Детство.

С ранней весны, до самого ледостава родители маленького Прохора гоняли плоты вниз по реке, а воспитанием ребёнка занимался дед, ещё бодрый, жизнелюбивый и озорной старик. Именно он выстругал из ствола молодого ясеня игрушечный багор и научил внука им пользоваться. Так, что свои первые неуверенные шаги Прохор сделал, опираясь на багор, а к трём годам так свыкся с инструментом, что не выпускал его и во время сна. Всё, что ни попадалось малышу на пути, будь то: сухие ветки, сушившееся во дворе бельё, зазевавшаяся курица — всё немедленно подцеплялось и сбагривалось в Волгу. Венцом его мастерства стала люлька с соседским младенцем, похищенная через окно и пущенная вниз по реке.

— В нашу, в Картузовскую породу растёт, — смахнул дед рукавом слезу, но багор на время отобрал и приступил к обучению свивания верёвок и вязки узлов.

Верёвка в жизни плотогона столь важна, что значение её невозможно преувеличить. Ею стягивают тяжёлые брёвна; вытаскивают тонущего товарища; привязываются к плоту, преодолевая смертельно опасные волжские водопады; хлещут по воде, отгоняя стаи голодных судаков. Утеря верёвки на реке равносильна гибели, и потому каждый волгарь обязан уметь мгновенно смастерить новую, взамен утраченной.

Что бы унять тоску, терзающую его после утраты любимого багра, Прохор столь рьяно взялся постигать искусство свивания, что уже через несколько месяцев мог сплести верёвку из чего угодно. В дело шло лыко, пучки травы, вымоченные в воде розги, всевозможное тряпьё, перья чаек, шкурки водяных крыс и водоросли. Оценив и проверив на прочность очередную верёвку, дед учил внука премудростям вязания узлов.

— Этот кончик сюда просунем, — мелькали его ловкие пальцы, — петельку накинем, второй кончик вот так завернём и затянем.

Внук зачарованно глядел, запоминая. Вскоре он исхитрился сплести из волос спящей сестры с полсотни косичек и так связать их друг с другом, что девочку пришлось обрить наголо.

— Больше я ему не нужен, — смахнул дед рукавом слезу. – Всему, чему мог – обучил.

Он посадил внука на плечи, вынес на крутой берег Волги, перекрестил и швырнул далеко в воду.

— Выплывай, родной, — прокричал старик. – Не потонешь, глядишь, человеком вырастешь!

Прохор, колотя руками и поминутно отплёвываясь, вмиг добрался до суши и, улыбаясь во весь рот, взмолился, — Давай ещё разик, дедушка!

К семи годам малыш Картузов уже легко переплывал Волгу: по-собачьи, саженками, с подныром, на боку или на лёжа спине. Научился задерживать под водой дыхание столь долго, что не каждый взрослый мог с ним соперничать, а однажды, нырнув в омут, отыскал и прирезал там трёхпудового сома. Но, ничто не приносило Прохору большего удовольствия, чем катание на бревне по весенней бурлящей Волге. Переступая босыми ногами по стволу, он вихрем проносился вдоль лесных берегов, с беззаботным смехом уклоняясь от плывущих льдин. Мальчишка был столь ловок, что как-то, нагнав плывущего вниз по реке утопленника, багром забрался к нему в карман и вытянул оттуда кисет с табаком.

— Огонь-парень растёт, — радовался отец.

— Грамоте его бы обучить, — вздыхала мать. – А, то больно резов. Так и до беды недалеко.

— Коли на роду написано, всё само собой устроится, — ухмылялся дед.

Учитель.

Лютой волжской зимой, когда Прохору пошёл десятый год, в деревню забрёл беглый каторжник.

— Замерзаю, люди добрые, — взмолился он, кутаясь в дырявую арестантскую шинель, — не дайте погибнуть.

— Душегуб? – сурово нахмурилась мать

— Боже упаси, — затряс бородой тот. – Студент Императорского Казанского университета. Химик-бомбист.

— Сына нашего азбуке и цифири сможешь обучить?

— Смогу, родная! — заблажил каторжник, валясь на колени. – Ещё как смогу!..

