Маленькая железная конструкция подлетала все ближе. На блестящем корпусе уже можно было разглядеть маленькую наклейку с флагом России. Облизнув капли пота с верхней губы, он стал смотреть вверх, прямо на дрон. Дрон, оператор которого очевидно вел наблюдение за происходящим, совершил облет кругом, поочередно зависнув над всеми предметами, расположенными на земле и коленопреклоненной фигурой. Повисев так пару минут, летающая машина поднялась выше, развернулась и улетела дальше на запад.

С трудом встав с колен, он снова завязал пакет двойным узлом, подобрал автомат и побрел дальше под палящим полуденным солнцем. Оставшийся участок поля удалось пройти без происшествий.

Вскоре он наткнулся на блокпост. Несколько бойцов с хмурым командиром высыпали ему навстречу, проверили документы, выслушали его рассказ о происходящем на переднем крае и цели путешествия, и отпустили идти дальше. Напоследок они посоветовали ему быть аккуратнее с бойцами следующей линии обороны, где располагалась часть на букву “К”, одинаково ненавидимая солдатами по обе линии фронта, где служило множество иностранных наемников, а также самые упертые нацисты.

К позднему вечеру он вышел в расположение части. Там его тоже остановили для проверки документов. Предъявив их, он собрался было пройти дальше, однако оказалось, что имеющихся у него им недостаточно, и идти дальше на запад, его не пустят. Не имея сил для разбирательств и споров, человек некоторое время просто стоял на месте, выслушивая грубые издевательские, обидные слова. Особенно усердствовал здоровый детина с татуировкой на шее в виде свастики:

– Ты что ж, сопля малахольная, к мамке под юбку решил сбежать, а мы за тебя тут воюй что ли? Смотри ка и сувенирчик из “Пятерочки” с собой прихватил, мамке в подарок!

Минут пять солдатами громогласно высказывались различные предположения по поводу личности пришедшего, под оглушительный хохот окружающих.

В завершение длинной оскорбительной речи, тот, со свастикой, которого звали Микола, добавил, пренебрежительно пнув ногой пакет:

– Собирай свои манатки и дуй обратно!

В ту же минуту он кинулся на него, и схватив обеими руками за горло принялся душить. Товарищи Миколы пытались оттащить его, но человек хрипя и отдуваясь, стискивал руки еще сильнее, и тогда один из наемников с внешностью колумбийца, ранее не принимавший участие в потасовке, ударил его прикладом в затылок. Его руки разжались, теперь он лежал, уткнувшись лицом в траву, рядом валялся пакет из “Пятерочки”. Выползший из-под него Микола шипел и матерился, держась рукой за шею и отплевываясь. На шум уже спешили другие бойцы, некоторое время спустя подошел командир их подразделения.

– Что тут происходит? - спросил он тяжело дышащих солдат, и потрогал носком американского ботинка лежащего ничком человека.

– Та пришел вот ненормальный. Со стороны Курской области шел, ну мы его и остановили для проверки документов, да велели взад вертаться. А он как заведенный твердит, ему, мол, в Сумы, отнести пакет. И с пакетом этим нас обходит, не останавливается, не слышит. Приказам не подчиняется. Разрешения на покидание части у него нет. Сказывал, что командир их загинул вчера, поэтому нет бумаги, но ему надо уйти. Микола его подстебнул чуток, а он будто не слышит. Пакет, да пакет. А как пнули пакет его, то и вовсе взбеленился, будто бешеный, чуть не придушил хлопчика. Пришлось успокоить.

Командир посмотрел на Миколу, все ещё сидящего на земле и морщащегося от боли.

– Я тебе сколь раз говорил меня звать, коли ситуация непонятная. Много о себе мнишь в последнее время! Сообщили мне с предыдущего поста, что этот сюда скоро выйдет. Он из части, которая деревню брала, где “Пятерочка”. Брата его родного у него на глазах вчера снарядом разорвало. Он видать на этой почве сбожеволил: собрал в пакет, что от брата осталось и сказал, что сам матери отнесет, чтобы похоронить по-человечески. В нашей ситуации никто не разбежался и целые трупы собирать, не говоря про такое, тем более их подразделение уже отходит, оставляет позиции. На предыдущем заслоне угрожал себя гранатой взорвать, коли не пустят. Они не стали связываться и пропустили.

Собравшиеся с ужасом смотрели на полиэтиленовый белый пакет с ярким красным кругом и крупной цифрой 5 и надписью “Пятерочка” посередине, завязанный нелепым узлом.

– И что теперь с ним делать? - спросил один из бойцов, остановивших ранее человека, который так и лежал теперь на земле без движения.

Командир помолчав немного, вздохнул и сказал:

– Отнесите его в лесок неподалеку и там оставьте, и пакет этот туда же бросьте. Некогда с ним возиться. Мы отступаем на новые позиции. Скоро тут будут русские.

