«Когда началась Великая Отечественная война, 22 июня 1941 года, мне исполнилось 8 лет. Через несколько месяцев к нам пришли немцы и мы оказались под оккупацией. Было очень трудно, а главное — страшно жить при немцах. Мы боялись выходить на улицу. За малейшую провинность, за подозрительное, по мнению фашистов, поведение, да за что угодно, просто без причины могли избить, искалечить и просто убить. Особенно зверствовали эстонцы и латыши, а их было много в немецкой форме, они служили у фашистов. В нашем посёлке находился немецкий штаб и это в какой-то степени нас спасло. А в полутора километрах от нашего посёлка были сожжены три деревни вместе с жителями: Суслово, Глушнево, Стега. Всех, и старых, и малых, и взрослых, и грудничков загнали в дома, закрыли и подожгли. Из трёх деревень по чистой случайности осталась в живых одна семилетняя девочка, которую приютили и спрятали родственники. В посёлке часто бывали перестрелки между немцами и партизанами, особенно по ночам. Жители прятались в своих домах, обложившись мешками с песком, таким образом защищаясь от пуль. Как и по всей стране, у нас в Псковской области из солдат и офицеров, отставших по каким-то причинам от своих частей, местных жителей создавались партизанские отряды. Партизаны минировали местность, в основном дороги, чтобы взрывались немецкие солдаты, транспорт и военная техника, но часто на этих минах подрывались мирные люди. Мой прадед таким образом погиб, подорвавшись на мине, заложенной под мостом через местную речушку. На глазах у меня расстреляли моего дядю, он не был призван в армию по состоянию здоровья, за то, что немецким офицерам только показалось, что он помогает партизанам. Плохо приходилось и тем, кто не касался непосредственно немецких солдат, и тем, кто на них работал, и по своему желанию, и по принуждению. Когда немцы пришли, они назначили одного из жителей посёлка – старика, старостой, а потом за плохую работу забили его насмерть плётками и бросили в реку. Вообще мы жили, как между двумя огнями. Среди настоящих партизан были дезертиры, которые зверствовали не меньше фашистов. По ночам они грабили жителей, уносили последний хлеб, уводили последний скот и птицу, если он ещё не был отобран немецкими солдатами, а то и просто избивали и больших, и малых, насиловали и издевались. Всё это делалось под видом партизан, а на самом деле не имело с ними ничего общего. Из-за такого «визита» потом страдали простые люди, потому что фашисты узнавали о приходе лесных жителей и многих расстреливали без всяких оправданий, да оправданий они и не слушали. А во время показательных расстрелов или повешения была полная тишина, люди стояли молча, иначе было нельзя. В таком страхе и ужасе я прожила больше года, а когда советская армия начала оказывать существенное сопротивление, нас погрузили в товарные вагоны, снаружи закрыли и повезли, как потом выяснилось, в Германию. Ехали без света, воды и почти без еды. Один раз в день раздавалось что-то напоминающее помои. Очень много людей, особенно детей, умерло, не перенеся голода и мук переполненных вагонов, часто нечем было дышать, трупы долгое время находились в вагонах. На наши просьбы открыть двери вагонов для свежего воздуха отвечали бранью и даже стрельбой. Много таких составов подрывалось на минах, подложенных партизанами, которые думая, что немцы увозят скот или ещё что-то, минировали железнодорожные пути. Сколько таких составов, лежащих на обочинах дороги, горящих и перекорёженных, мы проехали по пути в Германию! Забыть это нельзя, да и не получится. Несколько раз нас высаживали и сортировали кого куда. Я попала в концентрационный лагерь, расположенный недалеко от какого-то немецкого городка, названия которого я не помню. Он был окружён колючей проволокой. В лагере были заключённые разных национальностей. Ходили мы - и дети, и взрослые, в деревянных колодках, полосатых робах, а на груди- слово «ОСТ», что значит «восток». Кормили баландой из травы, иногда попадались ящерицы и лягушки, видимо, как скосили траву вместе е живностью, так и сварили всё разом. Хлеба мы не видели вообще. Жили мы в бараках, спали на полатях в 2 яруса, в стенах и крыше были щели и дыры, через которые во время дождя текла вода, а зимой заметал снег, хотя мы делали всё возможное, чтобы от них избавиться: затыкали травой замазывали землёй и глиной, но все это было недолговечно и через некоторое время приходилось заделывать вновь. В нашем бараке был назначен старший. Это был одноногий мужчина лет пятидесяти. Хотя мне трудно было судить о его возрасте, ведь я была еще ребенком, да и выглядели мы все не лучшим образом. Помню, что звали его дядя Саша. Он очень жалел нас, детей и по мере возможности старался устроить нас куда-то поближе к кухне или на работу в огород или сад, с которых получали фрукты и овощи немецкие солдаты, служащие концлагеря, охранники. Благодаря ему многие детишки выжили