я ему. — Если не ошибаюсь, мы с ними союзники.

— Они не спрашивают, откуда ты взялся, янки. Они просто стреляют в кого ни попадя — так, для смеха.

И он скрылся за поворотом.

Я засмеялся и повернулся к Джорджу — тут меня ждал сюрприз. Его короткие толстые пальцы теребили рыжую копну волос, а похожее на луну лицо побелело — он смотрел туда, откуда должны были прийти русские. Лицо его отражало нечто, чего раньше мы никогда не видели: испуг.

До сих пор Джордж всегда был на высоте положения, независимо от того, с кем приходилось иметь дело: с нами или с немцами. Толстокожий, он умел блефовать и мог выкрутиться из любого положения.

Многие из его военных рассказов наверняка произвели бы впечатление на Элвина Йорка. Все мы были из одной дивизии, кроме Джорджа. Он попал в лагерь сам по себе и, по его словам, был на фронте с самого дня высадки союзников. Мы же, совершенно зеленые, попали в плен во время немецкого контрнаступления, проведя в зоне боевых действий всего неделю. Джордж успел понюхать пороху и претендовал на уважение. Он его получал — ему завидовали, но уважали. Но все это прошло, когда убили Джерри.

— Еще раз назовешь меня стукачом, приятель, я тебе всю рожу расквашу, — сказал он одному парню, чей шепоток случайно подслушал. — Сам знаешь, будь у тебя возможность, ты сделал бы то же самое. Охранники — придурки, я этим пользуюсь. Они думают, я на их стороне, вот и относятся ко мне хорошо. Вам-то что, хуже от этого? Нет. Ну и не лезьте не в свое дело.

Это случилось через несколько дней после побега, когда Джерри Салливена убили. Кто-то предупредил охрану о побеге. По крайней мере на это было очень похоже. Они ждали по ту сторону забора, у устья тоннеля — и Джерри вылез первым. Они могли и не стрелять в него, но выстрелили. Возможно, Джордж ни о чем охрану не предупреждал, но все мы в этом сильно сомневались — когда его не было поблизости.

Никто ничего не сказал ему прямо в лицо. Джордж ведь был крепыш и здоровяк, если помните, и продолжал наращивать мясо и дурной нрав, а мы потихоньку превращались в анемичные огородные пугала.

Но сейчас, с приближением русских, Джордж явно занервничал.

— Давай рванем в Прагу, Сэмми, — предложил он. — Только ты и я, так будет быстрее.

— Ты что, спятил? — спросил я. — Нам ни от кого не надо убегать, Джордж. Мы только что выиграли войну, а ты ведешь себя так, будто мы ее проиграли. До Праги, кстати говоря, шестьдесят миль. Русские появятся здесь через час-другой, очень может быть, они дадут грузовики — отвезти нас к своим. Спокойно, Джордж, ты разве слышишь, что кто-то стреляет?

— Нас с тобой, Сэмми, они точно застрелят. Ты даже на американца не похож. Они же дикари, Сэмми. Давай тикать, пока не поздно.

Насчет моей одежки, покрытой пятнами, заплатками и даже дырявой, он был прав. Я больше походил на обитателя городского «дна», чем на американского солдата. Зато Джордж, как вы догадываетесь, выглядел как картинка. Охранники подкидывали ему сигареты и подкармливали, и за удовольствие подымить он мог выменять в лагере все, что хотел. Таким манером Джордж собрал себе несколько комплектов одежды, охранники даже давали ему в пользование утюг — в их бараке таковой имелся, — и он был нашим местным денди.

Но теперь игра закончилась. Нужда в торговле с Джорджем отпала, а его покровители смылись. Может, его пугало именно это, а совсем не русские.

— Давай, Сэмми, дунем в Прагу, — попросил он. Он заискивал передо мной — человеком, для которого у него за восемь месяцев тесного общения не нашлось ни одного доброго слова.

— Дуй, если тебе надо, — отрезал я. — Моего разрешения, Джордж, можешь не спрашивать. Вперед. Я остаюсь с ребятами.

Он не шелохнулся.

— Ты и я, Сэмми, будем держаться вместе. — Он ухмыльнулся и приобнял меня за плечи.

Я рывком высвободился и пошел в глубь тюремного двора. Если нас с ним что и объединяло, так это рыжие волосы. Его поведение беспокоило меня: я не понимал, что он задумал, с чего вдруг решил стать моим лучшим другом. Джордж был из тех, кто просто так ничего не делает.

Он пошел за мной по двору и снова положил мне на плечо увесистую руку.

— Ладно, Сэмми, остаемся здесь и подождем.

— Делай что хочешь — мне плевать.

— Ладно, ладно, — засмеялся он. — Вот что предлагаю: раз нам все равно целый час ждать, давай пройдемся по дороге да посмотрим — вдруг удастся разжиться сигаретами или сувенирами? По-немецки оба говорим, так что у нас с тобой есть хороший шанс.

Мне страсть как хотелось курить, и он это знал. Месяца два назад я отдал ему за две сигареты пару перчаток — а тогда было довольно холодно — и с тех пор не курил ни разу. Естественно, я сразу стал думать, как бы сейчас затянуться. В ближайшем городке, Петерсвальде, в двух милях ходу, сигареты скорее всего есть.

— Что скажешь, Сэмми?

Я пожал плечами:

— Почему нет? Идем.

— Так-то лучше.

— Вы куда? — заорал один из ребят с тюремного двора.

— Поглядеть, что почем, — ответил Джордж.

— Через час вернемся, — добавил я.

— Может, и я с вами? — крикнул парень.

Джордж продолжал идти, не удостоив того ответом.

— Ходить толпой — только дело портить, — сказал он мне и подмигнул. — Вдвоем — самое то.

Я глянул на него. Лицо Джорджа расплылось в улыбке, но я все равно видел — он здорово испуган.

— Чего ты боишься, Джордж?

— Чтобы старина Джордж чего-то боялся? Не дождетесь!

Мы смешались с шумной толпой и пошли вверх по пологому склону — к Петерсвальду.

2

Иногда, думая о происшедшем в Петерсвальде, я пытаюсь найти себе оправдание: мол, был навеселе, слегка одурел, потому что слишком долго сидел взаперти, слишком долго жил впроголодь. Но в том-то и штука: делать то, что я сделал, меня никто не заставлял. Не могу сказать, что был загнан в угол. Я поступил так, а не иначе, потому что хотел этого.

Петерсвальд оказался совсем не тем, что я ожидал увидеть. Я надеялся найти там хотя бы пару магазинов, где можно выпросить или на худой конец стибрить пару сигарет и чего-нибудь пожевать. Но весь город состоял из двух десятков ферм, каждая со стеной и высоченными воротами. Они сбились в кучу на зеленой вершине холма и нависали над полями, так что все вместе напоминали надежную крепость. Конечно, эта «крепость» не имела ни малейшего шанса устоять перед танками и артиллерией, и было совершенно ясно, что давать русским бой здесь никто не собирается.

Кое-где из окон второго этажа торчали белые флаги — простыни, прицепленные к швабрам. Все ворота стояли нараспашку — безоговорочная капитуляция.

— Этот ничуть не хуже других. — Джордж схватил меня за руку, выдернул из толпы и через ворота завел во двор первой же фермы на нашем пути.

Земля во дворе была плотно утрамбована. Сам двор напоминал букву «П» — в крышке дом, по бокам фермерские сооружения, а в основании — стена и ворота. Двери пустых амбаров открыты, за окнами — притихший дом, и я впервые почувствовал себя тем, кем был на самом деле — охваченным тревогой чужаком. До той минуты я ходил, говорил и действовал, будто отличался от остальных, я — американец, и вся эта европейская заварушка меня вроде и не касалась, и уж тем более мне нечего бояться. Но вот я вошел в этот город-призрак, и в меня вселился страх…

Впрочем, возможно, я начал бояться Джорджа. Трудно сказать, может, это я сейчас так считаю, глядя в прошлое. Все же где-то в глубине души я беспокоился. Глаза Джорджа всякий раз округлялись и выражали неподдельный интерес при каждой моей реплике, а руки его были со мной в постоянном контакте: то он похлопывал меня, то поглаживал, то постукивал. И всякий раз, говоря о предполагаемом следующем шаге, Джордж добавлял: «Ты и я, Сэмми…»

— Эй, кто-нибудь! — закричал он. Эхо, отразившись от стен, не замедлило с ответом — и снова воцарилась тишина. — Красота, Сэмми, а? Похоже, весь дом — в нашем распоряжении. — Толчком он закрыл большую створку ворот, запер их на мощный деревянный засов. Я бы тогда эту створку с места не сдвинул, а Джордж запросто, глазом не моргнув. Он подошел ко мне, отряхнул ладони от пыли и ухмыльнулся.

— Ты что задумал, Джордж?

— Победителю — трофеи, разве не так? — Он пнул входную дверь, и она уступила. — Заходи, парень. Будь как дома. У Джорджи все схвачено — никто нам тут не помешает, выбирай, что душе мило. Подбери что-нибудь посимпатичнее для мамы, для подружки.

— Я хочу только покурить, — сказал я. — Так что смело открывай ворота — лично мне бояться нечего.

Из кармана полевой куртки Джордж достал пачку сигарет:

— Видишь, какой у тебя заботливый приятель. Держи.

— Зачем ты потащил меня в Петерсвальд за сигаретой, когда их у тебя целая пачка?

Он вошел в дом.

— А я люблю компанию, Сэмми. Тебе должно быть приятно. И вообще — рыжим положено держаться вместе.

— Идем отсюда, Джордж.

— Ворота заперты. Бояться нечего, Сэмми, ты же сам сказал. Больше жизни! Иди на кухню и сооруди там что-нибудь поесть. Ты голодный — вот в чем вся штука. Потом всю жизнь убиваться будешь, если сейчас такую возможность упустишь.

Он повернулся ко мне спиной и начал вытаскивать ящики, выкладывать на стол их содержимое и рыться в нем. При этом Джордж насвистывал мелодию какого-то старого танца, которую я не слышал с конца тридцатых годов.

А я стоял посреди комнаты и ловил кайф от первых глубоких затяжек. Глаза я прикрыл, а когда открыл снова, Джордж меня уже не интересовал. Бояться было нечего — чувство надвигающегося кошмара исчезло. Мне стало легче.

— Да, жильцы этого дома явно снялись в спешке, — сказал Джордж, все еще стоя ко мне спиной. Он поднял какую-то бутылочку. — Даже капли от сердца забыли. У моей старушки такие всегда были под рукой, если сердце прихватит. — Он убрал бутылочку в ящик. — Что по-немецки, что по-английски — звучит одинаково. Интересная штука стрихнин, Сэмми, маленькая доза может спасти тебе жизнь. — В свой распухший карман он опустил пару сережек. — Вот какая-нибудь девочка порадуется, — сказал он.

— Если привыкла ходить в дешевые магазины — порадуется.

— Выше нос, Сэмми! Ты что, хочешь своему другану настроение испортить? Иди в кухню и нарой там себе чего-нибудь поесть. Сейчас подойду.

Для победителя, которому положены трофеи, я выступил неплохо: на кухонном столе в тыльной части дома меня ждали три куска черного хлеба и большой ломоть сыра. В поисках ножа — нарезать сыр — я заглянул в шкафчик, где меня ждал сюрприз. Нож-то там был, но рядом я обнаружил пистолет, чуть больше моего кулака, а рядом лежала полная обойма. Я поиграл с ним, прикинул, как он работает, загнал обойму на место — посмотреть, входит ли она в пистолет. Хорошая штучка, очень милый сувенир. Я пожал плечами, собираясь все положить на место. Ведь если русские найдут у тебя пистолет, можно смело считать себя покойником.

