«Фрагменты женщины». Фильм-путешествие по стадиям принятия горя. Венгеро-американский полный метр на Нетфликсе с наградой венецианского фестиваля за лучшую женскую роль.

Шон и Марта ждут первенца, но в домашних родах теряют ребенка. Начинается мучительный путь выяснения, кто виноват и как с этим жить дальше. В роли отца, кстати, Шайя Лабаф. В роли матери - Ванесса Кирби.

Трогательная однокадровая (ну как будто) сцена родов в 20 минут на удивление держит. Своими честными деталями в диалогах. Крупными планами пары. Впроброс данными мелочами, кричащими о близости: паникующий Шайя вытирает отошедшие воды прямо штанами и тут же закидывает их себе на плечо, забыв обо всем от крика рожающей любимой женщины. Слишком близко и документально для неприученного к таким честностям российского зрителя. Слишком это остро нам, непривыкшим. Но Мундруцо важно показать все документально - «как есть». На этой сцене и строится история.

Весь фильм - сплошное рассуждение о выборе: обвинять или искать какой-то способ из этого всего выбраться. А если выбраться, то как? Причем не важно, кого обвинять: акушерку, себя, родственников. Уточнять не будем, не то начнутся спойлеры. Да, мы знаем, что всем уже надоели шутки про 5 стадий принятия. Но вот тут они все: от первой до последней. Режиссер не ленится указывать на даты. Вся история уложилась в каких-то полгода. От родов до финальной встрече с зале суда.

Корнел Мундруцо с упорной маниакальностью документирует происходящее. Взаимоотношения героини с ее властной матерью, мужем (ну то есть партнером), акушеркой на суде. И абсолютно каждого персонажа - с самим собой.

Все это жирными мазками подкреплено символизмом: Марта проращивает семечки яблока, Шон пытается построить мост. Символы настолько прямые, что даже как-то неловко. Да еще и в финале отыгрываются самым прямым образом.

Что до визуальных решений - все очень просто, почти документально. Огромный упор на крупные планы и детали. Чем глубже переживания, тем крупнее планы. И не глаз, нет. Режиссер находит другие признаки внутреннего состояния. Кульминационная сцена наполовину состоит из деталей ее участников - горло, шея, плечи, дыхание. И снова слишком близко. Настолько, что вынырнуть из этого сложно. Невозможно дистанцироваться. Можно не поверить, не подключиться, а вот дистанцироваться не удастся.

В нашем менталитете не принято говорить на подобные темы. Не принято обсуждать, как справляться с утратой ребенка. Нет даже однозначно поддерживаемых или порицаемых путей. Да и фильмов о том, как кто-то справляется с подобным, тоже нет. Кино трудно назвать каким-то поражающим своей психологичностью. Скорее похоже на чье-то переживание. И мы знаем, чье: Мундруцо и сценарист «Фрагментов» Кара Вебер - пара, потерявшая ребенка. И вот этот факт переворачивает кино абсолютно: главными героями оказываются не те, что в кадре, а те двое, что пытаются представить зрителю историю вот так. Вот этими крупными мазками. Поворачивая сюжет туда, куда очень хочется.

В этой болезненности обретается честность даже самых жирных символов. Во время всего просмотра есть очень острое ощущение чьей-то храброй попытки заявить, что справиться можно со всем. Фильм с очень конкретным призывом найти в себе силы жить и принимать происходящее. Возможно, слишком лобовым. Но от этого еще более трогательным.

Еще больше о новинках в телеграмм-канале «Первый ряд».

Глава #2.1

Я ехал по городу. Похоже, он не менялся все тридцать пять лет, что я его знаю. Разве что стало немного чище, а так... Все те же оранжевые фонари, те же деревья с грязноватыми листьями. Казалось бы, еще вчера я учился ходить, и бабушка водила меня посмотреть на огни проезжающих машин на Садовое кольцо. Вот те же огни, то же кольцо, те же здания посольств и дорогих ресторанов. Все так же слегка прохладно. Нас было немного, шесть человек – вся родня. Обычная такая небольшая русская семья.

За тридцать пять лет мы просто все кончились, остались только я и мать. Может, надо было жениться, завести семью, детей, передать им свой неповторимый опыт, радоваться, что твоя распрекрасная ДНК проживет еще двадцать лет, чтобы потом опять размножиться и опять прожить еще двадцатку сверху, и так в бесконечном водовороте бессмыслицы, пока кто-нибудь не помрет от болезни или катастрофы, оборвав твой дурацкий никому не интересный род. Какой же все это бред! Неужели люди живут ради этого? Меня просто тошнило от одной мысли, что ничего другого не осталось. Когда я умру, все это потеряет смысл для меня, потому что я перестану существовать.

Ну что ж, вот, видимо, настала и моя очередь. И как это произойдет? Мне будет становиться хуже и хуже, однажды не смогу встать, буду открывать глаза и каждый день видеть моргающую лампу дневного света на потолке палаты. Смогут ли наркотики и обезболивающие облегчить мою боль? Буду ли я в сознании, чтобы понять, когда у меня не будет сил сделать следующий вдох? Ко мне будет приходить мать? Что я буду чувствовать в этот момент?

Мне стало страшно. Дыхание куда-то исчезло, в горле застрял спазм. Включив аварийку и припарковавшись, я прижался головой к холодному стеклу окна и попытался восстановить дыхание. За окном шли люди, молодые пары, веселые, громко смеялись и разговаривали. Женщины постарше с суровыми лицами тащили домой пакеты с едой. Где-то плакал ребенок, переходя на неистовый крик.

«Вы все вокруг, что вы будете делать? – подумал я. – Когда поймете что пришла ваша пора? Что ничего хорошего в вашей жизни уже не случится? Что вы „кончились“? Будете ли гордиться и радоваться, что успели кого-то родить или, может быть, сделать что-то, о чем мечтали? Не думаю. Думаю, вам будет страшно и одиноко, как и любому на вашем месте. А сейчас просто не думайте об этом».