... Рассказал один наш парнишка. На основе реальных событий...

Соляночье ночи. Я во тьме, а она по привычке во мне. Это естественное для меня состояние, поэтому, не удивляйся. Чуть поодаль от широкополосной дороги – двор, я в нём. Сижу за некоторым подобием стола, сложенных из длинных выбеленных лунным светом досок. Что я делаю там? Этим вопросом можно часто задаться и в моей реальной жизни. Сижу. Знаю, что через пять минут мне нужно быть у какой-то злой, а значит, не моей бабки. Минуты идут. Три. Две. Я продолжаю сидеть, насупившись и отчаянно изображая скучающий вид. Время подходит к финалу, бабка будет раздражена моим опозданием ещё больше, впрочем, какая разница как и насколько тобой будут недовольны, если это априори? Мою мыслительную жвачку прерывает мама. Она что-то ищет для меня. Пенку. Да, мама в ночи двора ищет молочную пенку, что бы дать мне в дорогу. Это приятно, ведь я её люблю, маму, кстати, тоже. Сразу вспоминаю, как бабушка, после того, как прокипятила молоко, всегда оставляла мне пенку, а я кралась к кастрюле и, вылавливая её пальцами, жадно кушала. От визуализации прочитанного, у тебя могло скукситься лицо. Пенку ты любить не обязан, я это принимаю, как и меня – принимаю тоже, но чуть со скрипом, правда, понимания в нём больше. Поднимаю голову на остро вычерченные лунным светом шпили крыш – я опоздала уже точно, и, судя, по тщетным поискам пенки в ночи двора осталась ещё и без неё, а это значит, что пора идти, уже точно. Подсаживаюсь к своему рюкзаку и, заметив грязь, начинаю оттирать, хотя, можно было бы и оставить для большего злюч-эффекта у бабки. Ко мне подсаживается девочка. Она заглядывает на меня такими глазами, улыбаясь, что тут ясно даже мне – она меня любит. За что – это уже вопрос, но, думаю, что можно и просто так, за то, что я есть. В знак своей любви она начинает что-то пришивать к моему рюкзаку – типичное проявление детской любви – я подарю тебе красивое и ты поймёшь, что очень-очень мне нравишься. Знаешь, у меня есть огромная куча наклеек и разных блёсточек, обклеимся ими в знак теперь нашей любви?

Полутёмная комната – как видишь, тема тьмы частый гость, она вьётся сквозь жизнь, нанизывая её на себя, перетекает и в сны. По комнате в поисках мечется мама, она торопится. В руках держит платье цвета бордо. Она понесёт его своей бабушке, так как оно продлевает жизнь и значительно улучшает здоровье. В момент остановившись, мама раскладывает его на столе, что бы я тоже взглянула. В дрожащем свете настольной лампы оно выглядит волнующе: нежный, струящийся алостью шёлк и прозрачная в своей пикантности клиновидная вставка на бедре – замерев, мы любуемся им вдвоём. Оно – достойная оправа для драгоценности. Спустя пару мгновений, мама продолжает поиски накидки от платья, а я продолжаю загипнотизировано смотреть. Заметив это, мама предлагает  мне его примерить. Я знаю, что оно моё и как никто другой я смогу украсить его собой. Шёлк прохладой будет струиться по горячности моих изгибов, отсвечивая огнём, рвущимся наружу. Это был момент почти случившегося единения, дальше я уже летела, отдаляясь.

Мама, зачем это платье тем, кто уже не с нами? Разве нужно им что-то из мирского, кроме нас? Хотя, даже так, кому мы сдались, кроме как друг другу?

Платье – как олицетворение любви. Несёшь её подарить тому, кто в ней не нуждается, хотя рядом есть тот, кому она впору. Нарядишь меня?

На этой радостной ноте она уходит к струнным. Мы втроём провожаем взглядами спину, украшенную котиками.

Стоит репетировать побольше.

Мне не нужно себя заставлять. Я прихожу домой, переодеваюсь в удобную одежду, думая о музыке. Открываю потрёпанный кейс, достаю фагот, провожу пальцами по чёрному дереву. Губы сами напрягаются, будто я касаюсь трости. Стоит отдохнуть, но я соединяю колена, веду ладонью по клапанам. Я хочу играть.

Разогреваюсь, проигрывая свой любимый момент из «Лебединого озера». Перехожу на соло из «Болеро». Кому-то оно кажется скучным, но только не нам.

Когда я играю, не имеет значения, первое место, второе или третье. Не имеет значения ничего, кроме музыки. Кроме трепета в лёгких и быстроты рук. Инструмент поддерживает и направляет меня, не даёт забывать ноты, сам подсовывает нужные клапаны под пальцы.

Я прохожу произведение от начала до конца, без единой ошибки.

