19-летняя корейская девушка по имени Харуко училась в университете, в большом городе. Однажды ночью, ей пришлось задержаться в библиотеке, чтобы закончить реферат, и, когда она возвращалась домой, было уже темно.

Харуко жила на 14 этаже старого жилого дома. Она зашла в подъезд и нажала на кнопку вызова лифта. Она не любила возвращаться домой одна поздно вечером. Она просто не чувствовала себя в безопасности.

Когда лифт приехал, она шагнула внутрь и нажала на кнопку своего этажа. Когда двери уже были готовы закрыться, к лифту подбежал молодой, красивый мужчина. Он запыхался и протянул руку, чтобы двери лифта не закрылись, потом он зашёл в лифт и встал рядом с девушкой.

“Вы живете на 14 этаже?”- Спросил он, видя, что горит кнопка с этой цифрой.

“Да”,- ответил Харуко.

“О”,- сказал мужчина, улыбаясь. “Я живу на 13-м”.

Он нажал на кнопку 13-го этажа.

Через стеклянный пол лифта Харуко видела, как они поднимаются всё выше и выше. Они стояли молча. Она несколько раз украдкой взглянула на мужчину. Он, безусловно, был красив. Ей стало интересно, стал бы он с ней встречаться.

Когда он взглянул на неё, она смутилась и нежно улыбнулась ему.

В этот момент лифт остановился на 13-м этаже. Дверь открылась, и мужчина вышел.

“Увидимся позже …”-сказал он.

“Да, увидимся”- ответила Харуко.

Когда двери лифта стали закрываться, мужчина вдруг повернулся, достал острый нож из кармана и сказал угрожающим голосом: “… наверху!”

Потом, смеясь, как маньяк, он побежал к лестнице.

Девушка пришла в ужас, но прежде чем она смогла что-то сделать, двери закрылись, и лифт начал подниматься. Она начала паниковать.

В отчаянии она стала колотить по всем кнопкам кулаком, пытаясь остановить лифт, но всё было бесполезно.

Когда он достиг 14-го этажа, и двери открылись, мужчина с ножом уже стоял там, ожидая ее.

В Корее люди говорят, что это реальная история. Девушка была найдена мертвой, зарезанная ножом в лифте.

Люди говорят, что самым ужасным была не сама смерть, а тот ужас, который пережила девушка, оказавшаяся в ловушке между двух этажей, зная, что она умрёт.

Говорят, что после того случая во всех лифтах появилась кнопка остановки лифта.

Людмила Шмидт живет одна в крохотной квартире на двенадцатом этаже. Дочка Инна после развода с мужем живет у папы, немногочисленные родственники не горят желанием общаться. Кошек и собак Людмила не любит, от них много шума и грязи, и из живых существ у нее в квартире только комнатные цветы. Подруг у нее мало, да и то у всех семьи и дети, видятся изредка и по большим праздникам.

Работает Людмила бухгалтером на государственном предприятии вот уже семь лет, и за семь лет в ее жизни, кроме развода, не произошло каких-либо заметных событий. Каждое утро она пьет растворимый кофе, делает себе бутерброд, медленно ест его, потом надевает джинсы и джемпер (покупает новую одежду раз в год) и едет на работу. Вечером она смотрит телевизор, иногда выпивает пару бокалов вина, а иногда пьет только чай, и ложится спать в одиннадцать вечера. В выходные гуляет в парке и одиноко сидит на скамейке. Когда к ней приезжает Инна, и они ведут короткие диалоги на одни и те же темы: здоровье, сериалы и что ели на ужин. Одним словом – самая обычная жизнь, впереди одинокая старость, остается надеяться, что дочка не бросит.

В то утро в доме Людмилы засорился мусоропровод, и она отправилась выносить мешки за дом, к помойным ящикам. Она по-молодецки замахнулась пакетом с мусором, зашвырнула его в самую глубь ящика и собиралась уже отправиться восвояси, как вдруг увидела, что в ящике кто-то шевелится. Должно быть, крысы, – уже подумала она и собиралась убраться восвояси, но шевелящаяся в мусоре масса издала вдруг тихий стон.

О боже, это младенец! Людмила не без труда залезла в помойный ящик, измазавшись в чем-то грязном и вонючем, и стала копаться в мусоре, полностью наплевав на брезгливость. И наконец она нашла то, что шевелилось – комок каких-то черных червей. Людмилу передернуло. Она уже хотела начать злиться на саму себя, но вдруг поняла, что комок, похожий на сплетение шевелящихся черных гофрированных шлангов, особой брезгливости у нее не вызывает. Более того, он начал чем-то ей нравится.

- Ладно, живые твари все-таки. Или одна тварь. – Подумала Людмила. Она завернула ком в свой платок и понесла его домой. А что, даже симпатичные, вовсе не склизкие, а гладкие, как винил, и теплые, не холодные, как обычные гады. И издают какие-то звуки, то тихий стон, то гудение.

Дома она решила устроить нового питомца в кухонном шкафчике, постелив для него старое одеяло. Людмила понятия не имела, что оно ест, но на всякий случай поставила мисочку с молоком. Свернувшись в ящике диковинным плетеным узором, существо издало тихий гул. Людмила решила, что оно довольно, и отправилась на работу. Наверно, это какое-то экзотическое животное, хозяин сначала купил за большие деньги, а как надоело – выбросил в помойку.

Когда Людмила ехала в автобусе, она улыбалась легкой улыбкой. Даже город в хилом и темном преддверии кислой северной весны казался ей радостным. Ей виделось солнце за бесконечными темными облаками, и щеки ее слегка покраснели. Она почувствовала, что больше она не одна. На работе она продолжала беспричинно улыбаться, на что обратили внимание все сотрудники. Вскоре Галочка из отдела продаж и Оленька из отдела маркетинга перемыли все кости бухгалтерше Людмиле Юрьевне, обычно такой сухой и скучной, и решили, что она нашла себе мужчину. Только кто польстится на старую неухоженную грымзу аж сорока трех лет? Девушки хихикнули и продолжили пить чаи и раскладывать пасьянсы, чем они преимущественно на работе и занимались.

Людмила не замечала ничего вокруг. Она думала о подобранном комке из проводов. То она боялась, что он попросту сбежит, то что испачкает всю ее квартиру (а кто ее знает, какая у него физиология?), то что умрет из-за неправильного ухода.

Наконец, рабочий день закончился. Людмила торопливо выключила компьютер, быстро собралась и убежала домой. Вскоре она уже открывала входную дверь и, не разуваясь, бежала в кухню.

Комок был на месте. Он свернулся в маленький аккуратный шарик и, казалось, слегка посвистывал. Людмила успокоилась. Молоко он не выпил. Что же оно ест? Может, стоит найти какого-нибудь специалиста по редкой живности?

- Что же ты ешь? – прошептала она. – И как тебя зовут?

Ответов на свои вопросы она, разумеется, не получила, и села придумывать своему питомцу имя. Она на секунду задумалась, что она делает. Подобрала неизвестно что на помойке, принесла домой и думает, как за ним ухаживать, чтобы не издохло. Но потом отодвинула эту мысль на второй план. Кого только люди сейчас не держат. Комок червей ничуть не хуже ядовитой змеи в качестве питомца, тем более, он не кусается. Ворм – вот как будут звать ее любимца. По-английски – червячок. Прекрасное имя.

Из кухни раздалось какое-то шевеление. Людмила пошла посмотреть. Ворм вылез из шкафа, забрался на подоконник, отрывал листья фиалки и ел их, вернее, заворачивал их в самого себя, где они исчезали. Так вот что он ест – листья! Людмиле сначала стало жаль фиалку, которую ей подарила старая подруга, но она сразу одернула себя – цветочка пожалела… Съев пару листов, Ворм пополз по стене на потолок, развернулся черным шевелящимся ковром около карниза и оставался там довольно долго.

- Молодец, Ворм, хорошо покушал, - сказала Людмила. – Нравится тебе у меня?

Ей показалось, что она услышала положительный ответ.

Когда вечером она села смотреть телевизор, комок тихо подполз к ее креслу и расположился около него. Людмиле казалось, что он за ней наблюдает, но это избавляло ее от гложущего чувства одиночества. Он как будто изучал свою хозяйку, ее привычки, вкусы и склонности. Ей это льстило, еще никто не испытывал к ней такое любопытство и интерес. Ворм казался ей гораздо умнее кошек и собак – где вы видели кошку, которая будет угадывать, о чем думает хозяйка?

Несколько дней они продолжали изучать друг друга. Ворм съел все комнатные цветы, а Людмила потеряла всякий сон и покой. Она рассказала ему о своей жизни, с самого детства, про свое замужество и развод, а он внимательно слушал. Людмила верила, что он ей сочувствовал и сопереживал. Он ждал ее с работы и выползал в коридор, как только она открывала дверь.

Иногда в ее голову приходила мысль о том, что часами разговаривать с клубком червей не совсем нормально, но потом она снова размышляла о том, что каких только животных люди не заводят, включая плотоядных мух, так что беспокоиться не о чем. А разговаривать с цветами – так вообще обычное дело. Никакого зла никому она не делала, а что происходит в ее квартире за запертой дверью – ее личное дело.

Ворм тем временем окончательно к ней привык. Она брала его с собой спать, и он сворачивался вокруг ее головы, массируя кожу. Ей было от этого хорошо, как когда-то на берегу моря. Она вспоминала счастливые моменты: они с мужем студенты, поехали в Крым с палатками и пошли ночью на море. От прикосновений Ворма в ее голове с небывалой ясностью начинало шуметь море, ее нос чуял соленый воздух, сосны и все волнующие запахи южной ночи.

Иногда в ее воспоминания приходила и маленькая Инна в костюмчике с медвежатами и маленькими ножками в ползунках, ее первая улыбка и ручки, тянущиеся к ней. Веселый, радостный ребенок, не то, что сейчас – сухая хмурая девушка в очках и ранней морщиной на переносице. Но стоило грустным мыслям прийти в голову, как Ворм моментально изгонял их, и счастливые воспоминания снова серебрились тихой рябью, и Людмила тихонько улыбалась. Сны ее были ясные и солнечные, и ничто ее не беспокоило.

Тем временем цветов в квартире Людмилы не стало, вместо них остались только горшки с землей, которую она не хотела убирать. Вскоре она окончательно поняла, чем питается Ворм. Ему нужна плоть живых существ. Он ей это так объяснил. Она предложила ему сырое мясо, но он только попробовал его, а есть отказался.

Людмила купила самой дешевой колбасы, пошла в парк, приманила бездомную собаку и привела домой. Ворм попросил покрепче привязать ее, что она и сделала, опутал лапу собаке и съел ее. Та начала горестно выть, и тогда он съел ее язык.

Сначала Людмиле было непривычно приманивать домашних животных, но потом она выяснила все их повадки. Она знала, где бабушки ставят мисочки для бездомных кошек, где в теплотрассе прячется бездомная дворняга со щенками, где лучше ночью поставить капкан и на какие слова животные идут безоговорочно. Чтобы животные не кричали, она связывала им пасть скотчем. Ворм с удовольствием, причмокивая, ел свою добычу. Потом он переваривал ее несколько часов, забираясь в свою нору.

Так продолжалось несколько недель, пока Людмила не начала однажды секретничать с Вормом. Она рассказала ему некоторые эпизоды из самого глубокого детства, про то, как они с подружкой стащили у папы несколько сигарет и пробовали курить в овраге, как мама наказала ее за то, что она ударила двоюродного брата, как она в пять лет ушла из дома в долгую-предолгую прогулку, а родители ее искали. Она смеялась и, казалось, черви в комке тоже дергаются от смеха.

Ворм тогда тоже поделился с ней секретом: он рассказал, что всегда мечтал попробовать плоть живого человека. Людмила пошла на кухню, взяла самый острый керамический нож и отрезала маленький кусок с внутренней стороны бедра. Пока она неуклюже перевязывалась, Ворм медленно ел кусок ее плоти, и он ему явно понравился. Конечно, он попросил ее не слишком часто это делать и поберечь себя, но ничего вкуснее в жизни он не пробовал.

***

Следующим вечером к ней должна была зайти Инна. Людмила, по семейному обыкновению, испекла яблочный пирог. Инна принесла привычную мясную и сырную нарезку. Они сели ужинать, но во время еды дочь стала пристально и внимательно изучать мать. Ранняя морщина между бровями углубилась, и очки тревожно заблестели в свете настольной лампы.

- Мама, с тобой все хорошо? – начала Инна.

- Да, доченька. А почему ты спрашиваешь?

- Ты сильно похудела и побледнела, и у тебя появились синяки под глазами. Извини, мама, но выглядишь ты не очень.

- Да нет, доченька, это я решила на диету сесть, - Людмила отодвинула подальше от себя яблочный пирог. – Что-то я растолстела.

- Но ты никогда не сидела на диетах. – Взгляд серых глаз буравил насквозь. Вот родила умницу себе на голову. И не поверишь, что ей всего-то двадцать лет. – Мам, если ты хочешь что-то обсудить, ты всегда можешь ко мне прийти.

- Мала еще взрослых учить, - по привычке сердито отозвалась Людмила.

Остаток ужина прошел в молчании. Инна пристально смотрела то на нестираные занавески, то на толстый слой пыли на полках, то на кухонные полотенца в жирных пятнах. Непохоже на мать, ой как непохоже… Она всегда была аккуратисткой и занудой, отпечатки пальцев на глянцевой поверхности кухонных шкафов повергали ее в состояние непрекращающейся тревоги. Инна заключила, что она либо находится в состоянии глубокой депрессии, либо начала баловаться алкоголем больше, чем раньше.

Ее взгляд упал на пустые цветочные горшки. А может, мама и наркотиками балуется потихоньку. Или попала в секту. Когда Инна пристально посмотрела на кухонный шкаф, из-за которого Ворм внимательно наблюдал за ними и слушал их беседу, Людмила особенно напряглась. Они долго молчали, гипнотизируя взглядом пустые тарелки. Наконец Инна сказала:

- Мам, с тобой что-то происходит. Если ты мне не расскажешь, мне придется выяснять это самой.

Людмила подняла на нее глаза, показавшиеся Инне пустыми.

- Инна, со мной все в порядке. Если ты собираешься и дальше меня унижать, тебе придется прекратить свои визиты.

- Мам, ты хоть понимаешь, что говоришь? – раздраженно спросила Инна, глядя поверх очков. Ее короткая стрижка, казалось, поднялась дыбом, как у рассерженной кошки. Людмила почувствовала, что Ворму это явно не нравится. Она решила сменить тон.

- Инна, ты уж извини. Я тут привыкла одна жить. Мне не то, чтобы в тягость твои визиты, просто, сама понимаешь, отвыкла я с людьми общаться, одичала. Ты не переживай за меня, девочка моя.

Людмила натянуто улыбнулась и мечтательно посмотрела куда-то в сторону. Инна почувствовала себя лишней. Что она может сделать со своей мамой?

- Ладно, я пойду. Но если что, я прибегу в любое время дня и ночи, мама.

Все-таки хорошую она вырастила дочку. Но пора уже подумать и о себе.

Убедившись, что Инна не вернется, Людмила улеглась на кровать. Ворм подполз к ней и уютно устроился у нее на голове, как футуристическая шапка. Ей пришла в голову мысль о личинках Чужого из фильма, но Ворм прогнал ее. Это же не какой-то там паразит, питающийся мозгом, а ее домашний любимец, единственное существо, которое ее любит и по-настоящему о ней заботится. С тех пор, как он поселился у нее, она забыла о ноющих суставах, головных болях и начавшем скакать давлении. Ее шаги и дыхание давно не были такими легкими, а телу никогда не было так приятно.

- Вот и дочка навестила меня. Жалко, что я не могу вас познакомить, - посетовала Людмила.