— Сэмми! Куда запропастился? — окликнул меня Джордж.

Я сунул пистолет в карман брюк.

— Я в кухне, Джордж. Ну, что нашел — подвески королевы?

— Кое-что получше, Сэмми. — Он вошел в комнату, заметно запыхавшись, на лице появились розовые пятна. Джордж явно раздулся — напихал под куртку всякой всячины из других комнат. На стол он со стуком поставил бутылку бренди. — Как тебе, Сэмми? Можем себе устроить вечеринку в честь победы, верно, Сэмми? А то приедешь в свое Джерси и скажешь родне, мол, от старины Джорджа мне никогда и ничего не перепало. — Он хлопнул меня по спине. — Я нашел ее полненькую, Сэмми, а сейчас от нее осталась только половина, так что тебе предстоит догонять.

— Лучше я воздержусь, Джордж. Спасибо, но не хочу, чтобы эта штука меня угробила — я не в той форме.

Он сел на стул напротив меня и расплылся в широкой ухмылке.

— Доешь сандвич — сразу форму наберешь. Ты хоть понимаешь, что война кончилась! Разве за это не стоит выпить?

— Может, попозже.

Он не стал пить дальше. Умолк, явно задумавшись о чем-то серьезном, а я тоже молча жевал свой сандвич.

— А твой аппетит куда девался? — спросил я наконец.

— Никуда. В полном порядке. Просто я утром ел.

— Спасибо, что и мне предложил. Это был прощальный подарок от охранников?

Джордж улыбнулся, будто я воздал ему должное за все его делишки.

— Что с тобой, Сэмми, я стою тебе поперек горла?

— Разве я что-то сказал?

— Говорить и не требуется, парень. У тебя на уме то же, что у остальных. — Он откинулся на спинку стула, вытянул руки в стороны. — Я слышал, кое-кто из ребят задумал сдать меня как предателя, когда вернемся в Штаты. Ты с ними заодно, Сэмми? — Джордж был абсолютно спокоен, даже позевывал. Он тут же продолжил, не дав мне возможности ответить: — У несчастного старины Джорджа в целом мире никого нет, верно? Теперь он в полном одиночестве, верно? Вы-то, ребятки, полетите домой, а армия захочет побеседовать с Джорджи Фишером, верно?

— Зря ты волну гонишь, Джордж. Выкинь из головы. Никто не собирается…

Он поднялся, оперся рукой на стол, чтобы сохранить равновесие.

— Нетушки, Сэмми, я до всего дотумкался. Предатель — это ведь государственная измена, так? За это вполне можно на виселицу попасть, верно?

— Да успокойся ты, Джордж. Никто не собирается тебя вешать.

Я медленно поднялся.

— А я говорю, что до всего дотумкался. Быть Джорджи Фишером теперь — дело гиблое. Знаешь, что я придумал? — Он расстегнул ворот гимнастерки, снял с шеи персональный жетон и бросил его на пол. — Я стану другим человеком, Сэмми. По-моему, отличная идея, как считаешь?

Посуда в шкафу завибрировала — это приближались танки. Я направился к двери.

— Делай что хочешь, Джордж. Мне плевать. Лично я сдавать тебя не собираюсь. Я хочу только одного — вернуться домой целым и невредимым, поэтому сейчас отправляюсь в лагерь.

Джордж преградил мне дорогу и, подмигивая и усмехаясь, положил руку мне на плечо.

— Подожди, парень. Я же еще не все сказал. Хочешь знать, что собирается сделать твой приятель Джорджи? Тебе будет интересно это услышать.

— Будь здоров, Джордж.

Но он не сдвинулся с места.

— Лучше садись, Сэмми, и выпей. Успокой нервишки. Ни ты, ни я, малыш, в лагерь больше не вернемся. Ведь ребята в лагере знают, как выглядит Джорджи Фишер, а это испортит нам все планы, верно? Думаю, мне разумнее пару деньков тихо пересидеть, а потом объявиться в Праге, где меня никто не знает.

— Повторяю, Джордж: лично я никому ничего говорить не собираюсь.

— Ты садись, Сэмми. Выпей.

Голова у меня гудела, сказывалась усталость, а от черствого черного хлеба в желудке начались колики. Я сел.

— Вот и молодец, — похвалил он меня. — Если согласишься с моим планом, Сэмми, все будет быстро. Так вот, я сказал, что вместо Джорджи Фишера стану другим человеком.

— Дело хозяйское, Джордж.

— Фокус в том, что мне нужно новое имя и жетон. Твое меня вполне устраивает — что попросишь взамен? — Джордж перестал улыбаться. Он не валял дурака, а предлагал мне сделку. Он навис над столом, и потная розовая лепешка его лица оказалась в нескольких дюймах от моего. — Что скажешь, Сэмми? — зашептал он. — За твой жетон — двести зеленых наличными и вот эти часы. Как раз хватит на новенький «Ласалль», верно? Ты посмотри на эти часы, Сэмми, — в Нью-Йорке они стоят тысячу зеленых. Отбивают каждый час, показывают дату…

Забавно, что Джордж забыл: «Ласалль» свои дела уже свернул. Из кармана он вытащил пачку денег. Взяв нас в плен, немцы все наши деньги забрали, но кое-кто из ребят ухитрился спрятать несколько купюр за подкладку одежды. Джордж со своим сигаретным бизнесом вытряс из парней все до последнего доллара — докончил начатое немцами. Спрос и предложение — пять долларов за сигарету.

А вот часы меня удивили. До сих пор Джордж о них помалкивал — по очень понятной причине. Часы принадлежали Джерри Салливену — парню, которого пристрелили во время побега из тюрьмы.

— Откуда у тебя часы Джерри, Джордж?

Джордж пожал плечами:

— Прелесть, да? Джерри у меня за них сто сигарет выпросил. Пришлось ему последние запасы отдать.

— Когда это было, Джордж?

Широкой доверительной ухмылки на его лице уже не было. Наконец-то он разозлился.

— Что значит «когда»? Незадолго до того, как его шлепнули, если тебе так надо знать. — Он вонзил руки в свои рыжие вихры. — Давай говори, что его убили из-за меня. Ты же это думаешь — так прямо и говори.

— Я этого не думал, Джордж. Мне просто пришло в голову, как тебе с этой сделкой повезло. Джерри говорил мне, что часы достались ему от дедушки и он ни за что и никому их не отдаст. Вот и все. Поэтому меня удивляет, что он выменял их на сигареты.

— Какой смысл оправдываться? — сердито спросил он. — Как я докажу, что непричастен к его смерти? Вы свалили ее на меня только потому, что мои дела идут хорошо, а ваши — нет. А у меня с Джерри все было по-честному, и я убью любого, кто скажет, что это не так. А сейчас я играю по-честному с тобой, Сэмми. Хочешь зелень и часы или нет?

Я вспомнил вечер перед побегом: перед тем как лезть в тоннель, Джерри сказал:

— Господи, вот бы сейчас курнуть.

Танки уже не просто гудели — они ревели.

Видимо, уже проехали мимо нашего лагеря и теперь одолевали последнюю милю, поднимались к Петерсвальду. Время для развлечений быстро подходило к концу.

— Предложение отличное, Джордж, придумано здорово, но что должен делать я, пока мной будешь ты?

— Почти ничего, малыш. Ты просто на время должен забыть, кто ты такой. Объявляешься в Праге и говоришь: у меня начисто отшибло память. Поводи их так за нос ровно столько, сколько мне понадобится на то, чтобы вернуться в Штаты. Десять дней, Сэмми, всех дел. Номер сработает, Сэмми, мы оба рыжие и примерно одного роста.

— И что произойдет, когда выяснится, что Сэм Клайнханс — это я?

— Так я-то буду уже далеко — в Штатах. Там они меня не найдут. Так что, Сэмми, — спросил он, явно теряя терпение, — договорились?

Схема была совершенно идиотской, шансы на успех равнялись абсолютному нулю. Я посмотрел Джорджу в глаза и, как мне показалось, увидел, что он и сам это понимает. Может, Джордж и думал раньше, что на дурака эта идея проскочит, но сейчас явно не верил в это. Я взглянул на лежавшие на столе часы и вспомнил, как в лагерь затаскивали труп Джерри Салливена. Одним из тех, кто тащил тело, точно был Джордж.

Тут я понял, что в кармане у меня лежит пистолет.

— Иди к черту, Джордж, — сказал я.

Он не удивился. Подтолкнул ко мне бутылку.

— Выпей и обдумай все как следует. Пытаешься усложнить жизнь нам обоим. — Я толкнул бутылку обратно. — Сильно усложнить, — с нажимом проговорил Джордж. — Мне позарез нужен твой жетон, Сэмми.

Я приготовился к худшему, но ничего не произошло. Он оказался трусливее, чем я думал.

Джордж протянул мне часы, большим пальцем нажал на заводную головку.

— Послушай, Сэмми, они отбивают каждый час.

Но боя часов я не услышал. Казалось, ад вырвался наружу — оглушительно скрежетали и гремели танки, что-то с посвистом хлопало, обалдевшие от счастья люди что-то пели, а поверх всего этого безумно наяривали аккордеоны.

— Они здесь! — заорал я. Значит, война и вправду кончилась! Кончилась, по-настоящему! Я тут же забыл про Джорджа, Джерри, часы — все вытеснил этот восхитительный шум. Я подбежал к окну. Над стеной поднимались клубы дыма и пыли, кто-то изо всех сил колотил в ворота. — Вот и все! — засмеялся я.

Джордж отпихнул меня от окна и припер к стене.

— Вот и все, это точно! — прошипел он. Лицо его перекосилось от ужаса. В грудь мне уперлось дуло пистолета. Джордж схватил цепочку моего жетона и резко ее дернул.

Затрещало дерево, застонало железо — и ворота слетели с петель. В пространстве между столбами стоял танк, мотор его громыхал, огромные гусеницы покоились на поверженных воротах. Джордж повернул голову на шум — два русских солдата вылезли из башни танка, соскользнули вниз и, держа автоматы наперевес, вошли во двор. Они быстро оглядели окна и прокричали что-то, мне непонятное.

— Если увидят пистолет, они убьют нас! — крикнул я.

Джордж кивнул. Он стоял, словно оглушенный, как в полусне.

— Верно, — сказал он и отбросил пистолет подальше. Тот скользнул вдоль выбеленных досок полового покрытия и замер в темном углу. — Подними руки, Сэмми, — распорядился он. Руки он положил за голову, повернулся ко мне спиной — лицом к коридору, по которому уже топали русские. — Я, наверное, напился до чертиков, Сэмми. Совсем мозги заклинило, — прошептал он.

— Конечно, Джордж, ничего страшного.

— Мы через это должны пройти вместе, слышишь, Сэмми?

— Через что? — Я держал руки вдоль туловища. — Эй, русские, как вы там? — заорал я.

В комнату тяжелой походкой вошли два русских парня, совсем молодые, сурового вида, автоматы держали наготове. Улыбки на лицах не было.

— Руки вверх! — скомандовал один их них по-немецки.

— Amerikaner, — сказал я негромко и поднял руки.

Парни здорово удивились и начали перешептываться, не сводя с нас глаз. Поначалу они бросали на нас косые взгляды, но по ходу разговора становились все раскованнее и вот уже ослепительно нам заулыбались. Видимо, убедили друг друга, что в рамках общей политики с американцами надо быть дружелюбными.