Выходные у нас случаются редко — искусство не знает отдыха. В такие дни я стараюсь втиснуть все дела: приготовить еду на пару дней вперёд, постирать, свозить машину в сервис. Даю отдохнуть пальцам и лёгким, хотя временами всё же тянусь за инструментом — ненадолго.

Сегодня я не могу от него оторваться.

Он лежит в чехле — подставка занята моим кленовым фаготом. Сначала я поддаюсь желанию открыть замки и взглянуть на сияние серебра и блеск лакированного дерева. Потом — касаюсь клапанов. Осторожно провожу по раструбу. Вытягиваю большое колено наружу.

Я соберу его и немного согрею дыханием. Он хочет этого, я знаю.

Он зовёт меня.

Я понимаю, насколько устала, только когда заканчиваю играть. Гайтан врезался в кожу, пальцы дрожат. Но с музыкой я забываю о тяжести, о боли, обо всём. Даже о куче дел, которые накопились за неделю.

Всё в порядке. Целый день впереди.

Я ведь могу поиграть ещё немного.

На последнем произведении — увертюре Моцарта — опускаюсь на кровать. Но музыка, текущая с рук, остаётся чистой и красивой. Не хочу останавливаться. Мы не хотим.

Мне приходится.

— Я тут погуглила про ваш новый фагот.

Лена дует на свой кофе — с ванилью и яблочным сиропом. Я, как обычно, пью капучино без сахара. Мы сидим на подоконнике в музыкалке, из-за стен доносятся отзвуки других занятий. Узнаю гитару, виолончель и скрипку.

У нас небольшой перерыв. Правда, Лена говорит, она не устала.

Устала я.

— Так вот, я погуглила. Вы знаете, что не было такого мастера — с гербом в виде рогатого дерева?

— Знаю, — отпиваю остывший кофе.

Я тоже пыталась найти мастера, который создал мой фагот. Показывала фотографии знакомым. Никто про подобное клеймо не слышал. Стоило бы отдать инструмент на оценку — и с клапаном разобраться, — но я не могла.

Не хотела выпускать его из рук.

— Но потом я показала фото однокласснице. Помните, я говорила, она на Таро гадает.

— Ага, — выдыхаю я.

— Так вот, она его узнала. Это клеймо Сибил. Королевы фей.

Мои знания о феях ограничиваются «Щелкунчиком» и «Пер Гюнтом». Но Лена смотрит гордо — будто идеально исполнила сложную музыкальную фразу.

— Звучит здорово!

— На самом деле, не очень, — морщится она. — Феи те ещё хитрецы. Но это всё интересно.

— Знаешь, что ещё интересно? Четвёртая симфония Бетховена.

Лена улыбается.

— Так я и думала.

Ночью я плохо сплю. Пальцы болят, все без исключения. Фагот — единственный из духовых инструментов, для игры на котором нужны десять пальцев.

Мы не ищем лёгких путей, да?

Я лежу, стараясь дышать медленно и размеренно. Закрываю глаза, но веки снова распахиваются, а взгляд устремляется к нему. Чёрному кейсу у стены.

Я пытаюсь думать в ритме «Шахерезады». Напрягаю пальцы, словно под ними клапаны. Указательный, мизинец, указательный. Ре, до, ре, вдох, до, си…

Обнаруживаю себя на мягком коврике в углу комнаты. Собранный фагот — в руках; нижнее колено упирается в пол. Так не играют. Меня бы убил сначала каждый препод в музыкалке, потом Серёжа, после него Нина, а оркестр сыграл бы на моих похоронах — с Денисом во главе группы. Но губы находят трость — и фагот начинает дышать в моём ритме. Он не хочет молчать.

И я играю, пока не светлеет.

— Чем ты занималась все выходные?

Ася чуть инструмент не роняет, когда я падаю на соседний стул в гримёрке. Чем я занималась? Играла. Сначала Римский, следом Шостакович, Равель и… Не помню. Ноты слились в чёрную реку, из лёгких откачали весь воздух, но я не прекращала играть.

И это было прекрасно.

— Выглядишь, будто пила сутками, — усмехается Денис.

Я не отвечаю. Стягиваю толстовку, тянусь к чехлу. Вряд ли репетиция сегодня будет сложной. Позанимаюсь на давно знакомом фаготе из клёна, переведу дух, пока играют струнные.

В чехле блестит серебро.

Я замираю около стула, не отпуская бегунок молнии. Там был другой фагот. Я помню, как мы играли — но не как брала его с собой.

— О, это тот самый! Здорово выглядит, — говорит Ася.

— Уже не можешь от него оторваться? — выдаёт Денис, заглядывая через плечо.

— Отвали.

— Ну ребят, ну что вы!

Я тяжело выдыхаю — как в конце соло из «Шахерезады». Денис усмехается и перебрасывает через плечо ремень.

Репетиция длится три с половиной часа. Три с половиной часа пальцев, дрожащих на клапанах. Три с половиной часа с инструментом.