Мой взгляд упал на вывеску алкомаркета. Я знал, что мне сейчас поможет. Удивительно, но в эпоху показного здорового образа жизни, беспрекословного доминирования семейных ценностей, всеобщего уничижения в отношении любого проявления маргинальной составляющей человеческой жизни количество алкомаркетов только выросло. И это даже нельзя было объяснить вдвое выросшей плотностью населения.

Я купил бутылку виски «Джек Дэниелс» и снова сел в машину.

Телефон моргнул, на экране появилось мамино лицо. Входящий вызов. Кольнуло в носу, и я поспешил сбросить звонок. Не могу сейчас с ней разговаривать. Я не знаю как.

«И куда мне ехать?» – спросил я у приборной панели.

Домой не хотелось. Там все еще осталось из моей прошлой жизни, той, что я покинул, уходя из дома с утра. Мне пора надеяться на чудо? Какие там стадии я должен пройти: отрицание, торг? И где они? Опять вранье – и привет, родная депрессия.

Но ведь я же надеюсь на что-то каждый день! С этой мыслью я достал телефон и проверил «специальный» почтовый ящик, на который мог написать только один человек. Ящик был пуст, как и всегда, хотя казалось – вот сейчас самое время. Десять лет я, как дурак, проверяю его хотя бы раз в неделю, весь такой из себя правильный и разумный. Десять лет, как последний школьник, надеюсь на чудо.

Я знаю, куда мне ехать. Отложив бутылку, я развернул машину и направился прочь из центра города. Хорошо, день уже давно кончился, пробок почти не было.

Подъезжая к зданию старого НИИ, я почувствовал, как забилось сердце. Вот он, этот развалившийся козырек, эти советские стекла-мозаики на проходной. Похоже, их не сможет уничтожить и атомная бомба. Сейчас их скрывал полумрак рядом с огромной недавно построенной эстакадой. НИИ выглядел таким маленьким по сравнению с ней, наполовину освещенный проезжей частью, а наполовину прячущийся в тени от нее же. Дорога была все так же разбита, а на дверях висела цепь. Часть турникетов валялись вырванными из земли, а у самой двери росло дерево, уже, наверное, метра полтора высотой. Давненько же закрылся институт. Я вспомнил пожилых людей, выходящих из этой двери. Где они сейчас? Вероятно, большинство уже умерли…

Каждую сотню метров, что я приближался к магазинчику, сильнее колотилось мое сердце, а руки начинали дрожать. Света не было, но здание еще стояло.

Сюда не добирался свет от эстакады, и лишь фары автомобиля выдернули из темноты покосившийся фасад. Каким же маленьким казалось здание сейчас. Я взял бутылку и вышел на улицу.

То самое место, такое светлое и родное, такое желанное. Покрытое толстым слоем пыли, наспех заколоченное доской разбитое стекло, расколотая лампа над дверью. Внутри темно и пусто. Наверное, отличное место для закладок местных наркош. Я протянул руку и коснулся двери. Обычная белая пластиковая ручка, прикрученная парой шурупов, один из них все так же немного вываливался и был примотан красной ниткой…

Мои руки дрожали, а сердце бешено колотилось.

Как так в жизни бывает? Почему настолько невыносимо? Знать, что ты видел, касался и любил... нет, любишь еще так же сильно, а все вокруг уже превратилось в пыль. Нахрена природа все это изобрела? Где этот виток эволюции, который привел меня сейчас сюда? Разве такое нужно природе? Вирусы, бактерии, животные спокойно себе эволюционируют и без этого. Достаточно просто трахаться и побыстрее умирать, не отбирая ресурсы у молодняка.

Напротив входа в магазинчик лежал большой бетонный блок с какими-то написанными цифрами, а с краю торчал загнутый кусок арматуры. Видимо, опять что-то строили или копали, как и везде. Раньше его не было, тут был овражек, поросший высокой травой. Ее полоса уходила вдаль, заканчиваясь плохо освещенной дорогой. Слева, еще дальше от цивилизации, начинался лес, отделенный от поросли лужайкой. От слова «лужа».

Я сел на бетон и открыл бутылку.

«Я же терпеть не могу виски», – подумал я и сделал большой глоток, запрокинув голову. Точно так же, как однажды она, придя ко мне в гости и заметив в холодильнике бутылку абсента. Я улыбнулся, по телу разлилось мягкое алкогольное тепло.

Какая же гадость. Я посмотрел на бутылку и сделал еще один большой глоток.

Небо было ясным, и здесь, далеко от центра города, можно было даже видеть звезды. Вереницы интернет-спутников мерцали, словно посадочные полосы для самолетов, но все же звезды были видны. Луна, хоть и большая, светила плохо. Я откинулся на спину, разглядывая небо.

«Сколько раз я еще смогу вот так сидеть на улице?» – спросил я у кого-то.

Всю жизнь я думал, что я рациональный человек, что не верю ни во что, чего не вижу или не ощущаю. Религии со своими обрядами всегда вызывали у меня больше смех, чем интерес. Казалось, вот еще десяток лет, и все старики помрут, церкви позакрываются. Но нет, с каждым годом их становилось только больше.

И сейчас мне так хотелось верить, что во вселенной есть хоть что-то, чего я не вижу и не слышу, хоть что-то что интересное, из-за чего я испытываю то, что испытываю.

Рядом с луной ярко вспыхнуло и полоской растянулось от нее в сторону похожего на огромную… да, иглу. Так его и назвали, когда первый раз увидели. Огромный черный кристалл лет десять или пятнадцать назад вспыхнул в небе, заставив население планеты поднять головы и взглянуть на него, но ненадолго. К Игле слетали пара спутников, взяли образцы, пофотографировали и забыли, снова уткнувшись в свои курсы и тренинги по саморазвитию и тому, как правильно играть на бирже, при этом оставаясь прекрасной мамой.

Я сделал еще глоток. Все, виски больше не был невкусным. Теперь он стал порталом к потайным уголкам моей души.