— Сегодня для людей великий день, — строго сказал один из них, знавший по-немецки.

— Да, великий день, — согласился я. — Джордж, угости ребят выпивкой.

Увидев бутылку, они обрадовались, закачались на каблуках взад-вперед, закивали и захихикали. Но вежливо настояли, чтобы первым за великий день для людей выпил Джордж. Джордж нервно ухмыльнулся. Он уже поднес бутылку к губам — и тут она выскользнула из его пальцев и бухнулась на пол, расплескав содержимое на наши ноги.

— Господи, извините, — промямлил Джордж.

Я было наклонился подобрать осколки, но русские остановили меня.

— Водка лучше, чем немецкая отрава, — со значением сказал тот, что говорил по-немецки, и вытащил из-под куртки большую бутылку. — Рузвельт! — объявил он, сделал большой глоток и передал бутылку Джорджу.

Бутылка сделала четыре круга: за Рузвельта, за Сталина, за Черчилля, за то, чтобы Гитлер сгорел в аду. Последний тост был моим изобретением.

— На медленном огне, — добавил я. Русские от такого предложения пришли в полный восторг, но их смех резко оборвался — у ворот появился офицер и, грозно рыча, позвал их. Они быстро отдали нам честь, схватили свою бутылку и выбежали из дома.

Мы видели, как они забрались на свой танк, тот сдал задом и с грохотом выкатился на дорогу. Парни помахали нам на прощание.

От водки в голове у меня помутилось, по телу разлилось тепло, а на душе стало радостно. Оказалось, что заодно я стал наглым и кровожадным. Джордж явно перебрал и едва держался на ногах.

— Я сам не знал, что делаю, Сэмми. Я совсем…

Предложение повисло в воздухе. Он направлялся в угол, где лежал пистолет, — с угрюмым лицом, пошатываясь, поглядывая по сторонам.

Я преградил ему дорогу и вытащил из кармана брюк маленький пистолет:

— Смотри, Джордж, что я нашел.

Он застыл и, моргая, уставился на оружие.

— Хорошая штучка, Сэмми. — Он протянул руку. — Дай-ка поглядеть.

Со щелчком я снял пистолет с предохранителя.

— Садись, старина Джорджи.

Он сел в кресло у стола, где раньше сидел я.

— Я чего-то не понял, — забормотал он. — Ты собираешься пристрелить твоего старого кореша, Сэмми? — Джордж просительно посмотрел на меня. — Я тебе предложил честную сделку, так? Я же всегда был…

— Ты же не дурак и прекрасно понимаешь, что на твой фокус с жетоном я бы никогда не согласился. И вообще я тебе не кореш — ты разве не знаешь, Джорджи? И единственный для тебя способ провернуть всю эту историю — укокошить меня. Что скажешь? Я все выдумываю?

— После того как Джерри шлепнули, на старину Джорджа наезжают все, кому не лень. Богом клянусь, Сэмми, я к этому делу вообще никакого… — Он не договорил. Только покачал головой и вздохнул.

— Мне просто жаль беднягу Джорджа — не хватило смелости пристрелить меня, когда была возможность. — Я поднял бутылку, которую уронил Джордж, и поставил перед ним. — Тебе надо как следует выпить. Смотри, Джордж, тут еще минимум три порции осталось. Рад, что не все расплескалось?

— Больше не хочу, Сэмми. — Он закрыл глаза. — Убери пистолет, сделай милость. Ничего плохого у меня на уме не было.

— А я говорю — выпей. — Он не пошевелился. Я сидел напротив и держал его на мушке. — Дай-ка мне часы, Джордж.

Тут он встрепенулся:

— Так вот что тебе нужно? Конечно, Сэмми, сейчас, и тогда будем в расчете, да? Что я могу тебе объяснить, когда я пьяный? Я же совсем не владею собой, малыш. — Он протянул мне часы Джерри. — Держи, Сэмми. Старина Джорджи тебе изрядно нервы потрепал, так что Бог свидетель — часы ты честно заработал.

Я поставил стрелки на двенадцать, толкнул вниз заводную головку. Крохотные куранты пробили двенадцать раз — каждую секунду по два удара.

— В Нью-Йорке за них тысячу зеленых дадут, Сэмми, — произнес Джордж хрипло, перекрывая бой часов.

— Именно столько времени ты будешь пить из этой бутылки, Джордж, — сказал я. — Пока часы не пробьют двенадцать раз.

— Не понял. Что еще за выдумки?

Я положил часы на стол.

— Помнишь, Джордж, что ты говорил насчет стрихнина? Если принять немножко, он может тебе жизнь спасти. — Я снова толкнул головку часов вниз. — Выпей за упокой души Джерри Салливена, приятель.

Часы снова заверещали. Восемь… девять… десять, одиннадцать… двенадцать. В комнате повисла тишина.

— А я ничего не выпил, — ухмыльнулся Джордж. — И что дальше, бойскаут?

Продолжение в комментариях...

Джон Кеннеди Тул

Сговор остолопов

В 1963 году сержант Джон Кеннеди Тул (управление по закупкам и снабжению боеприпасами,`58) был квартирован в учебный центр армии США в Форт-Бьюке́нене в Пуэрто-Рико, где переобученные призывники с истекшими студенческими отсрочками преподавали английский язык пуэрториканским новобранцам. Тул прибыл в Пуэрто-Рико в 1961 году. Первый год пребывания в Форт-Бьюке́нене был для него не особенно приятным. В письмах родным он жаловался на то, что все мероприятия там начинаются с задержкой/позже срока, и что «по всей видимости, никто на этом острове не может соблюдать субординацию, или быть разумным и дисциплинированным», — удивительная жалоба для уроженца Нового Орлеана.

Он описывал своих студентов как «некое подобие персонажей из пуэрториканской версии «Гроздьев гнева». Из-за сезона дождей его охватило уныние. Из-за потери кольца выпускника тулейнского университета он был разбит горем. Из-за удалённости от дома он грустил и злоупотреблял спиртными напитками. Однако, к весне 1963 года что-то поменялось. В своих письмах он стал описывать себя как человека довольного, беззаботного и непоколебимого. Тул плодотворно работал над своим романом. «Кое-какие фрагменты оттуда, на мой взгляд, и впрямь очень комичны», писал он о своём незавершённом произведении.

Позже, когда приближалось время его увольнения из армии, Кен писал: «О той книге, что я пишу, у меня есть одна убежденность: она занимательна и пригодна для публикации, и я в ней более чем уверен». Роман носил рабочее название «Игнациус Райлли», однако, нам он известен как «Сговор остолопов». Он был опубликован в 1980 году, спустя одиннадцать лет после самоубийства писателя, а в 1981 году получил Пулитцеровскую премию.

Дейл Эдмондс, профессор Тулейнского университета, выделяет четыре главных литературных произведения, местом действия которых стал Новый Орлеан: «Пробуждение» Кейт Шопен, «Трамвай Желание» Теннесси Уильямса, «Кинозритель» Уокера Перси и «Сговор остолопов» — пёстрое собрание книг, несмотря на их общее место действия.

«Сговор» является наиболее своеобразным из четырех; это хаотичный рассказ о злоключениях тучного, неопрятного, помешанного, напыщенного, несносного Игнациуса Дж. Но едва ли этой серии эпитетов достаточно для того, чтобы описать его характер. Игнациус — персонаж, который противится беглому описанию — он некто, с кем читатель должен познакомиться лично. Местом действия романа служит Новый Орлеан начала 60-х годов.

Игнациус «башковито кончил» 1 некий университет в пригороде, однако, с тех пор умудрялся избегать всякой деятельности, приносящей доход. Он живет дома со своей матерью и проводит время, читая труды римского философа Боэция, заполняя многочисленные большие блокноты «Великий Вождь» «продолжительным обвинением нашему веку», а также трепля языком во время голливудских мюзиклов в театре Притани́я. Однако, коварная фортуна плетёт против него свой заговор, и мать отправляет нашего героя искать себе работу. В ходе поисков трудоустройства он встречает целую плеяду персонажей, которые немыслимы нигде кроме Нового Орлеана, от уроженцев Ирландского канала 2 до стриптизерш, сутенеров, торговцев порнографией и гомосексуальных бонвиванов французского квартала.

Те, кто любят «Сговор», любят его безмерно, однако другие невосприимчивы к его прелестям; и, честно признаться, полюбил его и я, когда впервые прочёл эту книгу почти 10 лет назад. Диалект в романе порой практически непостижим, особенно без личного опыта скитаний по удалённых уголкам «Беззаботного города».

Взять, к примеру, следующую тираду доблестного Бирмы Джоунза, хитроумного, частично занятого чернокожего мужчины, принужденного работать в качестве уборщика в дешёвом баре на Бурбон-стрит: «Да если я назову падлицая каму-нясом, мою жопу тут же в Анголу сплавят, точно. Хотя хорошо б кого-ньть из этих засранцев камунясом назвать. Типа сегодня днем стою это я в „Вулворте“ себе, а какое-то чучело тырит кулек рахиса из „Орехово Домика“, да орать начинает, будто в нее пикой тычут. Э-эй! Тут сразу охрана меня цап, и падлицаи, засрань, уже наружу тащат. Ни одного шанса у чувака нету. В-во!»

Своеобразный диалект — это лишь часть проблемы. Как нам воспринимать Игнациуса? Буффон ли он, или же герой? Должны ли мы издеваться над ним или пожалеть его? Второе прочтение этой книги, уже после моего переезда в Новый Орлеан, раскрыло больше юмора, но также больше печали и самоотрицания, в этом произведении талантливого, но, как мы знаем теперь, глубоко несчастного писателя. Есть одна легенда, которая повествует о «Сговоре остолопов» и Джоне Кеннеди Туле. Согласно ей, Тул был непризнанным гением, который погрузился в уныние после того, как его шедевр был отвергнут бессердечными, пустоголовыми нью-йоркскими издателями. Разбитый горем, он покончил с собой.

Но его мать, Тельма Тул, стала его куратором и, наконец, сумела заставить писателя Уокера Перси прочесть «Сговор». Перси понравился роман, и он рекомендовал его в издательство университета штата Луизиана, согласившееся опубликовать книгу. Остальное вы уже знаете. Однако, всё было не совсем так просто. Первая биография Тула книжного формата, Ignatius Rising за авторством Рене Пол Невилс и Деборы Джордж Харди, была опубликована прошлой весной 3 в издательстве университета штата Луизиана.

Тельма Тул

При том, что их книга оставляет много вопросов без ответа, она чётко и ясно дать понять, что вовсе не бессердечие редактора заставило Тула наложить на себя руки. Джон Кеннеди Тул родился 7 декабря 1937 года в больнице Туро, расположенной по соседству с респектабельным округом Гарден в Новом Орлеане. Оба его родителя были из Фобур-Мариньи, но, будучи молодой парой, они переехали в центр и оставили старый квартал в прошлом. Джон Дьюи Тул-младший занимался продажей автомобилей.

Тельма Тул давала частные уроки музыки и культуры речи, а также подряжалась петь и играть на фортепиано на званых вечерах. Пара была замужем уже более десяти лет, прежде чем Тельма обнаружила, что беременна в первый и единственный раз. Ей было 36 лет, когда родился её сын. Её мир будет вращается вокруг него всю оставшуюся жизнь. По всеобщему мнению, Тельма была назойливой матерью, которая жила ради своего Кенни и ожидала, что Кенни будет жить ради неё. Он был красивым младенцем; для неё Кен был «очаровательным дитя». Он был умным ребенком; она была убеждена, что растит гения. Тельма была слишком активно вовлечена в его образование в школе МакДонафа и средней школе имени Эльсы Фортье.

