Из мест ночлега на Хитровке наиболее известны были ночлежный дом Ярошенко в Подколокольном переулке, в который ходили «знакомиться с материалом» перед постановкой горьковской пьесы «На дне» актеры Художественного театра, а также страшноватая, красочно описанная Гиляровским «Кулаковка», которая находилась на углу Подколокольного и Певческого переулков. (Любопытно, что дочерью владельца «Кулаковки» была та самая Л. И. Кашина, которая послужила С. А. Есенину прототипом Анны Снегиной в его известной поэме.) Эти и другие ночлежки были платными; провести в них ночь стоило пятак — стандартная цена по Москве. Была и бесплатная ночлежка братьев М. и Н. Ляпиных — большой четырехэтажный дом на углу Большого Трехсвятительского переулка. Из четырех этажей два нижних было предназначено для женщин, а два верхних — для мужчин. Рассчитан он был на семьсот мест, но порой принимал и свыше тысячи ночлежников.

Ночлежные дома открывались зимой в 5 часов вечера. Желающих переночевать всегда было больше, чем мест, особенно в бесплатном Ляпинском доме, так что очередь образовывалась задолго до открытия и растягивалась на большое расстояние. В ожидании мучились от холода в своих легких костюмах; у кого были деньги, обогревались сбитнем, который предлагали предприимчивые разносчики. «Люди жались друг к другу, корчились, топотали ногами, ругались, проклиная тех, кто так долго не отворяет дверей…» — вспоминал С. П. Подъячев, которому самому доводилось быть клиентом Ляпинского дома.

Когда двери наконец распахивались, намерзшаяся толпа, толкаясь и напирая, вваливалась внутрь и люди бегом неслись наверх занимать места на нарах. Нары внутри просторных темноватых комнат, со стенами, выкрашенными немаркой масляной краской, стояли в два яруса. Жесткие лежаки ничем не были покрыты и имели металлические бортики, разграничивающие лежачие места. Подушкой служил металлический подголовник, намертво прикрепленный к доскам. В щелях между досками кишели клопы и блохи, так что ночевать было во всех отношениях беспокойно.

Пускали в «палаты» до упора: сперва на нары, потом на пол под нары, потом в проходы. Только когда все свободное пространство оказывалось занято, впуск прекращали. Помимо лежачего места в стоимость ночлега входила цена кипятка, который предлагали клиентам из большого водонагревательного куба. Иногда к кубу подвешивали на крепкой цепи металлическую или глиняную кружку, но ночлежники умудрялись «сблаговестить» (украсть) ее, невзирая ни на какие цепи, и потому воспользоваться кипятком в основном удавалось тем, кто располагал какой-нибудь собственной тарой. В «Ляпинке» по утрам каждому переночевавшему бесплатно выдавалась кружка сбитня.

Курить в ночлежках не запрещалось и воздух здесь всегда бывал насыщен не только обычными запахами бедности, но и табачным дымом, смешанным с вонью карболки, которой по приказанию санитарной инспекции каждое утро мыли пол.

В шесть часов утра ночлежников будили пронзительным звонком. После этого полагалось вставать и идти восвояси. Минут через пятнадцать раздавался второй звонок и сторожа принимались кричать: «Эй, все вон отсюда! Живо!..» Когда ночлежный дом пустел, его подвергали «санобработке»: проветривали, мели и мыли полы.

В 1880–1890-х годах постоянным обитателем хитровских ночлежек был знаменитый художник А. К. Саврасов, страдавший в конце жизни тяжелым алкоголизмом. Талант он фактически пропил, но громкое имя оставалось, и зарабатывать ему приходилось базарной мазней. На Сухаревке у него были постоянные клиенты, которые периодически «отлавливали» Саврасова, сажали его под замок в обществе кистей и красок и не выпускали до тех пор, пока не выдаст на-гора несколько пейзажей — как правило, вариаций на его прежние популярные сюжеты, наиболее часто — «Грачи прилетели». За каждую картину художник получал «на бутылку» (где-то около полтинника), а на Сухаревке потом эти вещи продавались по три — пять рублей.

Вообще же, как отмечал писатель П. Д. Боборыкин, среди завсегдатаев ночлежек было немало и «чистой», или бывшей «чистой», публики. «Обездоленные и впавшие в нищету отбросы общества приходят каждую ночь согреться и получить место хоть на полу — отставные офицеры, бывшие помещики, старые барыни, выгнанные чиновники. Некоторые бывают весьма прилично одеты».

Помимо Хитровки, ночлежные дома имелись и в других местах Москвы. Много их было за Рогожской заставой в Новой деревне (для платы за ночлег и поправки с перепою местные обитатели частенько лазили в выставленную на продажу фабрику Кокорева, отвинчивали там от машин какие-нибудь детали и продавали в местную лавочку).