А ведь мы даже не поняли, когда появился этот кристалл. Некоторые астрофизики утверждают, что из-за формы и цвета он раньше был невидимым даже для радаров, а потом что-то столкнулось с ним, и он начал медленно вращаться. Может, это из-за космического мусора, а может, что-то прилетело и врезалось в него. Да что угодно могло произойти. Так что не исключено, что он висел тут еще до того, как появилось человечество.

Вообще-то он там не один, есть еще куски метеоров, обломков таких же кристаллов, пыли и воды, а состоит он из чего-то, чего я не помню, но ничего необычного в нем нет. Как и во всей вселенной. Ни тебе призраков, ни богов, ни чудес, кругом сплошная суета и людское копошение в непреодолимом желании прожить свою жизнь жопой в тепле.

Сквозь легкое опьянение я услышал, как раздался писк. Едва уловимый, вроде как птица или зверек. На мгновение приглушив свои мысли, я стал вслушиваться в пустоту. Писк повторился, и мне пришлось встать с блока, опершись рукой об арматуру.

Я снова прислушался и подошел ближе к двери магазинчика. Писк прозвучал громче, сильный и отчаянный.

Где-то в темноте за высокой травой пищал кот или кошка. Я вглядывался в кромешную тьму. Там было страшно, под травой поблескивала вода и проглядывались кучи мусора.

«Я не могу так взять и залезть туда. Да и зачем мне сейчас кот? К тому же наверняка блохастый и ободранный».

Писк настойчиво повторился, и мне стало жутко неуютно. Я не мог спокойно слушать, как в темноте кто-то пищит, но и лезть в это болото за бездомным котом не собирался.

– Эй, кот! – крикнул я. – Я не могу тебя взять! Еды у меня тоже нет, так что извини, мне, наверное, уже пора.

Секунду висела тишина. Я уже собирался развернуться и сесть в машину, но вдруг раздался громкий треск и чавканье ступающих по грязи ног. Трава зашевелилась и сломалась, а из-за угла магазина вышло тяжелое тело и направилось в мою сторону.

Бомж? Что ему надо?

Человеческое тело ковыляло по мусору, словно не замечая его, давя ногами бутылки и проламывая корку льда на лужах. Человек вышел на свет фар и остановился.

На лысоватом мужчине средних лет были только майка и шорты. Толстый, килограмм сто, не меньше, а из-под майки даже выглядывал живот. Он не походил на бомжа, хоть и был изрядно испачкан. Обычное такое, разве что сильно уставшее, человеческое лицо, по которому стекала кровь, капая на майку, а в правой руке он сжимал огромный нож, похожий на армейский штык с зазубринами.

Он смотрел на меня, и его глаза пылали ненавистью, словно я совершил что-то ужасное – например, убил его детей. Я был готов поклясться, что никогда не видел его раньше.

Мужчина тяжело задышал, словно решаясь на что-то, и вот его дыхание перешло в рык, а пальцы сжали рукоять ножа так сильно, что побелели костяшки. Кровь с его лица закапала быстрее.

– А-а-а-а-а-а! – крикнул он, не в силах сдерживать злобу. – Ты уже ничего не исправишь! Ничего!

С этими словами он бросился на меня.

Глава #1

Говорят, когда случаются страшные вещи, перед глазами человека проплывает вся его жизнь. Как картинки в кинофильме, одна за другой, с младенчества до рождения своих детей и до текущего момента.

Мне всегда казалось, что это вранье. Нас девять миллиардов, и у каждого перед смертью одно и то же? Думаю, человечество уже давно бы заметило какую-то закономерность. Может быть, те люди, что «просматривают» свою жизнь перед смертью, а потом, так и не умерев, рассказывают это остальным, — просто лицемеры. Им хочется быть такими же, как все, хочется быть частью чего-то столь же великого, как все человечество.

Никогда не видел ни белый свет, ни пролетающую картинками жизнь. И мертвые родственники никогда не приходили ко мне.

Но сейчас почему-то пришел в голову этот образ. Под гулкие завывания томографа я почувствовал холод надвигающейся смерти. Вспомнил, что должен представить свою жизнь, мелькающую перед глазами. Но я видел лишь томограф. Эти две смешные рожицы с дышащим и затаившим дыхание человеком…

— Сделайте глубокий вдох, не дышите, — услышал я голос из аппарата. Загорелась лампочка со смешно надувшим щеки человеком.

А я решил представить, с чего началась моя жизнь. Захотел, чтобы «как у всех». Итак, картинки, да? Напрягся в попытке ухватить, зацепить, вытащить из глубин свое первое воспоминание.

Мне четыре с половиной года. Мы с родителями в каком-то доме отдыха на Сенежском озере. Четырехэтажный корпус. Мы живем на последнем этаже, я стою в темном коридоре и реву. Мне обидно. Слабый свет льется лишь из окон в начале и конце коридора. Стены и пол окрашены толстым слоем зеленой краски, поблескивают в полумраке неровной поверхностью, в небольшой темной нише едва виднеется закрытая деревянная дверь.

А запах? Прекрасный аромат хвои и размокшего под дождем ДСП. Запах мокрой земли. Мокрого кирпича, солнечных лучей, которые все лето, несмотря на дождь, освещают все вокруг. Запах детства.

Я сильно расстроен. В руках у меня должен был быть космический кораблик, который я сам собрал из китайского «Лего». Сжимаю ладонь, но в кулаке ничего нет. По щекам текут слезы, мне чертовски обидно.

Я стою перед номером 18, хорошее число. Моя мама только что вошла туда и заперла дверь — это наказание за мою истерику. Мама много работает и устает, ей сейчас непросто, как и всем, а тут я еще неблагодарно устраиваю концерты со своими дурацкими детскими проблемами…

— Дышите, глубокий вдох. Не дышите. — Снова машинный голос томографа. Или все же врача? Да нет, он всегда одинаковый. По телу пробежала волна жара, аппарат ввел контраст. Немного поташнивает, накатывает клаустрофобия. Дыхание учащается, но через мгновение все проходит, остается лишь тепло от химикатов, растекающихся по кровеносной системе.