Благодаря её настойчивости в отношении имеющихся у него выдающихся способностей, Кенни перешёл во второй класс до окончания первого класса. Многие из его учителей и одноклассников даже не подозревали, что у него есть отец. Тул написал свой первый роман «Неоновая Библия» в средней школе. Он был опубликован после успеха «Сговора», и, хотя это не очень впечатляющая работа, она кажется более значительной, если учитывать, что её написал подросток. Ему было всего 16 лет, когда он поступил в Тулейн на полную стипендию. Кен объявил о своем намерении изучать инженерно-технические дисциплины ещё будучи учеником в средней школе, но почти сразу же отказался от этой идеи и выбрал своей специализацией английский язык. Он был прилежным учеником, с отличием выпустившимся и ставший членом Фи Бета Каппа.

Однако, его выдающиеся способности не были заметны в его школьных занятиях. Некоторые из его старых знакомых описывают его как одиночку, которому было трудно поддерживать дружбу. Другие помнят его как превосходного рассказчика со сдержанным юмором и яркой индивидуальностью. Он был и тем, и другим. Невилс и Харди раскрыли целую обособленную, тайную жизнь, которую он вёл во французском квартале и районе Ирландского канала, проводя время с музыкантами, богемой и бездельниками. Один из этих друзей работал, продавая горячие тамалес из тележки, и иногда Тул подменял его.

В своей книге Невилс и Харди утверждают, что Тул, вероятно, был скрытым гомосексуалистом, но это трудно узнать наверняка, поскольку его мать воспитывала его в неприятии к сексуальности любого рода и была откровенно враждебна к тем немногим девушкам, которых он приводил домой. Окончив Тулейнский Колледж искусств и наук в 1958 году, Тул получил стипендию для получения степени магистра в Колумбийском университете. Он получил степень магистра, проведя один безденежный год в Нью-Йорке, а затем вернулся в Луизиану, чтобы преподавать в течение года в Институте Юго-Западной Луизианы (теперь он известен как Университет Луизианы в Лафайетте).

Один из его коллег из Лафайетта, Роберт Бирн, похоже, в какой-то мере послужил источником вдохновения для Игнациуса. Невилс и Харди писали: «Областью специализации Бирна были средние века. Он и Кен много дискутировали о Боэции и колесе Фортуны. Бирн позже утверждал, что Кен любил поговорить об этих вещах, но не имел глубокого понимания этой темы. Именно личные особенности Бирна привлекли особое внимание Кена.

Бирн, который без умолку говорил о богословии, геометрии и своей богатой внутренней жизни, играл на лютне и был обеспокоен своим весом, поскольку имел предрасположенность к полноте. У Бирна было отвращение к вождению автомобиля, и он считал себя неисправимым растрёпой; носил мешковатую одежду, в которой диким образом сочетались самые странные цвета». Он даже носил охотничью шапочку. И всё же, было бы ошибкой думать, что Бирн был Игнациусом. В конце концов, Бирн, имел постоянную работу и не жил с матерью.

Тул вернулся в Нью-Йорк следующей осенью, чтобы работать над докторской степенью в Колумбийском университете. Работа преподавателя в Хантер Колледже помогала ему платить арендную плату, а тамошние учащиеся вдохновили его на создание персонажа Мирны Минкофф, антагониста Игнациуса и его возлюбленной. «Мне нравится Хантер — в основном потому, что… энергичные, псевдоинтеллектуальные „либеральные“ студентки вечно меня смешат», — писал Тул другу. Хотя у Джона, вероятно, было большее взаимопонимание со студентами в Луизиане, чем с теми, кого он учил в Нью-Йорке, он, кажется, был прекрасным учителем, где бы ни находилась его классная комната.

После одной из его лекций в Хантере класс разразился спонтанными аплодисментами. Позже, когда он преподавал в Доминиканском колледже в Новом Орлеане, Тул был одним из самых востребованных профессоров в университетском городке. Во время его занятий классы всегда были полны народу и ученики организовывали своё расписание занятий с оглядкой на них. Он был добросовестным и трудолюбивым учителем, который консервативно подходил к выбору одежды и обращался к классу с соблюдением принятых правил и норм. И тем не менее, его лекции были забавными, увлекательными и всеобъемлющими. Кен нашел истинное удовлетворение в работе; Тул писал, что его ученики предоставили ему «вознаграждение — помимо финансового — за всю его усталость».

Несмотря на это, Тул испытывал большие затруднения. Его занятия в Колумбии, возможно, проходили не так гладко, и он рассматривал возможность возвращения в Новый Орлеан. Но затем ему пришла повестка в военкомат. Армия могла бы дать ему передышку вдали от семьи, чтобы он смог спланировать свое будущее. Вместо этого его занимали тревожные мысли о родителях. Его спокойный, добродушный отец начинал впадать в слабоумие. Материальные возможности его родителей были крайне ограничены, и Тул откладывал по 40 долларов в месяц из своей зарплаты в размере 99 долларов, чтобы позволить им получать выплаты по аттестату.

Несмотря на заверения Тельмы в том, что она всегда поддерживала писательские устремления своего сына, есть некоторые свидетельства того, что она пыталась подтолкнуть его к более доходной карьере. Под конец своего пребывания в армии он, довольно решительно, написал ей: «Необходимо прояснить вот какой момент. В настоящее время я не собираюсь ходить в юридическую школу или в любую другую школу». Однако, его пребывание на службе было очень продуктивным. Его главным приоритетом после демобилизации было завершение романа, в работе над которым он достиг такого большого прогресса.

Он отказался от возможности вернуться на свой преподавательский пост в Колледже Хантера, потому что чувствовал, что не сможет сосредоточиться на своей писательской деятельности в Нью-Йорке, или, быть может, просто рационализировал свою неспособность стать независимым от своих родителей. Он принял преподавательскую работу с относительно щедрым окладом в Доминиканском колледже Святой Марии и вернулся в дом своих родителей. В начале 1964 года он отправил экземпляр рукописи «Сговора остолопов» в издательство Саймон энд Шустер. Рукопись была отправлена невостребованной и была помещена в ужасную кучу «самотёка».

Но Жан Энн Джоллетт Маркс, помощник старшего редактора Роберта Готлиба, случайно подобрала рукопись. Ей понравился юмор книги и она передала рукопись своему боссу. В мифе о Туле Роберта Готлиба принято считать злодеем. Возможно, именно поэтому он категорически возражал против цитирования его писем в книге Ignatius Rising. Тем не менее, эти письма пройдут долгий путь, чтобы в итоге оправдать его. Ему «Сговор остолопов» понравился. Ранее он уже работал с Джозефом Хеллером над его «Поправкой-22» и имел вкус к абсурдизму. Но он считал, что книга Тула имеет серьезный недостаток. По сути, она была ни о чём.

«Другими словами, должен быть смысл всему, что есть у вас есть в книге, настоящий смысл, а не просто забава, которую ты должен постичь» — писал он. Вот именно! Я почти слышу, как вторят ему голоса многих разочарованных читателей. «Я думаю, что в чём-то Готлиб был прав», — сообщает профессор Дейл Эдмондс из Тулейнского университета. — «У него превосходное чутьё на хорошую литературу, тогда как в романе есть некоторые недостатки. Но я считаю, что он великолепен, невзирая на них. Возможно, Тул нуждался в другом редакторе, который был бы чуть менее добросовестным».

Тул проделал в тексте романа некоторые правки, особенно ближе к финалу. Готлиб согласился, что так стало «намного лучше», но «все еще не то, что нужно». Он был убежден, что книга не станет успешной в коммерческом плане — единственный пункт, в котором он однозначно ошибался; хотя, вероятно, он был прав, полагая, что именно в то время эта книга не снискала бы коммерческого успеха. Трудно сказать, насколько обстоятельства возможной публикации книги способствовали её последующему успеху.

Но Готлиб вовсе не отверг работу Тула. «Я буду читать, перечитывать, редактировать, возможно опубликую, в целом буду над ней работать, пока вы не будете сыты мною по горло. Что еще тут можно добавить?», писал он Кену, и это было, несомненно, одним из самых деликатных выражений разочарования в истории отказных писем. Тул знал, что ему, как новичку, выпала редкая удача — суметь привлечь внимание редактора такого калибра как Готлиб. Но со временем его воспоминания об их переписке стали искажаться по причинам, которые, вероятно, имели меньше общего с Готлибом, нежели с повседневной реальностью жизни у него дома. Кен продолжал преподавать и даже начал работать над новым романом. Но его мать то и дело прерывала его, чиня препятствия его работе.

Когда журналист Ходдинг Картер-младший провёл семестр, преподавая в Тулейне, Тельма подтолкнула сына показать ему роман. Картер был вежлив, но принял «Сговор» без особого восторга. Униженный и злой на мать за то, что она подтолкнула его к этой ситуации, Тул устроил ей грандиозный скандал, который, по всей видимости, необратимо изменил общее направление их отношений в сторону чего-то более откровенно враждебного. Остаётся только гадать, что думала Тельма о «Сговоре» и о тех крайне неблагополучных отношениях матери и сына, что лежат в основе романа.

Дейл Эдмондс, встретивший Тельму на вечеринке в 1982 году, вспоминает, что та решительно настаивала на том, что не была прототипом для матери Игнациуса. Бедная, затюканная Ирэна Райлли, с её пурпурного цвета волосами и сильным новоорлеанским акцентом и вправду была совершенно не похожа на Тельму. Да и Игнациус не был Джоном Кеннеди Тулом, хотя он, вероятно, был тем, кем, как того опасался Тул, вероятно, станет — никем не понятым неудачником, неспособным найти свое место в мире, навсегда застрявшем в одном доме со своей матерью.

«Тул сделал умный ход, когда изменил внешность Ирэны, сделав её в высшей степени отличной от Тельмы», — утверждает Эдмондс. — «Но в самом начале романа есть один отрывок, описывающий как Ирэна и Игнациус покинули „Ночь Утех“, и, должно быть, Кену доставило большое удовольствие его писать»:

Джон Кеннеди Тул

Пока Тул воевал со своей матерью, он погружался в депрессию и паранойю. Спустя некоторое время он не мог ясно соображать, что произошло с Готлибом, и убедил себя в том, что Готлиб был замешан в каком-то хитроумном заговоре, организованном с целью украсть его роман. Тельма не предпринимала никаких усилий к тому, чтобы развеять его параноидальные фантазии. Она считала, что еврей Готлиб отверг книгу, потому что ему пришёлся не по вкусу персонаж по имени Мирна Минкофф. Друзья Тула замечали происходящие с ним изменения, но никто не знал, как ему помочь.

В Доминиканском колледже его некогда блестящие лекции стали превращаться в невесёлые проповеди. Он вернулся в Тулейн, чтобы продолжить работу над своей докторской степенью, но в своём классе был таким же спокойным и замкнутым. Осенью 1968 года, когда Тул провел последний семестр в университетском городке, Дейл Эдмондс уже присоединился к учёбе на факультете Тулейна. Но в том году Эдмондс был в Европе по программе Фулбрайта и упустил свой шанс познакомиться с Тулом, о чем всегда сожалел. Дейл задается вопросом, смог бы ли он тогда помочь бедному писателю: «Я думаю, вероятно, он мог бы обрести в моём лице родственную душу», — размышлял Эдмондс. — «Многие мои коллеги в то время были довольно чопорны и не стали бы общаться со студентами на индивидуальной основе. Я же всегда знакомился со своими учениками. Если их что-то тревожит, я хочу знать, что именно, и затем в связи с этим пытаюсь что-то предпринять».