В 1879 году был открыт ночлежный дом имени К. В. Морозова у Краснохолмского моста в Рогожской части. Он был бесплатный, рассчитанный на 1300 человек и имел дешевую столовую, в которой за 2 копейки можно было получить чай и за пятачок — обед. На рубеже веков открылись ночлежные дома во владении Альшванг на Трифоновской улице (на 700 человек), Александрова в Покровском переулке, Ермаковский на Домниковке на 1500 человек. При последнем были чайная, баня и прачечная. Ночевать стоило 6 копеек, обед обходился в гривенник, а баня и прачечная в пятак.

К концу века в Москве было довольно много дешевых благотворительных столовых, содержавшихся на частные средства. К таким относились, к примеру, столовые Общества попечения о народной трезвости, где обед из двух блюд (с неограниченным количеством хлеба) стоил 7 копеек. За счет благотворителей содержались бесплатные столовые, в которых могли кормиться те, чьи дела были совсем плохи. Были такие и на Хитровке. Когда у москвича совершалась радость (к примеру, рождался сын или внук) или умирал кто-нибудь из близких и он хотел как-то отметить это радостное или печальное событие, он мог поехать в одну из таких столовых и внести посильную сумму, на которую и устраивался заздравный или поминальный обед. Расчет был 10 копеек на каждого обедающего; внесший 10 рублей мог, таким образом, накормить сотню голодных. На этот гривенник в столовой давались тарелка щей с мясом, фунт хлеба (около 400 граммов), тарелка гречневой каши с топленым маслом и блюдечко кутьи. Перед обедом объявлялось, что он дается «во здравие» или «за упокой раба Божьего такого-то». Кто-то из обедающих молился за благодетеля, кто-то не хотел, но никто никого не принуждал — их воля. Обедов отпускалось столько, сколько внесено было пожертвований.

Подобные поминальные и заздравные обеды устраивались и разово частными лицами из среднекупеческой и мещанской среды, причем по окончании обеда его участникам из «нищей братии» выдавалась милостыня — по пятаку или гривеннику на человека.

В этой же среде были и постоянные благотворители, кормившие и оделявшие деньгами почти всякого нищего и бродягу, заходившего к ним во двор.

Так, к окнам дающих милостыню на Рогожской с раннего утра собиралось несколько десятков нищих и в ожидании хозяйки вопили на разные голоса:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божи, помилуй нас, грешных! Кормилица наша, Александра Абрамовна, подай, Христа ради!

Среди московских нищелюбцев особенно славилась в низовой Москве Александра Ивановна Коншина, владелица особняка на Пречистенке (нынешний Дом ученых), о которой рассказывали множество баснословных историй.

«Придет, бывало, какая-нибудь бабенка-пьянчужка, — записывал одну из таких историй Е. З. Баранов. — И-и… расплачется, расхнычется — косушку сорвать метит. Глянет на нее Коншиха раз, другой, нахмурится.

— Ты это, говорит, что же, раба Божия, неумывкой ко мне пришла?»

И посылала свою кухарку Анисью сперва отмыть как следует «рабу Божью». Потом отмытую бродяжку снова представляли «Коншихе».

«— Ну вот, говорит, мало-мало на человека стала похожа. Ты, говорит, раба Божия, водку пьешь?

А та и заклянется.

— Дай, говорит, Бог, скрозь землю провалиться, ежели пью…

Ну, Коншиху, не обманешь, она видит сову по полету.

— Врешь, врешь! — говорит. — Тебя по бельмам видно, что трескаешь. Анисья, говорит, дай ей водки, накорми, да полтину в зубы — пусть идет на все четыре света белого».

В 1880-х годах вблизи Смоленского рынка жил человек, знавший наизусть всех московских филантропов обоего пола и охотно, за процент, сообщавший их адреса заинтересованным нищим. Каждое утро, часов в восемь, к нему приходили клиенты, и он лично отводил каждого к подходящему благодетелю, а потом ждал у ворот и отбирал половину вырученной суммы. Все «таксы» московских благотворителей он также знал наизусть.

Помимо Хитрова рынка трущобный характер во второй половине века носили многие окраинные районы Москвы. Много ночлежных и коечных домов было за Зацепой, по окраинам Замоскворечья, на Пресне и в Рогожской слободе, где особенно выделялась своим почти сплошь деклассированным населением улица Хива — ее название даже стало нарицательным и прозвище «хива» было синонимом босяка или оборванца.

Любопытно, что при всем очевидно нехорошем характере городских трущоб москвичей неизменно грела мысль, что европейские трущобы еще хуже. Как писал П. Д. Боборыкин, «общий вид этих домов менее мрачен, чем иные лондонские трущобы: входы и коридоры всегда освещены по требованию полиции, особенного смрада и грязи нет. Большинство ночующих, конечно, живут у себя в деревне, в избах, теснее и грязнее. Ночью, после полуночи, бывают внезапные обходы полиции, и тогда набирают по нескольку сот беспаспортных».

Вера Бокова. "Повседневная жизнь Москвы в 19 веке"