«К патриотам Сибири» — так начиналось анонимное воззвание, обнаруженное в Омске в конце мая 1865 года. Листовка призывала создать республику, независимую от России, и вступить в политический альянс с Соединенными Штатами Америки, которые могут оказать Сибири военную помощь, если Петербург отправит против нее карательную экспедицию.

В столице, действительно, опасались, что американцы могут «отжать» Сибирь у России.

«Но что будет, если народонаселение сблизится с англичанами и американцами, которые примут на себя легкий труд внушить народу, что ему за свое золото удобнее получать от них то, что поныне доставлялось из России, и что в случае нужды они поддержат эту сделку оружием…» — писал генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков князю Чернышеву, председателю Госсовета, главе Сибирского комитета еще в 1850 году, за полтора десятка лет до злополучной листовки.

Правил еще Николай, не случились злополучная Крымская война, реформы Александра. Все это было еще впереди. А власти уже боялись сибирского сепаратизма.

За несколько лет до обнаружения прокламации американский бизнесмен Перри Коллинз подал на рассмотрение Александру II проект строительства железной дороги от Тихого океана до Байкала. Эту идею при дворе восприняли как первый шаг США к установлению контроля над азиатской частью империи. В результате Коллинзу не разрешили построить на американские деньги БАМ XIX века.

В прокламации «К патриотам Сибири» российские власти увидели прямое доказательство того, что «иностранные агенты» пытаются «развалить страну». По горячим следам было возбуждено политическое дело о сепаратизме. Жандармы, члены следственной комиссии и сенаторы в Петербурге три года тщательно изучали текст прокламации, в которой каждая строчка дышала крамолой:

«Как бы ни относилось правительство к Сибири, оно не сможет, по отдаленности, знать её нужды; его чиновники всегда будут людьми чуждыми народу; особая территория, производство, население, интересы — всё это требует самостоятельности Сибири, и она должна отделиться от России во имя блага своего народа, создав свое государство на началах народного самоуправления. Демократический состав общества особенно благоприятствует Сибири создать республику, состоящую из штатов, подобно Америке…»

«Устраивайте тайные типографии и литографии для свободного слова. Сбирайте деньги на революционные цели. Общество «Независимость Сибири» путем организации будет соединять вас и помогать вам… Идемте же! Не страшитесь ни пыток, ни казни, на святое дело освобождения, с криком да здравствует Независимость Сибири! Да здравствует свободный народ наш! Да здравствует наше славное будущее!!!»

Листовку совершенно случайно нашёл кадет Омского военного училища Усов, когда рылся в письменном столе старшего брата в поисках папирос. Содержание прокламации показалось кадету интересным, он принес её в корпус и начал читать товарищам.

«Надзиратель заметил и накрыл их; агитатор хотел спрятать бумагу в карман, но надзиратель заметил это и, думая отнять папиросы, отнял бумагу…» — вспоминал позднее историк Шашков, один из фигурантов дела «об отделении Сибири от России».

Содержание листовки привело в ужас дирекцию училища. Антиколониальный текст, написанный в духе герценовского «Колокола», бичевал русское самодержавие.

«Что сделало правительство для Сибири и для образования ее жителей, для развития ее несметных естественных богатств? Хуже, чем ничего! Вот уже три века оно только бьет и грабит, грабит и бьет Сибирь!.. В Сибири добыты десятки тысяч пудов драгоценных металлов, а где они? Жители северного Эльдорадо так же бедны теперь, как и до открытия золотоносных россыпей. Все сокровища попали в руки беспутных хозяев, не сумевших владеть ими, грабителей чиновников да спущены за границу развратным правительством!»

Листовка была немедленно передана в жандармское управление. И вскоре по всей стране начались аресты — от Иркутска до Петербурга. Следствие не знало, кто является автором прокламации, и существует ли в действительности тайное общество «Независимость Сибири». Поэтому жандармы действовали самым простым и очевидным для них методом — брать всех подозрительных.

Наибольшие подозрения в то время (как, впрочем, и всегда) у власти вызывали интеллигенты, особенно пишущие статьи и выступающие с публичными лекциями. Вот с них и начали.

В последних числах мая 1865 года в окрестностях Томска арестовали трех молодых людей: журналистов Григория Потанина и Николая Ядринцева в компании педагога Евгения Колосова. Улик против этих троих не было, но каждый запросто мог оказаться заговорщиком. Ядринцев незадолго до этого выступил с речью, в которой призывал открыть в Сибири университет, а любому жандарму известно, что студенты занимаются исключительно устройством беспорядков.

Колосов создал в Томске частную школу и проповедовал «передовые взгляды», что тоже не означало ничего хорошего. Григорий Потанин несколько лет назад был вхож в дом ссыльного анархиста Михаила Бакунина, который потом сбежал из Томска в Америку. Следствие делало вывод — ниточки этого дела тянутся заграницу, к политэмигрантам, призывающим русского мужика взяться за топор.