Куда же я мог деть свой кораблик? Я так гордился, что собрал его сам, без помощи родителей. Еще секунду назад он был в моих руках. Я на мгновение постарался затаить дыхание, но всхлипы снова прорвались сквозь губы, и я начал плакать навзрыд. Мне было жаль мать — я доставляю ей столько хлопот. Чтобы все закончилось, мне нужно было успокоиться. Я успокоюсь, и дверь откроется, мама снова меня обнимет и примет меня, потому что я хороший, просто немного расстроился.

Я снова попытался успокоиться, сделал глубокий вздох, стиснул зубы, так что изо рта стало доноситься лишь мычание…

Где мой кораблик из «Лего»? В руке ничего нет! Досада снова окатила волной…

— Кард, вставайте, — милым голосом разрешила медсестра, вытаскивая катетер с контрастом из моей вены. — Результаты будут через десять минут. Подождите в коридоре.

Я вышел из кабинета и сел на кушетке перед дверью.

Кругом слышался детский крик, визг и бормотание. Это взрослое крыло детской больницы центра «ДК», огромного медицинского конгломерата, выросшего из сети детских поликлиник и сейчас фактического монополиста во всей отрасли. Я еще не до конца понял, но, по-моему, сейчас все взрослые больницы превратились лишь в маленькие отделения в больших детских центрах. Наверное, это хорошо.

Двадцать лет, боже мой, двадцать лет я не был в поликлинике. Сначала умерла бабушка, у нее был рак поджелудочной. Последнее, что я запомнил, — как я везу ее домой после моего дня рождения, который мы традиционно отмечали семьей. Я спросил ее: каково это — болеть? Плевать ли ей на все? Она посмотрела на меня живыми молодыми глазами и сказала: «Я хочу жить, я хочу с вами, внуками, видеться — и я не собираюсь умирать».

Спустя две или три недели мне позвонила мать. Ее голос срывался. Она сказала, что бабушка умерла во сне. Что она не мучилась. Я лишь смог спросить, не была ли она обижена на то, что я не приехал к ней в больницу. Она все понимала, хотела, чтобы я запомнил ее счастливой и живой. Я был рад этому…

Но в глазах деда я был предателем. Я ни разу не приехал к ней, пока она болела, я откладывал на потом. Все просто произошло слишком быстро.

Через месяц дед умер от инсульта вслед за женой. В тот момент мне было совершенно все равно — ну еще один старик умер. Главное, что я живой. В тот день я просто напился и лежал в пустой ванне, бормоча что-то себе под нос. Тогда я начал подозревать, что жизнь — это большая бессмысленная шутка, только без иронии, просто пошлая и тупая.

Но во мне все еще были силы, я все еще был человеком, который хотел чего-то добиться. У меня была девушка. Точнее, я думал, что она моя девушка…

Она работала в ночную смену в круглосуточном окраинном магазинчике, продававшем всякую всячину. Я задерживался на работе, чтобы успеть к ней заехать. Мне было совсем не по пути, приходилось делать крюк минут в пятьдесят. Парковался перед каким-то видавшим виды НИИ, из которого по вечерам выплывала толпа стариков с поникшими головами и медленным шагом шла к ближайшей станции метро. Временами мне было грустно смотреть на них.

Тут было всего два фонаря один у проходной, второй у магазинчика. Нужно было пройти метров двести по видавшему виды асфальту. Знаете, который заканчивается, растворяясь в выросшей по краям траве, временами пробивавшейся из-под него. Слева частные дома, в окнах уже погашен свет. А справа высокая трава летом и высокие сугробы зимой.

Из дверей магазинчика желтый тусклый свет падал на дорогу, на ступеньку, выделенную бордюром, и летел дальше, освещая траву.

Как же я любил этот свет! При приближении к нему сердце мое наполнялось чем-то великолепным, настолько большим и прекрасным, что я не чувствовал ни холода, ни усталости. Я слышал завывание вьюги или стрекотание сверчков, я видел, как мошки летят на этот свет или как большие хлопья снега пытаются залепить дверь. Я распахивал ее, и широкая улыбка расплывалась на моем лице.

Девушка стояла на кассе у самой двери.

— При-иве-ет, — говорила она, вытягивая гласные.

Я покупал всякую фигню и иногда стоял у кассы часами, пока какой-нибудь другой покупатель не входил в магазин. Она была так прекрасна каждый раз. Мы разговаривали о такой чепухе, которую я сейчас и вспомнить не могу. Она была единственной. Мне казалось, что никого похожего на нее я никогда не мог бы встретить. Она была моим всем, я желал ее до трепета. Словно мотылек хотел лететь на этот свет, который, казалось светил специально для меня. Прикосновение к ее губам было словно складывающийся паззл величиной в жизнь — такое ощущение, что понимаешь: только эти губы тебе подходят… Прикосновение к ее языку было словно…

— Трэп? — выбил меня из грез суровый оклик. — Кард Трэп?!

— Да, это я.

— Вам рекомендовано срочно показаться лечащему врачу.

Знайте, это самое страшное, что вы можете услышать в больнице. Нет, не диагноз. Диагноз ставят, когда вы и так уже понимаете, что все плохо. Не какое-то описание и утверждение, гнет и ломает — вот это. Когда врач на КТ понимает, что не имеет права поставить вам диагноз, когда он должен сказать вот эту фразу — «рекомендую вам показаться своему лечащему врачу, скорее!»

«Скорее» или «срочно» — это приговор. Если бы не было, куда спешить, это тоже могло бы быть плохо, но когда на КТ у вас видно, что надо скорее, — вы попали.

Конечно, меня без очереди принимает единственный врач взрослого отделения центра «ДК». Я хорошо плачу, потому что неплохо зарабатываю — я программист и давно работаю в отличной компании, я живу один в маленьком собственном доме неподалеку от окраины мегаполиса. А что бы сейчас сказали человеку с большой семьей, выживающему на зарплату рабочего? Приходите через месяц или три? Так сказали моей бабушке…

И вот я уже сижу у другого врача. Я понимаю, что все плохо, но мозг так не работает. Не могли же заболеть раком и ты, и бабушка, и отец? Ну нет, такого не бывает, это все в дурных фильмах, но не в реальной жизни. В реальной жизни ничего не происходит, люди просто живут, живут, стареют и умирают — и всё. Умирают родственники, старики, но не ты же?