Ворм ответил ей, что она ему понравилась, в ней есть что-то от нежности и тепла Людмилы, но у нее немного другой ум, острый и любознательный. Он сказал, что не хотел бы, чтобы об их особенных отношениях знал кто-то, кроме их двоих.

- Я понимаю. – Сказала Людмила. – Для меня это тоже очень личное. Мне кажется даже…

Ее слова прервал стук в дверь. Кому это понадобилось приходить в восемь вечера?

Она заглянула в глазок. На лестничной площадке стоял молодой парень с яркой папкой в руках. Людмила спросила, кто там, и он представился сотрудником интернет-провайдера.

Ворм потихоньку закатился обратно в комнату и тихо прошептал Людмиле, чтобы она впустила визитера. Она послушалась, предложила молодому человеку бахилы и чаю на кухне. Когда он отправился мыть руки, она заперла дверь и отправила к нему Ворма. Тот тут же опутал представителя компании своими черными веревками, душа его и не давая закричать.

Ворм принялся трапезничать в ванной. Сначала он опутал, размягчил и съел конечности, действуя как паук, парализующий муху. Это заняло несколько дней, и все это время молодой человек был жив. Потом он принялся за внутренние органы, начав с поджелудочной железы. Как он ей объяснил, она ему все равно не понадобится.

Пока Ворм ел, Людмила мало с ним разговаривала. В ее голову начала приходить мысль, что в этом есть что-то ненормальное. Какое-то затаенное сомнение начало глодать ее. Обычно Ворм подавлял все ее дурные мысли, но когда она оставалась одна на несколько часов, ее мозг как будто начинал высвобождаться. Ее питомец это чувствовал и начинал расстраиваться, если Людмила от него отдалялась.

Однажды, сбежав из своей квартиры в парк, она поняла, что держит дома комок червей, питающийся плотью и читающий мысли. Ей пришла в голову мысль бежать. Но сначала нужно уволиться с работы, получить расчет, забрать свои скудные сбережения, подготовить документы… Людмила почувствовала, что ей тяжело об этом думать. Холодный ветер как будто вымел из ее головы эту мысль. Надо прийти домой, выпить горячего чаю, поспать.

Придя домой, она легла на кровать, и Ворм, как обычно, устроился у нее в голове.

- Хочешь, я покажу тебе нечто замечательное?

Людмила тихо улыбнулась и кивнула головой. Тогда один из его черных гофрированных отростков откинул ей седую челку и стал искать место, чтобы воткнуться.

- Не волнуйся, дорогая, сначала будет чуть-чуть больно, но потом очень-очень приятно. И с этими словами он проколол ей кожу и стал сверлить череп.

От неожиданности Людмила чуть не зашлась криком, но отростки крепко держали ее за руки и ноги, а один из них влез ей в рот. К счастью, ее череп поддался неожиданно легко, и вскоре червь стал щупать что-то внутри него.

- О, нашел, - сказал он и нажал на что-то внутри. Людмила тут же забыла о боли и почувствовала нечеловеческое, неземное блаженство.

- Это твой центр удовольствия. Я могу делать тебе сколько угодно хорошо. Больше ты никогда не будешь чувствовать боли и отчаяния. Ты вся моя. Через несколько минут он отпустил ее.

Через несколько дней, когда от сотрудника интернет-провайдера осталась только внушительная лужа крови в ванной, Инна снова пришла. Людмила тогда накидала на пол в ванной тряпок, объяснив, что у нее подтекает труба. Инна же позвала ее для серьезного разговора на кухню. Усадив ее на стул, она прямо спросила:

- Мама, ты принимаешь наркотики? Что у тебя с головой? Ты ушиблась?

Людмила с трудом сфокусировала на ней взгляд. Ворм отпустил ее всего несколько минут назад, и она пыталась вернуться в мир от потока бесконечного удовольствия.

- Инночка, я уже поговорила с папой, - сказала Людмила. – И сняла деньги со своего счета. Ты давно мечтала о курсах английского за границей с международным сертификатом. Мы купили тебе билет и все оплатили.

- Мама! – гневно заявила Инна. – Я, конечно, об этом мечтала, но мне дороже ты и твое состояние. Я не отступлюсь от тебя.

- Вот съезди и будешь заниматься мной, - ответила Людмила. – Хотя что мной заниматься, все со мной хорошо.

Ворм из комнаты слал Людмиле сигнал. Может, просверлить Инне голову и заставить ее сделать так, как они хотят?

- Нет, - мысленно ответила ему Людмила. – Только не она. Я смогу ее убедить.

И Людмила мягко и ласково стала объяснять Инне, что две недели погоды не сделают, что билеты нельзя сдать обратно, что мама и папа работали полжизни, чтобы осуществить ее мечту. Что нельзя отказываться от своей молодой жизни ради мамы, которая может о себе позаботиться. Что Людмила будет звонить ей каждый день и постоянно писать.

И Инна сдалась. Впоследствии она так и не смогла объяснить, что заставило ее сдаться, хотя изначально она собиралась стоять до конца. То, что сбылась ее мечта? Или убеждающая сила ее мамы? Или… что-то, вмешательство извне, вмешалось в ход ее мыслей?

Так или иначе, через неделю Инна отправилась за границу. Она с удовольствием выставляла фото из Барселоны в Инстаграм, налаживала контакты и оттачивала свой испанский. С мамой она созванивалась, как они и договаривались, каждый день, и ничто в ее голосе, искаженном связью с далекой страной, не говорило о грядущей беде.

Людмила наконец-то осталась наедине с Вормом, предоставленная самой себе. Она познавала все новые и новые грани удовольствия, которые он приводил в действие своими отростками. Ее мозг был как открытая книга, и она все больше и больше тонула в туманном счастливом море.

Однажды она спросила у Ворма, что она может сделать для него. И он объяснил, что не будет для него ничего вкуснее плоти Людмилы. Ей ничего не оставалось, кроме как согласиться, и Ворм по очереди начал закусывать ее органами, начав с тех, что не были жизненно важными.

Она перестала что-либо помнить, ни свое имя, ни лица родственников и друзей. В разговорах с дочерью она говорила строго то, что внушал ей Ворм. Она чувствовала, что умирает, но разве это так важно, если ты с любимым существом? Он уже съел ее почку и часть печени, начал есть нижние конечности. Людмила этого не чувствовала, так как он отключил ей все нервные окончания.

Когда Людмила перестала выходить на связь, Инна сразу заподозрила что-то нехорошее. Она спешно обменяла билет, потратив на это почти все деньги, которые дал ей папа на проживание, и улетела ночным рейсом с пересадкой. Когда самолет отрывался от земли, она поймала себя на том, что молится, хотя всю свою недолгую жизнь была атеистом. Нет, не за благополучный взлет и посадку, а за то, чтобы мама попросту забыла оплатить интернет.

Когда Инна пересаживалась в Праге, Ворм объел лицо Людмилы. Когда она садилась в Домодедово, Инниной мамы больше не было в живых. Когда она вошла домой, от нее осталась только лужа крови.

Людмила числится пропавшей без вести. Когда Инна перебирала ее вещи, в кухонном шкафу она обнаружила комок из черных гофрированных проводов. Ловко прицелившись, она отправила его в мусорное ведро, содержимое которого тем же вечером с гулом улетело в мусоропровод.

Автор: Клара Эверт

Сидя в небольшом привокзальном ресторанчике за третьим столиком у окна, я неторопливо изучал прибитое к стене канцелярскими кнопками расписание поездов. До моего междугородного экспресса, отходящего с платформы в половине двенадцатого ночи, оставалось не менее пятидесяти минут, и я уже начинал позёвывать.

Сказывалась интенсивная нагрузка прошедшего дня. Немногим более чем за пять часов мне удалось разрулить большую часть проблем предыдущей пары недель — и когда я обнаружил, что благодаря этому в графике моих дел возникает дыра протяжённостью в полтора часа перед посадкой на поезд, то не нашёл ничего лучше, чем попытаться заполнить эту дыру плотным ужином в привокзальном пищезаправочном заведении.

О чём уже начинал понемногу сожалеть.

Цены ощутимо кусались, в то время как качество товара было сравнимо с таковым у индийского рыночного лотка. Изо всех сил растягивая купленную напоследок к чаю творожную запеканку, я с превеликим трудом удерживал себя от того, чтобы опустить тяжелеющие веки. Сражаясь со сном, время от времени я кидал взгляд то на беседующих о чём-то с официантом двух помпезных дам в платьях попугайской расцветки, то на сидящего слева от меня господина в старом кримпленовом костюме, чья собака — по виду белый пуделёк — расположилась у его ног и изредка подавала голос, потявкивая на прохожих. «Что собака делает в ресторане?» — мелькнула у меня бессвязная мысль, но тут же исчезла.

Исчезла, потому что внимание моё было отвлечено хлопнувшей дверью и новым вошедшим посетителем.

Первым, что заставляло остановить на нём любопытствующий взор, был его плотный курточный костюм, так не соответствующий климату середины лета. Усеянное карманами буквально со всех сторон, это серое одеяние так и раздувалось от вложенной в них неведомой ноши. Подойдя прямо к моему столику, этот субъект уже не моложавого, но и не пожилого ещё возраста, на затылке которого едва стала пробиваться имеющая явно нервный характер лысинка, плюхнулся прямо на сидение прямо напротив меня, после чего чуть приподнял солнцезащитные очки — тоже весьма необычная для позднего вечера деталь его внешности — и воззрился на прибитое к стенке расписание.

— Та-ак. Полуночный поезд, значит, будет на среду, на сегодняшний день, то есть. Надо бы подготовиться, чтобы не оплошать, так сказать.

— Вы опасаетесь опоздать? — с едва уловимой иронией полюбопытствовал я. С моей стороны это было скорее проявлением вежливости, чем искреннего интереса.

— Почему опасаюсь? Надеюсь, — с этими словами он достал из левого верхнего нагрудного кармана какую-то тонкую книжечку и принялся её листать. — Знали бы вы, как сложно опоздать на поезд, когда это надо, тогда так не говорили бы.

Он заинтриговал меня.

— Простите, зачем вам так нужно опоздать? Или вас в точке отправления ждут ненасытные кредиторы?

— Меня никто никогда и нигде не ждёт. Зачем нужно... — Он надолго замолчал и как-то весь ссутулился. — Это долгая история. В неё довольно трудно поверить. Собственно, я и сам в неё не верю.

Я кинул взгляд в сторону настенных часов, висящих поодаль от расписания.

— У меня есть ещё около сорока семи минут.

— Хорошо. — Он вытянулся вперёд, глаза его под приподнятыми очками ярко блеснули, и в ту же минуту я пожалел, что вообще поддержал с ним беседу. — Вы когда-нибудь слышали такое выражение как «опоздать на поезд, идущий в рай в ноль часов»?

Последние слова он процитировал с особенным пафосом, вперившись при этом глазами в каждую черту моего лица. Похоже, отсутствие видимой реакции с моей стороны чуть разочаровало его.

— По-моему, это давешняя пословица. Возможно, что-то староанглийское. Или цитата из стихотворного произведения?

— За каждым расхожим утверждением стоит своя собственная реальность. — Субъект в курточном одеянии положительно наслаждался звучанием собственных слов. — Подумайте, почему именно «опоздать»? И именно в «ноль часов»? На поезд, идущий в рай, нельзя просто сесть и попасть точно по назначению — иначе это будет не поезд в рай. Только когда поезд, выходящий с платформы аккурат в промежуток между старым отсчётом и новым, безнадёжно и горько упущен тобой — только тогда становится ясно, что он ехал в рай.

— Метафора упущенного шанса? — предположил я. — Честно говоря, мне всегда казалось, что в этой расхожей фразе речь идёт о еженочном путешествии в Край Сновидений.

— Все метафоры обладают плотью. — Говоря это, он стал чуть раскачиваться на стуле, окидывая взглядом стены ресторанчика с высокомерной полуулыбкой. — Я, как профессор-этнист, — он сказал именно «этнист», а не «этнолог», — превосходно знаю эту кухню, за что меня и заклеймили ярлыком шарлатанства большинство моих коллег. Я знаю, что чёрные кошки действительно иногда приносят беду. Я знаю, что число «тринадцать» способно хитрить, поначалу не затрагивая всерьёз иронизирующего над ним человека, но как бы накапливая силу от раза к разу, и в результате человек, привыкший всегда посмеиваться над этим числом, отправляет письмо для драгоценной дамы под тринадцатым номером — и это число незаметно для него становится переломным, меняя трагическим образом всю историю их отношений. Я видел Чёрного Всадника и воочию общался с ним.

— Интересный собеседник?

— Не очень. — Вдруг перестав раскачиваться, он согнал с лица улыбку и остановил блуждающий взгляд на мне. — Но я вижу, вы мне не верите. Вы не верите, что я видел поезд, идущий в рай, и даже был на нём.

— Трудно поверить, — заметил я. — Тем более, что, как вы сами говорили, на него можно лишь опоздать.

— Что ж, вам придётся поверить. — Он резко завозился в карманах своего необъятного жаркого одеяния, извлекая оттуда горстку карандашей, ластиков, стеклянную фляжку с чем-то прозрачным и старый замызганный блокнот. — Тут мои старые намётки, для памяти. Задача опоздать на поезд и в то же время попасть на него действительно была сложной, особенно если брать в расчёт некоторые психологические аспекты сего действия, которыми я, однако, по здравом размышлении решил не руководствоваться. Достаточно будет, подумал я, сымитировать внешние приметы вышеупомянутого поведенческого акта...

***

Человек, опаздывающий на поезд, должен бежать.

Правило, достаточно хорошо известное в большинстве литературных сцен и городских анекдотов, чтобы его можно было считать частью фольклорной атмосферы, образующей один из слоёв морфогенетического поля, подчиняющего своей воле реальность. Бегущий по улице субъект в сером курточном костюме хорошо понимал это, даром что коллеги считали его безумцем.

Из великого множества карманов его одеяния вываливались разные предметы, от вырезок из «Астрологического вестника» за позапрошлый год до ржавых консервных ножей. Это тоже было следованием народной традиции, пусть и слегка утрированным.

Не останавливаясь, он посмотрел на часы. Без трёх минут полночь.

— Только бы успеть. Только бы успеть, — пробормотал он, внутри себя думая противоположное.

Запыхавшись от бега и слегка поскользнувшись в проходе на замеченной ещё позавчера луже, он выскочил на перрон.

Громада поезда, кажущегося золотистым на фоне ночи благодаря обилию электрических огней, медленно исчезала во тьме. Лицо бежавшего медленно искривилось в ухмыляющейся гримасе.

Классическое опоздание.

Лучше и желать нельзя.

Попереминавшись на перроне с обречённым видом пару минут, дабы дать поезду окончательно исчезнуть из вида — чтобы опозданье это так и осталось именно опозданием и чтобы никакие таинственные силы не посмели приклеить к его последующим действиям ярлык «успел в последний момент» — профессор извлёк из кармана странный предмет, с виду сильнее всего напоминающий деталь руля от велосипеда. За этим последовало несколько не менее странных деталей, извлечённых из иных карманов и из-за пазухи серого курточного одеяния, в число каковых входил длинный металлический стержень, плоская четырёхугольная доска и даже электрический аккумулятор.

Свинчивание и прилаживание деталей друг к другу благодаря тренировкам заняло не больше пяти минут. В итоге итогов взгляду профессора предстало устройство, чем-то смахивающее с виду на обычный детский самокат.

Самокат с электрическим приводом.

Самокат, способный балансировать на одном колесе, кромка которого напоминала край колеса дрезины.

Водрузив своё сооружение колесом на правый рельс, индивидуум в серой многокарманной куртке чуть оттолкнулся ногой от шпалы. Нажал на кнопку у руля самоката, включая мотор. И — ещё раз оттолкнулся, набирая скорость.

Перрон остался за спиной.

