Петербургская швея, жена С.К. Корнилова, в 1876 г. привлекалась к суду за то, что выбросила из окна свою падчерицу, которая осталась жива и не пострадала. В «Дневнике писателя» в 1876 г. Достоевский высказал убеждение, что поступок Корниловой был совершен в состоянии аффекта. Познакомившись с Корниловой, Достоевский принял участие в решении ее дела, закончившегося оправдательным приговором. Достоевский написал о деле Корниловой большую статью в октябре 1876 г. «Дневника писателя» — глава «Простое, но мудреное дело»: «Пятнадцатого октября решилось в суде дело той мачехи, которая, помните, полгода назад, в мае месяце, выбросила из окошка, из четвертого этажа, свою маленькую падчерицу, шести лет, и еще ребенок каким-то чудом остался цел и здоров. Эта мачеха, крестьянка Екатерина Корнилова, двадцати лет, была за вдовцом, который с нею, по показаниям ее, ссорился, не пускал ее в гости к родным, да и родных ее не принимал к себе, попрекал ее покойной женой своей и тем, что при той хозяйство у него шло лучше, и т. д. и т. д., словом, "довел ее до того, что она перестала любить его", и, чтоб отмстить ему, вздумала выкинуть его дочь от той прежней жены, которою он попрекал ее, за окошко, что и исполнила. Одним словом, история, — кроме чудесного спасения ребенка, — по-видимому, представляется довольно простою и ясною историей. С этой точки, то есть с точки "простоты", взглянул на дело и суд, и тоже самым простейшим образом присудил Екатерину Корнилову, "имевшую при совершении преступления более семнадцати лет и менее двадцати, сослать в каторжные работы на два года и восемь месяцев, а по окончании работ сослать в Сибирь навсегда".
И однако, несмотря на всю простоту и ясность, остается тут как бы нечто и не совсем разъяснившееся. Подсудимая (довольно приятная лицом женщина) судилась в последнем периоде беременности, так что в зале заседания суда, на всякий случай, была приглашена и акушерка <...>.
Вот теперь, как только я прочел о решении судьбы крестьянки Корниловой (в каторгу на два года и восемь месяцев), мне вдруг пришло в голову: вот бы им теперь-то оправдать ее, — вот бы теперь сказать: "не было преступления, не убивала, не вышвыривала из окошка". Впрочем, не буду пускаться в какие-нибудь отвлеченности или в чувства, чтоб развить мою мысль. Мне просто кажется, что тут был даже как бы наизаконнейший повод оправдать подсудимую, — а именно — ее беременность.
Всем известно, что женщина во время беременности (да еще первым ребенком) бывает весьма часто даже подвержена иным странным влияниям и впечатлениям, которым странно и фантастично подчиняется ее дух. Эти влияния принимают иногда, — хотя, впрочем, в редких случаях, — чрезвычайные, ненормальные, почти нелепые формы. Но что в том, что это редко случается (то есть слишком уж чрезвычайные-то явления), — в настоящем случае слишком довольно и того соображения для решающих судьбу человека, что они случаются и даже только могут случаться <...>.
По крайней мере присяжные, если б оправдали подсудимую, могли бы на что-нибудь опереться: "хоть и редко-де бывают такие болезненные аффекты, но ведь все же бывают; ну так что, если и в настоящем случае был аффект беременности?" Вот соображение. По крайней мере, в этом случае милосердие было бы всем понятно и не возбуждало бы шатания мысли. И что в том, что могла выйти ошибка: лучше уж ошибка в милосердии, чем в казни, тем более, что тут и прове- рить-то никак невозможно. Преступница первая же считает себя виновною; она сознается сейчас же после преступления, созналась и через полгода на суде. Так и в Сибирь, может быть, пойдет, по совести и глубоко в душе считая себя виновною; так и умрет, может быть, каясь в последний час и считая себя душегубкой; и вдомек ей не придет, да и никому на свете, о каком-то болезненном аффекте, бывающем в беременном состоянии, а он-то, может быть, и был всему причиной, и не будь она беременна, ничего бы и не вышло... Нет, из двух ошибок уж лучше бы выбрать ошибку милосердия <...>.
А неужели нельзя теперь смягчить как-нибудь этот приговор Корниловой? Неужели никак нельзя? Право, тут могла быть ошибка... Ну так вот и мерещится, что ошибка!».
Достоевский несколько раз посетил Корнилову в Доме предварительного содержания преступников и написал об этом в главе «Опять о простом, но мудреном деле» в декабрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г.: «...Как раз случилось одно весьма благоприятное обстоятельство, доставившее мне скорую возможность посетить Корнилову и с ней познакомиться <...>.