Это слишком. И этого недостаточно.

— Дерево, не сходите с ума! — Палочка стучит по пульту. — У нас тут оркестр, а не соло. С предыдущего такта.

— Это всё второй фагот. — В голосе Дениса звучит знакомая усмешка.

Серёжа хлопает меня по плечу, наклоняется к уху и шепчет:

— Серьёзно, угомонись.

Я понимаю, что всё ещё сжимаю трость в губах, а в глубине фагота рождаются звуки. Приходится выдохнуть, чтобы отстраниться.

Чтобы он меня отпустил.

— Перерыв, — объявляет Нина.

Я не хочу прерываться: мне нужно играть. Мы же на репетиции. Мы же оркестр. Нет, к чёрту оркестр, я бы могла сыграть всё сама, одна.

— Ты в порядке?

И снова Нина оказалась неожиданно близко. Устроившись на стуле Серёжи, разглядывает меня. Приходится отпустить фагот — ремни принимают вес на себя.

— Ага.

— Точно?

— Сто процентов.

Инструмент тянет вниз. Если я не смогу стоять — буду играть на коленях. Лёжа. Неважно. Тяжёлый взгляд Нины навевает мысли о прослушивании, но я быстро их отгоняю.

Я просто хочу играть.

Она вертит в пальцах дирижёрскую палочку. Разглядывает меня — и поджимает губы. Да, я выгляжу так себе, зеркало в гримёрке не даст соврать.

Но вы же слышали, какая музыка рождается в моей груди?

— Слушай, — неожиданно мягко говорит Нина, — тебе нужно передохнуть. Или выспаться, не знаю. Потерю ещё одного инструмента я не переживу.

— Я справлюсь! Всё в порядке, честно.

Я не хочу домой. Не хочу спать. Всё, что мне нужно, — положить пальцы на клапаны и набрать в грудь воздуха. Мой фагот ждёт, когда внутри родится музыка. Неужели они не видят? Не понимают?

Нина закатывает глаза и резко поднимается на ноги.

— Я до самой смерти вас не пойму. Работаем!

Поправляю ремни. Весь оркестр смотрит на меня, включая Дениса, который прижимает к груди свой фагот. Трубы и валторны, струны и ударные.

Пусть смотрят. Плевать. Не важно ничего, кроме музыки. Я считаю шаги до возвращения Нины за пульт. Такты до вступления духовой группы.

И успокаиваюсь, только когда начинается наша партия.

Новый фагот едет на переднем сиденье, аккуратно пристёгнутый. Мне бы отправиться домой и поиграть, но сворачиваю от филармонии налево. Тут через дорогу музыкальный магазин, один из лучших в городе; мы все заказываем там трости, ремни и щётки. Владелица не может назвать моего имени и не узнаёт меня в лицо, но легко вспоминает, стоит показать чехол с инструментом.

Сегодня она оживляется, когда я пристраиваю на столе кейс.

— Что тут у вас?

Не нужно отвечать — она сама тянется к инструменту. Рукава рубашки закатаны, на запястье тикают часы. Она гладит, щупает фагот, разве что не пробует на вкус. Я стою, пытаясь сдержать дрожь в пальцах.

Они хотят лечь на клапаны. Хотят играть.

— С рук купила, — выдыхаю я. — Можно сказать, бесплатно.

Она вскидывает на меня глаза:

— Слышала я одну историю, связанную с инструментами рогатого дерева. Неоднозначную, прямо скажу.

— Какая история?

— Там была скрипка, которую владелец тоже купил слишком дёшево — у одного антиквара.

— Хорошая скрипка?

— Трудно сказать. Он выбросился в окно, прихватив её с собой. Говорят, играл, пока летел вниз все восемь этажей.

Часы тикают невыносимо громко.

— Конечно, это всего лишь байка, — продолжает она. — К тому же, не может один мастер делать и фаготы, и скрипки… Так не бывает.

Я знаю. А ещё не бывает желания сыграть Моцарта прямо в магазине с ужасной акустикой — без нот, без разогрева. Хотя этот инструмент не надо разогревать. Он всегда ждёт.

— Вы хотите его продать?

Я не знаю, чего хочу. То есть знаю, что хочу играть, да. Но продать фагот…

Нет, я не смогу выпустить его из рук.

— Я могу дать вам телефон… Вы в порядке?

— В полном.

Через три дня у меня прослушивание. Надо хотя бы попытаться поспать. Распахиваю дверь магазина, тащу фагот к машине, разворачиваюсь на знакомый голос.

Вот и Денис. Он меня не узнаёт: стоит у кофейни, куда ходит половина оркестра. В одной руке стаканчик, в другой сигарета. Нине бы это не понравилось.

Он курит не один. Рядом — тот самый юноша в чёрном пальто. Они смеются и болтают, будто давно знакомы. Не замечая меня. Не замечая ничего.

