Liolikto

Достигнув конца, а он тут был, я упёрлась в стену. Её созерцание от каждой секунды всё больше и больше дышало мне из-за спины отчаянным ужасом. Это как «Последний спуск» только мой финал обещал быть счастливым. И он стал. Живительный рывок за ноги и я свободна, причём настолько, что и ото сна в том числе. Это было поистине красиво, среди сновидений, полнящихся ужасом, мучительной болью и брызжущим сюром как восхитительно было просто понюхать цветы…Лёжа. В узком проходе. Без права на обратный ход.

Следующий эпизод начинается в коридоре полутёмном и с высоченными потолками. Я в большой девчачьей компанией, часть из которых одноклассницы, готовлюсь, шмыгая из коридора в комнату, предназначенную под гримёрку. Весёлый щебет летает между, пока мы, готовясь, красимся. У меня в наличии есть 2 тинта (устойчивые губные помады). Я, дабы посмотреть их цвет наношу по мазку на тыльную сторону ладони. Чёрные. Пепельно. Не припомню, что бы я подавалась в готы или из удовольствия носила на губах цвет вороньего крыла, но суть остаётся сутью. Задумавшись, переключаюсь на одноклассницу, ранее близкую. Ей на руку наносим голубой лак, который красиво переливается крупными блёстками на коже. Да-да, абсолютно верно, лак был  не на ногтях, он покрывал всю кисть. На пальцы накладываем жидкое серебро, завершая образ белоснежной пушистостью ногтей. Ей определённо идёт. В это время в помещение заходит черногубая девушка и столь серьёзно смотрит на меня, что волей неволей я делаю комплимент цвету её губ. Честно говоря, неволи тут было больше, но рот гипнотизировал, выпрашивая, а мне как бы и не особо было жалко. Следом за ней протискивается другая одноклассница, одна из тех, с кем была близка когда-то тоже. Губы у неё выкрашены серебром – это мне нравится гораздо больше. Я тоже так хочу, особенно, если нарисовать подтёки, то можно загадочно катя глаза под веки, говорить, что-то типа: «а, ой, размазано? Как неловко вышло. Я тут давеча кровь единорога пила для своего Лорда, наверное, вытереть забыла…» (привет фанатам и любителям «Ты волшебник, Гарри!») и невинно моргать. Фантазируя, я сделала опрометчивый шаг, выйдя на улицу. Там помаду у меня отбирает мужчина, некогда близко-человечный. Говорит идти за ним. А как будто у меня есть выбор, помада-то у него в руках, к тому же, чужая. Улица, по которой он мечется то взад, то вперёд неширокая и людная. Глядя на его метания, мне становится смешно, я присаживаюсь на бордюр и прошу вернуть помаду, так как мы привлекаем излишне много внимания. Да и идти пора тоже. Он в ответ на мою просьбу психует и голый (не знаю, когда успел раздеться), заскакивает в автобус. Выбегает обратно. Подскакивая ко мне, начинает сыпать угрозами. Мол, он всё знает про меня, что за мной следят, и каждый шаг просчитан наперёд. Он срывается на крик, угрожая, что лицо моё может познакомить с асфальтом! Я неистово хохочу в ответ. Мне не страшно ни капельки. Мне настолько всё равно, что… «Прекрасный мой, хороший, я знаю, что ты меня любил, вопрос, любишь ли сейчас – прозаичен, ведь ты признаёшься в этом, выливая на меня деструктивно-обличающую тебя же речь. Это сколько-то взаимно. Но, да! Ты любишь больше! Доволен?».

На солнечном побережье, где песок, поднимаясь, заносит свои частички в самые потаённо-нежелательные части тела я, гуляя, приближаюсь к мужчине, сидящему на лавочке и с любопытством разглядывающим что-то на дне картонного ящика, стоящего у него на коленях. Он, замечая, что я обуяна таким же интересом подзывает меня ближе. Уже сгораемая и даже сгоревшая до этого мордашка, украшенная россыпью веснушек, наклоняется ниже, вглядываясь. Дно коробки уставлено сваленными друг на друга маленькими иссохшими животными, приглядываясь, я узнаю в них вомбатов. Все до одного голенькие, прозрачные, с дырой на спине, через которую виднеется такая же ссохшаяся внутрянка. Горошинками темнеют почки, тряпочками застыли, словно в момент порыва лёгкие, краснеет маленькое сморщенное сердечко – над всем этим шипастая дуга позвонков. В немом изумлении я поднимаю взгляд на мужчину и он, усмехнувшись, рассказывает историю, которая прозаична абсолютно как настолько же и абстрактна. Орёл, охотящийся на зверьков в поле, увидев, хватает их за спину, что бы унести подальше и расправиться с добычей, но, вомбаты, существа хитрые, как пчёлы, поэтому, когда орёл поднимается ввысь, то он попросту вырывает кусок спины животного и оно падает вниз, умирая и ссушиваясь в полёте. Всё просто, если бы не…вотофак?!

Море балует прозрачностью воды и золотом песка, а я в нём хочу порадовать маму. Поэтому, цепляясь за ржавую металличность турника овладеваю стойкой на руках, прогибаясь, в ярко-красных галошах с длинными носками. Я балансирую для мамы, демонстрируя себя во всей красе. Демонстрирую. В море. На турнике. В галошах. А могла бы быть нормальной и не таскать родительницу в свои экзистенциальные поиски физического реализма посредством телесных практик. Но, если я не буду собой, то кто тогда будет мной?

Я маленький камень, зато я умею летать

Холодный и резкий осколок гранита

Смерть Голиафа в руке Давида.»