Щурясь от мелькания ночных фонарей, профессор до боли в глазах вглядывался в бескрайнюю тьму впереди, пытаясь угадать — не видны ли там огни поезда? Или же он умудрился опоздать не только в ключевом, метафорическом, но и в сугубо предметном смысле?

Он ещё раз попытался оттолкнуться ногой от шпал, еле успев отдёрнуть её. Самокат благодаря мотору набрал такую скорость, что отталкиваться ногой было уже не только бесполезно, но и вредно.

Впереди забрезжило неясное серебристое сияние.

Оно?

Воспрянув духом, профессор нажатием кнопки повысил скорость вдвое, игнорируя бьющий по волосам ветер и рискуя перегреть двигатель собственноручно собранного устройства. Огни впереди приближались, и за ними уже просматривалась тёмная громада последнего поездного вагона.

Чтобы не врезаться с разгону в последнюю дверь последнего вагона, ему пришлось чуть убавить скорость.

Совсем слегка.

Стальные ржавые прутья лестницы под ладонями. Самокат никак нельзя забрать с собой — и профессор без малейшего сожаления оставил его катиться дальше за поездом на остатках энергии. Поднимаемся на крышу последнего вагона, после чего ищем подходящее место для спуска внутрь. Что это, внутри осматриваемых вагонов нет ни одного пассажира?

По спине субъекта в серой куртке прошёл лёгкий озноб.

Он улыбнулся, чуть облизнув губы. Видели бы его сейчас коллеги. Все его теории, безумные предположения о природе действительности подтверждаются — он теперь находится в искажённой реальности, в скрытом её слое, существующем лишь благодаря старому странному присловью.

О, если бы он успел на полуночный поезд обычным образом, или попытался перехватить его на следующей станции, — тогда, можно не сомневаться, это оказался бы самый обыкновенный поезд с самыми обычными пассажирами. Но он воспользовался чёрным ходом, незалатанной никем лазейкой в лоскутном одеяле вселенной, — и теперь он тут.

Что будет дальше?

Он проходил из вагона в вагон. Везде было пусто, даже более того, нигде не было ни малейшего признака присутствия человека. Ни присохших к полу жвачек, ни настенных росписей, ни прожжённых насквозь спинок сидений. И даже в тамбурах не валялось ни одного окурка.

Единственным показателем хоть какой-нибудь окультуренности поезда были золотистые занавески на окнах.

Задёрнутые?

Поезд тряхнуло. Затем ещё раз.

Вначале профессору показалось, что мимо окон пронёсся встречный поезд, залив шторки ярким электрическим сиянием. Но эту гипотезу пришлось отвергнуть, поскольку никакие фонари не могли бы дать столь яркого света — да и шум встречного поезда был бы слышен. Потом профессору показалось, что за окнами взошло солнце. Но быстрый взгляд на циферблат карманного хронометра подтвердил, что не настало ещё и часа ночи.

Он поднял руку, защищая лицо от проникающего сквозь шторки света, — и ему показалось, что его рука становится прозрачной, теряя материальность.

Значит, это случилось?

В промежутке между старым отсчётом и новым поезд перешёл грань бытия, переместившись вместе с ним в Иную Действительность?

Что же находится за этими золотистыми шторками?

Мир, где не существует болезней, преступлений, войн и голода? Мир, где всю неприятную работу за людей делают роботы, а все люди неизменно приветливы и доброжелательны друг к другу? Мир, где всем снятся только и исключительно приятные сны?

Он сделал несколько шагов к задёрнутым занавескам, не чувствуя ног. Да и существовали ли ещё у него ноги?

Сейчас он отдёрнет занавес и увидит — увидит мир, в котором стоит жить. Мир, у которого есть смысл. Мир, в котором, возможно, стоит даже умирать — хотя в классическом раю не должно существовать смерти.

Каким именно он предстанет зрению?

Довольно колебаться. Сейчас он отдёрнет занавес и узнает правду.

***

— Вы всегда так смакуете повествование перед тем, как подойти к самому главному? — спросил я, догрызая последний кусок творожной запеканки.

Признаться, задал я этот вопрос не без некоторой подковырки — мне было забавно наблюдать за тем безвыходным положением, в которое загнал сам себя мой фантазирующий собеседник, пытаясь выдумать чертежи несуществующего. Известно ведь — есть множество карт ада, но ни одной карты рая. Человеческий разум не способен измыслить хоть сколько-нибудь правдоподобную и последовательную утопию.

Лысоватый субъект в надвинутых на лоб солнцезащитных очках беззвучно вздохнул. Когда он заговорил, мне показалось, что голос его, как и его одеяние, стал серым и безжизненным.

— Нет. Только тогда, когда повествование начинает приближаться к самому неприятному.

— Что же у нас самое неприятное? — поинтересовался я, уже предвкушая ответ.

— Изгнание из рая.

***

Он сделал ещё несколько шагов к просвечивающим насквозь занавескам, казавшимся объятыми пламенем, так что ему приходилось поневоле держать вскинутой руку, защищаясь от беспощадного света. Ему казалось, что свет этот проникает вглубь его мозга, высвечивая самые потаённые уголки.

Он вытянул руку вперёд, пытаясь коснуться золотистых шторок, — и свет полыхнул ярче, требовательней, строже, раздувая в памяти тлеющий огонёк давно позабытого воспоминания.

Родители.

Отец его являлся бывшим приходским священником, неожиданно для всех оставившим свой сан из любви к простой прихожанке, не имеющей даже образования, чей образ жизни был связан преимущественно с растениями и почвой. Позже его отец пристроился на работу сельским учителем, что позволило ему обзавестись нужными связями для того, чтобы детство будущего профессора было благополучным и обеспеченным. Уже тогда тот, кто впоследствии наденет на себя серую многокарманную куртку и напустит на себя загадочный вид, подвергался насмешкам сверстников — причём суть здесь заключалась не только в пресловутом «отличии от всех», как бы ни хотелось верить в обратное. У будущего профессора всегда было отвратительно с пониманием людей и с дисциплиной.

Благодаря родительской помощи эту фазу жизни удалось относительно спокойно перенести — и даже перейти на следующую ступень. Но вот только любил ли он их?

Профессор передёрнул плечами, удивляясь пришедшему изнутри вопросу. Как можно не любить тех, без кого бы тебя не существовало?

Это не ответ, настаивало заливающее шторы огнём золотое сияние. Без бутылочек детского питания тебя бы тоже не было. Любил ли ты их — или рассматривал сугубо как средство к существованию?

Свет полыхнул ярче.

Зажмурившись, профессор провёл рукой по нежному полотну золотистой занавеси — примеряясь к ней, чтобы одним движением отдёрнуть край в сторону, не прислушиваясь больше к странным вопросам изнутри. Но через прикосновение, через контакт с нежной просвечивающей тканью в него как будто вошли воспоминания о первых днях учёбы в университете — когда он вот так же недоверчиво касался обложки старинного издания по астрономии, не веря, что эта книга будет сопровождать его.

Университет.

Друзья и враги.

Друзей здесь можно было приобретать уже не только благодаря пошлому остроумию и развитым костяшкам кулаков, но и благодаря интересным идеям. Врагов, как выяснилось, — тоже.

Вокруг него довольно быстро сформировался кулуарный клуб единомышленников, которым нравились его ученические псевдолитературные наброски и досужие размышления о философических аспектах сущего. Особенной популярностью пользовались его мрачные этюды о бессмысленности бытия — и, как ни парадоксально, грёзы о светлом будущем человечества.

Профессор вдруг перестал ощущать занавесь под своими пальцами. Открыв от неожиданности глаза, он обнаружил, что она неведомым образом отдалилась от него на половину шага.

«Любил ли ты их? — вопрошало залитое светом окно. — Испытывал ли стойкую душевную привязанность?»

Губы профессора искривились в горькой ухмылке.

На этот вопрос было легко ответить себе без особенного лицемерия. Любил — вряд ли, симпатии — зачастую по принципу взаимного обмена любезностями — имели место. В общем и целом тот давний университетский кружок друзей служил для него скорее полигоном по отработке тщеславия. Привязанность? Разве что к девушкам — но привязанность такого рода душевной назвать затруднительно.

Вновь зажмурившись до боли, он выгнулся всем телом вперёд, рассчитывая упасть прямо на занавеску, грузной своей массой сорвав её с окна, но в щель между окном и шторкой вдруг проскользнул острый сноп света, вонзаясь в его разум раскалённой иглой.

«Элис», — взорвалось вспышкой боли имя в мозгу. Профессор потерял равновесие и упал — но не вперёд, а назад.

Та, кто могла стать для него Дверью в Беспредельность. Та, для кого он послужил Дверью в Никуда.

Она всегда сидела на самых задних партах, не привлекая к себе особого внимания и лишь прилежно выводя что-то в тетради. Никто не знал, что эта девушка пишет изумительные стихи и утончённо разбирается в искусстве эпохи Возрождения, хотя она никогда не делала из этого особенного секрета. Элис всегда была и осталась для него в некоторой степени загадкой — отчасти из-за его внутренней лени, отчасти из неумения заглядывать вглубь.

Всё началось с шутливого обмена шпаргалками, пеналами, мелкими школярскими секретами. Кто бы мог знать, что этот товарообмен не случаен, что он запланирован и подчиняется строго определённой цели? Ему тогда и в голову не приходило видеть в том знак особого расположения.

Позже, когда он разгадал часть её игры — вернее, когда она сама поведала ему о том, спокойно глядя на него своими преданными глазами, — ему стало льстить её внимание. И он раздувал бушующее пламя до величины огненного урагана, хотя и понимая краем сознания, что делает большую ошибку.

Отчасти продолжая относиться к этому как к шутке или игре. Можно ли серьёзно смотреть на отношения между двумя школярами, которые даже не знают, как выглядят квартиры друг друга? Но уже начиная нервничать, когда она сообщала ему о переменах в своей личной жизни, неким скрытым образом связанных с общением между ними.

Страх перед ответственностью? Перед возможными переменами своего образа существования — существования, не имевшего никакого смысла и перспектив до появления Элис?

Возможно, отчасти что-то вроде того.

Что хуже всего, ему не удавалось скрыть от неё свои приступы ипохондрии и нерешительности, что каждый раз жгло огнём её сердце.

«Ты её любил?» — вновь прозвучал назойливый сакраментальный вопрос в уме.

В памяти его воскресли её ярко блестящие глаза, её радостный смех, её нежный мягкий голос, похожий чем-то на вкус войлочной вишни. Её эмоции, когда она рассказывала ему о посещении оперы.

«Ты её любил? Она тебя — да, до последней капли крови, всей душой и всем телом. Но вот осмелился ли ты полюбить её в ответ? Сказать об этом твёрдо хотя бы себе самому?»

Он закусил до боли губу.

Память его продолжала раскрывать перед ним воспоминания, всё более поздние, и чем дальше, тем ужасней становились картины. Слёзы на её глазах. Губы, кое-как искривлённые в дрожащей улыбке, рука, лежащая на его руке, — «не волнуйся, милый, всё будет хорошо».

Она ещё пыталась его — его — утешать.

Леденящим взрывом в его мозг вторглось воспоминание о финале этих отношений, пресеча на корню все попытки подняться с пола купе.

Нет, не было никаких перерезанных вен и проглоченных электрических проводов, прыжков с крыши высотного здания или игр в корриду с автомобилями, — зачем? Просто однажды, излив на неё очередной приступ своей меланхолии и выдохшись, он взял её нежно за плечи, чтобы в очередной раз попросить прощения, заглянул ей в глаза — и увидел, что душа мертва. Колодезь исцеляющей живой воды исчерпался, весенний сад засох, деревья превратились в торф.

В этот миг он со всей остротой осознал, что совершил непоправимое. Собственноручно, из прихоти убив то, что было в тысячу раз живее его самого со всеми его бредовыми идеями и концептами. Такого весеннего сада не было, нет и не будет уже никогда во Вселенной.

Никогда.

Nevermore.

— Я не хотел... — пробормотал он, закрывая ладонями лицо, тщетно пытаясь отвернуться от бьющего со всех сторон беспощадного света. — Ради всего... я не хотел!

Свет полыхнул ярче, заливая всё белизной.

Не было ни окон, ни шторок, ни пола, ни потолка, ни верха, ни низа, ни купе, ни субъекта в сером курточном одеянии. Был лишь заливающий всё свет — и звучащие на его фоне заглушающие друг друга бестелесные голоса.

— ...Существо, не умеющее любить, является системной аномалией, фикцией, сбоем, ошибкой, не имеющей смысла и права на существование в континууме причинно-следственных соотношений...

— ...С целью выработки и выявления в существах способности любить была сконструирована Испытательная Зона с привлечением искусственных категорий пространства, времени, материи и вероятности...

— ...Адекватно обусловленная таким образом, чтобы облегчить выявление и пробуждение способностей к любви даже у слаборазвитых в этом плане сущностей и субъектов, используя заданное правилами Испытательной Зоны строение их биологических организмов, вырабатывающих при определённых обстоятельствах норадреналин, серотонин и допамин...

— ...Существо, по своей воле покинувшее Испытательную Зону до выявления в себе способности любить, необратимо исключается из континуума причинно-следственных соотношений...

— ...Прошлого, настоящего и будущего...

— ...Вероятности, возможности и неопределённости...

— ...Навсегда...

***

Собачка у ноги человека в старом кримпленовом костюме вновь тявкнула, настойчиво привлекая к себе внимание. Хозяин рассеянно потеребил её за ухом, протянув кусочек колбасы с тарелки.

Я с некоторым усилием оторвал взгляд от выбоин в стене напротив, к вдумчивому изучению которых меня побудил рассказ встреченного незнакомца.

— Печальная история. Но наводит на определённые размышления. Вы, кстати, нигде не публиковались?

— Нигде, — ответил он. Слова его при этом прозвучали так же пресно и безлико, как выглядели бы написанными на бумаге. — И никогда.

Это заставило меня окинуть его внимательным взором, изучая выражение лица собеседника. На миг мне стало жутко.

Выражения не было.

Вообще.

— Ну да, разумеется, — заставил я себя рассмеяться деланным смехом, хотя мне уже было совсем не смешно. — Вас же изъяли из мироздания и из истории. Но почему вы тогда сидите передо мной?

Он взглянул на меня — и мне показалось, что на меня через него взглянули сами Сумерки. Безграничная серая пустошь, где нет ни Света, ни Тьмы.

— Это вам кажется. Если вы и дальше будете спать, то опоздаете на собственный поезд.

Я замер, ничего не понимая.

— Спать?..

***

Прикосновение к моему плечу заставило меня вскинуться. Проморгавшись, я увидел рядом с собой невысокого старичка в белом парусиновом костюме.

— Простите, молодой человек, — он указал деревянной тростью в сторону перрона. — Это не ваш междугородний экспресс там отходит?

В глазах его светилась лёгкая лукавая искринка.

— Где?

Я огляделся по сторонам. Вскочил, чуть не опрокинув ресторанный столик и тарелку с недоеденной запеканкой. Клофелин они в чай, что ли, подливают? Никогда мне ещё не случалось заснуть прямо в общественном заведении.

— Спасибо вам большое. Может, ещё успею.

Оставив на столике деньги и схватив чемодан, я направился большими шагами к выходу из ресторана. Оказавшись за дверью, отбросил всякую куртуазность и бесцеремонно перешёл на бег. Долго ли ещё будет ждать меня мой скорый поезд?

Странный сон про бредовый рассказ какого-то незнакомца вылетел у меня из головы уже через пять минут. Да и стоит ли вообще хранить в памяти разговор с человеком, которого, по его же собственным словам, нет и никогда не существовало?

источник

В доме у Бабушки на столе всегда стояли свежие цветы. И это благодаря тому, что Бабушка жила прямо за кладбищем.