У меня нет на это времени.

Мне нужно играть.

Довожу фагот до дома. Поднимаюсь по ступенькам, прижав кейс к груди. Едва успеваю сбросить ботинки, прежде чем пальцы тянутся к застёжке.

Хорошо, трости у меня всегда под рукой.

Нам не нужна подготовка. Только пальцы и дыхание. Инструмент ведёт меня, создаёт волшебную музыку, но взамен забирает весь воздух из лёгких.

Выпивает меня без остатка.

Я играю, и играю, и играю — и всё получается идеально. Не выпуская трость из губ, выдаю слабую улыбку. С трудом добираюсь до кровати, но уснуть всё равно не могу.

Фагот лежит на полу, так близко. Одна рука свешивается вниз, касаясь серебра. Я больше не могу играть, потому что каждый выдох отдаётся болью в груди. Но мне хочется. Римский-Корсаков. Моцарт. Штраус. Какая разница?

Он способен на всё. Он просто хочет, чтобы я играла.

Экран телефона вспыхивает в темноте.

Серёжа спрашивает, в порядке ли я. И Ася тоже. Не отвечая, открываю поиск. Скрипач выбросился из окна — вряд ли такое часто случается. Нахожу новостную заметку в архивах какого-то сайта. Четыре года прошло.

Он учился в той же консерватории, что и я. Преподавал игру на струнных; умер всего через неделю после своего сорокового дня рождения. Жена подарила ему скрипку на праздник.

Она говорила, в последние дни он только и делал, что играл.

Фото в новости нет. Его скрипка — она была сделана из чёрного дерева с серебристой фурнитурой? Чёрного рогатого дерева?

Рука касается клапанов. Лена прислала сообщение — но не вопрос о времени занятий или очередном трудном произведении, а ссылку на статью. Я перехожу на незнакомый сайт, просматриваю текст о Сибил, королеве фей. Похищения детей, мистические фотографии, проклятая музыка… Листаю к последнему разделу.

«У Сибил, — повествует статья, — есть зачарованный оркестр. Все инструменты для него изготовил мастер-чародей. Скрипки он вырезал из рогатого дерева, валторны отлил из металла, добытого в волшебной горе, и закалил в заговорённых ручьях.

Но однажды мастер устал от капризов королевы фей — и сбежал в мир живых, прихватив несколько инструментов. Конечно, Сибил не смогла спустить это ему с рук.

Она прокляла мастера и его творения, прокляла навеки. Теперь любой, кто коснётся такого инструмента, обречён сойти с ума».

Роняю телефон на одеяло. Злая королева фей и проклятый мастер. Эта история напоминает «Пер Гюнта».

Какая там партия у фаготов во втором акте?

Всю ночь я играю, сидя на полу и прислонившись спиной к кровати. Получается всё равно идеально. Днём на репетицию Нина меня не пускает.

— Ты выглядишь как ходячий труп, — говорит она, закатывая рукава свитера. — Оставь инструмент, иди домой и проспись.

— Но я…

— Быстро! — рявкает она, взмахивая палочкой.

Спорить с палочкой я не могу.

Вожусь с чехлом. За спиной раздаётся подозрительно громкий шёпот:

— Если так пойдёт, даже не знаю, кто возглавит группу.

Оборачиваюсь — Денис усмехается. Прослушивание. Место концертмейстера — вот о чём они думают. Вот о чём думать нужно мне. Но в голове лишь бесконечная река нот, пальцы дрожат, ноги едва находят педали. Интересно, тот человек, который выбросился из окна, он до последней секунды проговаривал ноты?

Или пытался сопротивляться музыке?

Останавливаю машину. Тянусь к ремню безопасности: сначала свой, потом фагота. Щёлкают замки.

Я выхожу — или скорее выпадаю на улицу в парке в паре кварталов от филармонии. В такой ранний час здесь никого, кроме статуй. Ноги трясутся, но только пока я не поднимаю инструмент.

Холодный фагот в моих руках хочет, чтобы его согрели. Чтобы я наполнила его моим дыханием, наполнила музыкой. А я, чего хочу я?

Да того же самого.

Денис может сколько угодно трястись по поводу прослушивания, нового места и остального. Мне нужно жить музыкой. Сделать фагот продолжением моих лёгких и рук.

Птицы срываются с деревьев. Он хочет всю меня, без остатка.

Пусть будет так.

«Шахерезада», соло для фагота. Главная оркестровая трудность. Не запутаться в нотах, не сбиться с ритма. Это испытание. Но мне без разницы, я дышу не ради места поближе к пульту.

А ради музыки.

Три первых такта, четвёртый самый сложный. Тут нужно сосредоточиться, мне всегда говорили: нужно быть серьёзной и сосредоточиться. А я — улыбаюсь уголками губ. Не перестаю думать. Не прекращаю быстрых движений.

