Шкала накаливания в крохотной редакции лопнула вместе с терпением единственного корректора. Статью мусолили с утра, и корректор вычитывала уже двадцатую версию. А в итоге, конечно, проглядела хрестоматийную опечатку «утоЧненные - утоНченные». Промах родил креативный заголовок про исключительно «утонченные» цифры из вселенной ям и выбоин на городских дорогах.

На следующий день в провинциальной газете был мюзикл «Кошкин дом». Корректору даже велели радоваться, что сейчас не те времена, когда за такое расстреливали. В качестве либеральной меры наказания сослали барышню в архив - бывшую котельную старого здания.

Специалиста затребовали обратно уже через пару часов. Однако найти ее не удалось. Амбарный замок на двери архива был заперт снаружи. Сумка и куртка девушки нашлись брошенными под лестницей, ведущей ниже, на «нулёвый этаж». (Да, на куцем перильце самой лестницы нашли еще повязанную женскую косынку в крупный горох, но очень линялую и старую.)

Здание расстраивали в разные времена, так основной подвал завалили в 60-х, сверху соорудив цоколь для котельной. Настолько вглубь теперешние работники никогда не ходили, поэтому вызвали все возможные службы и старожила-дворника. Дядя Леша при виде косынки сразу стал креститься и вспоминать какую-то Машутку, что носила письма в сельсовет и пропала. Ходили слухи: Машутка была не первой. «Это Егорко-слёпыш орудует. Ведь он тут и похоронен! Да живьем!! Вот, выходит иногда - свою ищет. Но уж давно стих, а эту девку вы ему подарили», - причитал дядя Леша.

По факту исчезновения девушки возбудили дело. А по факту путаных сведений,  полученных от дворника и пары бабушек из соседнего жилого дома, один журналист рискнул-таки засесть за архивы. И выяснил, что фольклорный «Егорко-слёпыш» был весьма популярен в прошлом столетии.

Еще до Революции объявился в этих краях - очень красивый парень, один из первых местных фотографов. Много экспериментировал с реагентами, потому стал слепнуть.

В бурные 20-е влюбился в красноармейку, но за отказ сжечь свою коллекцию дворянских фотографий был признан «контрреволюционным элементом». К тому времени мужчина почти ослеп и ходил на голос.

Услышав голос любимой, дошел до дыры в деревянном полу подвала в этом самом здании (тогда городском штабе). Куда и упал, а сверху был накрыт саваном из своих фотокарточек и заложен досками.

С той поры он и «откликается» на всякий женский зов, то ли веря ему по-прежнему, то ли ища тишины...

Диван, телевизор и женщина дома должны быть хорошими. Плохие как бы и у соседа увидишь, а домой тащи самое лучшее — для себя ведь! Но воли им не давай, а то они ею воспользуются в самый неподходящий момент, когда ты слаб.

Всё это я обдумал и задокументировал, едва без работы остался. Диван первым подвёл, начал меня скатывать: кончай валяться! Восстал, как вражина, жестит всем дерматином, вроде напрягается и меня выплёвывает. Телик, подпевала, тут же депреснул — моргает, висит, антенну не узнаёт, кабель не читает.

Жена, смотрю, то молчала, куксилась, пыхтела ежом, но терпела, а то вечерами стала по сараям бегать. Я с дивана-предателя скатился, телевизор пнул и за ней.
А она в одном сарае красок развезла, в другом стёкла старые сушит, в третьем рисует, слёзы утирая под видосик какого-то хрена с горы.. Который женщинам втирает, что они совершенства, словно лани нежные, израненные грубым мужичьём. Охотниками на такую редкую "венценосную" добычу. И называются эти охотники неудачными мужьями, или "ошибками кротких душ".

Моя поддакивает, слезами умывается, но рисует, старается. Кувшинки выводит по синеватому стеклу. Весьма достойно — прямо плывут они у неё, распускаются на воде. Даже одёргивать её, окликать расхотелось. Раскис я, конечно, а там коуч этот без палева давно уже что-то повторяет. Типа, войди в свою мечту, освободись, откинь чего-то.

Так она и откинула — чуть не откинулась напрочь. Как зарыдает вдруг, да как даст головой по стеклу! По кувшинкам трещины красные побежали... Не сразу я опомнился, но второй удар остановил. Ты чего, ору, обалдела, жить надоело, что творишь?? Хочу, плачет, в тихие кувшинки, да топиться очень боюсь. Вот дурёха-то, правда?..
Зачем же, ласково попрекаю, топиться, глупыха, вон ты как рисуешь красиво. Мы эти стёклышки на чердак вставим, на веранду — будут у нас витражи настоящие, все завидовать станут! А нам чего, поживать продолжим в личном прудике с кувшинками. Она своё продолжает: заливается, подолом утирается, ну взялась теперь — не остановишь. Ты так, говорю, все цветы смоешь, это уж водопад получается..