- Ничего так не оживляет комнату, как цветы, - любила говаривать Бабушка. - Эд, будь добр, сбегай-ка быстренько, посмотри и принеси мне что-нибудь красивое... Мне кажется, что я слышала шаги со стороны склепа Виверов... Ты знаешь, где это. Выбери несколько красивых, но только, пожалуйста, не надо лилий.

Эд тут же мчался, перелезал через ограду в глубине двора я прыгал через старую могилу Патнэма, крест на которой покосился. Он бегал по аллеям, выбирая кратчайший путь между кустарниками и обегая статуи. Эду не было и семи лет, а он уже знал все закоулки кладбища, так как именно там после наступления ночи он играл в прятки со своими маленькими товарищами.

Эд любил кладбище. Кладбище было лучше, чем задний дворик, лучше, чем старый, обветшалый дом, где он жил со своей Бабулей. В четыре года он проводил большую часть своего времени, играя посреди могил.

Кругом росли огромные деревья и кустарники, и столько прекрасной зеленой травы, и тропинок, которые образовывали прямо настоящий лабиринт среди могил и склепов. Над цветами все время летали и пели птицы. Было красиво и спокойно, и никто не присматривал и не беспокоил, не ругал... Но только при одном условии, конечно: нужно было так устраиваться, чтобы не быть замеченным Старым Гринча, сторожем. Но Старый Гринча жил в каменном доме у входа на другом конце большого кладбища.

Бабушка предостерегала Эда от Старого Гринча, советуя не попадаться на глаза сторожу на кладбище.

- Он не любит маленьких мальчишек, которые приходят сюда играть, а особенно во время похорон. Посмотреть, как он на все реагирует, так можно подумать, что кладбище и впрямь ему принадлежит. Тогда как, если уж и вправду разобраться во всем, мы единственные, кто имеет больше права пользоваться им, как нам того хочется! Иди туда и играй столько, сколько захочешь, Эд. Только смотри, не попадайся на глаза сторожу. В конечном счете, как я всегда говорю, молодым бываешь только раз.

Бабушка была великодушна, поистине великодушна. Она разрешала ему даже гулять допоздна и играть в прятки среди могил вместе со Сьюзи и Джо. Надо сказать также, что она не слишком об этом беспокоилась, поскольку вечером у неё бывали гости.

А днем Бабушка почти никогда никого не принимала. Только поставщика льда, мальчика от бакалейщика и время от времени почтальона... А тот вообще приходил только один раз в месяц с денежным переводом, который посылала Бабушке пенсионная касса. А так днем в доме в основном были Бабушка и Эд.

Но уж вечером всё было как раз наоборот: Бабушка принимала гостей. Они никогда не приходили до ужина, а чаще всего прямо к восьми часам; и когда опускались сумерки, они начинали прибывать. Иногда по вечерам это была целая компания. В их числе почти всегда был господин Виллис, а также госпожа Кассиди и Сэм Гэйтс. Приходили также и другие, но именно этих троих Эд помнил лучше всего.

Господин Виллис был забавным человечком: всегда ворчливый, жалующийся на холод и всегда споривший с Бабушкой из-за того, что он называл "моя концессия".

- Вы даже и не предполагаете, как здесь может быть холодно, - говорил он, усаживаясь в углу у огня и потирая руки. - Мне кажется, с каждым днем все хуже и хуже. Заметьте, что я особо не жалуюсь, поскольку это не так уж и мучительно, как тот ревматизм, который у меня. Но они могли бы все же казаться меньшими скрягами, учитывая все те деньги, которые я им оставил. Они же выбрали себе что-то там из ели да еще отделанное блестящим хлопком, которое у меня продержалось не более одной зимы.

О да! Это был скандалист, этот господин Виллис! Вечно он надувал губы, и лицо его поэтому казалось состоящим из одних морщин. И Эду никогда не удавалось разглядеть его, потому что тотчас же после ужина, когда все гости переходили в салон, Бабушка выключала весь свет, довольствуясь только тем, который давал огонек камина. "Эти жалкие вдовьи деньги, которые мне посылают, это не так уж много для меня одной, не говоря уж о том, что со мной сирота!.."

- Надо экономить электричество, - говорила она Эду. Эд был сиротой; он знал это, но это не пугало его.

- Думать, что я доведен до такого!.. - вздыхал господин Виллис. - Я, семья которого владела всем этим!.. Вот уже пятьдесят лет, как все это превращено в луга и пастбища. Ты-то это знаешь, Хэн.

Хэннэ - это было имя Бабушки: Хэннэ Моз. А дедушку звали Роберт Моз. Умер он давно: погиб на войне, и где был похоронен, Бабушка вообще не знала. Но перед войной он построил для Бабушки этот дом, и Эд чувствовал, что именно этот факт приводил в ярость господина Виллиса.

- Когда Роберт решил строиться, я дал ему участок, - жаловался господин Виллис.

- Это сделано вполне законно, и возвращаться к этому не стоит. Но когда город отобрал у меня все за какой-то кусочек хлеба, это было абсолютно нечестно. И продажные адвокаты осмеливаются прибегать, чтобы лишить вас вашей же собственности, ко всяким историям насильственной продажи! Но так как мне всё видится, то я за собой сохраняю право моральное. И не только на этот клочок пустяка, который они мне оставили, но и на все.

- А что вы собираетесь делать? - осведомлялась госпожа Кассиди. - Прогнать нас?

И при этом она начинала смеяться, а Бабушкины друзья делали все тихо, будь они в радости или во гневе. Эд любил смотреть, как смеется госпожа Кассиди, потому что она была толстая и смеялась всем телом.

На госпоже Кассиди было очень красивое черное платье, всегда то же; она была хорошо накрашена: красивая помада на губах и пудра на лице. Она всегда разговаривала с Бабушкой о чем-то, что она называла вечной темой.

- Если и есть что-то, чему я не перестаю радоваться, так это моя вечная тема. Цветы так красивы... Они мне дали возможность выбрать те, которые я люблю больше всего. Они занимаются этим даже зимой. А кроме того, со мной они не скряжничали, как с господином Виллисом, это красное дерево, и всё резное. Мне хотелось бы, чтобы увидели это. Они не смотрели на расходы, и, скажу я вам, за это я им очень благодарна. Да, чрезвычайно благодарна. Если бы в своем завещании я бы и обговаривала, чтобы они мне это сделали, я уверена, они бы мне памятник заказали. Но я считаю, что вермонтский гранит более прост, более строг и в нем больше достоинства.

Эд не очень понимал госпожу Кассиди, да и вообще он больше любил слушать Сэма Гэйтса. Сэм был единственный, к кому следовало проявлять внимание.

- Эй, сынок, - говорил он, - иди-ка сядь рядом со мной! Хочешь, я расскажу тебе о сражениях, сынок?

Сэм Гэйтс был молодым и всегда улыбающимся. Когда он усаживался у камина, Эд садился к его ногам и слушал его потрясающие, восхитительные истории. Когда-то его звали Эйб, поскольку он был не председателем, а адвокатом в Спрингфилде, в Иллинойсе. Ну и там у него была непрерывная война или еще там чего-то...

- Я хотел бы там пробыть до тех пор, пока все это не кончится, вздыхал Сэм Гэйтс. - Конечно, в 64-м и с той и с другой стороны все знали, как это закончится. После Геттисберга они все влипли. И, по сути, наверное, хорошо было, что я не ввязался во все их сложности за Реконструкцию, как они это называли. Да, с одной стороны, скорее мне повезло. Не считая уж того, что мне не из-за чего было стареть, женившись и воспитывая семейство, чтобы, в конечном счете, закончить жизнь где-нибудь в уголке, пережевывая пищу беззубыми челюстями. А в общем-то все мы прибываем в один пункт, не так ли, друзья?

И Сэм Гэйтс скользил взглядом по присутствующим и при этом подмигивал. Иногда Бабушка после его высказываний начинала гневаться:

- Мне бы не хотелось, чтобы ты говорил подобные вещи, когда тут тебя слушают маленькие ушки! И только потому, что ты любишь компанию и приходишь сюда, потому что дом этот - частичка этих мест, это вовсе не означает, что ты должен вбивать подобные мысли в голову ребенка шестилетнего. Это нехорошо!

Когда Бабушка не произносила больше ни слова, это было признаком, что она была во гневе. А когда это случалось, Эд поднимался и уходил играть со Сьюзи и Джо.

Мысленно возвращаясь к этому уже много лет спустя, Эд не мог припомнить, когда он в первый раз начал играть со Сьюзи, с Джо. Он четко восстанавливал в памяти все моменты игры с ними, но вот другие детали ускользали от него: где они жили, кто были их родители, почему они ждали всегда позднего вечера, чтобы явиться под кухонное окно и позвать его:

- Эге-гей! Эд!... Иди играть!

Джо был маленький мальчишка лет девяти, черноволосый и очень спокойный.

Сьюзи же была явно одного возраста с Эдом; волосы у нее были белокурые и вьющиеся. Она носила всегда платье все в рюшечках и кружавчиках и следила за тем, чтобы не поставить на нем пятнышка, не испачкать его, в какие бы игры они ни играли.

Эд был неравнодушен к ней.

Не день за днем, а ночь за ночью они играли в прятки в тихой свежести огромного, мрачного кладбища, обращаясь друг к другу вполголоса и тихонько смеясь между собой. И сейчас Эд вспоминал, до чего же они были спокойными для их детского возраста. Но тщетно пытался он вспомнить какие-нибудь другие игры кроме игры в "кошки-мышки", в которой нужно было дотрагиваться друг до друга. Он был, однако, абсолютно уверен, что дотрагивался до них, и при этом не мог вспомнить, как это было. Но то, что особенно помнилось, это - лицо Сьюзи, ее улыбка и голос девочки, восклицавшей: "Ой, Эд-ди!"

Позднее Эд никогда никому не рассказывал то, о чем он вспоминал. Позднее, это тогда, когда начались неприятности. Все началось с того, что из школы пришли какие-то люди и стали спрашивать, почему Бабушка не посылает его в школу.

Они говорили с ней очень долго, потом говорили с Эдом, и всё это - в какой-то путанице. Эд помнил, как плакала Бабушка, а человек в голубом костюме все показывал ей кучу документов.

Эд не любил вспоминать об этом, так как это было началом конца всего. После прихода этого человека не было больше вечеров у камина, не было больше игр на кладбище, а Эд не видел больше никогда ни Джо, ни Сьюзи.

Этот человек заставил плакать Бабушку, говоря ей о некомпетентности, о небрежности и о какой-то чертовщине, называемой психиатрическим обследованием, только потому, что Эд сдуру рассказал ему, что играет на кладбище и испытывает удовольствие, слушая друзей, которые приходят к Бабушке.

- Если я правильно понимаю, то бедному ребенку понарассказывали столько историй, что ему кажется, что он все это видел сам? - упрекал этот человек Бабушку. - Так дольше продолжаться не может, госпожа Моз. Забивать голову ребенку такими патологическими глупостями о покойниках!

- Да они не мертвые! - возражала Бабушка, и Эд никогда ее не видел, несмотря на слезы, такой разгневанной. - Ни для меня, ни для него, ни для кого из их друзей. Я прожила почти всю мою жизнь в этом доме с тех пор, как эта война филиппинская отняла у меня моего Роберта, и впервые я принимаю кого-то, кто был бы нам столь чужд. Другие же постоянно приходят к нам и мы делим вместе одну обитель, если можно так сказать. Они не умерли, сударь, и ведут себя как добрые соседи. Для Эда и меня, они, черт возьми, куда более реальны, чем люди вам подобные!

И хотя он перестал задавать ей вопросы и обращался с ней вежливо, с оттенком подчеркнутой любезности, этот человек не слушал Бабушку. Впрочем, все с этого момента казались вежливыми и любезными, даже другие мужчины и одна дама, которые были с ним и которые пришли за Эдом, чтобы увезти его на поезде в сиротский дом.

Это был конец. В приюте не было больше цветов каждый день, и хотя Эд был со всех сторон окружен детьми, никто из них не был похож ни на Сьюзи, ни на Джо.

И дети, не более чем взрослые, были с ним не особенно любезны. Они были всего лишь "так себе". Госпожа Вод, директриса, сказала Эду, что ей бы было очень приятно, если бы он смотрел на нее как на маму, и это лучшее, что она могла сделать после того травмирующего опыта, который он пережил.

Эд не понимал, что она хотела сказать и что понимала под "травмирующим опытом", а она ему на этот счет объяснений не давала. Она не хотела также говорить ему, что сталось с Бабушкой и почему она никогда не приходит его навестить.

И в самом деле, каждый раз, когда он задавал ей вопрос относительно своего прошлого, она заявляла, что ей нечего ему сказать, что для него самое лучшее - это забыть все, что с ним случилось перед тем, как он попал в сиротский дом.

И постепенно Эд забывал. С годами ему удалось забыть почти все, и именно поэтому он испытывал такую боль, бередя свою память.

За два года своего пребывания в госпитале в Гонолулу большую часть своего времени Эд отдавал тому, чтобы оживить в памяти события. Ему не оставалось ничего другого делать в том лежачем состоянии, в котором пребывал, да и знал он, что, выходя из этого мира, снова захочется в него вернуться.

Перед тем как отправиться служить в армию и после сиротского дома Эд получил от Бабушки письмо. За всю свою жизнь он получил всего несколько писем, а посему вначале фамилия "Госпожа Хэннэ Моз", как, впрочем, и обратный адрес, написанный на другой стороне конверта, ничего ему не напомнили.

А вот содержание письма, всего несколько строк, нацарапанных на квадратном листке бумаги, вызвали внезапный поток воспоминаний.

Бабушка отсутствовала, она находилась в "санатории", как она сама писала, но вот сейчас уже вернулась и "раскрыла" все их махинации, благодаря которым ты оказался "в их лапах". А может быть, Эд хотел вернуться домой...

Ничего больше Эд и не желал. Он желал этого отчаянно. Но на нем уже была солдатская форма, и он ждал приказа отбыть, когда получил это письмо. И, конечно, он написал. И написал еще и тогда, когда был далеко, за морями, переслав ей также часть своего жалованья. Иногда приходили Бабушкины ответы. Она ждала его на побывку. Она читала газеты. Сэм Гэйтс говорил, что война - это ужасная вещь.

Сэм Гэйтс...

Эд был теперь мужчиной и понимал хорошо, что Сэм Гэйтс был в некотором роде вымышленным персонажем. Но Бабушка продолжала рассказывать об этих вымышленных персонажах: господине Виллисе, госпоже Кассиди, а также о "нескольких новых друзьях", которые приходят к ней в дом.

"И уж такое количество свежих цветов сейчас, мой мальчик, - писала Бабушка. - Практически не проходит и дня, чтобы не появлялось огромное количество цветов. Конечно, я уже не такая активная, учитывая, что мне уже перевалило за семьдесят шесть, но тем не менее я продолжаю ходить за цветами".

Письма перестали приходить, когда Эда ранило. И в течение очень долгого периода все прервалось в жизни Эда: для него теперь ничего более не существовало кроме госпитальной койки, доктора, медсестер, уколов каждые три часа и боли. Вот чем ограничивалась вся жизнь Эда... Именно этим, а также попыткой вернуться к воспоминаниям.

Однажды Эд чуть было не рассказал все психиатру, но вовремя сдержался. Это было не то, что можно было рассказать и быть понятым. У Эда и так было достаточно неприятностей, чтобы быть освобожденным от воинской повинности из-за психического расстройства. Произошло уже столько всего, что Эд и не осмеливался питать слишком большие надежды. Потому что Хэннэ Моз, должно быть, уже исполнилось восемьдесят лет, если...

Он получил ответ на свое письмо только за несколько дней до того, как врачи его комиссовали.