Я, инструмент и музыка: одно не отделить от другого. Если ей нужно дыхание — она может его взять. Если нужна моя жизнь — я готова отдать и это.

Я буду играть, играть и играть.

Последний такт.

Дыхание останавливается.

Опускаюсь на колени — прямо на жухлую осеннюю траву. Фагот оттягивает руки. Тот же самый инструмент: чёрное дерево, серебряные колки, но я чувствую его тепло, пальцами и губами.

И понимаю, насколько же я устала.

С трудом поднимаюсь, отвешиваю поклон к статуям и тащусь к машине. Дверь оставила открытой, надо же. Убираю фагот на сиденье, падаю за руль. Делаю глубокий вдох.

Пора выполнить указания Нины.

На следующий день я беру с собой распечатку с нотами, хотя она мне не нужна. Денис уже ждёт в зале. Я знаю, он хочет это место.

Увидев меня, он чуть не роняет ноты:

— А ты что тут делаешь?

Денис смотрит на чёрный фагот. На моё лицо. Знаю, круги под глазами ещё не исчезли. Но я выспалась, нормально поела — и выгляжу чуть лучше, чем труп.

Пожимаю плечами и начинаю расстёгивать кейс.

— Пришла на прослушивание.

Появляется Нина с чашкой кофе. Вглядывается в меня, прищурившись, но — не пытается выгнать. Двенадцать часов сна творят чудеса.

— Ну, начнём с «Болеро». Кто первый?

Усмехаюсь, сжимая фагот.

Это мы можем и с закрытыми глазами.

Мои книги и соцсети — если вам интересно~

Мы вчетвером сидим в одной гримёрке. В филармонии есть и отдельные, для мужчин и женщин, но, если не нужно переодеваться, мы собираемся вместе. Разбираем партии. Пьём чай. Сплетничаем, конечно. Этим оркестр ничем не отличается от других коллективов.

А некоторые может и обогнать.

— Серёжа увольняется, — шепчет Ася, закрывая за собой дверь.

Я чуть не роняю футляр с тростями. Денис отрывается от партии Равеля, куда он старательно вносил пометки. Даже наши инструменты, ждущие на подставках, выглядят удивлёнными.

У нас большой оркестр, на целых четверых фаготистов. Раньше я играла в театре поменьше, и нас было только двое. Стоило напарнику заболеть — тянула все партии одна. Не слишком весело, но помогло набраться опыта.

Конечно, среди нас четверых есть лидер. Концертмейстер группы. Самый близкий к Нине; тот, кто задаёт ритм всем фаготам и получает по голове за наши ошибки.

Серёжа.

Мы дружно косимся на его фагот. Может, он поведает нам тайны хозяина? Но тяжёлая деревянная труба молчит — зато Денис подаёт голос:

— Это точная информация?

— Конечно! Я сама слышала, как он Нине говорит. Он уходит в оперный.

Кто-то будет слушать Моцарта и Глинку в исполнении Серёжи. Им повезло. Нам, в некотором роде, тоже.

Потому что, если Ася не ошиблась, у нас освобождается место концертмейстера группы.

От моего дома до филармонии — сорок минут на машине. Иногда я хочу перебраться поближе к работе, но никак не могу найти подходящую квартиру.

Стены везде такие тонкие.

Будет ложью сказать, что я совсем не завидую пианисткам. И скрипачкам тоже. Синтезатор, электронная скрипка — всё для них. Подключаешь наушники, и можно играть всю ночь.

Духовым такой радости не досталось.

Поэтому я репетирую до десяти вечера, и не дольше. Стою в мягких носках на ковре — специально постелила в углу. На нотном стане — партия девятой симфонии Шостаковича, вся в пометках и пятнах чернил.

Поверх домашней футболки затянут гайтан — ремень, сшитый под заказ, который поддерживает инструмент. Я люблю играть стоя, хотя многие считают, что это неудобно. Но тело свободно покачивается в ритме музыки, пальцы летают по клапанам. Не обращая внимания на усталость, я скольжу взглядом по партии, пытаюсь не потеряться в нотах. Когда руки останавливаются, а лёгкие наполняются воздухом, на часах уже 22:07.

Пора заканчивать, иначе соседи потеряют терпение.

Снимаю трость, аккуратно отстёгиваю гайтан. Тянусь к тряпочке, которая ждёт на полке. Протирая инструмент, гадаю: Римский-Корсаков или Шостакович?

— Римский, — шепчет Серёжа.

Мы часто разогреваем фаготы вместе. Сегодня это как-то тоскливо, потому что он подтвердил все сплетни. Да, «Болеро» будет нашим финальным выходом вместе, а потом Серёжа отправится играть Чайковского и Бизе.

— Точно?

— Она сама мне сказала. — Серёжа понижает голос ещё сильнее: кларнеты и гобои явно подслушивают. — Ты со всем справишься. Порепетируй как следует.

