Идёт медведь и видит горящий автомобиль и как давай его
Идёт медведь. Видит горящий автомобиль, И КАК ДАВАЙ БЕСИТЬСЯ, МАТЕРИТЬСЯ И ОРАТЬ, ТОПАТЬ ЛАПАМИ, КРИЧАТЬ, аж шишки с елок посыпались, да не простые, а с позолотой прошлогодней, той самой, что во сне ему снилась, когда он еще маленьким медвежонком был и думал, что мир – это большая банка сгущенки. А тут – автомобиль! Горит! И не просто горит, а как-то обидно, с подвыванием, будто сирена, только не милицейская, а та, что в греческих мифах, манит куда-то в бездну огненную, где кипит смола для грешников, которые не уступали место медведицам с медвежатами в лесном трамвае. Медведь от этого подвывания еще пуще завелся, начал вокруг машины хороводы водить, притоптывая то правой, то левой, то всеми четырьмя сразу, так что земля заходила ходуном, а из-под земли полезли кроты в касках и с огнетушителями, недоуменно озираясь: «Что за дискотека? Кто заказал музыку? Неужто опять выборы в лесной совет? А где буфет с бесплатными червяками?» А медведь уже не слышит, он вошел в раж, сорвал с себя воображаемую бабочку, которой у него отродясь не было, потому что он медведь, а не денди лондонский, и швырнул ее в огонь. «Гори, – кричит, – синим пламенем, гори, как моя душа на ярмарке тщеславия, когда я не выиграл главный приз – бочонок липового меда, потому что жюри было подкуплено бобрами-олигархами!» И давай вспоминать все обиды: как ему в детском саду для медвежат кашу манную не доложили, как белка его орехом назвала, когда он просил взаймы до весны три шишки, как лось наступил на любимую малинку, да не просто наступил, а еще и станцевал на ней лезгинку, подлец рогатый. Всё смешалось в голове – горящий автомобиль, недоложенная каша, греческие сирены, кроты-пожарные, бобры-олигархи и лось-танцор. Он схватил еловую ветку, обмакнул ее в лужу, которая невесть откуда взялась посреди сухого леса, будто кто-то там плакал три дня и три ночи над своей медвежьей долей, и давай этой веткой махать на огонь, будто дирижер перед оркестром невидимых пожарных, которые опаздывают, потому что у них пересменка и профсоюзное собрание по поводу нехватки брандспойтов со вкусом малины. «Тушись, – орет, – окаянный! Тушись, как свечка на ветру моих несбывшихся надежд стать космонавтом и улететь на Луну, чтобы есть там лунный сыр, если он, конечно, существует, а не выдумка маркетологов с планеты Нибиру!» И вдруг замолчал. Задумался. Почесал за ухом, да так сильно, что оттуда выпал маленький гриб-лисичка, обиженно посмотрел на медведя и ускакал в чащу, бормоча что-то про нарушение личного пространства и закон о защите прав грибов. «А который час?» – спросил медведь у горящего автомобиля, будто тот мог ответить или хотя бы показать время на расплавленной приборной панели. Автомобиль что-то прошипел в ответ, лопнуло стекло, и оттуда вылетела бабочка-капустница, вся в саже, но живая, и уселась медведю на нос. Медведь чихнул. Бабочка улетела. «Ну и хамло, – пробурчал мишка. – Я к нему со всей душой, с вопросом экзистенциальным, а он… стеклами кидается!» И снова как давай беситься, материться такими словами, что даже старый ворон, сидевший на сосне и видавший виды, покраснел под перьями и спешно улетел, бормоча, что он в свое время за такие выражения на партсобрании из стаи исключал. Медведь выкрикивал какие-то непонятные слова, похожие то ли на древние заклинания для вызова дождя из пельменей, то ли на названия редких грибов, которые можно есть только раз в жизни, то ли на имена депутатов из соседней области, которые обещали провести в лес Wi-Fi, но так и не провели. Он начал рвать на себе воображаемую тельняшку, потом вспомнил, что он медведь и тельняшки ему не по чину, а по чину ему – косолапость и любовь к мёду, и принялся рвать кору с ближайшей березы, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе, за