"Мой дорогой Эд!" Все тот же почерк, те же каракули. На таком же квадратном листе бумаги, возможно, из того же блокнота. Ничего не изменилось. Она по-прежнему ждала его и предполагала, что он не отказался от мысли вернуться. И хотела также сообщить ему довольно забавную вещь. Помнил ли он Старого Гринча, сторожа? Так вот, Старого Гринча сбил зимой грузовик. И с тех пор у него появилась привычка приходить вечерами вместе с другими, и стал он довольно милым. Но сколько же интересного им будет рассказать друг другу, когда Эд вернется... И Эд вернулся.

Через двадцать лет после совершенно нового существования Эд возвращался домой. Сначала он провел долгий месяц в Гонолулу, прежде чем отправиться в путь.

Месяц, наполненный встречами с новыми людьми и какими-то вещами, абсолютно не связанными с реальной жизнью. Вечера, проведенные в баре, девушка по имени Пэгги и медсестра, которую звали Линда, госпитальный товарищ, который собирался заняться бизнесом и пустить туда деньги, которые они сэкономили от своего жалованья. Но и бар с его стойкой совсем не казался ему таким настоящим как салон его Бабушки, и Пэгги и Линда абсолютно не были похожи на Сьюзи, и Эд знал, что он никогда не будет заниматься бизнесом.

А на пароходе все разговаривали о России, об инфляции, о проблеме с поисками жилья. Эд слушал, кивал головой и пытался воспроизвести в памяти какие-то фразы Сэма Гэйтса, когда он рассказывал о Старом Эйбе, адвокате из Спрингфилда, что в Иллинойсе.

В Сан-Франциско Эд пересел на самолет, отправив предварительно на имя госпожи Хэннэ Моз телеграмму, в котором сообщал о своем приезде. Он приземлился на военном аэродроме где-то во второй половине дня, но не успел на автобус, который бы ему позволил успеть прибыть вовремя к обеду после того, как оставалось проехать последние семьдесят километров. Он перекусил на придорожном вокзале, потом дошел пешком до соседнего городка, где сел в такси, чтобы на нем и добраться до Бабушки.

Эд чувствовал, как весь дрожит, когда вышел из машины, остановившейся возле дома рядом с кладбищем. Он протянул шоферу такси деньги и не попросил сдачу. Он стоял, застыв на месте, пока такси не тронулось. Потом собрал все свое мужество и направился к дому, постучал в дверь.

Он глубоко дышал. Дверь открылась, и он оказался дома. Тотчас же почувствовал себя дома, потому что здесь ничего не изменилось, абсолютно ничего.

Бабушка была все той же Бабушкой. Она стояла на порохе, маленькая, морщинистая и восхитительная. Старая, старая женщина, пытающаяся разглядеть его черты при свете огня, исходящее, от камина и говорящая:

- Неужели... Эд, мой мальчик! Ведь это ты, не правда ли? Забавные штуки проделывает с нами память... Я ждала тебя увидеть еще мальчуганом. Входи, мальчик мой, входи... да не забудь вытереть ноги!

Эд вытер, как всегда, ноги о половик, а потом прошел в салон. В камине горел огонь, и Эд подбросил еще одно полено, прежде чем сесть.

- Ой, как тяжело для моего возраста следить за всем, - сказала Бабушка, садясь перед ним.

- А ты не должна была жить вот так вот, одна...

- Одна? А я и не одна. Ты что, не помнишь господина Виллиса и остальных? А они-то тебя не забыли, скажу я тебе! Они только и говорят о дне, когда ты вернешься. Сейчас они придут.

- Ты думаешь? - тихо прошептал Эд, глядя на огонь.

- Конечно! Как если бы ты этого не знал, Эд!

- Конечно, конечно. Только я думал...

Бабушка улыбнулась:

- Ладно, я понимаю. Ты дал себя обмануть людям, которые ничего не понимают. Таких я много встречала в "санатории", где они меня продержали около десяти лет, пока я не поняла, как с этим покончить. Они мне говорили о духах, о призраках, о галлюцинациях. В конечном счете я перестала с ними дискутировать и заявила им, что они правы. И тогда через некоторое время они меня отпустили домой. Я предполагаю, что с тобой случилось что-то подобное в большей или меньшей степени, да такое, что ты не знаешь, чему теперь верить.

- Да, Бабушка, это точно.

- Ну ничего, мой мальчик. Тебе не стоит этого пугаться. Да и за свои легкие тоже не бойся.

- Мои легкие? А как это ты...

- Да они мне письмо прислали. То, что они в нем пишут, может быть правдой, а может и нет. Но как в том смысле, так и в другом, это не имеет значения. Я знаю, что ты не боишься. А если бы ты боялся, ты бы не вернулся, не так ли, Эд?

- Совершенно справедливо, Бабушка. Я для себя решил, что даже если мне осталось и недолго, то мое место все равно здесь. И потом, я хотел бы знать раз и навсегда, уж не...

Он не закончил, он ждал, когда она заговорит.

Она ограничилась лишь тем, что кивнула в сумерках головой, а потом проговорила:

- Ты скоро не преминешь узнать, в чем дело.

Она улыбнулась ему, и тут же Эд вспомнил с дюжину жестов, интонаций, поступков, которые ему были так знакомы, и как бы все ни повернулось, никто не смог бы теперь помешать тому, что он вернулся к себе домой.

- Господи, я спрашиваю себя, что с ними случилось! - сказала вдруг Бабушка, поднимаясь и направляясь к окну. - Мне кажется, что они здорово опаздывают.

- А ты уверена, что они придут?

Едва он задал этот вопрос, как ему тут же захотелось прикусить себе язык. Но было уже слишком поздно. Бабушка стремительно повернулась:

- Я в этом уверена. Но, может быть, на твой счет я ошиблась. Может быть, это ты не уверен...

- Только не гневайся, Бабушка...

- А я и не гневаюсь! Ой, Эд! Неужели им удалось сломить тебя? Неужели возможно, что ты не помнишь всего?

- Да нет же, я помню! Я все помню, даже Джо и Сьюзи, я помню каждый день, свежие цветы, но...

- Да, цветы.

Бабушка посмотрела на него.

- Да, теперь я вижу, что ты помнишь, и от этого мне радостно. Ты будешь ходить за свежими цветами каждый день, не так ли?

Его взгляд устремился к столу, посреди которого стояла пустая ваза.

- Может быть, это бы помогло тебе, если бы ты сходил за цветами, сказала она. - Сейчас же. Пока они не пришли.

- Сейчас?

- Да, пожалуйста, Эд.

Не говоря ни слова, он прошел в кухню и вышел через заднюю дверь. Высоко светила луна, и он достаточно хорошо видел, как пройти по аллее до монастырской ограды, за которой простиралось во всем своем серебряном величии кладбище.

Эд не испытывал никакого страха, не чувствовал себя смешным; он абсолютно ничего не испытывал. Он взобрался по монастырской ограде, игнорируя появившуюся внезапно боль, пронизывающую, где-то под ребрами. Он ступил на гравий между двумя могилами и пустился в путь, полностью руководствуясь своей памятью.

Цветы. Свежие цветы. Свежие цветы на только что вырытых могилах. Именно во всем этом крылся секрет, почему его отправил в сумасшедший дом больничный психиатр... А с другой стороны, все это казалось ему естественным и нормальным. Значит, так должно было быть. Он увидел холмик у самого края монастырской ограды. Братская могила. Но все же и тут были цветы, единый букет, который опирался на деревянную табличку.

Эд наклонился, втянул в себя запах свежих цветов, почувствовал упругость срезанных стеблей, когда он взял букет в руки, чтобы высвободить деревянную дощечку. Было полнолуние, и луна хорошо освещала все вокруг. Он прочел надпись, сделанную крупными буквами, и очень простую:

"Хэннэ Моз,

1870-1949"

Хэннэ Моз. Это была Бабушка. А цветы были свежие. Могила была еще свежей, еще и суток не прошло...

Эд повернул обратно. Он возвращался очень медленно. Ему было очень трудно снова перебираться через ограду, не выронив букет, но ему удалось это, несмотря на боль. Он открыл дверь кухни и вошел в салон, где огонь уже почти погас.

Бабушки здесь не было. И тем не менее Эд поставил цветы в вазу. Бабушки здесь не было, и ее друзей тоже. Но это не пугало Эда.

Она, вероятно, вернется. И господин Виллис, и госпожа Кассиди, и Сэм Гэйтс... Они тоже вернутся, все. Через короткое мгновение, Эд был просто в этом уверен, он даже услышал голоса, настойчивые голоса, которые звали его за окном кухни: "Эй, Эд-ди! Выходи!"

Из-за боли в груди, которую очень чувствовал, он, вероятно, не сможет сегодня вечером выйти. Но рано или поздно он это сделает. А они скоро должны прийти.

Эд улыбнулся. И, опрокинув голову на спинку кресла перед камином, он удобно устроился и стал ждать.

Скопированно с Мракопедии

Мальчишкой я любил бродить в поисках приключений по развалинам города. Наш поселок находился всего в нескольких километрах от окраины, где уже начинались, серыми столбами перечеркивая небо, многоэтажные дома; так что дойти туда было - плевое дело. Мы с ребятами бегали по пустынным и узким улочкам, перекликаясь друг с другом; забредали в мрачные, как пещеры, подъезды, откуда тянуло многовековой вонью; а иногда, осмелев, проходили вдоль и поперек весь дом-лабиринт и рисовали на клочке бумаги его карту. И всегда мне казалось, что стоит сделать еще шаг - и случится что-нибудь невероятное, ужасающе непоправимое... миновать очередной угол в переходах лабиринта - и увидеть громыхающий костями скелет, с ног до головы увешанный электрическими приспособлениями... свернуть за угол - и увидеть человека с песьей головой... и угрожающий рев, и прыжок, и клыки вонзаются в горло...

Прошло чуть ли не тридцать лет, но сегодня мне кажется, что я тот же мальчишка, готовый в любую секунду замереть от страха - но теперь бредущий по улице в одиночестве. Ни звука, ни шороха... даже лая диких собак, из-за которых я обычно ношу с собой ружье, вот уже пару часов не слышно. И, может быть, как раз поэтому мне было особенно не по себе.

Стемнело. В воздухе появился едва ощутимый запах дыма и чего-то еще трудноопределимого, связанного с присутствием человеческого жилья. Я прибавил шагу. Очень заманчивой (не то слово) показалась возможность ночевать не на холодном полу, поминутно вздрагивая от пригрезившегося шороха, а хоть в каком-нибудь подобии постели, предварительно наевшись горячего.

Из окна первого этажа, на две трети забитого досками, показалась струйка дыма. Я шагнул в темноту подъезда, и запах еды - какой, неважно, главное, что горячей - окутал меня облаком, сопротивляться которому не было сил. Мне показалось даже, что я слышу женские голоса и детский смех... но нет, только показалось, очень уж сильно было желание их услышать.

Я поднялся по ступенькам и постучал в сколоченную из необтесанных досок дверь. Добрых пять минут пришлось дожидаться, пока откроют. Мрачная женщина со спутанными волосами, закрывавшими пол-лица, провела меня в комнату и жестом указала на связку соломы в углу; поджав ноги, я сел. Значительную часть комнаты, между прочим - большой, занимала неуклюже сварганенная печь, в которой потрескивали поленца и кипело что-то на редкость ароматное, как утверждал мой голодный нюх. Женщина молчала; за все время с момента, когда она открыла мне дверь, я, кажется, так и не услышал от нее ни слова. Всю прелесть ее пышных форм было трудно оценить из-за грязных лохмотьев, в несколько слоев покрывающих тело; босые ноги были тоже грязны, а обстановка затхлого помещения и впрямь напоминала запустение пещеры - впрочем, к грязи я давно привык. На бетонном подоконнике примостился неестественной худобы мальчонка с землистым, как истрескавшиеся стены, лицом. На вид ему было лет девять-десять. Прислушиваясь к бульканью похлебки в котле, я думал о странности положения, в котором оказался. Женщина даже и не собиралась спрашивать, кто я и откуда; впрочем, непохоже, чтобы здесь тяготились моим присутствием. Я был для них - вроде пустого места или вещи, подобранной на улице; хотя и это слишком смелый вывод, потому что по молчанию женщины вряд ли можно что-нибудь заключить. Немая она, что ли? Я механически достал из заплечной сумки сухарь и принялся его жевать.

Женщина пошевелилась, невнятно приказала что-то мальчонке. Тот поднял веки, соскочил на пол и голыми руками достал из печи котелок - густой пар валил из него, норовя обжечь мальчишке лицо, но тот, похоже, ни на пар не обратил внимания, ни на жар раскаленных стенок котелка, от которого мгновенно покраснели руки. А вместо этого, поставив котелок на низкий грубый стол, как ни в чем не бывало принялся разливать кушанье в деревянные миски.

Похлебка ароматно пахла травами; главным компонентом, разумеется, был картофель, а уж всякая там морковка, лук и укроп - только приложение. Мяса здесь и не ночевало, но для меня сейчас этот ужин оказался вкуснее самых изысканных блюд.

Учуявши запах, в комнату вбежали друг за другом три взъерошенных ребятенка, пол которых по причине лохматости невозможно было определить с первого взгляда, а по росту они казались близняшками. Я заметил, что они куда больше похожи на мать, чем первый мальчишка: светлые редкие волосы на его шишковатой головенке росли словно бы нехотя, у близняшек же - черная спутанная шевелюра, из-за которой не видно глаз.

Детишки уселись за стол и деловито принялись хлебать из мисок, а я, преодолев непонятную робость, спросил у матери:

- Это всё - твои дети?

- Н-нет, - ответила женщина глухо и с удивлением, словно бы сама к своему голосу прислушиваясь. Но, слава богу, не немая.

- Старший не твой?

- Да.

- Он приемыш?

Женщина подняла на меня мутно-серые глаза, и я невольно поежился под этим взглядом.

- Он - сын ЕЕ. Оригинальное известие. Можно подумать, я ожидал услышать, что пацана произвел на свет мужчина.

- Она - это кто?

Женщина отвела глаза:

- Матерь. - И сказала она это таким голосом, что мне почему-то расхотелось спрашивать.

- Остальные дети - твои?

- Да.

- А муж у тебя есть, красавица?

- Нет...

- Ушел - или погиб?

Женщина не ответила.

После ужина она, взяв свечу, отвела меня в другую комнату и, указав на лежащую в углу охапку соломы, сказала:

- Здесь - спи.

Я не возражал.

Приятно было ночевать в спокойствии и относительном тепле. И, несмотря на сырость, уснул я быстро.

Разбудили меня солнечные лучи, проникшие сквозь перекрытое осколком стекла прямоугольное отверстие - остальная часть окна была забита досками. Я вышел в большую комнату. Худой мальчонка сидел на полу, сомкнув острые колени, и напевал себе под нос что-то монотонное. Я приблизился к женщине, стоявшей у печи, и попытался всучить ей пару медных монеток, но женщина молча покачала головой и отстранила мою руку.

Что ж, ничего удивительного: им здесь в этой глуши и деньги-то не нужны. Натуральное хозяйство...

Я присел на солому.

- Сколько ему лет? - спросил, кивнув на мальчонку.

- Два лета минуло, - медленно ответила женщина.

- Сколько? - Я не поверил.

- Два лета. Они все быстро вырастают. ЕЕ дети. - Теперь я уже не сомневался: "ее" прозвучало с неподдельным благоговением.

- Ты хочешь сказать, что у нее много детей?

- Больше, чем домов в окрестности...

Женщина не врала. Женщина не была, по-видимому, сумасшедшей.

Я бросил взгляд на мальчонку - тот покачивался из стороны в сторону с монотонностью идиота - и медленно направился к двери наружу.

Поселок на краю старого города был относительно большой: две сотни семей, не меньше. Все они жили, естественно, на первых этажах; маленькие отверстия в окнах стандартно перекрыты осколками стекол. Я бродил вдоль домов, подсчитывая окошки жилых этажей. На улицах по-прежнему было тихо - хотя, конечно, еще раннее утро.