На самом деле, Бакунин когда-то помог молодому Потанину уехать в Петербург, чтобы реализовать мечту о высшем образовании.

«Посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина (Григория Николаевича), оставившего службу для того, чтобы учиться, и горящего непобедимым желанием слушать лекции в Петербургском университете. Он — молодой человек дикий, наивный, иногда странный и еще очень юный, но одарен самостоятельным, хотя еще и неразвитым умом, любовью к правде, доходящей иногда до непристойного донкихотства…» — писал Бакунин своим столичным кузинам в 1858 году.

Этим их отношения и ограничились.

Проведя в столице три года университетским вольнослушателем, Григорий Потанин был арестован и на несколько месяцев заключен в Петропавловскую крепость, вместе с другими студентами, которые слишком близко к сердцу восприняли царский манифест об освобождении крестьян.

В начале 1865 года Потанин вернулся в Томск в поисках работы. Он встретился с томским губернатором Германом Лерхе, у которого в канцелярии лежали неразобранные кучи документов по крестьянским и инородческим делам, некоторые из них достигали более метра в толщину. Потанин приступил к работе с документами и параллельно писал статьи в «Томские губернские ведомости». К журналистике он привлек своих сибирских друзей, с которыми познакомился в Петербурге.

Местные обыватели смотрели на волосатых очкариков с ужасом, как на нигилистов. Одна домовладелица, мимо дома которой часто проходил Потанин, каждый раз заявляла горничной, указывая за окно: «Вот этот человек подожжет мой дом».

Бедная женщина сердцем чувствовала неладное, как будто знала, что в потанинском кружке обсуждают будущее Сибири. В то время (вспоминает Потанин) считалось крамольным употреблять в разговоре, а тем более в печати, выражения «наша Сибирь», «мы сибиряки», т. е., выделять себя из общего отечества. Нельзя было любить Сибирь отдельно, предписывалось любить всю Россию оптом.

Но молодые люди, собиравшиеся у Григория Николаевича, полагали, что маленькому человеку невозможно полюбить такой большой объект, как Российская империя. Тем более что это, на самом деле, абстракция, в реальности состоящая из областей. Отсюда и произошло название их теории — областничество. «Когда Бог пришел к мысли, что Сибирь в будущем должна отделиться, Он вызвал меня к существованию», — сообщал Потанин Щукину в одном из писем. За такую самонадеянность его и взяли в Томске вместе с единомышленниками.

Тем временем в степи был арестован молодой казачий офицер Григорий Усов, из-за которого началась вся история. Требуя выдать имена остальных «заговорщиков», атаман лично угрожал ему «расстрелянием», отчего Усов занервничал и стал сыпать фамилиями. Среди прочих он назвал имя историка-краеведа Серафима Шашкова, выступавшего в Красноярске, Омске и Томске с лекциями о присоединении Сибири к России.

Шашкова взяли в Красноярске и повезли в Омск. «Самостоятельное существование Сибири — несомненно» — эта фраза из лекции стала для следствия символом измены. Член следственной комиссии генерал Панов топал на Шашкова ногами и называл «Пугачёвым».

Затем историка поместили в одиночную камеру, где он, по собственному признанию, «почти сошел с ума»: «Я начал впадать по ночам в тяжёлый сон, меня душил кошмар… мысли приходили: не покончить ли с собой?» — вспоминал Шашков.

Такими методами следственная комиссия добивалась от подозреваемых «раскаяния». Шашкову вменяли в вину «русофобское» содержание его лекций. Следователь возмущался тем, что, изложив историю покорения Сибири, лектор рисовал постоянно «одни только мрачные картины страданий инородцев под русским владычеством». Подследственный на это отвечал, что его лекции были трижды пропущены цензурой, и что в Томске на его выступлении присутствовал сам губернатор Лерхе, никакого возмущения не выразивший.

К томскому губернатору у следственной комиссии были свои претензии из-за того, что Лерхе проявил крайнюю беспечность, допустив перевозку подозреваемых из Томска в Омск «без изоляции», за что получил выговор: «…упущения могут иметь весьма вредное влияние на ход дела, так как они дали возможность Потанину, Ядринцеву и Колосову… условиться, как отвечать на вопросы».

Опытный администратор Лерхе, чтобы отвести от себя начальственный гнев, совершил хитрый маневр. Все-таки это его полицмейстер Сержпинский арестовал опасных «карбонариев» Потанина и Ядринцева.

В награду за раскрытие дела «О злоумышленниках, возымевших намерение отделить Сибирь от России и основать в ней республику на манер Северо-Американских Штатов» Лерхе потребовал от Томской Думы признать его почетным гражданином города, что и было исполнено. Однако в Петербурге не оценили этой изящной административной интриги, и приказали Лерхе освободить губернаторское кресло.