С Корниловой я пробыл в первый раз минут двадцать: это миловидная, очень молодая женщина, с взглядом интеллигентным, но очень даже простодушная. Сначала, минуты две, она была несколько удивлена моим приходом, но быстро поверила, что видит подле себя своего, ей сочувствующего, каким я и отрекомендовался ей при входе, и стала со мной совсем откровенна. Она не из очень разговорчивых и не из очень находчивых в разговоре, но то, что говорит, то говорит твердо и ясно, видимо правдиво и — всегда ласково, но без всякой услащенности, без всякой искательности. Она говорила со мной не то что как с ровным, а почти как с своим. Тогда еще, вероятно под влиянием очень недавних родов и воспоминания о произнесенном, тоже столь недавно, над нею приговоре (в самые последние дни беременности), она была несколько возбуждена и даже заплакала, вспомнив об одном показании, сделанном против нее в суде, о выговоренных будто бы ею каких-то словах сейчас в день преступления и которых она будто бы никогда не говорила. Она очень горевала о несправедливости этого показания, но поразило меня то, что говорила она вовсе не желчно и всего лишь воскликнула: "Значит, уж такая была судьба!". Когда я тут же заговорил об ее новорожденной дочке, она тотчас же стала улыбаться: "Вчера, дескать, окрестили". "Как же зовут?" — "А как меня, Катериной". Эта улыбка приговоренной в каторгу матери на своего ребенка, родившегося в остроге сейчас после приговора, которым осужден и он, еще не бывший тогда и на свете, вместе с матерью, — эта улыбка произвела во мне странное и тяжелое ощущение. Когда я стал ее расспрашивать осторожно о ее преступлении, то тон ее ответов тотчас же мне чрезвычайно понравился. Она отвечала на всё прямо и ясно, нисколько не уклончиво, так что я сейчас увидал, что никаких особенных предосторожностей тут не надо. Она вполне сознавалась, что она преступница во всем, в чем ее обвинили. Сразу поразило меня тоже, что про мужа своего (в злобе на которого и выбросила в окно девочку) она не только не сказала мне что-нибудь злобного, хоть капельку обвинительного, но даже было совсем напротив. "Да как же все это сделалось?" — и она прямо рассказала, как сделалось. "Пожелала злое, только совсем уж тут не моя как бы воля была, а чья-то чужая". Помню, она прибавила (на мой вопрос), что хоть и пошла сейчас в участок заявить о случившемся, но «идти в участок совсем не хотела, а как-то так сама пришла туда, не знаю зачем, и все на себя показала» <...>.
Раза два я потом опять заходил к ней <...>. Присматриваясь к ней ближе, я невольно заметил, что в основе этого довольно любопытного женского характера лежит много ровности, порядка и, что особенно заинтересовало меня, — веселости <...>.
Вот что: еще раз вновь осудят ее в каторгу, вновь ее, столь уже пораженную и столь вынесшую, поразят и раздавят вторым приговором и, двадцатилетнюю, еще почти не начавшую жить, с грудным младенцем на руках ринут в каторгу и — что же выйдет? Много вынесет она из каторги? Не ожесточится ли душа, не развратится ли, не озлобится ли навеки? Кого когда исправила каторга? И главное — всё это при совершенно неразъясненном и неопровергнутом сомнении о болезненном аффекте тогдашнего беременного ее состояния. Опять повторю, как два месяца назад: "Лучше уж ошибиться в милосердии, чем в казни". Оправдайте несчастную, и авось не погибнет юная душа, у которой, может быть, столь много добрых для нее зачатков. В каторге же наверно всё погибнет, ибо развратится душа, а теперь, напротив, страшный урок, уже вынесенный ею, убережет ее, может быть, на всю жизнь от худого дела; а главное, может быть, сильно поможет развернуться и созреть тем семенам и зачаткам хорошего, которые видимо и несомненно заключены в этой юной душе. И если бы даже сердце ее было действительно черствое и злое, то милосердие смягчило бы его наверно. Но уверяю вас, что оно далеко не черствое и не злое и что об этом не я один свидетельствую. Неужели ж нельзя оправдать, рискнуть оправдать?». О первом свидании с Корниловой Достоевский рассказал также в письме к юристу К.И. Маслянникову от 5 ноября 1876 г.
Только благодаря статьям Достоевского в «Дневнике писателя» прежний приговор по делу Корниловой был кассирован и 22 апреля 1877 г., когда вторично решалось её дело с новым составом суда и присяжных заседателей, Корнилова была оправдана. Достоевский посвятил этому статью «Освобождение подсудимой Корниловой» в апрельском «Дневнике писателя» за 1877 г. и главу первую «Заключительное разъяснение одного прежнего факта» в декабрьском «Дневнике писателя» за 1877 г. В этом же «Дневнике писателя» в главе «Один случай, по-моему, довольно много разъясняющий» Достоевский пишет о том, как Корнилова вместе с мужем приехали к нему 25 апреля 1877 г. на третий день после оправдательного приговора, а через шесть месяцев Достоевский сам заехал на квартиру к Корниловой. Известны одно письмо Корниловой к Достоевскому от 17 марта 1877 г., где она пишет о предстоящем разбирательстве ее дела в суде, просит навестить ее и дать что-нибудь почитать, и одно письмо Достоевского к Корниловой за вторую половину января 1878 г.