Настрадавшийся студент приступил к обучению Прохора с необычайным рвением, и к весне мальчик достаточно бойко читал и считал «до ста». Летом им было написано первое сочинение, вызубрена таблица умножения и пройдены основы химии.

— Феноменальная у тебя память и острота ума, — трепал Прохора по голове бывший каторжник и, довольно щурясь, обещал, — Осенью примемся за дроби, потом за степени, а там и до квадратных уравнений рукой подать.

Минуло два года. Угловатая фигура учителя раздалась вширь, щёки округлились и теплились здоровым румянцем. Аккуратно подстриженная бородка дерзко смотрела вперёд.

— Ты бы, Прошенька, на речку искупаться сходил, — робко предлагал отец.

— Успеется с речкой-то, — шипел наставник. – Вы лучше, папаша, с оказией чернил и бумаги привезите, а то пишем на бересте, словно дикари какие.

Счастливая мать согласно кивала. Дед же, которого бомбист научил изготавливать нитроглицерин для глушения рыбы, боготворил студента и всячески поддерживал.

— Читать-писать умеет, — ворчал отец, — чего ещё? Так, глядишь, вместо плотогона дьячка вырастим.

Прохор, тем временем, постигал науку семимильными шагами, радуя учителя успехами. Всякий раз, узнав что-нибудь новое, он немедленно старался найти этому применение. Выйдя на берег Волги и, взглянув на готовые к отправки плоты, мог скоро сосчитать количество брёвен, затем до гривенника определить стоимость всей партии и перевести в мешки с мукой или отрезы ситца по нижегородском ценам. Обмерил баню и надстроил печную трубу на два кирпича, увеличив тем самым расход дров, но добившись такого жара, что кровь вскипала в жилах. При помощи свинцовых нашлёпок сбалансировал отцовский багор. Объяснил сестре основы женской гигиены. Единственной неудачей Прохора оказалась попытка отбелить деду зубы при помощи мела и тёртой яичной скорлупы.

— Разорит нас эта наука, — кряхтел отец, втаскивая в дом ящики с купленными учебниками, лабораторной посудой и бутылями чернил.

— Как-нибудь сдюжим, — неуверенно отвечала мать.

— Всё само собой устроится, — беззаботно улыбался дед, обученный студентом очищать самогон перманганатом калия.

Старик, как в воду глядел. Прошла зима, а по весенней распутице в деревню нагрянули жандармы. Безошибочно найдя дом Прохора, они выволокли отчаянно сопротивляющегося учителя и тут же заковали в кандалы.

— Палачи! – вопил тот. – Изуверы!

Мать испуганно крестилась. Прохор с дедом, обнявшись, ревели в три ручья.

— Кто же их, подлецов, надоумил? – вопрошал отец, отводя глаза.

На этом закончились годы обучения отрока Картузова.

Память людская, не будучи подкреплённая некими опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок на Куликовом поле художник М. И. Авилов? Кануло бы в Лету «Хождение за три моря» тверского купца Никитина без доброго пива «Афанасий» в пластиковой бутылке. Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на улице Тверской, возведённого гениальным Матвеем Казаковым. Великому человеку, дабы деяния его сохранились, необходим достойный творец, способный создать своего рода материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться…

Прохор Картузов

Увы, для плотогона Прохора Картузова не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора. Поэтому имя его, когда-то гремевшее по всей Волге, забыто, а громкие дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о деятельности незаслуженно забытого лесного разбойника Брыки, промышлявшего на берегах реки Пры, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.

— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал. Других не признавал.

И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил у себя в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал из уст продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов, а я мучайся!

Заглянув в верный Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, уважаемый, «картузовский узел», это тот, который Прохора Картузова?

— Чей же ещё? – буркнул тот, но тут же удивлённо оглядел меня. – Это что же, получается, помнят в Москве волжского плотогона?

— А не выпить ли нам по бутылочке пива? – предложил я.

— Так, торговать же надо, — мучительно сглотнул продавец.

— Значит, беру?

— Неси.

Так, душным июльским вечером, попивая пиво на Преображенском рынке, я услышал и записал историю волжского плотогона Прохора Картузова…

Пролог.

Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховье Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели прохоровской деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до Нижнего. Вдоль всего пути число плотов множилось и к середине лета на нижегородских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самой Самары, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.

Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно бритвы разрезают плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам его белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертоносные перекаты . Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами. Холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза. Скалят жёлтые зубы бобры. Выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.

Рождение.

Родился наш герой летней ночью прямо на плоту. Там, где в Волгу впадают зеленоватые воды реки Дубны. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.

Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной. Он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.

— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.

На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.

— Что там у вас? Что за беда стряслась?

— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.

— Какой сын? Откуда?

— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!

— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную православную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.

Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».

(продолжение следует)

На ворогов выехали неожиданно. Видимо, какой-то степной князёк собрался малыми силами проскочить через границу и на скорую руку поживиться. Завидя богатырей, басурмане ощетинились копьями и попятились.

— Пусть уходят? – позёвывая, спросил Муромец.

— Не для того мы здесь приставлены, — вытащил меч из ножен Добрыня, — А ну, разгоняй коней, добры молодцы.

От жалкого войска отделился десяток всадников и бросился наутёк. Первым, судя по расшитому золоту халату, скакал князёк.

— Ты, Алёшенька, — махнул рукой в сторону беглецов Добрыня, — не дай этим уйти, а остальных — мы сами.

Алёша стегнул коня и понёсся вдогонку. Когда до убегающих осталось с полсотни локтей, он осадил гнедого и вложил в лук первую стрелу…

Вернулся он на заставу первым. Амельфа Тимофеевна, лениво отмахиваясь от мух, возилась с бараньими потрохами, мокнущими в кадушке. Судя по стоявшему рядом бочонку с брагой, бабка пребывала в благодушном настроении.

— Никак побили, дружков твоих? – усмехнулась Тимофеевна.

— Нехорошо ты говоришь, — присел рядом Алёша. – Добрыня с Ильёй защита земли нашей. Опора града Киева. Ты, вот, что ни день бранишься, а о богатырях калики перехожие былины складывают. О деяниях, да о подвигах.

— Знамо нам про их подвиги, — Амельфа Тимофеевна длинно сплюнула в костёр. – Аль, не слыхал ты, как Добрыня своей жёнушке голову срубил.

— Да ты пьяна, что ли, бабка Амельфа? – изумился Алёша. – Как язык-то повернулся такое молвить?

— Да уж об этом, поди, один ты, невинная душа, не ведаешь, — невесело рассмеялась бабка. – Богатырь-то наш, было времечко, по праву руку от князя Владимира сиживал, да тайные поручения его сполнял. То на смертный бой вызовет неугодного, то послом к степнякам поедет, то за чаркой слова потаённые подслушает. И уж такую власть поимел богатырь, что всё ему дозволено стало. Выбрал себе в жёны перву красавицу на граде Киеве — Марину Кайдальевну. Силком под венец повёл, а когда та сказала, что не люб, сабелькой-то и укоротил.

Бабка, не спеша, зачерпнула ковшиком браги, шумно выпила. Алёша слушал затаив дыхание.

— Пришёл к князю, богатырь, да и наплёл, что околдовала его Маринушка, что зельем волшебным опоила. И чернокнижница она, и злодейка, и по ночам змеёй оборачивается. Убоялся Владимир смуты в граде Киеве, да и послал слугу верного сюда, на заставу, от греха подальше. А тут Добрынюшка и дружка обрёл себе под стать, упыря Илью Муромца.

— Ты, бабушка, говори, да не заговаривайся, Муромец-то Тугарина сгубил, да тебя из рабства вызволил.

— А я говорила, дураку гололобому! — грохнула оземь ковшик Амельфа Тимофеевна. – Хватит по шатрам, да кибиткам жить. Осядем у моря, терем каменный выстроим, сад заведём. Так, нет же! Злата-жемчуга полные мошны, а живёт, как пёс безродный. Вот и довоевался, нехристь.

— Ты о ком это? – растерялся Алёша.

— Ох, заболталась я, — засуетилась бабка. – Вон и дружки твои едут, а обед-то не готов. Опять Муромец лаяться будет.