Тул искренне доверял, по крайней мере, одному человеку — Роберту Бирну, ставшему прототипу для Игнациуса. Бирн сочувствовал Тулу и дал ему хороший совет, призывая Кена искать помощи у врачей-психиатров, но тщетно.

В конце семестра Тул прекратил свои занятия в Тулейне. Невилс и Харди описывают рождество 1968 года как «святки в аду»: «Забывшийся в своём слабоумии, отец Джон бродил по дому, словно призрак рождественского прошлого. Кен повсюду искал электронные устройства, которые, как ему казалось, читали его мысли. Тельма металась между ними, крича на обоих». В январе у Тула с матерью произошел грандиозный скандал. Обозлившись на мать, он ушёл из дома и больше не появлялся.

Его местонахождение оставалось неизвестным в течение двух месяцев. Тельма утверждала, что позже обнаружила в своем автомобиле билет в поместье Рэндольфа Хёрста в Калифорнии и дом Фланнери О’Коннор в Джорджии. Однако, дом О’Коннор никогда не был открыт для посещения публики, и никаких билетов, сувениров и других свидетельств поездки среди бумаг Тула и его печатной эфемеры, оставленных Тулейнскому университету, обнаружено не было.

26 марта 1969 года белый Шевроле Шевелл Тула был обнаружен на обочине просёлочной дороги за чертой города Билокси, штат Миссисипи. Один конец зеленого садового шланга находился в выхлопной трубе, другой конец через заднее окно вёл в салон автомобиля. Тул был одет в штаны и галстук, его голова была откинута на водительское сиденье — чистое, хладнокровное самоубийство. Тельма устроила похороны на следующий же день. Единственным человеком, кого она пригласила, была Бела Мэтьюз, которая некогда была её сыну няней. Неделю спустя в Доминиканском колледже была проведена поминальная служба.

26 марта 1969 года белый Шевроле Шевелл Тула был обнаружен на обочине просёлочной дороги за чертой города Билокси, штат Миссисипи. Один конец зеленого садового шланга находился в выхлопной трубе, другой конец через заднее окно вёл в салон автомобиля. Тул был одет в штаны и галстук, его голова была откинута на водительское сиденье — чистое, хладнокровное самоубийство. Тельма устроила похороны на следующий же день. Единственным человеком, кого она пригласила, была Бела Мэтьюз, которая некогда была её сыну няней. Неделю спустя в Доминиканском колледже была проведена поминальная служба.

После безотрадного пребывания в доме престарелых, она проглотила свою гордость и позвонила своему брату Артуру, чтобы осведомиться, нельзя ли ей пожить вместе с ним. У него был крошечный дом на Элисиан Филдс авеню, рядом с похоронным домом, где тело Тула готовили к похоронам и неподалеку от того места, где выросла Тельма. После стольких лет, когда она пыталась устроиться в пригороде, она снова вернулась в центр города. Они с её братом не поладили. Вероятно, cправедливости ради, стоит отметить, что именно она сделала его жизнь несчастной. В конце концов они перестали разговаривать друг с другом, хотя продолжали жить под одной крышей.

Именно Артур отвез ее в университетский городок Лойола в тот день, когда она припёрла к стенке Уокера Перси и всучила ему рукопись «Сговора остолопов» Перси решил, что Артур был ее шофером. Перси, которого более или менее вынудили прочесть «Сговор остолопов», с удивлением обнаружил, что роман ему понравился. Он видел его недостатки, но он восхищался также и тем юмором и точностью, с которой эта книга уловила дух Нового Орлеана. Он рекомендовал роман для издательства LSU Press, которое в конечном итоге приняло его для публикации.

Должно быть, порой они сожалели о своем решении. В соответствии с гражданским кодексом штата Луизиана, учитывая то обстоятельство, что Тул умер, не оставив завещания, несколько членов расширенной семьи его отца должны были выразить своё согласие отказаться от прав на книгу. Но в силу личных качеств самой Тельмы сделать это оказалось гораздо сложнее, чем могло быть без неё. Из переписки Тельмы этого периода следует, что якобы она сама отчасти послужила прототипом для Игнациуса Райлли. Далее в качестве примера приведён отрывок из письма к адвокату, которому было поручено получить документы с отказом от прав на книгу у родственников Тельмы со стороны покойного мужа:

Что отсюда можно понять о характере Тельмы? Похоже, она была властной, упрямой и эгоцентричной. Не может быть никаких сомнений в том, что она сама немало поспособствовала развитию психологических проблем у своего сына. Но она также и та, кого можно без малого считать героиней всей этой истории. Она оказалась сильнее и настырнее своего сына. Возможно, она всё же помогла вдохновить сына на эту книгу, хоть и в негативном ключе. И без ее участия «Сговор остолопов» стал бы ни чем иным, как кучей бумаг, гниющих на свалке.

Тельма и вправду была умной и разносторонне одарённой женщиной. И пока она была в центре внимания, она могла быть очаровательной и симпатичной. Успех «Сговора» сделал Тельму местной знаменитостью. На званых ужинах, посвященных публикации книги, она играла на фортепиано и пела старые стандарты. Она нередко исполняла песню «Зип-а-ди-ду-да» для Уокера Перси, к большому неудовольствию последнего. Дейл Эдмондс вспоминает одно из выступлений, которое Тельма дала в доме Джозефа Гордона, бывшего декана Колледжа наук и искусств:

«Она собиралась сыграть, а люди позади неё разговаривали, пили и дурачились, как обычно ведут себя профессоры колледжей, — сказал Эдмондс. — И она обернулась и сказала: „Мне нужна тишина! Как можно ожидать, что артист станет выступать пока творится такое безобразие!“ И публика приутихла, даже один мой бывший коллега, который был самым шумным из всех. Он никогда не умолкал, но в этот раз прикусил язык даже он. В ней определённо было что-то особенное. Нельзя сказать, что она была блестящей певицей, однако, у нее было хороший музыкальный слух, и она умело себе аккомпанировала».

Эдмондс также вспоминает, что Тельма цитировала по памяти отрывки из книги на голоса разных персонажей, включая Игнациуса, Ирэну Райлли и Бирму Джонса. «Она была очень хороша, и помнила огромные куски текста», — сказал Эдмондс. Когда права на книгу были впервые приобретены для экранизации, она настаивала на том, что с ней необходимо будет консультироваться насчёт подбора актеров и по всем другим творческим вопросам. Тельма была ужасно расстроена постоянными задержками съёмок (которые продолжаются и поныне) экранизации «Сговора».

Тельма скончалась от сердечной недостаточности в общем госпитале Сен-Чарльз в августе 1984 года. Она намеренно не включила несколько достойных людей и организаций в своё завещание. Например, её многострадальный брат Артур не получил ничего. Но Тулейнскому университету она оставила часть своего имущества и все будущие роялти. Тиражи «Сговора остолопов» продолжают стабильно продаваться, и выпущено уже более 1,5 миллионов экземпляров книги. Чеки приходят часто, и суммы в них сильно разнятся: от 70 до 7 000 долларов США.

Эти деньги идут в фонд Тулейнского Колледжа, который основал именную стипендию Джона Кеннеди Тула, её получают несколько студентов с материальными проблемами, обладающие литературным даром. Кроме того, университет получил бумажный архив Тула. В специальных собраниях хранятся его школьные сочинения по таким темам, как «Совершая покупки в Луизиане», «Телевидение, развлечение завтрашнего дня», «В чём ценность американского торгового флота для моего родного города» и «Демократия начинается с нас!».

Там есть такое замечание от профессора английского языка Ирвина Рибнера к одной из курсовых работ Тула, который даёт совет: «Вам нужно сделать ваше письмо более точным, экономным — избегайте лишних слов и фраз». Есть армейский жетон Тула и письма из Пуэрто-Рико, адресованные «Дорогим родителям». Есть много вещей, которые возбуждают любопытство, но немного таких, которые его удовлетворяют.

В то время как личность Тельмы была настолько сильной, что она поднимается в полный рост со страниц её переписки, её сын остаётся загадкой, неизвестной и непознаваемой. Был ли он когда-либо счастлив? Почему он покончил с собой? Каким бы он стал, обрети он свой путь? Все, что мы знаем о нем, — это то, что он обладал умом и богатым воображением, благодаря которым Кен создал Игнациуса Дж. Райлли, одного из самых необычных персонажей в американской литературе.

pollen fanzine

И опять его разбудил ночной шум наступающего моря – смутный, глухой рык передовых валов, кидающихся в ближние переулки, чтобы, жадно облизав их, медленно откатиться назад. Выбежав наружу, в лунный свет, Мейсон увидел белые остовы соседних домов, склепами торчащие посреди чисто промытых асфальтированных дворов, а за ними – ярдах в двухстах – вольное бурление вод на мостовой. У штакетника заборов волны вскипали пеной и брызгами, наполняя воздух водяной пылью и резким, терпким, пьянящим запахом йода и соли – запахом моря.

А дальше был открытый простор, где длинные валы перекатывались через кровли затонувших домов и несколько печных труб мелькали в белизне гребней. Холодная пена ужалила босые ноги Мейсона, и он, отпрянув, оглянулся на дом, в котором безмятежно спала его жена. Каждую ночь море – змеиношипящая гильотина – подползало к их пристанищу все ближе и ближе, методично отвоевывая у суши по нескольку пядей ухоженной лужайки.

Около получаса Мейсон зачарованно следил, как танцующие волны люминесцируют над городскими крышами, отбрасывая слабо светящийся нимб на темные тучи, летящие по ветру. Взглянув на руки, он заметил, что они тоже источают тусклое восковое сияние.

Наконец пучина пошла на попятную. Глубокий, наполненный внутренним светом водоворот покатился вниз, открывая лунному оку таинство пустынных улиц, окаймленных молчаливыми рядами домов. Вздрогнув, Мейсон пустился вдогонку пузырящемуся потоку, но море ускользало, то прячась за углом какого-то дома, то утекая в щели под дверями гаражей. К концу улицы спринтерский бег потерял всякий смысл… ибо небесный отблеск, мелькнув за церковным шпилем, окончательно угас. Измученный Мейсон вернулся в постель, и звук умирающих волн до утра наполнял его сердце.

– Знаешь, я снова видел море, – сказал он жене за завтраком.

– До ближайшего не меньше тысячи миль, Ричард, – спокойно проговорила Мириам. Она внимательно разглядывала мужа, поглаживая длинными, бледными пальцами иссиня-черный завиток волос. – Выйди на улицу и убедись. Здесь нет никакого моря.

– И тем не менее, дорогая, я ВИДЕЛ его.

– Но, Ричард!..

Встав, Мейсон с неуклюжей торжественностью протянул к ней руки.

– Мириам, брызги были на моих ладонях, волны разбивались прямо у моих ног. Таких снов не бывает.

– И тем не менее, дорогой, такое могло случиться только во сне.

Мириам, с ее длинными локонами цвета воронова крыла и нежным овалом лица, в алом пеньюаре, не скрывающем гордой линии шеи и прозрачной белизны груди, как никогда, напомнила Мейсону застывшую в традиционной позе даму с портрета эпохи прерафаэлитов.

– Ричард, тебе необходимо показаться доктору Клифтону. Это начинает меня тревожить.

Он улыбнулся, глядя в окно на коньки крыш дальних домов, выступающие над кронами деревьев.