Интересно, где она сейчас? Где единственный человек, делавший мою жизнь волшебной? Может, съездить к тому магазинчику? Я знаю, что она уже там не работает, я знаю, что она уехала из страны. Может, и мне свалить? Ой, да кого ты обманываешь. Ты слишком хорошо тут устроился.

Мой взгляд привлекла какая-то суматоха в коридоре. Молодая женщина склонилась над пеленальным столиком. На нем сидел упитанный ребенок и издавал какой-то радостный писк. Женщине на вид было лет двадцать — двадцать пять. У нее уже отчетливо просматривался живот — наверное, она была опять беременна или просто не отошла от прошлых родов. Откуда мне знать такие тонкости. Женщина склонилась над ребенком и подражала его звукам. На каждый его возглас она отвечало таким же и пыталась... не знаю, подуть в его рот или поймать его дыхание. С каждым новым «уа-а» она склонялась все ниже и ниже, еще чуть-чуть, и она бы коснулась его рта своим. Они выдыхали друг другу свои «уа-а». Практически дули в рот друг другу. Это было... так отвратительно, я почувствовал, как мой рот наполнился слюной, и срочно захотелось сплюнуть. В какой-то момент в лицо женщине брызнула струя мочи, она попала ей точно в лицо, разбиваясь о подбородок, губы, затем лоб, разбрызгивалась фонтаном вокруг. Люди вокруг одобрительно засмеялись, женщина с каким-то безумным взглядом, расплываясь в улыбке, вытерла лицо рукой, отвернулась, чтобы достать салфетки, или памперсы, или что там они в таких случаях достают. Она склонилась над сумкой, вытащила белое полотенце, и ее взгляд встретился с моим. С ее ресниц капала моча, лицо озаряла широкая улыбка, а глаза, глаза блестели от радости — или окситоцинового выброса? В ее взгляде не было больше ничего другого. Просто абсолютно счастливый пустой взгляд. Она вытерла лицо, и на полотенце остался отчетливый желтый след.

Я как завороженный смотрел на это, мои губы неосознанно скривились в отвращении.

— Трэп!

Из кабинета высунулась голова и позвала меня.

Я зашел внутрь и сел перед столом. На стенках висели фотографии маленьких детей, а на столе лежал большой макет матки с яичниками. Наверное, на нем врач что-то объяснял пациенткам.

«Это вообще тот кабинет?» — подумал я.

Доктор сел напротив, надел массивные очки в коричневой оправе и начал изучать мои анализы. Он долго молчал, потом как бы нехотя включил компьютер и стал что-то в нем набивать одним пальцем. Я сидел молча, пытаясь разглядывать кабинет. Тишину нарушал только звук клавиш, по которым с каким-то чрезмерным усилием колотил врач. В кабинете не было ничего особенного. Кушетка, санитайзер на стене, раковина. Бело и чисто, как в любой частной клинике. Спустя минут десять моих мучений вдруг заработал принтер, и доктор положил передо мной три распечатанных листка.

— Поздравляю, — сказал он, протягивая мне ручку.

— Поздравляю? — переспросил я в недоумении. — С чем?

— Читайте, — проговорил врач, расплываясь в улыбке.

Я попытался прочитать форму, но в глазах все расплывалось.

— Я не понимаю. Что это? — спросил я врача, машинально перелистывая три страницы с текстом.

— Это стандартная форма отказа от лечения в пользу молодого гражданина и или гражданки.

— Что?

— Ну что вы как маленький, вам сколько? Тридцать пять? Вы не задумывались о будущем? Ваши анализы положительные, у вас онкология…

Врач стал объяснять, что и как у меня неправильно, рассказывал об опухоли и о том, насколько она опасна, особенно когда ее клетки начнут путешествовать по телу. В моих глазах все двоилось, и я уже не мог слушать его внимательно. Думаю, в тот день я еще не осознал все до конца.

«Я умираю?» — думал я.

— Я вас поздравляю, — продолжал врач. — Ваше заболевание попадает под категорию три «а», а это значит, что при отказе от лечения ваши детки получат компенсацию от ста пятидесяти до трехсот пятидесяти тысяч условных единиц. Вы только подумайте, вы обеспечите им любое образование, какое они только захотят, они смогут прожить счастливую жизнь, ведь детки — это главное для любого человека. Вам так повезло!

— А как же я?

Складывать слова в простые предложения — это все, что у меня сейчас получалось.

— Ну вы подумайте, у вас серьезная форма рака, ее лечение по вашей страховке будет стоить баснословных денег. Вот проживете еще, может, двадцать или тридцать лет, ну или все сорок, а потом все равно умрете. А в мире столько несчастных деток, некоторые больные, а некоторые живут в нищете. Какой смысл государству тратить столько денег на уже немолодого человека, когда их можно вложить в наших детей. Дети — это самое главное, что есть на земле, это…

— У меня нет детей, — выдавил я.

Губы врача на секунду скривились, но потом снова вернулись к первоначальной улыбке.

— Ну что же, это не беда, государство заботится о своих гражданах. Мы изменим форму, и деньги получат детки ваших родственников или друзей. Вы готовы сейчас решить, на кого переписать выплаты?

— Какие выплаты, доктор? Я хочу жить.

Вот теперь лицо доктора скривилось в неприкрытом отвращении.

— Значит, вы из этих, да? Вам уже тридцать пять, у вас нет детей, шанс на успешное излечение пятьдесят на пятьдесят, вы что, пожертвуете будущим невинных деток ради себя? Ради этого шанса? Они разве виноваты?

— Каких деток, доктор, о чем вы говорите? У меня нет детей, у меня нет родственников детей…

— Вот именно!

— Я не хочу это подписывать, я хочу лечиться.

— А вы можете заплатить за лечение сами?