все хорошее! За то, что солнце светит не туда, куда мне надо, за то, что птички поют не те песни, которые я заказывал на лесном радио, за то, что автомобиль горит, а я тут стою, как идиот из древнегреческой трагедии, и ничего не понимаю, кроме того, что мне срочно нужен психоаналитик, желательно с дипломом пчеловода!» И так он бесновался, пока из выхлопной трубы автомобиля не вылез маленький, совершенно зеленый человечек с удочкой и в сомбреро. Человечек посмотрел на медведя, на огонь, вздохнул, поправил сомбреро и сказал с легким испанским акцентом: «Ну вот, опять всё пропустил. А клевало сегодня, говорят, знатно… особенно на кукурузу с текилой. Карамба!» Медведь остолбенел, открыл пасть, хотел что-то сказать, возможно, про международное положение или про то, что сомбреро в русских лесах – это моветон, но вместо этого издал звук, похожий на скрип несмазанной телеги, везущей на базар прошлогодние огурцы и партию нелицензионных балалаек. А человечек уже достал из кармана бутерброд с хамоном, присел на пенек, который тоже непонятно откуда взялся, возможно, его телепортировали сюда вместе с человечком из какой-нибудь Андалусии, и стал есть, меланхолично глядя на пламя и мурлыкая под нос «Бесаме мучо». Медведь постоял, постоял, потом сел рядом, потому что стоять устал, да и любопытно стало, что это за фрукт такой зеленый с удочкой. Молчали. Только иногда медведь подвывал тихонько, когда особенно сильно припекало от воспоминаний о той самой недоложенной манной каше и о том, что он так и не стал космонавтом. Потом он вдруг вспомнил, что у него встреча с ежиком по поводу совместного предприятия по сбору шишек и их экспорту в страны, где шишек нет, но есть много денег. Но автомобиль все еще горел, зеленый человечек так аппетитно хрустел бутербродом с хамоном, что медведь решил: «А, гори оно все синим пламенем, включая и этот автомобиль, и шишки, и ежика с его бизнес-планом, который все равно бы провалился из-за санкций на колючки!» И он снова начал топать лапами, но уже не так яростно, а скорее задумчиво, будто отбивая какой-то сложный философский ритм бытия, в котором горящие автомобили, зеленые человечки в сомбреро и недоложенная каша являются неотъемлемыми элементами вселенской гармонии, пусть и такой вот, абсурдной и непонятной, как инструкция к китайскому будильнику. Он посмотрел на небо, где плыли облака, похожие на вареники с вишней, которые ему бабушка-медведица пекла в детстве, и подумал: «А может, это все сон? Может, я сейчас проснусь в своей берлоге, а рядом будет стоять бочонок меда, и никакой горящей машины не было и нет, а зеленый человечек – это просто мой внутренний ребенок, который хочет на рыбалку?» Но машина продолжала гореть, человечек доедал бутерброд, а медведь все так же стоял и топал, пытаясь уловить в этом бессмысленном действии какой-то высший, недоступный его медвежьему уму, смысл, возможно, зашифрованный в дыме от пожара или в хрусте хамона. Он начал подпевать треску огня, выводя какую-то нескладную, но очень душевную мелодию о бренности всего сущего и о том, что хорошо бы сейчас кваску холодненького, да с сухариком из бородинского хлеба, а не вот это вот всё, что происходит и от чего хочется залезть на самую высокую сосну и выть на луну, которой еще даже и нет на небе, потому что день в самом разгаре, а он, медведь, опять вляпался в какую-то историю, из которой нет ни выхода, ни смысла, ни даже приличного саундтрека, а только одно сплошное «и как давай беситься, материться и орать…», и рядом еще этот, с удочкой, который сейчас, не ровен час, начнет играть на кастаньетах, и тогда уж точно будет полный финиш, апокалипсис локального масштаба, после которого останется только собирать ягоды и ждать, когда вырастут новые деревья, чтобы было на что опереться, когда снова увидишь горящий автомобиль и…