в этих невыносимых условиях. Откуда он родом и что ним случилось потом, я не знаю, но всегда буду ему благодарна. Лагерь располагался, видимо, в низине, поэтому в любое время года было очень влажно и душно. Отсюда возникали всевозможные болезни. Как могли, мы лечились сами, но какое лечение без медицинских препаратов? А медицинскую помощь никогда никому не оказывали. Если человек не мог утром встать и идти работать, его просто расстреливали. За каждую провинность били, в основном по лицу. Нельзя сказать, что все немцы были звери. И среди них находились человечные, но они не могли открыто проявить себя, иначе сами пострадали бы. Спустя годы, повзрослев и поумнев, вспоминая прожитое и анализируя его, я поняла, почему в некоторых случаях, когда меня и моих товарищей за какую-то провинность могли бы жестоко наказать, этого не делалось. Своеобразным «светлым пятном» остался в моей памяти комендант лагеря. Это как раз тот «человечный человек». Я хорошо помню, что его фамилия была Зиринг. У него была жена и сын Вольфганг примерно моего возраста. Должность коменданта не позволяла проявить своё сострадание к нам открыто, но при любой возможности Зиринг старался облегчить нашу участь. У нас в лагере не было откровенного издевательства над людьми, не ставились медицинские опыты, нас не рвали собаками, детей не разлучали с родителями и родственниками. Если среди солдат появлялись откровенные садисты, а были и такие, комендант через определённое время от них избавлялся, видимо, добивался их перевода под благовидным предлогом. Если бы не этот комендант, то трудно сказать, что могло быть со мной, моей младшей сестрёнкой и мамой за два с половиной года пребывания в лагере. Наверное, поэтому, когда пришли американцы, а именно они освобождали этот район, Зиринга с семьёй не тронули. На его защиту встали все узники. Комендант свободно ходил среди нас, уже свободных и по мере возможности помогал нам при отправке домой. Почему я говорю о нём с такой теплотой? Мне есть с чем сравнивать. Рядом с нашим, лагерем располагался лагерь военнопленных, тоже «восточных». Боже мой, какие они терпели муки и издевательства! Жили они под открытым небом. Я не знаю точно, но думаю, что их не кормили даже баландой из травы. Это были не люди, а ходячие скелеты, затравленные собаками, забитые плётками и палками, больные, изувеченные, заживо гниющие. Над ними издевались, как хотели. Умирали они сотнями каждый день, сотнями закапывались в громадный могильник на территории лагеря и сотнями доставлялись новые, с передовой. Я помню, как однажды мимо нашего забора гнали «свежих» военнопленных и несколько человек, наверное, воспользовавшись невнимательностью конвоира, решились на побег. Конечно, они не могли не понимать, что им не уйти, что их поймают. Наверное, это было от отчаяния. Как их раздирали немецкие овчарки, когда догоняли живых, которых не догнала пуля конвоира! Мы, дети, видевшие за свою коротенькую жизнь столько страшного, увидев это, были просто в шоке. Мы остолбенели, а многим стало плохо, и они потеряли сознание. Если была какая-то возможность, мы старались как-то помочь военнопленным при том, что сами ходили голодные и всегда под страхом. То свёклину, то морковинку, украденную при уборке урожая или на кухне, бросишь к их забору, а они уже знали и вечером подбирали. Конечно, этим не накормишь голодного, мы этого тогда не понимали, но, думаю, что сам факт поддержки был для них очень важен. Когда война подходила к концу, начались страшные бомбёжки. Бомбили и днём и ночью, сутками напролёт, спрятаться было негде. Мы буквально зарывались в землю, прятались под нижние полати барака. Несколько раз бомбы попадали и в наш лагерь, было очень много убитых и раненых, изувеченных. Недалеко от лагеря проходили железные дороги, видимо, был железнодорожный узел. На путях стояло очень много товарных вагонов, целые составы. В них тоже попадали бомбы. Во многих составах находились военнопленные. Так они и гибли, запертыми в вагонах, превращаясь в настоящее «месиво» искорёженного металла, дерева и человеческих тел. В один из таких страшных налётов бомба попала в цистерну каким-то газом. В это время на путях находился громадный состав с военнопленными. Все они погибли, задохнувшись от газа. На меня очень сильно повлияло это страшное зрелище. Такого количества трупов я никогда не видела. Они лежали, как живые: ни крови, ни раны. Старые, молодые и совсем мальчишки. Самое обидное, что погибли они за день до прихода американцев. Отношение американцев к нам была хорошее. Сразу после освобождения нас всех накормили, пересчитали и переписали, чтобы знать, кто погиб, а кто остался в живых. Нам было разрешено свободно перемещаться и даже разрешили ходить в город, хотя городом назвать эти руины нельзя. Мама говорила, что узники из нашего лагеря в городе случайно наткнулись на бывшего охранника, который был одним из