Плотогон Прохор Картузов (часть 1-я)⁠⁠

Память людская, не будучи подкреплённая некими опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок на Куликовом поле художник М. И. Авилов? Кануло бы в Лету «Хождение за три моря» тверского купца Никитина без доброго пива «Афанасий» в пластиковой бутылке. Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на улице Тверской, возведённого гениальным Матвеем Казаковым. Великому человеку, дабы деяния его сохранились, необходим достойный творец, способный создать своего рода материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться…

Прохор Картузов

Увы, для плотогона Прохора Картузова не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора. Поэтому имя его, когда-то гремевшее по всей Волге, забыто, а громкие дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о деятельности незаслуженно забытого лесного разбойника Брыки, промышлявшего на берегах реки Пры, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.

— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал. Других не признавал.

И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил у себя в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал из уст продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов, а я мучайся!

Заглянув в верный Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, уважаемый, «картузовский узел», это тот, который Прохора Картузова?

— Чей же ещё? – буркнул тот, но тут же удивлённо оглядел меня. – Это что же, получается, помнят в Москве волжского плотогона?

— А не выпить ли нам по бутылочке пива? – предложил я.

— Так, торговать же надо, — мучительно сглотнул продавец.

— Значит, беру?

— Неси.

Так, душным июльским вечером, попивая пиво на Преображенском рынке, я услышал и записал историю волжского плотогона Прохора Картузова…

Пролог.

Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховье Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели прохоровской деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до Нижнего. Вдоль всего пути число плотов множилось и к середине лета на нижегородских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самой Самары, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.

Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно бритвы разрезают плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам его белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертоносные перекаты . Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами. Холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза. Скалят жёлтые зубы бобры. Выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.

Рождение.

Родился наш герой летней ночью прямо на плоту. Там, где в Волгу впадают зеленоватые воды реки Дубны. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.

Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной. Он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.

— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.

На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.

— Что там у вас? Что за беда стряслась?

— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.

— Какой сын? Откуда?

— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!

— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную православную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.

Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».

(продолжение следует)