Маргарита Викторовна, элегантная дама лет тридцати, вернулась домой со службы. Привычно сменила деловой костюм на старые мешковатые джинсы с просторной рубахой, достала из холодильника прозрачную миску с утренним салатом и доела. Затем сложила посуду в раковину, сняла с кухонной полки пластиковый контейнер с мазью, подсела к столу и принялась втирать лекарство в руки.

Вот уже несколько лет, как только на работе наступало время отчёта, у Риты начиналась экзема. Пальцы рук выглядели так, будто их обдали кипятком. Подчинённые сочувственно ахали и подсовывали советы народной медицины. Знакомый дерматолог рекомендовал поездку на Мёртвое море. Начальник же, подписывая бумаги, старался не трогать документы в том месте, где их коснулась Рита.

Закончив с мазью, она, чтобы не перепачкаться, натянула тонкие хлопковые перчатки и, пройдя в комнату, собралась было включить телевизор, как внезапно загудел телефон.

— Ритусик! — кричала в трубку подруга Наташка. – Еду к тебе!

— Давай, — поморщившись, кивнула Рита. – Только у меня есть нечего.

С Наташкой она была дружна с институтских времён. И пока Рита, отказывая себе во всём, с трудом карабкалась по карьерной лестнице, подруга меняла мужей, затевала всевозможные бизнес-проекты, ввязывалась в авантюры и всячески наслаждалась жизнью. Иногда ей удавалось втянуть Риту в какую-нибудь сомнительную затею, но ненадолго.

— Забудь о жратве! – продолжала вопить Наташка. – Я сыта, как волк. В смысле, как свинюга. Пулей одевайся, я через пять минут буду.

— Ох, — затосковала Рита, — я как-то не готова. Может быть, просто посидим, чаю попьём?

— Одевайся, кому сказала! – рявкнула трубка и отключилась.

…

— Потом всю жизнь благодарить будешь, — Наташка, объезжая пробку, гнала по обочине. – Мужик сюда всего на неделю приехал. Люди к нему на приём за год пишутся!

— А, что он исповедует? — саркастически поинтересовалась Рита. – Буддизм? Зороастризм?

— Сама ты это слово, — огрызнулась подруга. — Его, между прочим, Святовзор зовут. И, нефиг ржать!

— Мамочка моя, — застонала Рита. – Еду, на ночь глядя, к колдуну Святовзору.

— Колдун, не колдун, — отмахнулась Наташка, — а, проказу твою враз вылечит.

— Экзему, дурища!

Миновали МКАД.

— Он, что, — занервничала Рита, — в лесу живёт? Далеко нам ещё?

— Спокойно, подруга, — Наташка свернула направо и, сверяясь с навигатором, принялась петлять среди пятиэтажек. Наконец, она остановила машину, загнав её прямо на детскую площадку.

— Для детишек уже поздно, — словно оправдываясь, резюмировала Наташка, — а парковка здесь не предусмотрена.

— Ещё бы, колдуны-то больше на мётлах.

— Хватит уже, — огрызнулась Наташка.

Достав из кармана листок с адресом, она удовлетворённо кивнула и направилась к среднему подъезду. – Нам на второй этаж.

В подъезде, несмотря на убогость дома, было чисто и пахло жареной картошкой.

— На сале, — вздохнула Рита. – На ночь. Счастливые люди здесь живут.

Дверь, обитая драными солдатскими одеялами, несколько смущала, но Наташка уверенно позвонила.

Щёлкнул замок и на пороге возникла крашеная блондинка лет пятидесяти, одетая в бирюзовые спортивные брюки и застиранную майку с надписью «Hadassah Medical Center».

— Нет-нет, девочки, — затрясла она головой. – Завтра приходите. Мы, миленькие мои, только сегодня приехали. Святовзор с дороги отдыхает.

— Мы от Мананы Автандиловны, — веско произнесла Наташка.

— От Мананочки! – всплеснула руками дама. – Что же вы сразу не сказали? Заходите, миленькие мои.

Крохотная квартира оказалась настоящим «старушатником»: самодельные половички; заросли столетника на подоконнике; бумажные иконки; ламповый телевизор с экраном, закрытым вышивкой; металлическая кровать. У одной из стен стоял ряд алюминиевых бидонов, литров по сорок каждый. В углу горой высились дорожные спортивные сумки.

— Кто там? – спросил высокий мужской голос из кухни

— К тебе девочки от Мананы пришли.