— Нет, у меня же есть страховка, разве она не покроет это?

— Покроет, но тогда детки не получает президентскую выплату.

— Президентскую выплату? Какие детки? Доктор, пожалуйста, скажите, что мне нужно делать.

Доктор нервно жевал слюну. Казалось, он хочет сплюнуть на пол.

— В нашей новой конституции четко прописано, что дети — основной ресурс для государства и являются первостепенной важностью. Государство помогает тяжело больным родителям обеспечить своих деток на всю жизнь. Вы где были последние десять лет?

— Я не слежу за новостями.

— Дети — это величайшая радость и смысл жизни любого человека. Мои дети для меня самое важное, я бы никогда не поступил так подло, как вы. Но вам, видимо, никогда этого не понять. Иногда бывает непросто принять трудное решение, но когда я прихожу домой и смотрю в глаза моих прекр…

— Но у меня нет детей дома, доктор.

Доктор хлопнул по столу рукой и забрал документы.

— Хватит! — рявкнул он. — Мне все понятно.

— Что же мне делать?

— Приходите через месяц, сдайте вот эти анализы, — с этими словами он вытащил бумажку из стопки и протянул ее мне.

— И что? Что меня ждет? Какие шансы?

— Я сказал вам, сдайте вот эти анализы и приходите через месяц. Вам что-то непонятно?

Я молча кивнул, взял бумажку со стандартным списком анализов и вышел.

Вот таким нелепым образом я узнал, что жизнь моя не будет долгой и счастливой. Я шел к машине, и мир как будто изменился. Вокруг шли люди с колясками, кричали дети, на них рявкали взрослые, но я ничего этого не слышал. Перед моим взором все еще стояло лицо этой женщины и капли мочи на ее ресницах. А в голове засел один простой и страшный вопрос, который не давал мне покоя…

Как, черт возьми, я скажу об этом своей маме?

Глава #0

Вы когда-нибудь думали, глядя на небо, какие ощущения вы испытали бы, оказавшись там? Не казалось ли вам, когда в солнечную погоду вы смотрели на безмятежно проплывающие облака, что вот умели бы вы летать, сейчас воспарили бы к ним? Думали ли вы, что смогли бы подняться над землей, глубоко дышать чистым прозрачным воздухом, наслаждаться тишиной и солнцем?

Холодно. Здесь чертовски холодно. Этот проклятый ветер завывает в ушах, не давая думать, а кожу обжигает порывами холода. Можно пробовать двигаться со скоростью потока, но это как пытаться подстроиться под долбежку соседа, шесть месяцев назад решившего, что сделать ремонт своими руками будет отличной идеей.

Солнце, словно издеваясь, когда поток успокаивается на секунду, одаривает вас теплом, чтобы потом опять чертов холодный воздух заставил вас захлебнуться в его порыве.

Я поднимался выше, больше мне было некуда. Выше и выше, пока чертов воздух не стал настолько разреженным, что я перестал его ощущать.

Солнце обожгло меня яростными лучами, но с этим я мог справиться, смог приспособиться так, чтобы ощущать только тепло.

Я поднимался до тех пор, пока не перестал чувствовать гравитацию, и только потом осознал, что не смогу вернуться. Я застрял.

Нет, даже хуже: я отдалялся от земли медленно и верно, беспомощно барахтаясь в невесомости и тщетно пытаясь изменить направление.

А потом я столкнулся с Иглой. Огромным темным куском космического кристалла, сотни лет назад застрявшего на стационарной орбите Земли. Просто врезался в него и остался на его поверхности. Игла была такой темной и отражала так мало света, что я ее и не заметил на фоне черного неба. Да что там — люди на земле ее заметили только с появлением соответствующей аппаратуры.

Когда солнце освещало то место, где я «прилип» к игле, словно вся Вселенная была на моей стороне. Словно кроме бесконечной пустоты звезд и меня не было больше ничего. А когда оно скрывалось, все это пропадало, был только холод. Он поглощал все мои чувства и всё, что оставалось, это чувствовать боль, съежившись и пытаясь втянуться, как черепаха в панцирь.

Для меня это была ночь. Я не знаю, спал я или нет, но первые мысли ко мне приходили только с восходом. Я считал это пробуждением.

Немного расправившись, я включал плеер, батарейка которого неумолимо стремилась к нулю. Иногда мне хорошо думалось под музыку, иногда в тишине, но, признаться, тишины тут было слишком много, и она была слишком тихой. Настолько, что порой в голове начинали звенеть голоса.

Мне было обидно.

Почему меня задевают эти люди? Фактически они мне никто. Потому что я их не понимаю? Это не так, я много чего в этом мире не понимаю.

Я как будто проигрываю снова и снова в какую-то дурацкую игру, правила которой не могу понять. Я не люблю проигрывать. Проигрыш — это результат непонимания, глупости или наивности. Проигрывают только те, кто не понял правил игры или не воспринял ее всерьез. Или те, кто не готов признать, что играет неправильно. Я никогда не был таким. Так почему же я проиграл? Я же и в этот раз всё делал обдуманно, каждый свой шаг я проверял в голове, каждое свое слово говорил, подумав о нем. Почему же так получилось?

Сколько я ни пытаюсь понять общество, мне все больше и больше кажется, что оно состоит из лицемерия и бреда. Лицемерие люди выдают за истину, объясняющую их существование и животные инстинкты, а бред — это набор бессмысленных фраз, которым они это лицемерие пытаются объяснить.

Если бы хоть один из них спросил себя: почему всё так? Но нет, они продолжают наворачивать это большими ложками, раз за разом повторяя друг другу какие-то, на их взгляд, прописные истины, передавая их из поколения в поколение, продолжая этот круговорот необоснованности.

Я не хочу думать, что я такой один.