Могла бы быть камнем в своей же руке, но выбрала стать вулканом. Во время взрыва, рискнёшь подойти ко мне?

Квартира, которую в сновидениях я посещаю чаще, чем наяву. Туалет. Тоже весьма частая локация в моих снах, не ясно почему, но если задаться целью и искать привязку, то она обязательно найдётся. Стоя перед белым другом, я смотрю на потолок, обнаруживая там квадратное отверстие, в стене напротив – треугольное, в их просвете  - трубы. Я искренне удивляюсь, откуда щели и почему я их не видела раньше, к тому же, зачем они, ведь оттуда могут полезть пауки в самые уязвимо-напряжённые моменты жизни.

С созерцанием я закончила быстро и тут же переместилась в комнату, нынче условно мою, а раньше бывшую дедушкину. Посреди комнаты – высокая под старину кровать. На ней лежит моя прабабушка, вернее, её труп. Возможно, звучит не слишком приятно, но факт остаётся фактом. Ему несколько дней и я жду, пока приедет служба, которая заберёт его. Почему именно я в охране – не знаю, может, из-за того, что встречаться с трупами в жизни мне приходилось не раз и с реально мёртвыми тоже. Периодически замечаю, как тело меняет положение, я это списываю на окоченение и газы – медик всё-таки. Дабы не было настолько страшно, как сейчас, я начинаю танцевать, ведь как говорится – движение жизнь, вот это оксюморон вышел, да? В горячности пляски, я поворачиваюсь к кровати спиной и смотрю на себя в зеркало. Определённо, нравлюсь и даже чуть выдыхаю ровно до тех пор, пока у меня за плечом не появляется лицо бабушки. Рот искажён в немом крике, я вторю ему, взрываясь ужасом изнутри. Резкий поворот, но тело лежит как обычно, чуть ворочаясь. Адреналин продолжает кипеть в крови, и я вскакиваю на кровать, пробегая по телу снизу вверх. Слышу хруст – это под подушкой, играет на моих последних нервных клетках бабушкина челюсть. Я думаю о том, что, скорее всего, оставила на теле отпечатки своих ног и у судмедэкспертизы могут возникнуть вопросы, но мне уже настолько ровно, что это доходит до абсурда и, смотря на кровать вместо бабушки я уже вижу козу. Что удивительно или нет, но двурогое, дабы не отставать от предыдущего лежальца тоже оказывается дохлым. Правда, козы народ чумноватый, что в жизни, что во снах, поэтому та, что была на кровати, укрытая под милую мордашку пледом, хитрила, и не была трупом на 100%. Полежав и, видимо, устав прикидываться, она вскочила и погарцевала по всей квартире. Опешив, я бросилась за ней, грозно топая. Она в страхе улепётывала, а я, иногда успев зажать её у батареи, лупила, причём, смертным боем, ибо зачем мне воскрешение козы, если я даже в Христово не верю? Через её страх я ощущала власть, ту, всепоглощающую, из которой рождается,  плюясь кислотами ярость. Мне известно это чувство – я была по обе стороны и жертва и преследователь – внутри сплелись без права на отдельность. Умерщвить козу по итогу мне не удалось, видимо, жить ей хотелось больше или я таки решила сжалиться. Пусть будет второе – обелю себя в глазах читателя, что ли. Мои рассуждения прервала значимая часть нашей женской общины, вернувшаяся со своих бесчисленных дел – мама и бабушка. Они обрадовались козе и тут же принялись её тискать. Оно и понятно, дочка/внучка есть всегда, а воскресшая животинка в новинку. Мама тут же позвонила, кхм, условному главе нашей семьи, и недвусмысленно намекнула на то, что скоро у нас будет пополнение. Сестра, тоже подключившаяся, но не до конца успевшая понять, что к чему, определила, что мама в положении. Сплошной сумбур, впрочем, тут он легче, чем в жизни.

Я думала об этом и об том, нежно перебирая жёсткую бело-коричневую шерсть животного,  доверчиво прижавшегося ко мне. Сколь не было б между нами боданий, страхов и боли по итогу остаётся всё одно. Я нужна ей как центр любви и принятия, а она – никому не нужна кроме.  Ведь она воскресла тогда, когда я была рядом, напугав своей резвостью. Биться с ней пустое и неблагодарное дело. Лучшее, что мы можем дать друг другу безраздельное тепло и принятие себя друг в друге. Если существует единое братство, то мы –  единое рогатство.

*Я ниже склоняюсь над козьей мордой, заглядывая в прямоугольничье зрачков*

- Если при воскрешении ты – Бог, тебя любят и восхваляют, то почему поклоняются мне?

*Когтистые пальцы сжимаются вокруг горла*

- Что же ты молчишь? Смотри на меня! Поговори со мной! Если сможешь…

«Разорвано сердце ночной тишиной

Я стать бы могла твоей мёртвой женой

Не сопротивлялась, не сбросила пут

Ждала пока пальцы мне горло сожмут»

*Пальцы встречаются, идя на второй круг. *

«Мастер выписан живым из больницы

…

Но однажды, то ль во сне, то ли спьяну,

Бегемот с Фаготом в гости нагрянут.

Угостят шестисотградусным спиртом

И исчезнут, прошептав: «Маргарита»

И,  дробя хрусталь, на пол рухнет столик.

Сердце Мастера взорвётся от боли. »

Днём, сквозь решётчатое окно я смотрю на Москву, прижимая к груди шапочку, вышитую любимой женщиной.

А ночью, обнажённая, с хохотом в обрамлении копны вьющихся волос, седлаю метлу и…лечууу!