– Право, не стоит беспокоиться. На самом деле все очень просто. Я слышу шум моря и выхожу поглядеть, как лунный свет играет на волнах, а затем благонравно возвращаюсь в постель. – Тень утомления скользнула по его лицу; Мейсон, высокий, привлекательный мужчина, был от природы хрупкого сложения, и к тому же не вполне оправился от серьезного недуга, из-за которого полгода провел дома в постели. – Но что действительно любопытно, – медленно продолжил он, – так это потрясающая люминесценция… Готов поклясться, содержание солей в морской воде гораздо выше нормы.

– Но, Ричард… – Мириам беспомощно огляделась, потрясенная ученым хладнокровием супруга. – Моря нет, оно только в твоей голове! Его никто не видит и не слышит.

Мейсон задумчиво кивнул.

– Да, возможно. Возможно, что пока никто.

Кушетка – одр долгой болезни – по-прежнему стояла в углу кабинета, рядом с книжным шкафом. Присев, он привычно протянул руку и снял с полки гладкую на ощупь, массивную окаменелость – раковину какого-то вымершего на заре мира моллюска. Зимой, когда Мейсону не позволяли вставать с постели, этот витой – подобно трубе Тритона – конус стал для него источником нескончаемых наслаждений – рождая цепочки прихотливых ассоциаций, уводящих то в моря античности, то к сокровищам затонувших кораблей… Бездонный рог изобилия, полный красок и звуков! Бережно взвесив на ладони редкий дар природы – изысканно-двусмысленный, как мраморный обломок античной богини, найденный ненароком в русле высохшего ручья, – Мейсон ощутил его капсулой времени, концентратом сущности иной вселенной… и почти поверил, что сам выпустил из него ночное море, нажав по неведению на тайный завиток.

Жена вошла следом и, быстро задернув занавески, словно желая вернуть мужа в сумеречную атмосферу болезни, положила руку на его плечо.

– Послушай, Ричард, разбуди меня… когда услышишь море. Мы посмотрим вместе.

Он осторожно уклонился от ее рук.

– Понимаешь, Мириам… Не так уж важно, увидишь ты что-нибудь или нет. Главное, что я это вижу.

Выйдя на шоссе, он остановился на том же месте, откуда прошлой ночью наблюдал за наступлением волн. Судя по доносящимся звукам, пребывание в пучине никак не сказалось на привычной деятельности жителей окрестных домов. Сухая трава заметно поблекла от июльской жары, и многие занялись поливкой газонов – сверкающие упругие струи, маленькие радуги в облачках брызг. Между пожарным гидрантом и деревянной оградой лежал глубокий, не потревоженный слой пыли, и Мейсон вспомнил, что дождей не было с ранней весны.

Отсюда улица – а точнее, один из дюжины загородных бульваров, обрамляющих город по периметру, – спускалась в северо-западном направлении и примерно через три сотни ярдов вливалась в небольшую площадь у здания торгового центра. Заслонив глаза ладонью, он взглянул на украшенную часами башенку библиотеки, на церковный шпиль – и узнал протуберанцы, нарушавшие пустынность морского простора… все совпадает.

Там, где стоял Мейсон, на дороге, ведущей к торговому центру, имелся некий перепад, отмечающий – по странному стечению обстоятельств – границу береговой линии, буде местность окажется действительно затопленной. Этот уступ, отстоящий примерно на милю от окраинных кварталов, охватывал кольцом огромную естественную ванну – аллювиальную равнину, на которой стоял город. Дальнюю сторону гигантского кольца венчал белесый каменный выступ – сложенный меловыми пластами холм.

Хотя городская панорама мешала разглядеть подробности, Мейсон признал в нем тот самый мыс, что высился неприступной цитаделью над штурмующими склоны волнами: взлетев, пышные султаны брызг нехотя никли, возвращаясь в родную стихию с почти гипнотической неспешностью. Ночью он казался выше… мрачный, не тронутый временем бастион, грудью встречающий море. Однажды вечером, пообещал себе Мейсон, он непременно отправится к холму – чтобы пробудиться от грохота волн на его вершине.

Вильнув, его объехал автомобиль, и человек за рулем бросил удивленный взгляд на чудака, пялящего глаза на город, стоя посреди проезжей части. Не желая усугублять свою здешнюю репутацию довольно эксцентричной персоны (да-да, этот необщительный умник, муж очаровательной, но – ах -бездетной миссис Мейсон), он свернул на бульвар, параллельный кольцевой гряде водораздела, и медленно двинулся к далекому холму, время от времени пытаясь разглядеть внизу, в котловине, следы деятельности потопа. Нет, ни поваленных фруктовых деревьев, ни покореженных автомашин… а ведь вся округа побывала под бурлящей водой.

Хотя море впервые показало себя всего три недели назад, за это время Мейсон окончательно убедился в полной достоверности происходящего. Он усвоил, что ночное появление и последующее стремительное отступление моря не оставляет на сотнях поглощенных им домов ни малейшего следа, и перестал беспокоиться о тысячах утопленников, которые предположительно продолжали мирно спать в огромной, жидкой морской колыбели… пока сам он глядел на сияние волн над городскими крышами. И однако, невзирая на явный парадокс, его убежденность продолжала крепнуть – и наконец вынудила рассказать Мириам, как однажды ночью, разбуженный звуками прибоя, он выбежал на улицу и встретился с морем в соседних проулках.

Жена понимающе, чуть снисходительно улыбнулась странной фантазии – наглядной иллюстрации странности его замкнутого внутреннего мира. Однако три ночи спустя Мириам проснулась как раз в тот момент, когда он, вернувшись, запирал дверь на замок, и вид Мейсона – встрепанного, потного, с трудом переводящего дыхание, напугал ее не на шутку, так что весь следующий день она, вздрагивая, украдкой косилась в окно. Впрочем, страшило Мириам не столько само видение, сколько абсолютное, необъяснимое спокойствие мужа перед надвигающимся апокалипсисом собственной личности.

Утомившись прогулкой, Мейсон присел на низкий декоративный барьерчик, укрытый зарослями рододендронов, и несколько минут бездумно ворошил прутиком сухой белый песок, поблескивающий у ног. Бесформенный, пассивный минерал – однако же излучает что-то вроде странного, концентрированного внутреннего света… что-то, роднящее его с ископаемой ракушкой.

Впереди дорога, повернув, ныряла вниз, уходя к равнинным полям, и на фоне ясного неба вздымался – уже заметно ближе – меловой отрог в кружевной мантии зеленого дерна. У вершины Мейсон углядел подсобный вагончик, ограждение, воздвигнутое вокруг темной дыры пробитой шахты, и кучку крошечных человечков, суетящихся у металлической конструкции подъемника. Что там происходит, хотелось бы знать? Наблюдая, как миниатюрные рабочие один за другим исчезают в шахте, Мейсон пожалел, что отправился пешком, не догадавшись воспользоваться автомобилем жены.

Пока он, как обычно, весь день работал в библиотеке, сценка из загадочной пантомимы вновь и вновь вставала перед его глазами, заслоняя воспоминания о лижущих улицы волнах и неотвязную мысль о том, что кто-то еще должен был ощутить присутствие моря.

Поднявшись в спальню, Мейсон увидел, что Мириам, в полной экипировке и с выражением мрачной решимости на лице, сидит в кресле у окна.

– Что-то случилось?

– Я жду.

– Ждешь? Чего же?

– Явления моря, разумеется! Не обращай внимания, ложись спать. Я посижу в темноте.

– Мириам… – Мейсон устало ухватил ее за руку и попытался вытащить из кресла. – Ну что ты хочешь этим доказать?!

– Разве ты не понимаешь?

Мейсон сел на кровать. Почему-то – он и сам толком не знал почему – ему хотелось как можно дольше удерживать жену подальше от моря… и дело тут было не только в ее безопасности.

– Это ты не понимаешь, Мириам. Возможно, я и впрямь не вижу его в буквальном смысле слова. Может статься, это… – он запнулся, но быстро сымпровизировал, – всего лишь галлюцинация, или сон, или…

Мириам упрямо покачала головой, изо всех сил вцепившись в ручки кресла.

– Я так не думаю. В любом случае я намерена выяснить все возможное.

Мейсон, вздохнув, растянулся поверх одеяла.

– Мне кажется, дорогая, ты подходишь к проблеме не с той стороны…

Мириам резко выпрямилась.

– Нет уж, Ричард! Подумать только, какой ты спокойный и ироничный, как хладнокровно рассуждаешь, как сжился со своей маленькой неприятностью… прямо как с легкой мигренью. Вот что ужасно! Бойся ты до смерти этого моря, я бы и беспокоиться не стала!..

Через полчаса ему все же удалось уснуть – под присмотром жены, чьи глаза следили за ним из темноты.

Отдаленное бормотание волн, шипение бегущей пены… Мейсон пробудился ото сна – где грохотал прибой и бурлили глубокие воды, выбрался из-под одеяла и быстро оделся. Мириам, озаренная слабым сиянием облаков, тихо спала в кресле, и яркий лунный луч перечеркивал ее нежное горло.

Бесшумно ступая босыми ступнями, он вышел на крыльцо, бросился навстречу волнам, достиг мокрой, глянцевитой линии прибоя, поскользнулся – и вал ударил его с утробным ревом. Упав на колени, Мейсон ощутил, как алмазный холод воды, кипящей мельчайшими живыми организмами, резко стиснул грудь и плечи и, на миг задержавшись, отхлынул, втянутый жадной пастью новой волны. Стоя в мокром костюме, липнущем к телу словно утонувшее животное, Мейсон видел, как белые в лунном свете дома ушли в морскую глубину – подобно пышным дворцам Венеции или забытым некрополям затерянных островков… но гораздо быстрее. Только церковный шпиль одиноко торчал над водой, поднявшейся на добрые двадцать ярдов выше, так что брызги долетали чуть ли не до порога его собственного дома.

Мейсон, дождавшись интервала между двумя волнами, перебежал на ту улицу, что тянулась в направлении дальнего мыса, и помчался, шлепая по воде, уже полностью залившей мостовую. Мелкая зыбь звонко шлепала о ступеньки домов.

До мыса оставалось еще полмили, когда он различил гулкий грохот большого прибоя, почувствовал мощное движение глубоких вод и, задохнувшись, прислонился к изгороди, а холодная пена продолжала шипеть у ног, и подспудное течение настойчиво увлекало за собой. Он поднял голову – и в отраженном сиянии, льющемся с небес, разглядел над морем неясную человеческую фигуру. Женщина! Одетая в какую-то долгую, черную, свободно развевающуюся хламиду, она стояла на каменном парапете, ограждающем обрыв холма; длинные, белые в лунном свете волосы вольно бились на ветру, а далеко внизу, под ее ногами, сияющие волны-акробаты неистово скакали и крутились колесом.

Мейсон побежал. Дорога повернула, выросшие дома заслонили панораму, еще раз мелькнул и окончательно пропал вознесенный над морем белый ледяной профиль… прибой притих и попятился, море стремительно уходило в проезды меж домов, унося с собой весь свет, всю мощь этой ночи. Последние пузырьки пены расплылись на мокром асфальте.

Он поискал женщину у холма – тщетно. Одежда просохла, пока он добирался домой, запах йода бесследно истаял в ночи.

– Ты была права, дорогая, – сказал он утром Мириам, – это все-таки был сон. Думаю, море ушло навсегда. По крайней мере, сегодня я его не видел.

– Слава Богу! Ты уверен, Ричард?

– Абсолютно, – Мейсон поощрительно улыбнулся. – Спасибо, любовь моя, что охраняла мой сон.