Зашуршала штора, собранная из деревянных крашеных висюлек, и в комнату вошёл Святовзор.

— Мать твою, — вырвалось у Наташки.

Ростом колдун едва доставал невысокой Рите до плеча, и если бы, не двухдневная щетина, его легко можно было бы принять за старшеклассника. Одет целитель был в двубортный пиджак, белую рубашку со стоячим воротничком и такие же бирюзовые треники, как у ассистентки.

— И чего им надо? – будто не замечая подруг, устало поинтересовался он у блондинки. – Я так-то вижу, что обе здоровые.

— Это я здоровая, — Наташка зачарованно рассматривала колдуна. – А она, нет.

Святовзор недовольно поморщился и, вытянув впереди себя правую руку, точно говоря «стоп», сделал шаг к Рите.

— Мигрени у тебя бывают, — громко заговорил он, прикрыв глаза. – Вижу, в шее соли отложились, но не так, что бы сильно.

Рука колдуна медленно опускалась, точно сканируя Риту.

— Лёгкие хорошие. Печень, почки. Вот тут что-то чувствую, — Святовзор остановил ладонь на уровне живота.

— Ссать больно? – вскинул он глаза на Риту.

— Что??? – побагровела та.

Наташка от восторга, чуть слышно взвизгнула.

— Сикать, — услужливо зашептала в ухо подскочившая блондинка. – Святовзор спрашивает, сикать больно?

— Послушайте, — начала закипать Рита, — я, конечно, очень благодарна…

— Значит, пока нет, — перебил колдун. — А, экзема твоя из-за ауры порченой.

— Где, где? – засуетилась ассистентка, становясь рядом со Святовзором и разглядывая Риту.

— Справа над ухом, видишь? – зевнул тот. – Сама восстанови, тут дел на пять минут.

Колдун повернулся и, шаркая тапками, скрылся на кухне.

Блондинка, неожиданно оказавшаяся очень сильной, схватила Риту за плечи и усадила на кровать.

— Сейчас, милая моя, — засуетилась она, водя руками над Ритиной головой. – Сейчас аурушку твою полечим-почистим. Завтра утром проснёшься, сама собой залюбуешься.

Наташка довольно ухмылялась и показывала большой палец, ассистентка успокаивающе бормотала, Святовзор изредка хлопал на кухне дверцей холодильника.

— Ладно, — решила Рита. — Мало ли я глупостей в жизни делала? Будет о чём вспомнить.

— Ну, вот, — блондинка отступила на шаг назад, словно любуясь своей работой. – Святовзорушка, посмотри, ладно ли?

Колдун, помедлив, выглянул из-за кухонной шторки.

— Постаралась, — одобрительно кивнул он и внезапно предложил Рите, — Пива хочешь?

— Хочу, — неожиданно для себя согласилась та.

— И я! – по-ученически подняла руку Наташка. И тут же сникла, — Но, мне за рулём нельзя.

Прошли на убогую кухоньку, с трудом расселись за пластиковым садовым столиком. Ассистентка, оставшись в комнате, занялась распаковкой сумок.

Святовзор достал из холодильника две бутылки пива «Колос».

— Брянское, — многозначительно произнёс он и, свернув пробку, отхлебнул из горлышка.

— Вкусненько? – притворно позавидовала Наташка.

Колдун, не удостоив её ответом, постучал ногтем по этикетке.

— В Брянске мы в том году девочку от малокровия вылечили. Помнишь? – повысил он голос.

— Что, родной? — появилась в дверном проёме блондинка.

— В Брянске-то, как ребёнка спасли.

— Ой, девочки, — закатила глаза ассистентка. – Такое горе у родителей было.

И она принялась, рассыпая уменьшительные суффиксы, рассказывать о чудесном исцелении.

Колдун, тем временем, допил своё пиво и открыл ещё бутылку.

— Сейчас мы мёдом лечим, — прервал он брянскую историю блондинки. – Видели фляги в зале?

— ФЛЯГИ в ЗАЛЕ? – переспросила Рита

— Это он про бидоны в комнате! – сообразила Наташка.

— Мёд алтайский, — со значением произнёс Святовзор. – С молитвами собран.