Киваю. Зря я вчера возилась с Шостаковичем.

Если хочешь занять место концертмейстера, нужно пройти прослушивание. Там точно будут разные соло, включая «Болеро», я уверена. А ещё — оркестровые трудности.

Так мы называем отрывки, которые композиторы придумывали, чтобы поиздеваться, не иначе. Моменты, вытягивающие всё дыхание из лёгких, требующие максимальной скорости и точности движений. Как Шостакович и его девятая симфония.

Как Римский-Корсаков с его «Шахерезадой».

Появляется Ася, падает на четвёртый стул. Она совсем худенькая, головой едва достаёт мне до плеча, но с инструментом управляется с удивительной лёгкостью. Денис приходит последним, косится на нас с Серёжей, перекидывает через шею ремень и достаёт из футляра трость.

Он, конечно, хочет занять позицию концертмейстера. Посмотрим.

Я знаю, Нина тоже расстроена новостями. Она стучит палочкой по пюпитру, поправляет сползающий на одно плечо свитер. Останавливает нас на середине такта, наклоняется в сторону флейт и спрашивает:

— Вы что, на похоронах? Это Равель, а не «Реквием».

Опускаю голову, пряча улыбку.

Как бы мы ни старались, выходит грустно. Нина заканчивает репетицию тяжёлым вздохом и бормочет что-то себе под нос. Оркестр начинает расходиться, а я нахожу ещё один повод завидовать коллегам: их инструменты не такие тяжёлые!

Скрипачи, флейтистки — все легко перекидывают кейсы через плечо и, щебеча, скрываются за кулисами. Я только разбираю и упаковываю фагот полчаса.

А ведь у меня есть дела, и немало.

Взвалив колчан с инструментом на спину, подтягиваю ремни. Дотащить до парковки, лишь бы не поскользнуться на льду. У служебного входа слышу яростный возглас:

— Это слишком дорого!

Голос Дениса. Конечно, я тут же тянусь послушать. Он спорит с каким-то парнем, размахивая руками — как всегда, чересчур эмоционально. Его собеседник мрачно щурится. Чёрное пальто застёгнуто на все пуговицы. Одна рука спрятана в кармане.

А вторая — придерживает кейс.

Потрёпанный кейс чёрной кожи: везде узнаю эту форму. Ноги сами ведут ближе.

— Я могу снизить на пять…

— На пятьдесят, — отрезает Денис.

— Ну нет.

— Что тут у вас?

Денис тут же рявкает:

— Не твоё дело!

А парень, увидев колчан за моей спиной, говорит:

— Ещё как её. Может, хоть девушка оценит.

— Не оценит!

Но незнакомец щёлкает замками. Такой звонкий, приятный звук. Крышка открывается.

Внутри — разобранный фагот.

Я опускаюсь на корточки, зачарованная серебряным сиянием. Обычно фаготы делают из клёна и меди, но тут — серебро и странное чёрное дерево. Я таких никогда не видела. Где он взял эту штуку? Тянусь потрогать, но крышка едва не хлопает по пальцам.

— Двести пятьдесят тысяч, и он ваш.

— Двести максимум, — рявкает Денис.

Я и раньше знала: у него нет мозгов. Денис вообще в курсе, сколько стоят фаготы? Я на свой потратила все сбережения — и пришлось у родителей одалживать.

А за старинные инструменты могут просить и несколько миллионов.

Денис и парень в чёрном спорят, а я смотрю на тёмные изгибы и блестящие клапаны. Ему не терпится выбраться наружу и запеть. Я знаю. Я чувствую.

— Двести сорок прямо сейчас.

Денис на секунду замолкает, а следом шипит:

— Не лезь.

— Почему это? Я хочу продать, а она купить. Честное соревнование.

Парень в чёрном начинает мне нравиться. Осторожно поднимаюсь на ноги — мой собственный колчан вот-вот перевесит — и говорю:

— Помогите дотащить до машины, и я сразу переведу.

Конечно, жалко залезать в деньги, которые я старательно копила. Но, не скрою, мне хочется увидеть возмущение на лице Дениса. А ещё — получить новый фагот, который незнакомец в чёрном грузит на сиденье моей машины.

Пристёгиваю кейс ремнём, падаю за руль. Выдыхаю и повожу уставшими плечами. Вот это денёк! Надо признать, я рада. Скорее бы оказаться дома и опробовать новый инструмент.

Но дела не ждут — и я отправляюсь к ученице.

Немногие люди хотят научиться играть на фаготе, так что с Леной мне повезло. Дважды в неделю я подхватываю её после школы. Мы заезжаем за кофе, а потом отправляемся в музыкалку, где занимаемся пару часов.