– И опять сделаю то же самое. – Она выставила ладонь, отметая поспешные возражения, – Нет, я просто настаиваю! Я прекрасно себя чувствую и желаю покончить с этим раз и навсегда. – Придвинув чашку кофе, Мириам вдруг нахмурилась. – Забавно, но раз или два мне самой показалось, что я слышу шум моря. Такой странный звук, очень далекий и… древний, что ли… словно прошел через миллионы лет.

По пути в библиотеку Мейсон совершил преднамеренный крюк в сторону мелового обнажения и притормозил машину вблизи места, где ночью в свете луны маячила фигура беловолосой женщины. Теперь, при свете солнца, на склоне бледно зеленела короткая травка и чернело устье шахты, вокруг которого продолжалась некая, на первый взгляд лишенная смысла активность.

Минут пятнадцать он медленно утюжил окрестные улицы, заглядывая в распахнутые окна кухонь… почти наверняка она живет в каком-то из этих домов… наверное, как раз стоит у плиты, накинув фартук прямо на тот черный балахон?

Подъехав к библиотеке, Мейсон узнал припаркованный там автомобиль (он только что стоял у холма). Водитель – немолодой мужчина в твидовом костюме – внимательно изучал витрины с образчиками местных краеведческих открытий.

– Кто это? – спросил Мейсон хранителя древностей Феллоуза, когда посетитель отбыл. – По-моему, я видел его у обрыва.

– О, это профессор Гудхарт, палеонтолог. Кажется, его экспедиция вскрыла довольно интересный костный слой. Если повезет, мы сможем пополнить наши фонды, – и Феллоуз широким жестом указал на скромную коллекцию, составленную преимущественно из фрагментов челюстных и больших берцовых костей.

Мейсон уставился на кости со странным ощущением, что в его мозгу замкнулось какое-то реле.

Каждую ночь море, выливаясь из темных улиц, подходило все ближе к дому Мейсона. Стараясь не потревожить мирно спящую жену, он выходил и упрямо брел по глубокой воде к дальнему мысу. Каждую ночь он видел женщину на краю обрыва – белые волосы, белое лицо, поднятое навстречу фонтанам брызг. Каждую ночь прибой уходил раньше, чем он успевал добраться до холма, и тогда, измученный, он падал на всплывающую из воды мокрую мостовую.

Однажды его – лежащего пластом посреди дороги – осветили фары патрульной машины, и пришлось что-то объяснять недоверчивым полицейским. В другой раз он позабыл запереть за собой входную дверь, и за завтраком Мириам поглядела на него с прежним беспокойством, заметив наконец темные круги вокруг глаз мужа.

– Мне кажется, дорогой, тебе не стоит столько времени проводить в библиотеке. Ты выглядишь ужасно. Что, опять снится море?

Мейсон покачал головой, выдавив принужденную улыбку.

– Да нет, с этим покончено. Наверное, я действительно слишком много работаю.

– Боже, а это что такое?!

Мириам схватила его за руки и внимательно осмотрела ладони.

– Ты упал? Царапины совсем свежие… Как это случилось, Ричард?

Мейсон, думая о своем, рассеянно сплел какую-то довольно правдоподобную байку и отправился с чашкой кофе в кабинет. Со своей кушетки он видел над крышами города легкую золотистую утреннюю дымку – целый океан мягкого сияния, заполняющий собою ту же огромную чашу, что ночное море. Но туман быстро таял, реальность вновь вступала в свои права, и сердце Мейсона на миг сжала острая тоска.

Импульсивно он протянул руку к книжной полке, но отдернул, не коснувшись окаменелости. Рядом стояла Мириам.

– Омерзительная вещица, – заметила она. – Как по-твоему, Ричард, что могло вызвать твои кошмары?

– Кто знает… Наверное, что-то вроде генетической памяти, – он пожал плечами. Может быть, все-таки рассказать? Про то, что море по-прежнему наступает, про беловолосую незнакомку над обрывом, которая словно манит его к себе… Но Мириам, как истая женщина, полагала, что в жизни мужа должна существовать лишь одна загадка – она сама. Некая извращенная логика подсказывала Мейсону, что потеря самоуважения вследствие полной материальной зависимости от жены дает ему законное право кое-что утаить от нее.

– Ричард?..

Перед его внутренним взором обольстительница-волна пылко развернула прозрачный веер брызг.

На лужайке перед домом оказалось по пояс воды. Сняв пиджак, он отшвырнул его в мелко волнующуюся зыбь и пошел вброд. Прибой – сегодня волны были гораздо выше, чем обычно, – разбивался о самый порог дома, но Мейсон совсем забыл про Мириам. Он шел, не отрывая глаз от мыса, где бушевал такой шторм брызг, что едва удавалось разглядеть одинокий силуэт на его гребне.

Автоматически следуя привычному маршруту, временами по горло проваливаясь в горько-соленую воду, где кружили мириады крошечных светящихся созданий, Мейсон, почти без сил добрался до подножия холма и упал на колени, ощущая острую резь в глазах.

Зачарованный музыкой моря – пением ветра и басовым аккомпанементом прибоя, он атаковал мыс с фланга, почти ослепленный бесчисленными отражениями луны в морской воде. В тот миг, когда Мейсон выбрался на гребень, черный балахон, взметнувшись, скрыл лицо женщины, но он разглядел высокую, прямую фигуру и длинные худые ноги. Неожиданно она отвернулась и, словно поплыв над парапетом, начала медленно удаляться.

– Стой! – Крик унес ветер. – Не уходи!

Мейсон, задыхаясь, кинулся вслед – и тогда она обернулась и взглянула на него в упор. Длинные белые волосы – серебряные султаны брызг – взлетели на ветру… черные провалы глаз, ощеренный рот. Скрюченные пальцы – связка белых костей – метнулись к его лицу… и жуткое создание, вспорхнув гигантской птицей, понеслось куда-то в крутящуюся мглу.

Оглушенный пронзительным воплем, Мейсон – так и не поняв, кто кричал, он сам или призрак – попятился, споткнулся, попытался удержаться на ногах… поскользнулся, ударился о деревянную рейку. Врезавшись спиной в жерло шахты, под звон цепей и блоков он плашмя летел навстречу волнам, глухо бухающим в ее непроглядной глубине.

Выслушав объяснения полицейского, профессор Гудхарт покачал головой.

– Боюсь, что ничем не могу помочь вам, сержант. Мы целую неделю работаем на дне шахты, и никто туда не падал, – Он взглянул на свободно болтающийся конец одной из хлипких деревянных реек. – Тем не менее… спасибо, что предупредили. Если, как вы говорите, этот лунатик бродит по ночам, необходимо укрепить ограждение.

– Ну, не думаю, что его сюда занесет, – заметил сержант. – Не так-то легко к вам взобраться. – Помолчав, он добавил: – Знаете, я наводил о нем справки в библиотеке, и мне сказали, что вчера вы нашли в шахте два скелета. Конечно, парень пропал всего два дня назад, но все же… Может быть, один из этих скелетов?.. Какая-то природная кислота или что-нибудь в этом роде? – Он пожал плечами.

Профессор постучал каблуком о породу.

– Чистый карбонат кальция, толщиной около мили, образовался в триасе двести миллионов лет назад. На этом месте было большое внутреннее море. Насчет скелетов. Это кроманьонцы, мужчина и женщина… по-видимому, из племени рыбаков, обитавших здесь, когда море уже начало высыхать. – Он помолчал. – Думаю, я должен признаться, что не могу объяснить, каким образом эти кроманьонские останки оказались в брекчии… но это моя проблема, не ваша.

Вернувшись к патрульной машине, сержант покачал головой. Пока они ехали обратно, он задумчиво разглядывал бесконечную череду уютных загородных домов.

Лапландия довольно мрачная местность. Как выяснилось. Утро там наступает почему–то вечером. Потом сумерки. По серому снегу по сопкам расползаются сонные лыжники. Из–под вялых елей лениво выглядывают олени. На небе солнце и луна одновременно. Что неправильно. Одинакового цвета. До дня так и не доходит. Часа три таких сумерек, и все. Ночь. Никто не хочет ещё спать, ни лыжники, ни олени. Но надо.

Дети, впрочем, были довольны. Ради них и приехали. Получалось, не зря. Мартьянову вообще дети сильно выручали. Ей, от природы склонной к пустоте, иногда было трудно держать форму. Она не видела смысла. Практически ни в чём. Поэтому всё её смешило. Не веселило, а именно смешило. Не одно и то же.

А дети видели смысл в ванильном мороженом. В мультфильмах, пазлах, куклах, машинках. В прогулках. В оленях и ёлках. Даже в жареном сиге по–лапландски. И наконец, они видели смысл в Мартьяновой. Потому что Мартьянова — их мама.

Из–за этого ей бывало как–то порой неловко перед ними. Как будто она обманывала их. Ей хотелось сказать честно: дети, во мне нет никакого смысла. И когда–нибудь вы это поймёте. И в оленях нет смысла, и в пазлах. И даже в мороженом.

Но она крепилась. Так прекрасны были её дочери, так счастливы. Вот вырастут, тогда… Но и тогда — пусть не она, другой кто–нибудь скажет. А вдруг повезёт, вдруг никто никогда им не откроет этой дурацкой правды. Как глупеют люди от правды! Как слабнут…

Муж Мартьяновой, Карманов, правды тоже не знал.

Или знал, но не подавал виду. По–мужски так. Или знал, но какую–то другую. Инженерную, что ли. Поддающуюся расчётам и улучшениям. Он был инженер. Главный. Практически генеральный конструктор. Большого, совмещённого с научным институтом оборонного завода. Хорошо зарабатывал. По его представлениям. По представлениям Мартьяновой — ну так, неплохо. Достаточно, во всяком случае, чтобы на Рождество полететь в Лапландию и показать Поленьке и Оленьке настоящего Санта Клауса.

На вопрос пятилетней Оленьки, чем Санта Клаус отличается от Деда Мороза, Карманов дал глубоко инженерный ответ:

— Это как «Мерседес» и «Лада–Калина». То и другое — машины. Но разные. Одна заграничная. Другая наша.

— Санта Клаус — это «Мерседес», — поняла Оленька.

— А почему тогда Санта живет в Лапландии, а не в Германии? — спросила Поленька. Ей было восемь. Она уже разбиралась в экономической географии.

— Э–э–э–э, — сказал Карманов. Поленька прищурилась. Она давно догадалась, ещё в осенние каникулы, что папа знает не всё. И не всё может. Что он не самый сильный. Не самый красивый. Умная девочка.

Поленька рассуждала. Задавала неудобные вопросы. Почему Деды Морозы водятся только в России, а Санты повсюду? Почему у Санта Клаусов и Дедов Морозов ватные бороды на резинках? Они что, ненастоящие? Почему, если просишь по подарку и у Деда Мороза, и у Санты, получаешь всё равно один? И не тот, который просила? Почему в прошлый новый год Деда Мороза со школьного праздника унесли прямо в полицию? Или это был Санта Клаус?

Карманов отвечал:

— Э–э–э–э…

Мартьянова смеялась:

— Поленька, ты рассуждаешь о Санте как–то не по–детски. Как Лютер о папе.

Папа непонимающе прядал ушами.

— О Папе Римском, — уточняла Мартьянова. — Мартин Лютер.

— Кинг! — восклицал Карманов, что–то смутно вроде бы припоминая.