— Пчёлами? – хохотнула Наташка, но тут же осеклась под тяжёлым взглядом целителя.

— Староверский мёд, — колдун махом допил бутылку. – От всех болезней.

Он полез в карман бирюзовых спортивных штанов, достал сложенный лист бумаги.

— Смотрите, — Святовзор принялся водить пальцем по столбцам с цифрами. – Если возьмёте килограмм, вот такая цена будет. Если пять, то вот эта. За полфляги вот столько скину.

— Мы подумаем, — Рита привстала, исподтишка подмигивая подруге. – Спасибо вам за всё.

— А, мёд?

— Мы на днях ещё приедем, — заверила Наташка.

Выскользнув из-за стола, они попали в объятия блондинки, пообещали целовать Манану и облегчённо выдохнули только во дворе.

— Ну, прикольно же было, — виновато шмыгнула носом Наташка.

— Хороший ты человек, подруга, — Рита чмокнула её в щёку. – Поехали домой.

Надоело одному мужику в городе жить, и переехал он на дачу. Погулял с недельку, да стал думать, чем бы себя занять. Крапиву повыдёргивал, в грядках покопался и понял, что не по нему это. Взялся в сарае разбираться и наткнулся на старый, ещё дедов, самогонный аппарат. Обрадовался мужик такой находке. Отмыл прибор от грязи, браги намутил и опробовал устройство. Работает, красавец! Запасся отшельник дрожжами, сахаром, набрал по окрестным кустам пустых бутылок и с головой в дело ушёл. Ожила дача. Во флягах брага зреет-пенится; аппарат на электрической плитке кряхтит, продукт производит; по шлангам из колодца ледяная вода бежит; в костерке уголёк берёзовый доходит. В доме на полках первач второй отгонки дожидается. В банках ягоды, сахарком засыпанные, преют. Яблоки резаные на нитях вялятся. Пучки трав сохнут. В плошках смородина, рябина, шиповник, боярышник. А, дух стоит такой, что губы невольно сами в улыбке раздвигаются, и душа начинает в предчувствии томиться.

Мужик трудится не покладая рук. Смешивает, перегоняет, титрует. В тетрадь результаты записывает и новые рецепты вынашивает.

Год пролетел, за ним другой. Алхимик наш таких высот достиг, о которых прежде и помыслить не мог. В дубовых бочках спирт трижды выгнанный старится, золотом наливается. На стеллажах настойки выстроились: на тараканьих крыльях, на ершовой колючке, на птичьем помёте, на лепестках подсолнуха. В одном углу из воронок с угольком очищенный продукт хрустальной слезой капает. В другом - марганцовочка по бутылям клубится, сивуху оттягивает. Благолепие!

Выглянешь в окно, там, у ворот народец, в ожидании толпится. Одни с соседних участков, другие из окрестных деревень, третьи, вообще, из дальних сёл. Знамо дело, и радость и горе на Руси без напитка не встретишь. Выпьешь, так и беда не так страшна, и веселье мальвой расцветёт. Наш же мужик только рад людям помочь. С каждым поговорит, в тетрадочку заветную заглянет и нужное питьё за малую денежку отпустит. А, вот, с пьяницами у него разговор короткий. Болит голова и тело дрожью трясётся – поди, в прорубь окунись, дров наколи или рассолом полечись. Тут тебе, брат, не винная лавка, а обитель творца и художника.

Остановиться бы на этом мужику. Жить припеваючи в трудах праведных и любви народной. Так нет. Решил он, что дар ему не много ни мало, а самим Создателем ниспослан. Теперь ждёт Господь ответного шага. И, что удумал дачник! Набрал на Крещение святой воды и принялся на ней брагу ставить. Ощутил себя, сукин сын, этаким графом Калиостро. А, тут уж дети малые знают, что со святой водой обращаться надо бережно и почтительно, а не в самогонный аппарат лить.

Роздал-распродал мужик новый продукт, и покатилась беда по району. Там именинник махнёт рюмку и огнём вспыхнет, здесь невеста за свадебным столом синим пламенем взовьётся, а то и полицейские всем нарядом обуглятся. Замер народ в испуге, затаился по домам.