самых жестоких (по каким-то причинам он не успел убежать, как остальные) и буквально растерзали его прямо на улице. Около месяца мы ещё жили в лагере, а потом нас стали отправлять домой, на Родину. И вот всё заново. Опять те же товарные вагоны, почти те же условия, только страха меньше, да в голове одно - ожидание конца пути. Страшно было, потому что и после окончания войны ещё взрывались эшелоны на оставшихся минах. Казалось бы, всё позади, всё кончилось, но не так всё просто. По дороге я заболела тифом и меня высадили в Польше. Мама осталась со мной, а сестрёнка поехала дальше с какими-то дальними родственниками. В Польше меня положили в больницу, я была в очень тяжёлом состоянии. Как и везде после войны, не хватало медикаментов, нечем было лечить. Я, конечно, ничего не помню, но мама рассказывала, что медицинская сестра, работавшая в больнице, оказалась русской. Вот с её-то помощью и, конечно, с маминой, меня и подняли на ноги. Мама помогала ухаживать за больными, мыла пол, стирала бельё и перевязочный материал, собирала знакомые ей травы, которые добавляла в пищу, чтобы хоть как-то компенсировать отсутствие свежих овощей. За это её и меня, когда я стала поправляться, подкармливали. Да ещё бог не дал умереть после всех перенесённых страданий. Помню, вышли мы из больницы, куда идти - не знаем. Хорошо, та же медицинская сестричка помогла, объяснила, проводила нас к железной дороге и показала, в какую сторону нам ехать, чтобы попасть в Москву. Больше она ничем нам помочь не могла. Как она плакала, расставаясь с нами! И всё говорила, что никогда не увидит Родины, не сможет поехать домой. Я не знаю, какая причина у неё была, что она не могла вернуться. Как мы добирались до Москвы - особая история. Почему именно до Москвы, а, например, не до Ленинграда, ведь он к нашей области ближе? А потому, что других городов и других направлений на железной дороге мы не знали. В школе я до войны не успела поучиться, мама моя была неграмотная. Страшная картина представала перед нами. Всё кругом разрушено, везде воронки от бомб, дома разбиты, дороги тоже, поезда не ходят, денег нет, кругом всё чужое: чужая страна, чужие люди, чужая речь, которую мы не понимаем. Видим, идёт состав в нашу сторону - пытаемся сесть на него и едем, пока не ссадят. Ехали на товарняках с углём, лесом, лишь бы ехать. Бывало, теряли направление и ехали в другую сторону. Иногда нам помогали наши военнопленные, возвращающиеся домой. Если не могут подвезти, так хоть укажут, какую сторону пробираться. Однажды в пути нам попались какие-то подозрительные типы. Они всё что-то прятали угле и недобро поглядывали на нас, шушукаясь. А к вечеру мама увидела них оружие. Мы испугались и спрыгнули с поезда, когда он замедлил ход на каком-то полустанке. Так мы и ехали несколько недель. Питались тем, что росло под ногами - это был уже конец июня. Когда добрались до Москвы, у мамы случился нервный срыв. Это я сейчас так понимаю, а тогда я очень испугалась и никак не могла понять почему мама так громко и долго плачет, ведь мы уже Москве. Как мы добирались до дома, я не помню. Видно, спало нервное напряжение, и я от радости, что мы дома, в России, отключилась. Как-то доехали до своей станции, затем до посёлка. Проходя по знакомым местам, хотя их и трудно было узнать, ведь всё было сожжено, разбито раскурочено, я готова была расцеловать каждую травиночку, каждое знакомое деревце, каждого встреченного хоть немного знакомого человека. Когда мы пришли домой, нам не верилось, что мы дома, все вместе, ведь за это время нас давно «похоронили». Послевоенная жизнь началась практически с нуля. Жили в хлеву, так как дом был сожжён и потихонечку восстанавливали довоенное хозяйство. Родители работали на восстановлении льнозавода, который фашисты разрушили при уходе. В школу пошла в 1946 году в 13 лет. Этакий «перестарок», да нас много было таких, хотя всё равно было стыдно сидеть за одной партой с малышами. Писали на газетах, простыми карандашами. По окончании восьми классов поехала в город Невель, в педагогическое училище. Хотела быть учительницей младших классов. Но, видно, не судьба. Родителям было очень тяжело, и мне пришлось из училища уйти. Так образование, какое хотела, получить не удалось. Уехала в Ленинград, устроилась на работу. Жила у родственников, экономила на всём, лишь бы быть не в тягость своим домашним, ведь у них кроме меня ещё двое детей. Потом вышла замуж за прекрасного человека. Его детство также пришлось на военные годы. Досталось на его долю немало испытаний. Он родом из г. Киреевска Тульской области, где фашисты также оставили свой незабываемый след. После войны он поступил в военное училище. Специальность – танкист. Прожили мы вместе 44 года. Совместную жизнь начинали в г. Вышний Волочёк Калининской области, затем перевелись в г. Кострому, где сейчас и живём.» Записано самой Антониной Ивановной в 2002 году.
