Вот примерный перечень книг, которые я и сейчас с удовольствием перечитываю.

Тут я сознательно в основной ветке указал только отечественных авторов, пишущих на русском языке.

Это не топ, в смысле рейтинга, а просто набор книг, читать их можно в любом порядке.

Олди

Вообще, у них достаточно много реально клевых и интересных книг, в свое время зачитывался ими запоем. Хотя некоторые не понравились, а другие, когда перечитывал, уже не вызвали того ощущения, что раньше, но другие регулярно перечитываю и получаю много удовольствия.

Хотел бы настоятельно порекомендовать вот какие:

Черный баламут (3 книги)

Это просто must read. Авторы обыгрывают крупнейший индийский эпос "Махабхарата", при этом обыгрывая факты, которые в оригинале трактуются в пользу победивших Пандавов в пользу, соответственно, проигравших Кауравов.

Очень сильное произведение, насыщенное как неожиданными сюжетными поворотами, так и политическими интригами. Обажаю это. Каждый раз, когда перечитываю, нахожу все новые классные плюшки, ускользнувшие от внимания с самого начала (то же самое и с ПЛиО). Читать сперва тяжеловато из-за обилия непривычных нашему слуху имен, но потом затягивает. И, в конце концов, как еще лучше познакомиться с нечитаемой в оригинале Махабхаратой, реально нудной? Для повторного и многократного чтения!

Герой должен быть один

Написано опять же в жанре криптоистории. Обыгрывается история Геракла (точнее, братьев-близнецов). Как обычно, много реальной политики, живых богов (не особо, впрочем вмешивающихся в дела людей), сюжетные повороты. И много незаметных с первого взгляда отсылок на другие его произведения.

Одиссей, сын Лаэрта

Опять криптоистория. Очень уж ее люблю. Действие происходит спустя несколько десятилетий после "Героя", имеются явные параллели и отсылки. И опять очень много политики. Но само повествование более "рефлексично", главный герой склонен к переживаниям, рефлексии, что наверное, тебе может понравиться.

Андрей Валентинов

Это тоже украинский автор, друган Олдей, часто работают вместе над одними проектами. Нравится мне меньше, но годных вещей написал много. Пройтись бы еще ластиком по ряду его книг, удалив лишние, порой антирусские главы и было бы гораздо лучше.

Диомед, сын Тидея

Параллельная книга "Одиссею". Те же события, те же герои, те же диалоги, но главный герой более целеустремлен, жесток и склонен к лидерству. Очень удачная книга.

Кстати, а ты знала, что римляне свою мифологию считали именно от героев Трои? Выжившие греки, возвращаясь с долгой войны, оказались ненужными дома и уплыли в новые страны, в том числе, в дикую тогда еще Италию. Так вот, там и про это тоже. Люблю историю, да.

Ория

Цикл книг, очень напоминающий ПЛиО Мартина. Много жести, мяса и политики.

Действие происходит примерно в X - XII веках где-то в южнославянских землях, В целом, получилось весьма круто, но вызвало отторжение несколько вещей: излишнее увлечение автора вымышленным им магическим народом лограми, а также явной русофобией в конце второй книги.

Дезертир

Весьма годная книга, с налетом мистики. Действие происходит во времена французской революции. Оставила сильное впечатление, революционный террор, установление новой администрации, гражданская война. Все как полагается, список прилагается...

Ну и еще напоследок еще одна книжка в жанре криптоистории, но, которую, многие, наверное, читали:

Сегрей Лукьяненко

Дилогия "Холодные берега" и "Близится утро"

Мир, очень похожий на наш середины XIX века с небольшими изменениями: вместо Христа пришел Спаситель, давший Слово, позволяющее спрятать любую вещь.

Вселенная немного отличается от нашей и обыгрывается повторный приход Искупителя (?) в виде 10летнего мальчика.

Мне тут понравился даже не сам сюжет, а детально описанная картина мира, обожаю это.

Если не читали, то strongly recommended. На мой взгляд, гораздо круче Дозоров.

Теперь другие жанры.

Дяченко

Vita Nostra

Очень странная и напряженная книга про девочку, которую заставили уехать в некий странный университет, где ее и других детей заставляли учиться странному и непонятному, не объясняя зачем. У нее происходят изменения сперва в психике, потом в физическом плане и в конце.... Жесткое, но увлекательное чтиво.

Пандем

Очень философская книга про человечество. В наш мир пришел Б-г (ну не Б-г, а некое доброжелательное существо), способный общаться со всеми, ограждать от дурных дел и поступков. Показано развитие человечество в таких тепличных условиях с неожиданным (впрочем, очень даже ожидаемым) выводом. Я бы вообще эту книгу в школьную программу старших классов пустил бы, много тем для обсуждения.

Веллер

Веллер вообще находится в топе моих любимых писателей. Пишет очень емко и каждая фраза просто впечатывается в мозг.