Первым сельский батюшка смекнул что к чему. Пришёл на дачу к мужику, обозрел его хозяйство и тотчас бутыли искомые опознал. Налил стакан, выпил единым духом и укоризненно головой покачал.

— Возомнил о себе? – спрашивает.

— Вам, святой отец, помогаю.

— Не нуждаемся, — отвечает батюшка. – Не так всё просто на Земле затеяно. Мысли у тебя, может быть, и благие, да исполнение не то. Закрывай, сын мой, дачу и домой поезжай. Покуролесил и хватит.

Собрал бутылки, что на святой воде отогнаны, сложил в корзину и унёс. Мужик же, в голове почесал, поплакал, да в город на электричке уехал. И никогда больше не возвращался.

Помещица Софья Андреевна смолоду не выносила разговоров дворни. Все эти их «кудыть» и «мабуть» выводили её из себя. Вместо простого и внятного «да» или «нет», начинались бесконечные «ежели», «дык», «чаво». И так уж сложилось, что в доме любимцем барыни стал глухонемой конюх Герасим – суровый и строгий мужик с умными глазами. Крикливую кухарку сменила, опять же глухонемая повариха Таисия, а ключником был взят отставной солдат Матвей. Этот воин, во время похода, получил пулю в рот, в связи с чем, стал смахивать на упыря, но заимел главное достоинство – не мог говорить. Последний из дворни, немой садовник Степан, был куплен совсем недавно. Вместе со Степаном на дворе поселился и его пёс, немедленно ставший любимцем всей дворни. И вот тут выяснилось, что, до сих пор хранившая молчание прислуга, умеет-таки говорить. Герасим, подзывая пса, издавал горлом «Му-му», кухарка – «Ымц-ымц», Матвей – «Омг-Омг», а садовник Степан, тот просто ревел «Уыыых»! Теперь целый день в доме звучало «Омг-омг», «Му-му», «Ымц-ымц» и «Уыыых». Софью Андреевну мучили мигрени и бессонница. Утро начиналось с тревожного «Уыыых-Уыыых», это означало, что Степан проснулся и принялся разыскивать своего пса. Затем с кухни доносилось «Ымц-ымц-ымц» – время кормления собаки и далее шло «Омг-омг-омг», «Му-му-му-му-му»!!!!

— Я этого больше не вынесу, — решила Софья Андреевна и однажды вечером вызвала к себе Герасима. – Герасим, завтра рано утром, — внятно произносила она слова, глядя в глаза старого слуги, — ты пойдёшь на реку и утопишь Му-му. Я приказываю. Завтра утром. Теперь, поди прочь.

Герасим выпучил глаза, но чинно поклонился и вышел. Впервые в доме было тихо, и Софья Андреевна поняла, что сегодня наконец-то уснёт спокойно. Однако сон не шёл. Она попробовала читать, но не смогла сосредоточиться. Накинув поверх ночной рубашки шаль, барыня вышла во двор. Стояла благословенная тишина. Всё спало, и только в каморке Герасима горел свет. Софья Андреевна подошла к оконцу и заглянула в него. Вся дворня была там. В центре комнатушки горела свеча, а вокруг, на земляном полу расселись слуги. У стены, на табурете стоял портрет самой хозяйки, видимо, снятый в гостиной. Герасим, блестя глазами, отчаянно жестикулировал. Он, время от времени, указывал на портрет Софьи Андреевны и делал знаки, обозначающие то собаку, то воду, то кого-то тонущего. Кухарка раскачивалась на месте, время от времени всхлипывая «Ымц-ымц». Наконец, когда Герасим в очередной раз сдавил себе горло руками и засипел, Степан поднялся с места. Направил грязный палец на портрет, а затем, резко чиркнул им себя по шее. Герасим мечтательно замычал, а упыриное лицо Матвея засветилось неподдельным восторгом. Перед глазами Софьи Андреевны всё поплыло, вспыхнул яркий свет, и она почувствовала пронзительную, нарастающую боль в груди…

Приведённый Матвеем сонный и перепуганный фельдшер засвидетельствовал апоплексический удар, приведший к немедленной смерти.

Прибывший из Петербурга племянник – франт и жуир, в неделю за бесценок продал имение, а дворне пожаловал свободу и пятнадцать рублей серебром.