Часто мне кажется, что и я, и они просто животные. Они — животные, смысл жизни которых такой же, как у бактерии, — есть пить и размножаться. С какой-то маниакальной страстью выискивают в заголовках постов и статей в интернете настоящий смысл своей жизни. Начинают спасать планету, расплетать теории заговоров, как им кажется, разбираться в важных вещах только потому, что их любимый дизайнер написал что-то псевдонаучное в своем твиттере. Все это жалкое копошение, жалкие попытки наполнить свою жизнь хоть чем-нибудь по-настоящему важным между поиском пропитания, зарабатыванием денег и выращиванием потомства. Отсюда, из космоса, с Иглы, когда заходит солнце и тебя окутывает холод, всё это выглядит как никчемные потуги.

В этом мире настала эпоха, когда быть собой запрещено законом. Времена первооткрывателей, ищущих себя путешественников, изобретателей, гладиаторов и гонщиков давно прошли.

Большинство видов спорта сейчас запрещены, так как опасны для здоровья. Свободно передвигаться по земле, не получив разрешения властей, нельзя, прыгать с парашютом могут только военные. Запрещены многие книги. Фильмы, которым еще двадцать лет назад давали «Оскар», теперь вне закона, потому что в них нашли педофилию и экстремизм. Разрешено только то, что полезно для общества. Даже высказанная вслух шальная мысль приведет к всеобщему порицанию, а иногда даже переезду в другой город. Работать на работе, есть полезную еду, читать книги о том, как вырастить здорового ребенка и сохранить брак, ходить в церковь…

Да, церковь переживает ренессанс. Когда у людей отняли всё, что могло им навредить, когда создали некий образ хорошего семьянина, отменили многие науки в школах как неприоритетные, вдруг всем резко оказалось весело от того, что они живут так, как угодно Всевышнему. Я их понимаю, Бог — это единственное по-настоящему великое, что у них осталось, и большее, чем их жалкие жизни. Они держатся за него как за единственное непостижимое, что еще разрешено. Конечно, все СМИ, и интернет, и билборды полны сопливых уверений, что ребенок — это вся жизнь и рождение нового человека — великое событие и квинтэссенция всех загадок природы, но я знаю, что эти лицемеры в глубине души не верят в эту собачью чушь.

Как же я их ненавижу.

У них отобрали всё, дали единственный способ жить, заперли в семьях, на работах, с правильным искусством, запретили разбивать коленки и залезать на высокие деревья. А они и счастливы. Теперь у них у всех есть один и тот же фильм, который они могут обсудить; одна и та же книга о том, как самосовершенствоваться за семь шагов, которую они могут рекомендовать читать друг другу; одни и те же нарушители, которых они всем городом готовы линчевать за превышение скорости или найденный косяк; одна и та же церковь, в которую они все ходят по воскресеньям, совершая одни и те же ритуалы, — вот он, новый виток эволюции человечества.

Одна большая, очищенная от вредного пластика, безопасная скотобойня, где все живут в достатке и плодят новых телят на потеху фермерам.

Неужели в этом изначально было человеческое счастье? Или где-то этот вид свернул не туда… У них же было столько книг, предостерегающих от этого, столько людей, борющихся против системы. Их изжили и вывели с планеты, как и большую часть животных, которые «могли укусить».

Ненавижу их. Трусливые, бессмысленные животные. Хотя нет, животных я люблю…

Но почему так обидно?

Это так похоже на самолюбование и уверенность в своей исключительности. Мне и правда стыдно думать, что я лучше их. Если бы я понял, почему они такие, если бы я понял, почему они счастливы, живя такой жизнью, возможно, я бы понял, что я не лучше. Быть может, это все чудесные думающие люди. И мне наконец станет легче.

Я бы сейчас выпил. Стаканчик егермейстера или хорошего виски. Я прям чувствую, как тепло расползается по телу из живота.

Надо выпить.

Так что же такое моя обида? Может быть, это всего лишь тоска от того, что я разочаровал, что я не такой, как другие люди надеялись? Девушки разочаровываются, когда понимают, что ты не можешь быть тем, кем они хотят тебя видеть. Друзья разочаровываются, когда понимают, что ты не хочешь заводить семью и вместе нянчить детей, разговаривая про садики, пока те бегают и орут на полянке. Родители от того, что ты прожил не ту жизнь, ради которой они тебя рожали. На работе — когда понимают что тебе больше не интересно…

Я всегда ждал этого разочарования, я всегда его дожидался.

Холод начал окутывать меня, остановив поток мыслей и оставив одну обиду. Солнце скрылось за гранью большого черного кристалла, погрузив меня во тьму, и только экран плеера продолжал светиться. Я выключил его, приготовившись к ночи.

Боль и обида окутали меня всего.

Внезапно я почувствовал тепло, исходившее из самой глубины.

Я был дома.

Эта точка, обида и темнота вернули меня в детство. Я был ребенком, родители были еще живы и молоды, у меня было столько планов! Я думал о том, какую прическу мне сделать завтра, чтобы стать симпатичнее. Чтобы мои одноклассники и одноклассницы оценили, каким стильным я могу быть. Чтобы в сотый раз попытаться понравиться девочке из класса.

Мне было пятнадцать, я был полон надежд, весь мир лежал у моих ног, я хотел купить машину и полететь в космос…

И меня здесь ждали.

Это была «яма», некая комната, в которой всегда темно. По ее периметру была стена, прячущаяся в тени, и только через дыру в потолке какая-то находящаяся далеко лампа дневного зеленоватого света выхватывала из темноты нечто напоминающее каменный пень метрового диаметра.

Он все это время ждал меня, он был тут всегда со мной, все эти годы.

Каин.

Он вышел из тени на свет и засмеялся. Каким-то злобным радостным смехом с подтекстом «ну что, каково тебе там было?».

Все это время он прятался тут в тени, забытый вместе с этой комнатой. Когда-то он был частью меня, слишком противоречивой.

Я молча подхожу к камню-пню и сажусь на него.

Каин отходит в тень. Он не будет говорить первым, ему это не нужно. Он знает себе цену. И я знаю свою. Я — Кард.

Я не ущербный, тут я не хуже кого-либо, без меня Каин просто тень, просто выдумка.

Это он сидит в яме, а я нет — я выхожу наружу. Я бывал в том мире и пытался победить, пытался понять, а он — никогда.