Останусь здесь, по-видимому, на несколько дней. Для Института сведения о таком необычном социуме могут представлять немалую ценность. Довольно интересная психология... Хотя - какой там Институт, какие там социологические исследования в ситуации, когда люди находятся почти на грани выживания... Даже наши родственники и те уверены, что мы занимаемся ерундой.

Вопрос: кто такая ОНА? Абстрактное ли понятие... здешняя ли богиня... или просто человек, вернее - существо... я это выясню.

Огороды тянулись за "спортивным комплексом", за торчащими среди буйной растительности "трибунами" и "вышками" - так назывались эти уродливые сооружения в старину... Женщины уходили на огороды спозаранку и возвращались, сгибаясь под тяжестью мешков с картошкой. Как на подбор неопрятные, малообщительные и крепко сбитые, вроде моей хозяйки. Полтора десятка коротких фраз - вот все, что мне удалось вытянуть из них за прошедшие несколько дней.

И при каждой "красавице", шла ли она на поле или с поля, неизбежно имелся хотя бы один ребенок Великой Матери - тощий, редковолосый и со взглядом идиота... Кто бы она ни была, она и впрямь была неутомимой роженицей, эта таинственная Мать. Во всяком случае, таких детей по всему поселку несколько сотен, одинаковых, как птенцы из одного гнезда, и различающихся разве что полом и возрастом - самые младшие из работающих в поле выглядели лет на семь, а старшие - на пятнадцать... хотя моя хозяйка утверждала, что им на самом деле от полутора лет до пяти, а до шестилетнего возраста они не доживают.

Они неплохо работали на поле, дети загадочной ЕЕ. Пожалуй, интенсивней и плодотворнее, чем их приемные матери... Не раз, выходя на огороды, я натыкался взглядом на согнутые спины ребятишек, торчащие там и тут, - и ни разу не заметил, чтобы хоть одна из них распрямилась. И мешки эти птенцы Матери таскали, судя по виду, тяжеленные... Зато женщины умели и отдыхать, посудачив друг с другом, над чем-то посмеявшись... молчаливыми, понятно, они бывали только со мной.

Единственной во всем поселке, кто не дичился меня, была моя хозяйка, Таисия. И я расспрашивал ее - ответы получал хоть и не исчерпывающие, но интересные.

- Кто она, ваша Матерь? Где живет?

- Я покажу тебе. Потом. Не сейчас.

- Какая она?

- Ты увидишь. Она - Великая.

Больше ничего вытянуть из нее не удавалось.

Судя по всему, Матерь была что-то вроде мутанта невероятной плодовитости. Мутанты - здесь? За тысячу километров от центра Катастрофы? Гадать можно сколько угодно, пока не увижу. Как же часто она рожает - один ребенок в несколько суток? И сколько пищи ей требуется? Что-то невероятное... Быть может, Матерь не одна - их несколько?

Последний вопрос я задал моей хозяйке - и получил ответ отрицательный.

Ночь. Тусклый огонек свечи.

Несколько дней во мне боролись желание и естественная брезгливость - но, наконец, желание победило. Полгода без женщины - не шутка...

От ее мягкого, в жирных складках, тела пахло грязью и травами; я сходил с ума от этого запаха и мял упругое тело - Таисия вскрикивала. Мальчишка у стены, поджав под себя ноги, смотрел на нас круглыми немигающими глазенками - вряд ли он понимал, что происходит. Дети Матери не умеют говорить. Они вообще не очень-то понимают людскую речь... кроме приказаний.

Похотливое пламя свечи. Ночь.

- Где ваши мужчины, Таисия?

- Мужчины? - проговорила она с удивлением, словно бы прислушиваясь к себе.

- У вас почти нет мужчин. Я видел в вашем поселке сотню женщин - и из них всего несколько, ну от силы десять, имеют мужей. Зато мальчиков много. От кого вы рождаете детей, Таисия? Молчание.

Каждый вторник, когда смеркалось, женщины водили на улице хороводы и, задрав головы к небу, хриплыми голосами горланили что-то насчет своей любви к Великой Матери, дающей жизнь всему живущему, и бесконечной благодарности к ней. На песню это было похоже мало, на стихи - тоже; но, в конце концов, много ли поэзии требуется от непритворного религиозного чувства?

Каждый вторник... То есть за десяток дней моей жизни здесь - уже два раза.

- Таисия, расскажи про Матерь. Когда она появилась? Откуда взялась?

- Она была всегда. Земля и Матерь - едины.

И я услышал легенду о прародительнице всего сущего, Величайшей Матери, из чрева которой вышли земля и небо; вечные, как горы, дома и живущие в них люди. Но утомилась Матерь, рождая и творя из рождаемого бесконечное разнообразие форм по своему усмотрению, и ушла в другой мир, оставив здесь своих дочерей - подобных ей, но меньших, и приказав им блюсти эту землю и заботиться о людях. И с тех пор живут Великие Матери в разных уголках земли, окруженные заботой и почитанием. Им служат, как служили бы их родительнице-богине, а за это Матери одаряют своих верных дочерей, отдавая им плоть от плоти - в услужение...

Конечно, все это было изложено не так гладко и простыми, грубыми словами, Таисия то и дело ненадолго замолкала и морщила лоб, пытаясь выразить свою мысль - и рассказ затянулся на добрых полчаса... но все равно легенда была любопытная, и я подумал, что фольклористам Института она пришлась бы по душе... если бы у нас были фольклористы.

"Она была всегда". Стало быть - с того времени, как существует этот социум. Может быть, с самой Катастрофы пятнадцать десятков лет назад.

В этот дворик между трех изъязвленных временем стен я как-то раньше не заглядывал. Здесь была свалка, место для отбросов. Сюда сносили, по-видимому, весь мусор из окрестностей - только пищевой, потому что другого и не ведали. И только кости - остальное находило применение на огородах. Груды, горы костей - маленьких, расколотых, обглоданных, почти потерявших свою форму... Сладковатый запах защекотал ноздри, в дальнем углу дворика рылась парочка упитанных крыс. Я сделал еще с десяток шагов - и замер. Эту кость я узнал бы с полувзгляда, слишком уж много пришлось повидать на своем веку. Бедренная кость младенца. Неправдоподобно маленькая, словно игрушечная. Я сделал еще шаг. Детские кости - теперь уже было ясно, что это они - валялись здесь повсюду. И пирамиды отбросов были сложены именно из них. Позвонки, ребра... голени... разжеванные, перемолотые. И осколки черепа. Тонкие, как лист бумаги. В диаметре он был - сантиметров пять, наверное. Даже у новорожденных таких не бывает...

Я зашатался, тошнота подступила к горлу. Шаг назад... другой... повернулся и почти бегом направился к своему дому. В скверное место я попал, однако. Надо убираться - может быть, не сегодня, вот-вот сумерки наступят... тогда завтра, на рассвете. Реально вроде бы бояться нечего: мне не сумеют причинить вреда, даже если не испугаются взрослого здорового мужчину... те, кто привыкли пожирать младенцев... Сплю я всегда чутко, да могу прекрасно и всю ночь бодрствовать... Но тем не менее страх, в котором было что-то иррациональное, овладел мною.

Господи, как же все просто! Великая Матерь действительно была благодетельницей этого поселка, она давала им скот на пропитание и рабочую силу. Обычного скота здесь никогда не заводили - хлопот много, да и зачем? Одно земледелие плюс уход за Великой Матерью; интересно, чем же они ее кормят, ведь если прикинуть, сколько она производит... но нет, не будем об этом, об этом потом... В каждой семье - по ребенку Матери: дешевый труд, и дожидаться, пока вырастет, недолго... а еще чаще съедают сразу новорожденных... и съедают "рабочий скот", когда он достигнет старческого возраста - жестковато, конечно, но и то мясо... Сколько же это всего получается - в месяц ли, в день? Плодовита Великая Матерь! Но нет, и об этом подумаем после.

Едва я переступил порог квартиры, Таисия метнулась ко мне, как зверь бросается на добычу, и серия хищных и горячих ласк ошеломила меня; не успел я опомниться, как мы уже лежали на грязном полу и я целовал ее, целовал неистово. Когда все закончилось, Таисия встала и, сноровисто обертываясь в свои лохмотья, сказала:

- Я ухожу к Аглае. Она сегодня готовит мясо. Пойдешь?

- Нет, - хрипло ответил я. Конечно же, я не забыл всего, что видел; даже в эти безумные минуты не забыл.

- Жаль, - сказала Таисия, пошатываясь, будто пьяная. - Мясо - это вкусно. Ты уверен? (Я кивнул.) Жаль. Тогда поешь похлебки - там в печке стоит.

Продолжая пошатываться, она надела верхний из своих слоев (как только ей под ними не жарко?) и неторопливо вышла. Я прилег на постель в углу. Ну что ж, по крайней мере, ясно, что Таисия мне зла не желает. А там посмотрим... В конце концов, до рассвета осталось всего около трети суток.

Стемнело. Я встал и, чиркнув спичкой, зажег свечу. Вернулся в угол и сел на постель, завороженно глядя на пламя. Сердце сжималось как бы в предощущении чего-то сладкого и тревожного. В круге света на столе лежали крошки, оставшиеся от моего сухаря; там орудовали тараканы. Вездесущие тараканы. Они гуськом поднимались по ножке стола, и теперь в маленьком кружке света не было, кажется, даже видно стола под бурой шевелящейся массой. Кажется? Фантазия разыгралась, мать ее... Тараканьи усы - стрелки часов - отмеряли вечность. Интересно, есть ли у тараканов своя Великая Матерь? И как часто они плодятся, и сколько тараканов бывает в одном выводке?

На улице послышались женские голоса. Я очнулся от своего оцепенения и, достав из объемистой сумки ружье, положил его рядом с собой на постель.

Таисия вошла, напевая песню, слов которой было не разобрать. Глаза у нее были пьяные - я почти видел это, несмотря на темноту.

- Как дела? - спросил я. - Хороший был ужин?

- Хороший, - ответила Таисия и, сев, прижалась к моему плечу. Какое горячее тело - очень горячее. - Хороший суп, бульон из трех родившихся... Нам выделили их с сестрой Аглаей на пару, но у сестры печь побольше, вот она и сказала: я приготовлю. Я наелась, дети наелись, малый наелся... Жаль, что тебя не было. А ты съел похлебку?

- Похлебка, - проговорил я. - Ах да, похлебка. - Я встал и направился к печке.

Густой картофельный отвар сегодня показался мне невкусным - может быть, потому, что остыл. Я прилег на лежанку, ощутил прохладный металл ружья. Главное, что ружье под боком... под боком... Мысли путались, и слипались глаза. Таисия сидела у меня в изголовье, положив руку на затылок. Я чувствовал, что засыпаю. Но спать нельзя, ни в коем случае нельзя. Где ружье? Вот оно. Нельзя, нельзя...

Она сидела на каменном полу, и громадная рыхлая туша каждые несколько минут содрогалась, извергая из себя младенца. Электрический свет заливал все пространство огромной комнаты - откуда здесь, сейчас, в нашей нищей современности взялось электричество? невероятно! - и в этом свете слабо шевелились, как червяки, красно-розовые тельца и не кричали... нет, они были слишком малы, чтобы кричать по-настоящему... а только пищали пронзительно, и ползли, и ползли... Их увлекала с собой волна, расширяющаяся от НЕЕ к стенам комнаты, и они ползли, и умирали от непомерных усилий и тесноты, превращаясь в посиневшие трупики, и тогда новый слой, появившийся из недр чудовища, покрывал их сверху, и снаружи оставалось вновь - только красно-розовое...

Я проснулся.

Серый рассвет проник в комнату. Я лежал, связанный по рукам и ногам, и ощущал слабость в каждой клеточке своего тела; я был сейчас - не сильнее младенца. Опять же - как все просто... Меня опоили снотворным, можно было догадаться. Я скосил глаза на Таисию.

- Что ты... собираешься... делать? - спросил едва слышно.

Она улыбнулась и нежно провела рукой по моим волосам.

- Не беспокойся. Ты ведь хотел увидеть Великую Матерь? Ну, так ты ЕЕ и увидишь. Мне очень жалко, правда. Я не хочу, чтобы ты покинул меня, но теперь ты станешь частичкой ЕЕ, а так лучше.

Две темные фигуры появились из дальнего угла, еще не тронутого солнцем, - и как я их раньше не заметил? Две копии Таисии, почти такие же, как она.

- Не затягивай, сестра, - сказала одна из фигур. - Пойдем.

- Погоди, Аглая. Дай мне проститься, я ведь его люблю. Слышишь? Я люблю тебя, ты хороший, но я сделаю то, что должна...

- Зачем? - спросил я.

- Матери нужна твоя плоть. Матери нужны мужчины, хоть иногда, иначе она рожать перестанет. Я бы сама хотела отдать себя Матери - но нельзя.

Она говорила задумчиво и словно бы по-книжному - я не улавливал в ее голосе интонаций прежней Таисии.

Я откашлялся.

- Скажи... когда вы приведете меня к Матери, я должен быть в сознании? То есть не спать, чувствовать себя нормально?

- Да, - с ноткой удивления подтвердила Таисия. - Матерь примет тебя именно таким.

- Хорошо. Тогда - может, ты дашь мне немного отвара? Я чувствую слабость, я не готов к ней... к этой встрече...

Поленца в печи слабо потрескивали.

Таисия кивнула:

- Я разогрею...

- Нет времени, - возразила Аглая.

- Это его последнее желание, - сказала Таисия. - Пожалуйста.

Минуты шли.

Таисия достала из печки котелок с отваром и, усадив меня на постели, принялась поить из ложечки, изредка - в перерывах между глотками - поглаживая меня по плечу. О, какими горячими, какими ласковыми были эти прикосновения!

Живительное тепло растекалось по телу. Отвар Таисии был удивительно бодрящим, я это помнил. Слабость прошла, как не бывало.

- Ты напился? - спросила Таисия.

Я кивнул.

- Поверни меня, пожалуйста. - Сейчас я видел только Таисию, но не Аглаю со второй приятельницей.

Таисия очевидно недоумевала - но просьбу выполнила. Теперь в поле моего зрения попали все трое. И тогда, глядя своей подруге прямо в глаза и применив всю силу воздействия, я сказал ей:

- Отойди от меня. Замри вон там, дальше.

Она подчинилась.

- И вы - стойте, не двигайтесь.

Женщины окаменели, их глаза сделались неподвижными, как у кролика под взглядом удава.

- А теперь - ты, Таисия, развяжи меня. - Она подчинилась опять.

Ощутив себя свободным, я принялся растирать затекшие руки. Потом собрал вещи, закинул сумку за спину и взял ружье. Женщины по-прежнему не шевелились.

- Пойдем со мной, Таисия. Ты покажешь мне, где живет Великая Мать.

Да, я попросту не мог уйти отсюда без того, чтоб хотя бы увидеть ее напоследок. Теперь, когда опасаться нечего.

Мы вышли на улицу. Когда нам встречались женщины, я смотрел на них долгим взглядом и отдавал приказание - и они замирали на месте, ожидая, пока мы пройдем мимо.

Таисия привела меня в спортивный комплекс, к двухэтажному зданию в тени высоких деревьев. Темными коридорами мы прошли в глубину здания и остановились перед проемом, и Таисия сказала:

- ОНА - там.

- Стой здесь, - ответил я и вошел в огромный зал. До Катастрофы здесь был, очевидно, бассейн - такое искусственно созданное углубление с водой, в котором купались люди, потому что обычных водоемов им отчего-то недоставало.