Я помню себя в её возрасте: тяжёлый инструмент, тяжёлые мысли о поступлении в консерваторию. Только музыка была лёгкой. Когда я играла Чайковского, не думая об оценках и экзаменах, тело словно становилось невесомым.

Нет ничего лучше этого чувства.

Лена запрыгивает на заднее сиденье — прямо к новому кейсу. Она, любопытная натура, тут же тянется к замкам:

— Что это? Зачем тебе второй фагот?

— Фаготов много не бывает, — отвечаю я, выруливая с парковки. — Купила вот сегодня. Он вроде старинный.

Она приоткрывает крышку, заглядывает внутрь. Инструмент сияет серебром, но я прошу не беспокоить его в дороге. Фагот, особенно старый, несмотря на всю свою тяжесть, — хрупкая штука.

Лена хмыкает и защёлкивает замки. К счастью, мы подъехали к кофейне, и это отвлекает её внимание.

Я беру капучино, Лена — какой-то сложный кофе со сливками и ореховым сиропом. У меня весь салон этим запахом пропитался. Через дорогу от кафе музыкалка, где мы занимаемся. Я даже не плачу за съём кабинета: преподаватели пускают по старой памяти. Очень мило с их стороны.

Лена достаёт из чехла учебный фагот, который хранится прямо в классе. Закрепляет трость, разминает пальцы, делает несколько вдохов и выдохов, повторяя за мной. Раскрываю ноты. Ремни свободно свисают вдоль тела, но вскоре они натянутся под тяжестью инструмента.

На лице появляется улыбка.

Через два часа я отвожу Лену — с пальцами, дрожащими то ли от усталости, то ли от кофеина, — домой. Кошусь на заднее сиденье. Кажется, с чехла сыпется кожа, но меня это не беспокоит.

Мы наконец-то остались вдвоём.

Мне приходится дважды вызывать лифт: сначала поднимаю свой фагот, потом — новый. Или старый, как посмотреть. Сбрасываю одежду, собираю волосы, надеваю любимые мягкие носочки. Наконец-то можно отщёлкнуть замки на кейсе и распахнуть его полностью.

На секунду мне кажется, что инструмента там не будет. Что он исчез. Растворился.

Но фагот на месте.

Аккуратно вытаскиваю колена и трубку. Взвешиваю каждую деталь в ладони: тяжелее моих. Интересно, из какого он дерева? Никогда не видела настолько тёмного.

Пальцы сами проходятся по клапанам, скользят по трубке. Боюсь найти трещину, но инструмент в отличном состоянии. Есть несколько царапин на корпусе, но на звук они вряд ли влияют. Пара клапанов заедает — с этим несложно разобраться.

Бархатная тряпочка скользит по фаготу. Я позволяю пальцам изучить его, согреть дерево и металл. Вскоре он станет ещё горячее из-за моего дыхания. На ощупь нахожу клеймо сзади, в неприметном месте. Дерево с раскидистой кроной, а над ним — рога. Похожи на оленьи.

Очередная загадка. Надо бы разузнать, вдруг это знак какого-то талантливого мастера и фагот стоит ещё дороже, чем я предполагала.

Но продавать его, даже за очень большие деньги, мне не хочется. Руки соединяют колена. Достаю разыгранную трость, закрепляю на трубке. Перекидываю через голову гайтан. Как долго инструмент молчал? Готов ли он спеть со мной?

Ему понравится, думаю я, набирая воздух в лёгкие. Николай Римский-Корсаков, «Шахерезада», соло для фагота.

Посмотрим, как хорошо я его помню.

С инструментом не приходится бороться. Тот, кто сейчас стоит на подставке, — мой третий фагот. Это на него несколько лет назад я спустила все сбережения. До этого был ещё один, выкупленный у знакомого почти за бесценок. А ещё раньше — учебный, как у Лены.

Фагот из клёна хорош, но сколько же я натерпелась с ним в первые дни. Пришлось долго согревать его своим дыханием, разминать клапаны. Но я приручила его, и теперь он звучит так, как я хочу.

Поэтому от нового инструмента я не жду согласия и поддержки. Но получаю их — сполна.

Дышу полной грудью, цепляя ритм «Шахерезады». Все десять пальцев работают вместе, не чувствуя усталости. Ни одной упущенной ноты, ни одной ошибки, будто это не ужасающе трудное соло.

Будто фагот помогает мне играть.

Лёгкие пустеют, снова глубокий вдох. Один из нижних клапанов заедает, но я не останавливаюсь. Музыка льётся без нот; нет ни тяжести инструмента, ни усталости.

Есть только мы.

Заканчиваю ровным выдохом. Руки дрожат, но я заставляю себя набрать воздуха в лёгкие и успокоиться. Хорошо сыграла. Если выдам такое на прослушивании — можно не сомневаться, кто станет концертмейстером.

Хочу сыграть ещё раз.

В этом я себе никогда не отказывала.

Продолжение в ответе на пост!