Читать можно все и запоем, но, пожалуй, я бы остановился на следующих двух книгах:

Все о жизни

Вот просто книга, в которой описано видение мира с точки зрения автора. Чистая философия, написанная красивым и доходчивым языком. С тезисами автора можно соглашаться или нет, но прочитать следует обязательно. Долгое время эта книга была моей настольной.

Махно

Если ты хочешь знать, что такое анархия, как политическо-экономический строй, то эта книга даст тебе об этом представление. Описывает гражданскую войну с упором на Малороссию, в частности на ГуляйПольскую анархическую республику. Очень увлекательно и доступно. Историческая книга с острым сюжетом.

Пожалуй, и так много получилось.

Зарубежного тоже много всего и просто интересного и mustread,

Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться.

Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось – совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище – память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях.

Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.

Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся – это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге то прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были.

Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились – и продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались совсем недавно, вчера, неделю назад.

И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, – а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим.

У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их – а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой – без тебя – всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.

Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.

Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил разбитый транзистор: „Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо“. Тогда еще я умел плакать.

Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?

Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.

Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.

Когда-то, в той жизни, ты сказала – лето, и Ленинград, и тополиный пух: „Поезд ушел“. И я ответил: „Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку“.

Когда-то – лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел – ты спросила: „А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или – тебе и так… устраивает?“ Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: „Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо“.

С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов „да“ я искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо.

Я сказал тебе: „Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, – ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе“.

Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло.

Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую – для меня одного! – как тебя.

– Какие у тебя сияющие глазищи!..

– Это только для тебя…

В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: „Ага, какая весна, да?“

Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена – даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб – наперекор себе же – остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь.

Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это – огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя…

В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной… вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор… Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.

Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы… мэм-сагиб.

„Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?“ – сказала ты. Через много лет я ответил: „Он оставался внутри тебя“. Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.

Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: „Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?“

Живу.

Твои попытки журналистики, литературы, кино – какая ерунда… Но я так любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил – и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже.

Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой…

О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в тебе – потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест – ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя – я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось – может… В резонанс, в такт, в один стук сердца.

Все в тебе – ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом – уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком – ты дарила мужчине полное ощущение того, что он – желанен, значителен, интересен, достоен, что он – тебе и всем! – единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием – это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала.

Но я – не первый встречный, верно, малыш? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет?

И я раскрылся весь – в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась – порабощения собственным чувством. „Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего хотела…“

И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью – чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было – оберегать тебя, а не бороться.

Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю – и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя.

Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?

Малыш, чуча-муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все.

Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй – я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои – были навстречу, как в зеркале.

Я видел тебя – и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.

Я видел тебя – и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее… нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.

Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой – и вдруг поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот… Господи, милая, как я помню все…

Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.

Твой – Я

Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни — что все хорошее, выпадающее тебе — это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то…

Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное — когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют — в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый…

А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь — накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят — без интереса.

И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны,- з н а ч и т ел ь н ы, уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое-чего стою, даже мила,- но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска…

Семнадцать лет, все веселятся, у кого-нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься — спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят…- нет.

Возьмет с собой красивая подруга — так ведь для удобства, из приличия, ты ей не соперница. И знаешь это — а все равно идешь, потому что жить хочется, радости, любви, вечно одна, а позвали мальчики — так это не тебя
позвали, а чтоб ты ее с собой привела, красивую.

И посмотрит на тебя только такой же урод, как ты сама. И не потому, что нравишься,- на других, покрасивее, он смотреть боится, не надеется; а ты — что ж, ему под стать, два сапога пара, уж лучше с такой, чем ни с какой, с
кем же тебе, мол, быть, как не с ним… и такая к нему ненависть и презрение, что ногой бы раздавила, как червяка…

Выходят замуж, белые платья, поздравляешь их, красивых, счастливых, целуешься, а внутри как маятник: то плачешь, так их любишь и счастья желаешь — будьте счастливы и за себя, и за всех неудачниц,- а то позавидуешь такой черной завистью — взглядом убила бы, и сердце болит, как бритвой пополам режут.

А иногда махнешь: гори все огнем, один раз живем, что ж за монашество, давай во все тяжкие, как сумеем — так повеселимся… да после самой противно. И смотришь волком, и ходишь каракатицей, ладно еще, что не я одна
такая: соберемся вместе и проводим время как можем, здесь мы друзья-товарищи по судьбе и несчастью, и ничего, живем не хуже других: и одеваемся, и в театр ходим, и в отпуск ездим…

Я уже привыкла, смирилась: ну, одинокая, ну, мало ли таких… не инвалид — и то счастье. А тут вы… эти надежды… прикажете — я в огонь пойду, в прорубь брошусь!..- прожить один год — год бы! красивой и молодой — ничего за это счастье отдать не жаль…
(с) Михаил Веллер "Приключения майора Звягина"