Я сделал шаг, другой. Остановился. Зал был хорошо освещен солнцем через пролом в стене, и по телу моему пробежала крупная дрожь. То, что сидело там, на дне бассейна, на глубине пяти метров подо мной, не было человеком. Оно не было даже мутантом - не бывает таких мутантов. Никогда. И я почувствовал, что, сколько я ни проживу, я не смогу подробно описать хотя бы для себя то, что я увидел, даже рассказать кому-нибудь про ЭТО в подробностях...

ОНО повернулось и медленно двинулось к моему краю бассейна, с трудом волоча гигантскую тушу, таща на себе десяток младенцев, бессильно повисших на десятке грудей... Копна волос полностью закрывала лицо, и были эти волосы - словно огромная грязная охапка соломы, разве что черная.

И я услышал - да, буквально услышал, - как ОНО царапается в дверцу моей души, и понял, что ОНО тоже обладает очень неслабым гипнотическим умением, правда - бессознательным... и что ЕМУ нет даже нужды поднять на меня глаза, чтобы это умение проявить.

И я понял еще, насколько нелепыми и детскими оказались все мои мысли насчет мутантов - здесь, за тысячу километров от центра Катастрофы. Нет, ОНО не было мутантом. Мутант, хотя бы отдаленно напоминающий человека, не смог бы рождать несколько сотен детенышей в год... на корм сотням семей и им же в услужение... Такой мутант не мог бы, получая пищу лишь изредка, без конца производить материю, бессчетное количество материи... Он не мог бы пожирать мужчин, оплодотворяясь ими, и держать под гипнотическим контролем целый социум. Какие сумасшедшие завихрения Духа и Материи происходили здесь, в этом бассейне? Какие невероятные условия должны были осуществиться в нашем потрясенном Катастрофой мире, чтобы создать ТАКОЕ... свести воедино Дух и Материю - в шелковой прохладе кровати, имя которой - Мироздание?

Волосы зашевелились и встали дыбом у меня на голове. Я чувствовал, всей кожей своей чувствовал - сверхъестественное. Странное чувство, смесь восторга и отвращения, овладело мною.

Мы искали, тысячи лет искали богов за пологом небес, в космических просторах - и никак не ожидали, что бог родится у нас, на Земле.

Я взглянул себе под ноги, на то тысячегрудое, что роилось внизу, и, не давая себе опомниться, радостно шагнул в бездну.

Как это, оказывается, просто - отдать себя, отдать без оглядки. Здравствуй, Великая Матерь. Прими и прости.

Марина Маковецкая

Данная история пересекается с циклом Владыки смерти. Цикл "Владыки смерти" можно прочитать по данной ссылке http://pikabu.ru/search.php?t=%D0%B2%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D1%8B... (по ссылке они в обратном порядке)

Глава 1

В детстве, когда мне было лет восемь, я убежал из дома. Меня нашли только на третьи сутки, в лесу, в десяти километрах от дома, исхудавшего, грязного, но живого и невредимого.

Я не знал тогда, почему ушел из дома и где был эти трое суток: память об этом времени начисто выветрилась из головы. Но зато я точно уверен, что именно с тех пор стал видеть Тени.

Они явились однажды ночью, вскоре после моего побега из дома. Накануне я сильно ушиб лодыжку, бегая на улице с соседскими ребятами, но родителям не сказал, потому что они и без того жутко волновались из-за меня. Лодыжка болела нешуточно, а я терпел сколько мог. Уснуть удалось далеко за полночь, но через пару часов боль меня разбудила снова. Я лежал в постели, в полутемной комнате, освещенной лишь слабым светом уличных фонарей, и скрипел зубами от боли, ощущая пульсацию крови в опухшей лодыжке.

И тут тень, отбрасываемая стопкой учебников на столе, шевельнулась. Я заморгал, решив, что мне почудилось; по спине и шее прокатился холодок, и даже боль в ноге на минуту забылась. Нет, мне не почудилось: тень действительно двигалась сама по себе, все остальные тени были на месте. Ненормальная тень совершенно бесшумно поползла вверх по стене и перекатилась на потолок, причудливо изогнувшись. Там она зависла на какое-то время, будто задумавшись или наблюдая за мной…

Я смотрел на нее, холодея от страха, который разбавлялся немалой долей любопытства. Что она будет делать дальше? Мне она почему-то не казалось опасной.

Потом я увидел другую Тень, что кралась вдоль плинтуса. Она на мгновение притаилась возле шкафа и беззвучно скакнула по стене на потолок, к первой Тени, после чего обе закружились друг возле друга, словно игривые котята.

Мне захотелось заорать, позвать предков. Но я этого не сделал. Отчего-то был уверен, что, стоит включить свет, и Тени исчезнут, как исчезают все обычные тени. Кроме того, Тени хоть и крутились надо мной, ничего плохого мне не делали.

Они исчезли через полчаса или около того. Я еще долго пялился в полумрак, было тихо и спокойно, и я уже сомневался в том, что видел. Наконец, сам не заметил, как уснул.

Наутро пришлось признаваться в боевом ранении: лодыжка распухла так, что и штаны не натянешь. Мама сделала компресс и тугую повязку, и боль немного утихомирилась. Передвигаться, однако, удавалось только на одной ноге, прыгая, как кузнечик-инвалид, и хватаясь за стены. Про Тени у меня язык не повернулся рассказать. Да я уже успел убедить себя, что мне приснилось.

Но на другую ночь они явились снова. На этот раз к мельтешению черных силуэтов на потолке и мебели присоединились звуки — невнятный шепот, такой тихий, что не услышишь, если не прислушаешься. Я почти не испугался, даже ждал их в какой-то степени.

На третью ночь они не появились вовсе. Я долго лежал с открытыми глазами в ожидании ночного представления, нога почти не болела, отек спал; не дождавшись, уснул. В течение двух месяцев никакие видения меня не тревожили, и я о них начал забывать.

Один раз, впрочем, не выдержал и поделился с соседским пацаном, моим ровесником по имени Стас, который поднял меня на смех, сказав, что всякую чертовщину видят только шизофреники, а значит, я — шиза, и место моё в дурдоме. После этого я старался никому про Тени не заикаться, чтобы не попасть в дурдом.

Через два месяца Тени вернулись. В ту ночь мне, как и в первый раз, не спалось. На этот раз я разбил на катке колено, и оно противно ныло. Теней было больше, чем прежде, штук пять, хотя черт их разберет… Они мельтешили надо мной, а я лежал и думал, как мне будет житься в дурдоме.

Тени крутились особенно долго и весело, затем собрались на шкафу, слившись в одну непроглядно черную кляксу. До меня долетал тихий невнятный шепот, а через пару минут из шкафа с грохотом вылетели вещи. Я подскочил в постели, сердце затрепыхалось в глотке. Было снова тихо, я от страха обливался потом.

Через стенку донеслись голоса предков, щелкнул выключатель. Отец и матерью приоткрыли дверь в мою комнату и тихонько позвали. Я отозвался дрожащим голосом. Отец включил свет, я прищурился. Тени пропали.

– Что там у тебя стряслось, Вадим? — спросила мать. — Что за шум? Это ты раскидал вещи?

– Да нет, Лида, — отозвался вместо меня папа. Он заглядывал в шкаф. — Тут полка сломалась, видишь? Шуруп вылез. Заводской брак, чтоб его…

– Наверное, испугался, да, сына? — Мать подскочила ко мне и принялась обнимать. Я сразу перестал трястись и, скорчив рожу, стал отбиваться от телячьих нежностей. Никогда их не любил.

Отец приделал полку на место, мать собрала вылетевшие вещи, и инцидент был исчерпан. Родители пожелали мне спокойной ночи во второй раз, выключили свет и прикрыли дверь. А я остался лежать с ноющим коленом и мыслями о Тенях.

Теперь я уже не думал, что я шиза и Тени мне мерещатся. Они существовали в реальности и выбросили вещи из шкафа. Злосчастный шуруп тут был ни при чем.

Они вернулись почти через год, когда я вывихнул руку, катаясь на велике. К тому времени я уже догадался, что Тени приходят, когда я испытываю боль. Их было еще больше, вели они себя еще агрессивней и, в конце концов, сорвали люстру.

К счастью, люстра свалилась не на меня, а на пол возле изножья кровати. Грохот наполнил весь дом. Родители прибежали с вытаращенными глазами. Я тоже был испуган сильнее прежнего и попытался рассказать о Тенях. К моему удивлению, родители не пожелали выслушать меня до конца. Отец отмахнулся, а мать сказала, что мне приснился плохой сон, что люстра упала, потому что ремонт сделали некачественно. При этом мама зыркнула в сторону папы с весьма недовольным видом. Но позже я обратил внимание, что родители иногда шушукаются о чем-то и замолкают, едва я захожу в комнату. Пару раз ловил на себе их испуганные взгляды, после чего поклялся себе не заговаривать о Тенях. Тем более они пропали. Я был достаточно большим, чтобы соображать, что со мной творится нечто необычное и нехорошее. Никому из моих приятелей в школе не приходили по ночам всякие темные сущности с хулиганистым характером.

Я был странным, не таким, как все, и в этом не находил ничего хорошего и лестного для себя. Со временем моя странность стала проявляться не только в способности видеть и слышать Тени. К примеру, я заметил, что меня боятся собаки и кошки. Свирепая немецкая овчарка соседки тети Ольги, терроризировавшая, бывало, всех на нашей улице, при виде меня завела привычку поджимать хвост, отбегать подальше и глухо выть. Наш кот Барсик сбежал из дома насовсем; отыскать его так и не удалось.

Поведение животных в моем присутствии не могло не привлечь внимание окружающих людей. Раньше всех забеспокоилась тетя Ольга. Она пришла к моим родителям и заявила, что в меня вселился бес и что надо его изгонять. У тети Ольги, мол, есть знакомый экстрасенс и по совместительству экзорцист, который за умеренную плату может изгнать беса из невинного дитяти. Сама Ольга при этом не откажется от скромного подарка за роль посредника.

Мои предки ее очень культурно выставили. Но я видел их беспокойство. Я пугал не только животных, даже люди с некоторых пор не были способны долго смотреть мне в глаза. Я подолгу, пока не было родителей поблизости, разглядывал себя в зеркало: пытался понять, что со мной не так. Из зеркала на меня глядел самый обыкновенный пацан с самой обыкновенной внешностью: темные волосы, брови и ресницы, глаза тоже темные, почти черные, кожа бледноватая; мне никогда не удавалось загореть, я лишь краснел на солнце, потом снова белел.

Не знаю, насколько тут была виновата тетя Ольга с ее способностями разносить сплетни со скоростью сверхзвукового авиалайнера, но другие соседи стали поглядывать на меня косо. В школе и на улице со мной перестали играть вчерашние друзья. Стоило мне выйти за ворота, как ребята разбегались кто куда. В классе никто не хотел со мной сидеть за одной партой, и в итоге я очутился в гордом одиночестве.

Сосед Стас, с которым я играл в прежние хорошие времена, и вовсе начал меня задирать при любом удобном случае. Однажды мы подрались из-за этого. Стас был здоровее меня, ходил в секцию дзюдо, и я закономерно получил по башке, причем неслабо. Синяков на открытых участках тела не было, зато голова разболелась не на шутку.

Родителям о сражении с бывшим другом я не сказал. В последние дни я всё реже и реже разговаривал с родителями по душам, постепенно замыкаясь в себе. Что толку обсуждать с ними проблемы, если они не верят в Тени?

Ночью в моей черепной коробке бухала боль, подташнивало, и было определенно не до сна. Где-то около полуночи, словно унюхав мои страдания, возникли Тени. Их было много, как никогда прежде, — десятки, если не сотни. Сквозь приоткрытую дверь я видел их в гостиной; надо полагать, они заполонили весь дом. Мне чудилось, что они шныряют не только по стенам и потолку, но и выпячиваются вглубь комнаты, обретают объем…

Их мельтешение вызывало головокружение, шепот давил на психику, нервировал, угрожал… Я зажмурил глаза и заткнул уши ладонями, но по-прежнему чувствовал и слышал их…

Запахло паленым, и вдруг комната озарилась ярко-красным светом, что проник сквозь плотно закрытые веки. Я открыл глаза и заорал от ужаса — шторы горели, огонь уже перекинулся на обои. Сполохи огня плясали в воздухе, отбрасывая тени, которые двигались сами по себе.

Я вылетел из спальни, забыв о головной боли, и в прихожей попал в охапку отцу. Оказалось, шторы загорелись одновременно во всех комнатах. Мать успела схватить шкатулку с кое-какими драгоценностями и деньгами, а отец перекинул меня через плечо, и мы всей семьей выскочили во двор прямо в нижнем белье. Повезло нам, что ночь была теплой, и нам не пришлось мерзнуть.

Папа ссадил меня у клумбы и унесся в гараж. Оттуда он появился с огнетушителем и вошел в дом, несмотря на испуганные крики матери. Пока отец героически боролся с пожаром, мать вызвала пожарных по мобильному телефону. Сбежались соседи во главе с тетей Ольгой, запахивающей облезлый халат на мощной груди.

Когда на нашей улице послышалась сирена пожарной машины, у всех отлегло от сердца. Мать отвела меня в сторонку и, взяв за плечи, спросила:

– Как это случилось, Вадим? Ты играл со спичками? Скажи, я не буду ругаться.

После всего произошедшего у меня плохо варил котелок. И у меня вырвалось:

– Нет, это Тени… Сегодня их особенно много…

– Что ты такое говоришь, сынок? Какие тени?

Я прикусил язык. Сзади кашлянули. Я вздрогнул и обернулся — там стояла тетя Ольга. Несмотря на габариты, она подкралась к нам тихо, как ниндзя, чтобы подслушать.

– Странный он у вас, Лида, очень странный, — смакуя каждое слово, произнесла тетя Ольга. — И Пусик мой его боится, а мой Пусик в людях не ошибается, нет. Говорила ведь, бес в нем сидит. Выгнать надо, пока не поздно.

Во двор ворвались пожарные в полном боевом облачении, с длиннющим шлангом брандспойта. Отодвинули зевак, выгнали отца с его жалким огнетушителем и деловито взялись за дело.

– Не говорите глупостей, Оля, — сердито прошептала мать, когда соседка опять принялась нашептывать что-то ей на ухо. — Мало ли отчего могло загореться…

– Кто знает, а вдруг его настоящие родители были колдунами? — прошипела в ответ тетя Ольга.

– Замолчите! — рявкнула мама неожиданно командным тоном. От такого рявканья даже рота новобранцев заткнулась бы, не то что тетя Ольга. Мама сразу понизила голос: — Это вас не касается! Понятно?

– Подумаешь! — проворчала тетя Ольга. — Вам тут доброе дело, понимаешь, делают, а она… Как хотите, черт с вами. Сегодня дом сгорит, завтра сами сгорите…

И зашагала прочь. У матери дыхание перехватило от таких слов. Она прижала меня к себе покрепче и погладила по голове. Я не отстранялся, как делал это обычно. Понимал, что этот жест нужнее матери, чем мне.

Тетя Ольга ошиблась. Дом не сгорел, хотя много вещей пострадало. Требовался капитальный ремонт. Пока бригада рабочих ремонтировала дом, мы перебрались на квартирку — тесную и неудобную. В первый же вечер пребывания на этой квартире мама, тщательно скрывая волнение, поинтересовалась, много ли я услышал из того, что наговорила противная соседка тетя Ольга.

– Да успокойся, ма, — сказал я. — Между прочим, я давно уже знаю, что приемный.

Глаза у матери полезли на лоб, рот раскрылся, но ни звука с языка не сорвалось. Не дожидаясь, пока она найдет нужные слова, я пояснил:

– Тетя Ольга сказала мне еще в прошлом году.

– Вот стерва! — вырвалось у мамы. — Я с ней еще поговорю… Я ей устрою… А ты, Вадим, всё это время молчал? Почему?