— Нет. Не Кинг. Просто Лютер, — уставала мама. — Как у тебя на работе? Что Чебурашкин? Ты говорил, он донос настрочил Кницелю, будто ты хочешь на композиты перейти, чтобы подставить Бабаяна. Поверил Кницель? Зарубил контракт на композиты?

Карманов обстоятельно отвечал. Мартьянова кивала, не слушала, пила чай. Любовалась дочками, игравшими на полу.

Она когда–то много читала. В том числе о Лютере. О папстве. Об экзистенции, об архетипе самости. Об идолах театра и идолах рынка. О воскрешении отцов. Много ещё о чём. Таком же. В надежде вычитать что–нибудь избавляющее от пустоты. Не получилось. Но осадок остался. Сохранились в памяти какие–то слова, иллюстрации. Восклицательные знаки.

В молодости влюблялась в интеллектуалов. Трудные тексты, легкие наркотики. Ночные споры. Интеллектуалы много курили. Редко и невнимательно мылись. От секса с ними болела голова. Мартьянова принимала седалгин и трамал, но голова всё болела.

— Попробуй переспать с бухгалтером. Или с военным, — посоветовала одна опытная подруга. — Должно помочь.

Мартьянова, преодолев отвращение, нашла мужика попроще.

— Военного и бухгалтера нет. Есть инженер, — сообщила она подруге.

Подруга задумалась. Поинтересовалась, откуда инженер.

— Завод какой–то. Оборонный, кажется, — ответила Мартьянова.

— Ну вот, почти военный! Сойдет, думаю, — обнадёжила подруга.

Мартьянова принимала инженера три раза в неделю. В течение месяца. Боли прошли. Повысилось настроение. Читать расхотелось. Появился аппетит. И румянец.

Потом были разные инженеры. Всё более крупные. Дошло и до самого Карманова. До замужества, до Поленьки и Оленьки. До приёмов в мэрии, большой квартиры, небольшой дачи. До жизни, которая удалась. До курортов Турции и Греции.

До Лапландии. Был арендован двухэтажный отдельный дом. В еловом лесу на обочине шикарной лыжни. С пятью или шестью спальнями, сауной, просторной кухней, гостиной, камином.

Несколько дней новогодних каникул прошли в приятном однообразии. По утрам долгие, долгие завтраки. Потом долгие лыжные путешествия по лесу. После них опять завтраки. Катания на собаках, оленях, снегоходах. Снова лыжи, но уже горные. Рыбалки. Долгие ужины в скромных ресторанах. Жареный сиг, оленина, мороженое. Нескромных тут не было.

Мартьяновой было темно и немного скучно. Зато Карманову и детям светло и весело. Мартьянова была за них очень рада. Она давно научилась радоваться их радостью. Потому что своей не умела.

И вот настал решающий день. К ним в дом должен был прийти настоящий лапландский Санта Клаус. Точнее, приехать на оленях. С мешком подарков.

Карманов разучил танец. Медленный. Под «Мать». Быстрый не получилось. Он сбивался, не успевал за шустрой музыкой. Запутывался в ногах. Поэтому модный трек «Полюби меня снова» пришлось отложить. До лучших времён. Песня же «Мать» старинной группы «Пинк Флойд» была ему впору. Нравилась с детства. Звучала солидно, не торопясь. Даже с остановками. Что позволяло передохнуть и обдумать, куда и как танцевать дальше. Кроме того, Мартьяновой будет приятно. Должно быть приятно. Что песня про мать. Потому что она мать. И дочки оценят, как отец уважает её. И их — как будущих матерей. Получалось поучительно. Он не знал английского. Вот и получалось. За танец Санта должен подарить ему «Порше». Такой кожаный портфель. Купленный им самим ещё дома, в Челябинске. И привезённый сюда тайно от дочерей.

Кроме этого портфеля Санте через туристическую фирму заблаговременно были переданы и прочие подарки. Косметический набор для Мартьяновой. Две красивые инструкции для сборки детских велосипедов. Конфеты, печенье. Сами велосипеды тащить сюда не стали. Они ждали Поленьку и Оленьку в Челябинске. Слишком громоздкие. И летние.

Дочерям предстояло поразить Санту пением, чтением стихов. Красивыми нарядами. Мартьянова пока не решила, что сделает за косметический набор. Надеялась, что ничего. Или припашет Карманова отработать за неё. У неё всегда плохо получалось простодушно веселиться и дурачиться. Так повелось ещё с интеллектуальной молодости — чем свободней становились мысли, тем почему–то скованней тело.

Санта приехал. Поленька подбежала к окну. Белобородый человек в красном пальто доставал мешок из багажника «Опеля».

— А он не на оленях, — прокричала она. — Он что, ненастоящий, что ли?!

Оленька, услышав такое, собралась было расплакаться. Мартьянова предупредительно заявила:

— Настоящий!

Её авторитет был абсолютным. Оленька засмеялась и захлопала в ладоши. Карманов благоговейно закивал. Закивала, хоть и не так благоговейно, Поленька.

Санта Клаус вошёл в гостиную. Его сопровождал сотрудник турагентства, толстяк в финском свитере. Лицо, шея и руки толстяка были обильно покрыты жёсткой полуседой щетиной. Оленька рассказала толстяку быстрый стишок. И попросила велосипед. Толстяк смутился и ушёл на первый этаж.

— Это был не Санта, — пояснила Мартьянова. — Вот Санта.

— Да, Ксюша, Санта — это я, — заулыбался человек в красном пальто.

— А вот и твой велосипед.

Он достал из мешка цветной буклет и протянул Оленьке.

— Она не Ксюша! — выступила вперед Поленька. — И почему вы говорите по–русски, а не по–лапландски? Значит, вы Дед Мороз, а не Санта. Я же говорила им.

При слове «им» девочка указала на родителей.

— А где велосипед? Хочу велосипед! — заплакала Оленька, бросив под ёлку буклет.

— Велосипеды все в Челябинске! Санта Клаус настоящий! — приказала Мартьянова. — Пой.

Оленька затихла. Поленька спела. Тоже получила буклет. Санта как–то сник, вечер вела Мартьянова.

— Могли бы имена детей хотя бы выучить. За что вам только деньги платят, — громко, чтобы слышал толстяк в свитере, сказала Мартьянова.

— Извините, — покраснел, как пальто, Санта.

«Зря я, — пожалела Мартьянова. — Испорчу детям праздник. Надо держаться. Потом разберёмся».

На шум явился толстяк. Повертев глазами и не обнаружив ничего предосудительного, удалился.

Карманов танцевал долго. Фактически бесконечно. У Мартьяновой вдруг разболелась голова. Вспомнилось из чего–то давно прочитанного: «…стало известно Папе Александру Седьмому, что великое множество молодых женщин поведали на исповеди о том, что они отравили медленным ядом своих мужей…» Санта Клаус потерял терпение. Он вручил Карманову портфель, не дождавшись окончания номера. Карманов, не прерывая танца, принял подарок и продолжал.

— Хватит, папа, — сказала Поленька. — Мы хотим шампанского.

Открыли шампанское. Детское и настоящее. Выпили. Сели за стол. Санта не ушёл. Пришлось посадить за стол и его. Он был чернобров и черноглаз. Смугл лицом. Точно не лапландское лицо. Борода, усы и парик из какой–то пластиковой пены. Очень белые и очень ненатуральные. Он был похож на цыгана, облитого из огнетушителя. Молчал, ел, пил, не уходил. Карманов рассказал ему об интригах Бабаяна и о том, какой недалёкий и несправедливый человек Кницель. И о том, что Оленькой очень доволен преподаватель арифметики. И о перенесённом Поленькой летом в Анталии воспалении лёгких. Санта не ушёл.

Карманов начал было рассказывать, как однажды Мартьянова…

— Так, — сказала Мартьянова. — Не пора ли Деду Морозу к другим детям?

— Вот! Я же говорила, он не Санта, а Дед… — закричала Поленька.

— Санта, — поправилась Мартьянова. — Не пора ли Санте?

— Ну, мне пора, Оленька и Поленька, к другим детям, — произнёс Санта Клаус, встал, но не ушёл.

— Санта Клаус уходит, — повысила голос Мартьянова.

На шум явился толстяк в свитере.

— Вам пора, — сказала ему Мартьянова. — А девочкам пора спать.

— Спасибо. Надеюсь, вам понравилось, — ответил толстяк. — Мы пошли.

Толстяк жестом пригласил Санту следовать за собой. Они удалились.

— А где же велосипед? — так и не поняла Оленька.

— Сказано же — в Челябинске, — маминым тоном разъяснила Поленька.

Девочки легли. Карманов читал им сказку. В дверь позвонили.

— Забыли, наверное, что–нибудь. Я сама открою, — остановила мужа Мартьянова.

Она спустилась в прихожую. Открыла дверь. Санта Клаус без шапки, без бороды стоял на пороге. За спиной у него поднимался ветер и, словно ад, горела луна.

— Ты правда не узнала меня? — спросил он в отчаянии.

— Узнала, конечно.

— Поехали. Уезжаем немедленно. Я не могу без тебя.

— Столько лет мог, а теперь не можешь?

— Столько лет не мог. Не мог. Если бы мог, не был бы сейчас на мне этот клоунский наряд.

— Ты же тогда сказал, что в Лондон уезжаешь. В Ковент Гардене будешь играть. В каком–то крутом театре…

— Да я… там, в сущности, и играю…

— А здесь что?

— Благотворительная акция. Каждый год ведущие актёры бесплатно для детей…

— Бесплатно? С меня за твой визит пятьсот евро взяли.

— Это не я взял… Ведущие актёры бесплатно… А так я Фальстафа

играю. И Тартюфа. И дядю Ваню… На английском. И в кино предложили… Но это в Калифорнию надо ехать… Поехали, а… Машенька…

— Мне в турфирме сказали, что Санта Клаусы из Мурманска… В Мурманск зовешь? Я и так в Челябинске… — усмехнулась Мартьянова.

— Машенька, это всё ерунда. Поехали. Сначала можно и в Мурманск. Вспомни, как мы… как ты… любила меня. Верила, что я смогу пробиться. Но я не могу… Без тебя ничего не могу.

— Не горячись. Ты просто выпил пять бокалов шампанского.

— Ты считала?

— Я думала, Санты не пьют на работе. На детских праздниках особенно…

— Я хочу тебя поцеловать…

— Всё нормально? — раздался сверху голос Карманова.

— Да, — ответила Мартьянова, глядя в чёрные цыганские глаза. — Санта мешок забыл.

— Естественно. Он же выпил семь бокалов шампанского. — Голос Карманова приближался. Он спускался по лестнице.

— Дай телефон, — прошептал страшным шёпотом Санта Клаус.

— Уходи. Всего тебе хорошего, — прошептала Мартьянова.

— Тогда вот мой. Возьми.

Она не взяла. Он сунул бумажку в карман её халата.

— Ты что тут стоишь у открытой двери в одном халате!? — с укором воскликнул Карманов. — Простудишься, не дай бог. Как Поленька в Анталии.

Муж обнял её, закрыл стеклянную дверь. За дверью понемногу разыгралась самая настоящая метель. В проблесках луны, в тенях елей снежные вихри походили на косматых пьяных Санта Клаусов.

Спалось в ту ночь плохо.

Утром Мартьянова первым делом проверила карманы халата. Потом карманы всех халатов, лежавших и висевших во всех ванных и в сауне. Потом карманы своих курток, шубы. Всех своих вещей. Потом карманы Карманова. И Поленьки, и Оленьки. Все карманы. Потом все шкафы и тумбочки, и комоды. Записку с номером телефона она так и не нашла. Да не очень–то было и надо.