О боже, как бы мне хотелось с ним поменяться!

«Привет мой старый друг, — думаю я. — Спасибо тебе, что ты всегда тут».

— Как ты думаешь, а могло ли быть иначе? — наконец заговорил я. — Тогда, двадцать лет назад, если бы ты вышел из ямы со мной?

— Я не знаю.

— Может, я бы не болел?

— Это вряд ли.

— Может, я бы не проиграл?

— А может, да пошел ты?

— Ха…

Мы еще помолчали немного.

— Я не уверен, что могу выйти; возможно, эта яма это и есть я… Что будешь делать дальше?

— А что мне остается? Займусь своим здоровьем, займусь работой, найду себе хобби, заведу семью…

— Ясно.

— Вот скажи, я наигрываю, да? Я встаю и собираюсь уйти. — Это все голимые сопли, я не особенный, всё это херня, это просто нытье маленькой обиженной девочки.

Каин встает на моем пути, возникнув из темноты, и бьет меня по лицу.

— Как же ты меня задолбал! — сквозь зубы процедил он. — Я то, я сё! Сколько лет назад ты последний раз был тем, кем хотел? Без вот этих вот оглядок на страх показаться обиженной девочкой? А? Может, ты и есть обиженная девочка! Может, ты и есть тот самый пятнадцатилетний обиженный на мир ребенок! И что?!

— Я не хочу быть…

— Да срать хотела Вселенная на то, кем ты там хочешь быть! Ты за последние двадцать лет этого не понял?

— Нет, не понял. Я могу быть тем, кем захочу. Я не хочу перекладывать ответственность за то, кто я есть, на Вселенную!

— И чьи это слова? Ты серьезно вот мне сейчас решил выдать чужие мысли за свои? Алё! Я живу в твоей голове!

— Это правильные мысли, пусть и не мои.

— И ты всю оставшуюся жизнь решил потратить на то, что правильно?

Я улыбнулся. Я знал, что это цитата. Я снова сел, Каин сложил руки на груди, встав позади.

— Ты совсем не устаешь, да? А мне вот уже тяжело столько стоять.

— Ты никогда не был особо выносливым.

— Да? Мне казалось я был молод и полон сил…

Какое-то время мы снова молчим. Но в этот раз молчание прерывает Каин.

— Ты думаешь, что не скрывать себя, такого, какой ты есть, — это означает жалеть себя? Но скрывать себя такого, как есть, — это еще больше жалеть себя. Их там… — Каин кивает в сторону дыры в потолке. — Для них ты всегда будешь жалеющим себя, заискивающим или испуганным. Это их защита, они унижают всё, что не понимают. А всё, что они понимают, это пара правильных линий поведения. Это всё, слышишь? Толстый мужичок с домом, купленным в ипотеку, с тремя орущими детишками на маленьком заднем дворе и толстеющая жена с налетом сильного недосыпа на лице, ищущая себя в спасении планеты от пластика, — вот твой единственный способ получить их любовь. Ты знал это тогда, ты знаешь это сейчас. Зачем ты пытаешься их понять? Зачем?! Ты не видишь, что это не имеет смысла? Я же знаю, что видишь!

Мне было нечего ему ответить. Каин немного подышал и продолжил. Я видел, как в его глазах разгоралась ярость. Это были самые живые глаза, что я видел за последние десятилетия.

— Почему ты не вернулся? Тогда, двадцать лет назад, что случилось?

— Ну там же я живу, там мир, а у тебя тут просто яма.

— Это была не просто яма, тут была целая Вселенная, тут были книги, тут были фильмы, тут была музыка, игры, аниме, черт возьми, даже ты написал пару книг и рассказов, ты все это предал!

— Ну я...

Каин не в силах себя сдерживать, он хватает меня за волосы и оттягивает мою голову назад, он смотрит мне в глаза. В его глазах горит ненависть, всепоглощающая, всепрощающая, настоящая чистая ярость, этот взгляд завораживает.

— Ты все это предал! Теперь ты официально говно в обоих мирах!

Каин толкает меня вперед, я падаю на пол. Мой выдох поднимает кучу пыли в воздух, я переворачиваюсь на спину… тут так пыльно.

— И ради чего? — продолжает Каин. — Откуда ты пришел сегодня сюда? Как ты тут оказался? Куда ты пришел за двадцать лет?

— ...Меня обидел разговор с беспокойными мамочками.

Повисла тишина, и через мгновение по всей яме прокатился смех. Смеялся я. Смеялся Каин. Я смеялся так сильно, что от смеха у меня выступили слезы на глазах. Смех поднял еще больше пыли в воздух. Я поднял руку вверх, наблюдая, как она оставляет в круговороте пылинок тень. Пылинки пропадали и появлялись, словно повторяя случайные флюктуации, то, что он бы никогда не смог предугадать или объяснить.

— Грязно тут у тебя, — произнес я.

Солнце снова выглянуло из-за грани Иглы, и тело стало просыпаться, купаясь в его лучах. Я вдохнул полной грудью, если, конечно, вдох в настолько разреженном воздухе можно было таковым назвать. На заряде плеера остался последний процент.

Мне больше не было всё равно.

Интересно, а в этом воздухе вообще есть кислород? Я не знаю. Моему телу он совсем не нужен или я довольствуюсь его остатками? Что будет, если я отлечу дальше в космос? Смогу ли я долететь до Луны? Умру ли я по дороге?

У меня появились вопросы. Внутри меня появилось чувство.

Этот гнев, эта ярость в его глазах — она наполнила мою душу. Я улыбался.

Я попытался сесть, и у меня это получилось, хотя я был уверен, что отлечу от Иглы при малейшем движении.

Над моей головой простиралась огромная голубая планета, мой дом. Планета, миллиарды лет на которой развивалась жизнь, непостижимыми способами преодолевала препятствия, несколько раз почти полностью вымирала, но в итоге какими-то дивными путями привела к появлению меня.

Я хочу свою планету назад.

И я убью вас всех.