Как она заверещит, я подскочил аж: "Клоп ты диванный, кто их здесь увидит, витражи мои, козы с овцами?! Мёртвая глухота кругом, люди из огородов носов не кажут, а зимами спят навроде медведей!". И убежала, как борзая, догнать не смог. Синдром одолел, этой, как её, диванной одышки. Да обида ещё накрутилась.. Выражения ведь какие нашла: клоп! Припечатала. А сама меньше меня, полторашка натуральная.
Прошёлся по селу, стараясь дышать ритмичней, не носом и ртом подряд. Никто её не встречал, заняты все на грядках своих, у колодцев с вёдрами да по амбарам со скотиной. Развернулся к дому: до пруда не дойду уже, сил нет, если утопилась — так не спасу, чего обоим пропадать...

Заглянул к её кувшинкам ещё раз. Как живые, так и горят на закате! Я стёкла готовые, расписанные уже, даже расставил так вдоль стенки, чтоб на них свет из окна падал. (Кроме того, что с трещинами, его убрал в тёмный угол.) Стою, смотрю и горюю, вроде не то всё без неё, и я это чувствую. Не ногами, не поясницей, не грудью сдавленной, а чем-то хлюпаю, что вне меня.
Но и я там есть, какой-то только хороший и тонкокожий, каким был давно, до армии ещё, до первого брака, до дивана с теликом. Когда только стенки и потолок были в моём домке — а я спал в этом вот сарае, обтянутом для утепления матрасами с мусорки (санаторий был в начале села, кончился потом, имущество списал и выкинул). И под окном этим просыпался, солнышку радовался, руки сизые растирал, словно крылышки запускал, как шмелюка отогревшийся...

Кувшинки, кстати, обеим таскал, только от первой ими по мордасам получал и радовался, как любит меня моя оригиналка! Волчица страстная моя, ха.. А от второй поцелуйки нежные, да не много я их ценил-то. Даванул скупую слезу, смахнул — глядь на витражи. А на них всё другое! Кувшинки сбились куда-то к низу, как бы сползли, словно краски потекли. И вроде форма какая-то обозначилась. Я зенки протёр, отошёл немного — да и понял подсказку. Вышка на нашем большаке, на перекрёстке! Вот тут уж полетел, об одышке не вспоминая.

О, стоит моя "кроткая душа", с каким-то трепачом уже цветёт заезжим, в "кепачке". Смеётся она, глазищи распахнула!.. Добрый вечер, гавкаю, жена! А я вас, дорогая супруга, по всему селу с собаками ищу! Вы же здесь, как вижу, пнём вросли и тревог не знаете.. Краснеет, моя-то, платьюшко теребит. У хлыща гастрольного брови к мозгам полезли, кепачку двигают. Ох, думаю, двигал бы ты весь отсюда, лучше бегом, а то так кулаки чешутся, как раз об щетину бы твою модную почесать!..

Привёл свою домой. Удивился про себя мордашке её — ведь как об стекло далась, а повредилась странно. Весь центр целый, к волосам только ближе те же трещинки, что на кувшинках.. Смотреть невтерпёж. Зашёл в сарай, в тёмный угол, башку свою крутолобую наклонил — и попёр на это стекло. За дерзость его, за предъявы, за то, что мне перечит... Не объяснить, хотя в сознании был порядок. Вроде сызнова жить собрался, кровь разгорячить, запустить сердце опять. И долбанулся до фигища! Оно так порченое было, да я добавил. Всё вдребезги. Ну и я резанулся не слабо. Вот тебе и кувшинки на витражах; история, мля, про искусство.

А моя первая так в том пруду и плавает. Полюбовничек тоже там недалеко кувшинки собирает.. Интересно, поднадоели друг другу, не? Тринадцать лет всё-таки срок.

Мне намного меньше дали, и то надоело до опупения, но было чего ждать. Если есть свои стены да потолок, то к ним всё чужое приставить можно, подладить. Диван, телик, жену неместную, соседями завистными нелюбимую.

И витражи с кувшинками подвесить повыше, чтоб нырнуть по старости, с маразмом уж, в противную простудную ночь.. В свой чёрный пруд, затянутый белыми цветами её кроткой души, отмаливающей мои — совсем, вовсе, ничуть — не диванные грехи.