– А чего обсуждать? — совсем как взрослый ответил я, гордясь собой. — Какая разница, приемный я или нет? Вы с папой меня любите, а я — вас.

В этот момент, к моему страшному смущению, мама расплакалась и принялась долго меня тискать и целовать. Она не знала, что на самом деле я очень расстроился и удивился, когда узнал, что неродной сын. Я нашел пару фильмов про усыновленных детей и пересмотрел их несколько раз. Красноречием я никогда не отличался, поэтому просто повторил цитату одного из героев фильма.

Глава 2

Когда случился пожар, мне было десять лет. Через два года мои приемные и любящие родители погибли в автокатастрофе.

Они ехали от одноклассников, которые жили в поселке километрах в тридцати от города, когда на встречку вылетел джип с пьяным водителем за рулем. Отец дернул руль вправо, столкновения удалось избежать, зато машину занесло, и моих родителей вынесло за обочину. Машина несколько раз перевернулась и загорелась. Если они и были еще живы после всех кульбитов, то сгорели заживо.

В тот день я остался дома и смотрел фантастический сериал про трансформеров. С тех пор я никогда больше не смотрел сериалы. В тот день мое детство кончилось.

У моих родителей не было близких родственников, кроме древних троюродных дедушки и бабушки и кузины матери, которая вышла замуж за серба и жила в Праге. Меня отправили в интернат для сирот на окраине нашего города. Я плохо помнил это время: ходил, ел и спал на полном автопилоте, не различая людей и не воспринимая обращенные мне слова. В груди будто открылась зияющая дыра, из которой вылетела вся радость, что когда-то наполняла меня. Я старался не вспоминать все те моменты, когда убегал от материнских объятий, потому что теперь это представлялось мне предательством, потому что больше никогда меня не будут обнимать теплые руки…

В первые дни жизни в интернате на меня пытались наехать местные несовершеннолетние «авторитеты», но, поглядев мне в глаза, быстро отстали. Я снова был неприкасаемым, как в прежние времена. Нельзя сказать, что жизнь в интернате был плохая или хорошая. Она была беспросветная. У меня не было врагов, но не завелось и друзей. Я не жил, а существовал, как заводная игрушка, лишь внешне похожая на человека.

Если бы Теней привлекала душевная боль, их полчища смели бы, наверное, весь этот интернат с лица земли. Но и они не навещали меня.

Постепенно горе притупилось, лишь изредка напоминая о себе приступами жестокой депрессии. Но однажды, примерно спустя полгода, в июне, произошло кое-что, что напомнило мне о том злосчастном дне, когда погибли родители.

Я проходил мимо стойки, за которой находился охранник, целыми днями развлекавшийся разгадыванием сканвордов и просмотром передач по маленькому черно-белому телику. По телику транслировали новости. Диктор сообщал, что суд над Матвеем Остаповым завершился; его приговорили к трем годам условно. Я застыл, как громом пораженный.

– Хм, — проговорил охранник, веселый и глуповатый парень с вздернутым носом и веснушками. — Это же тот самый Остапов, что прошлой зимой вылетел на встречную полосу, и из-за него твои предки погибли! Три года условно ему дали, слыхал? Небось, сегодня же нажрется на радостях и еще кого-нибудь на тот свет отправит. Он же мажор, сынок депутата, таким всё можно. Сволочи!

Он еще что-то болтал, ничуть не переживая по тому поводу, что может кого-то ранить своей болтовней. Я не слушал. В ушах засвистело, перед глазами поплыло, я повернулся, точно робот-трансформер, и потопал обратно в комнату. До вечера так и просидел там, на ужин ничего не съел, кусок не лез в глотку. Никто не обеспокоился моим поведением: всем, в том числе воспитателям, было плевать на психическое состояние сирот. Не буйные — и ладно.

Этой же ночью я проснулся, будто кто-то меня разбудил. Мои соседи по комнате — один надо мной, двое других на второй двухъярусной кровати — вовсю сопели. Сквозь щель под дверью сочился свет люминесцентных ламп. За окном с высоты второго этажа виднелся освещенный фонарями квадратный двор. Света в комнате было маловато, но мне хватило, чтобы разглядеть Тени. Их было много, и они носились по потолку, как стая чудовищных летучих мышей.

Я стал одеваться. Сам не знал, для чего это делаю, и что буду делать потом. Казалось, мной кто-то управляет, дергает за ниточки, как тупую куклу, а я не особо и сопротивляюсь. Возможно, это Тени мной управляли в ту ночь?

Моя возня и шелест одежды разбудил Митьку, что спал на нижнем ярусе соседней кровати.

– Ты куда? — хриплым со сна голосом полюбопытствовал он.

Меня ничуть не встревожило то, что меня засекли. У меня вообще не было никаких эмоций. Я повернулся к нему и тихо сказал:

– Спи.

И Митька уснул — уронил голову на помятую подушку и захрапел, как взрослый мужик.

Я вышел из комнаты в ярко освещенный коридор, не встретив ни одного дежурного воспитателя. На первом этаже, сидя за стойкой на обшарпанном кресле с запрокинутой назад головой и открытым ртом, дрых веснушчатый охранник. Я отстраненно подумал, что спит весь интернат — весь, до последнего человека. Все, кто не спал, уснули после того, как я произнес в своей комнате слово «Спи!».

На столике перед охранником лежал раскрытый перочинный нож и целая батарея остро наточенных карандашей. Охраннику явно было нечем заняться. Я взял ножик и, сложив его, положил в карман джинсов. Потом повернул торчащий в замочной скважине ключ и вышел во двор.

Свежий ночной воздух повеял в лицо, шевельнул волосами и остудил горячие щеки. Я воспринимал все мелочи, слышал отдаленные автомобильные сигналы и человеческий говор в стороне жилого комплекса, видел мир отчетливо, будто стоял ясный солнечный день. Видел в полной темноте, как кошка. Но мыслей по-прежнему не было.

Надо мной носились Тени, шептали что-то и вроде бы звали за собой. И я пошел за ними.

Я шел в течение получаса по ночным улицам и тропинкам между многоквартирными домами. Навстречу мне почти никто не попадался. А те немногие припозднившиеся прохожие, что попались, не обратили на меня внимания. Из спального района я переместился в частный сектор, где жили зажиточные личности. Я прошел по пустынной узкой улочке, зажатой между высоченными заборами, за которыми высились дома, больше похожие на дворцы.

Тени вели меня всё дальше и дальше, пока не привели к одним из роскошных ворот, украшенных кованными лепестками и цветами. Все еще со звенящей пустотой в голове, я встал лицом к воротам и застыл.

Мои уши превратились в радары: я улавливал гавканье собаки на другом конце частного сектора, глухое рокотание приближающейся грозы и каждое слово, произнесенное за воротами.

Обитатели дома не спали. Судя по голосам, их было человек пять, все сравнительно молодые; сидели они во дворе и предавались возлияниям.

– Ну, давай за то, чтобы нам всегда фартило! — говорил нетрезвый мужской голос. — Вообще, поражаюсь тебе, Матвей, братуха! Нервы у тебя железные!

– Да у меня их вообще нет, — протянул другой голос, тоже нетрезвый, но более разбитной. — Да и с какого перепуга мне нервничать, а, Васян? Или ты на че-то намекаешь? Типа мне нервничать надо?

Раздался пьяный смех. Заговорило сразу несколько человек. Громче всех Васян, который стал уверять Матвея, что ни на что не намекает. Даже наоборот, очень уважает Матвея и всегда на его стороне. Матвей, который, видно, горел желанием наехать на кого-нибудь, был вынужден удовлетвориться объяснением. Зазвенели рюмки, кто-то крякнул от удовольствия.

– Щас к тёлкам поедем, — заявил Матвей. — Я отвечаю, мужики. Надо отметить как следует окончание этого сраного суда.

– Такси вызовем?

– Какое, на хер, такси? Сам за руль сяду!

– А что твой батя скажет…

– Что мой батя?! — взревел Матвей. — Что ты хочешь сказать, Макс? Он мне и так плешь проел из-за того случая! Я вам отвечаю: не моя вина была, что тот придурок в сторону вильнул… Да и гололед был. Так что я тут вообще ни при делах, ясно? Эти два жмурика сами виноваты… Туда им и дорога.

На минутку воцарилась тишина. Кто-то чавкал, кто-то сопел. Гром грохотал все громче, черное небо вспарывала молния, запахло дождем. Упали первые капли.

– Слышь, парни, пошли-ка в дом, а то вымокнем. И хавчик надо занести. Там и решим насчет тёлок.

Загремели отодвигаемые скамейки. Голоса удалялись, пока хлопнувшая дверь не отрезала их от моего слуха. Дождь постукивал по моей непокрытой голове, плечам, стекал по щекам и шее.

Я достал из кармана перочинный ножик и выдвинул лезвие. Ни о чем не думая, закатал рукав и вдавил нож в запястье. Набухла капля крови, скатилась по кисти и упала на мокрую землю. Боль ударила по нервам, но мне было этого недостаточно. Я принялся медленно, вращательными движениями вкручивать лезвие в плоть. Боль была невыносима и потрясающе приятна. Когда мучение достигает пика, оно превращается в свою противоположность — в запредельное удовольствие…

Я больше не видел молний и света фонарей. Небо затмили легионы Теней. Я больше не слышал тысячи разных звуков. Зловещий шепот наполнял вселенную злобным ядом. Я почти понимал их: они жаждали смерти.

Тогда тот, кто управлял мной все это время, заставил поднять голову. Мои губы и язык зашевелились. И раздался голос — мой голос, но говорил кто-то другой, кто-то, кого наполняла беспредельная злоба:

— Убейте всех!

Сотни тысяч черных Теней волна за волной ринулись в дом Остаповых. Их торжествующее шипение заглушало громовые раскаты. А мое сознание погасло, как спичка в ураганную ночь.

Глава 3

На следующее утро я проснулся на своей интернатской кровати, одетый в свою интернатскую пижаму. Если бы не аккуратно перевязанная чистым платком рука и наполовину высохшая одежда, я бы решил, что ночное путешествие мне приснилось.

Значит, вчера я пошел по ночным улицам, невесть каким образом нашел дом Остаповых и натравил на них Тени? Я помнил все, кроме возвращения домой. Как-то я дошлепал до интерната, переоделся в пижаму, перевязал руку и улегся спать…

Впору было испугаться, но я не испугался — не от излишней храбрости, а от подсознательной уверенности в правильности своих поступков; ну, или поступков той сущности, что управляла мной прошлой ночью. Мне представлялось, что я сделал правое дело.

Проснувшись за полчаса до побудки, я спустился на первый этаж, к охраннику. Тот с опухшей после сна физиономией пил дымящийся кофе и таращился в миниатюрный телик. Там, как обычно, шли новости.

– …сильнейший пожар, — тараторила репортер. — Пожарных вызвали соседи. К тому времени дом практически превратился в руины, выживших не было. Обнаружено пять трупов, в данный момент ведется работа по их опознанию. Однако достоверно известно, что среди погибших числится Матвей Остапов, проходивший недавно по делу о гибели…

– О, доброе утро, Вадим! — сказал охранник, заметив меня. — Опять про твоего Остапова говорят! Поджарился, как курица гриль, слыхал?

На крохотном экране виднелись руины дома. Пожар был, судя по всему, сильный, даже стены не устояли, обрушились под воздействием сильнейшего жара. Около дымящихся черных обломков дома бродили пожарные, кое-кто из них несли носилки с телами, накрытыми черной пленкой; невдалеке толпились зеваки, и мне вспомнился пожар в родительском доме. Тогда Теням никто не приказывал устраивать пожар, они просто баловались. Считай, нам тогда повезло…

– …очевидно, возгорание произошло из-за несоблюдения мер противопожарной безопасности, — продолжала частить репортер. — На место трагедии выехал владелец дома и отец погибшего Матвея Остапова депутат от партии «Единое знамя» Федор Остапов.

– Тот, кто твоих родителей на тот свет отправил, на том свете, — с идиотской улыбкой сообщил мне охранник. — Поджарился, как шашлычок. Ты, поди, доволен?

Я впился взглядом в глаза охранника, и тот, не выдержав, как все остальные, отвернулся. Улыбаться, впрочем, не перестал.

Этот туповатый охранник не ехидничал, не злорадствовал, и в нем совершенно не было злобы. Просто он спрашивал то, что его заботило в эту минуту.

– Я и сам не знаю, что чувствую, — честно ответил я ему.

Повернулся и вышел на улицу.

Несмотря на раннее утро, было тепло, почти жарко. Душный и влажный после ночного дождя воздух словно застревал в легких. Я не соврал: сам не понимал, что чувствую в эту минуту. Уж точно не радость. Но и нельзя сказать, что я расстроился. Вместе с Матвеем погибло четверо его дружков. Не знаю, достойны ли они были смерти в огне, Матвей точно был достоин. Конечно, я не воскресил родителей, но вполне определенно спас многих других людей, которые могли погибнуть из-за пьяного водителя. Осознание этого вселяло чувство правоты, но совсем не радовало…

Перед глазами весь день проплывали видения обожженных тел и дымящихся руин. Правильно ли поступил тот, кто управлял мной этой ночью? И насколько важна по сути эта правильность? Вместе с Матвеем погибли невинные — хотя какие они невинные? Нет людей без греха, говаривала тетя Ольга, всегда ощущавшая зло во мне. Получается, убей любого — и ты сделаешь благое дело?

Я старался отогнать от себя эти мысли, потому что тот, другой я, может услышать и начать крестовый поход против всех и вся, вооружившись неимоверной силой Теней.

Этим вечером я ложился спать с некоторой опаской, страшась проснуться где-нибудь в центре города в окружении беснующихся Теней и стены огня. Опасался я зря: злобный чужак во мне не просыпался. Да и Тени не появлялись в течение всей следующей недели, словно насытившись страданиями умирающих в огне людей. А вот на восьмой день меня посетил ночной гость — только это была не Тень.

Я проснулся, как и в первый раз, так, будто кто-то меня разбудил.

В комнате вовсю похрапывали мои соседи. Я почувствовал присутствие постороннего где-то рядом, в темноте. Оторвав голову от подушки, всмотрелся во мрак, но ничего не разглядел, в отличие от прошлого раза. И в отличие от прошлого раза мне стало очень не по себе.

– Кто здесь? — дрогнувшим голосом спросил я.

– Вадим Вольский, — произнес тихий голос из пустоты надо мной. — Идем со мной.

Может, я сплю? Нет, ощущения слишком четкие, реальные, таких во сне не бывает. Тени со мной никогда не разговаривали, если не считать невнятного шепота, но этот новый гость говорил вполне внятно, и далеко не шепотом, хоть и негромко. А если это человек?

– Куда? — тупо переспросил я.

– В твой новый дом, — ответило невидимое существо.

– Какой новый дом?

Я говорил не так уж и тихо. В любое другое время кто-нибудь из ребят уж точно бы проснулся. Но похрапывание ничуть не изменило тональности. Кем бы ни был мой посетитель, он умел наводить сны… Как и моя темная половина.

– Настоящий дом, — пояснил невидимка. — Там, где ты будешь чувствовать себя на своем месте.

Я помолчал. Не знал, что и сказать.

Во мраке что-то задвигалось, и я скорее почуял, чем увидел Тени. Они снова появились и кружились по комнате.

– А если я не пойду? — рискнул спросить я.

Невидимка тихо рассмеялся.

– Ты думаешь об этих мелких духах, что устраивают бардак и пожары? Прочь!

К моему изумлению, Тени все, как один, исчезли, повинуясь негромкого приказу.

– Они нам не помешают, — пояснил невидимка. — Как не помешают и люди. Итак, ты идешь, Вадим?

Я встал и принялся одеваться. Где-то в глубине души была уверенность, что я давно жду его — этого невидимого посланника другого мира. Страх почти пропал, осталось лишь любопытство.

Продолжение в комментариях