Личность крайне вредная

Особым вниманием следственной комиссии пользовался Григорий Потанин. Ознакомившийся с его письмами московский жандармский штаб-офицер А. В. Воейков дал ему оценку: «...личность крайне вредная...».

Хотя до своего ареста Потанин не был знаком с текстом листовки, он героически взял всю вину на себя, назвался сочинителем прокламации и вождем всех (несуществующих) заговоров. Позже в мемуарах он так объяснял свою позицию на следствии.

«Я заявил, что я распространял сепаратистские идеи, что я убедил своих товарищей разделять мои мысли, что все причастные к этой идее были увлечены мной… Мой поступок имел дурную сторону. Своим признанием я набросил сепаратистский плащ на всю компанию моих друзей и дал окраску всему делу. Но представьте, что было бы, если бы я не сделал «откровенного признания». Кроме этого признания против меня других, более сильных улик не было: в письмах не было ни одного слова о распространении сепаратизма. В показаниях моих товарищей по делу никто меня не называл своим учителем, и могло бы окончиться так, что мои друзья Ядринцев, Шашков и другие потерпели бы больше меня, а между тем я считал себя коноводом…»

Потанин объяснял следователю, что воззвание «К патриотам Сибири» представляет собой памфлет, написанный с целью шокировать «сибирское общество» и пробудить местный патриотизм, подарив живущим здесь обывателям идею о великом будущем Сибири: «Казалось, что какую картину будущего благополучия области ни нарисуй, она не увлечет сибирского общества, не заставит его задуматься над судьбой своей области. Представление же о независимом сибирском государстве вызовет радикальный переворот в умах, сдвинет их с места и заставит их работать. Даже и самые прокламации, конечно, были написаны исключительно с целью произвести только сенсацию в сибирском обществе. Сепаратисты думали: пусть сибирское общество сразу отвергнет идею об отделении Сибири, но возникнет громкое дело, обратит внимание общества на идею, и оно задумается об униженном положении своей области, а это-то и главное», — говорил Потанин.

Следствие приняло во внимание «признательные показания» Григория Николаевича. Однако не удовлетворилось ими. Все-таки до появления Вышинского с его тезисом «признание — царица доказательств» было ещё далеко. Столичные чиновники, входившие в следственную комиссию, отказывались поверить, что провинциальные недоучки (Потанин, Ядринцев и Шашков были всего лишь вольнослушателями и «университетов не кончали») способны сформулировать концептуальную идею «Соединенных Штатов Сибири».

«Главные виновники получили направление в Петербурге…» — многозначительно постановила комиссия.

Кроме того, следствие искало в этом деле «польский след». Дескать, идею незалежности могли принести в Сибирь ссыльные поляки, участники Варшавского восстания 1863 года. Гордые мятежники не собирались сдаваться и опускать руки, даже оказавшись в местах не столь отдаленных.

Пока следователи в Омске бились над раскрытием воображаемого заговора сибирских интеллигентов, на берегах Байкала готовилось вооруженное восстание ссыльных, среди которых преобладали поляки. Заговорщики хотели создать на территории Сибири «республику Свободославию», которую должен был возглавить Николай Чернышевский (отбывавший срок в Якутии). Правда, в самый ответственный момент предводитель заговора, друг Чернышевского, Николай Серно-Соловьевич погиб в результате несчастного случая.

Но летом 1866 года на станции Култук все равно случилась заварушка. Партия польских ссыльных из 500 человек, отняв оружие у своих конвоиров, попыталась прорваться в Монголию. Несколько недель в окрестностях Байкала шли горячие перестрелки, утихшие только когда у восставших закончились патроны.

Так что столичные следователи, работавшие в Омске, были по-своему правы — мятеж мог полыхнуть в любом месте, поскольку Сибирь была полна неблагонадежных элементов. Но кто их туда экспортировал? Вот в чем вопрос.

Всего по делу об отделении Сибири от России арестованию подверглось около 60 человек. На Омской гауптвахте подследственные вели себя по-разному. Благородно, как Потанин, или трудолюбиво, как Ядринцев, написавший за решеткой большую статью «Женщина в Сибири в XVII и XVIII веке».

Кто-то тихо сходил с ума, как Серафим Шашков, а кто-то подличал, как Николай Щукин, иркутский журналист, у которого обнаружили второй экземпляр прокламации «К патриотам Сибири». Щукин активно сотрудничал со следствием, без зазрения совести сочиняя доносы на своих друзей и собутыльников из Иркутска.

Томский исследователь Николай Серебренников в своей книге «Дело об отделении Сибири от России» приводит анекдотический эпизод: по оговору Щукина на гауптвахту привезли практически голого человека, иркутского литератора Ушарова, хронического алкоголика. Во время одного из запоев он «допился до чертиков и был помещен в больницу… во время болезни у него украли последнее белье, платье, сапоги, фуражку, — остались только одни очки, и он ходил во всем казенном. Приехала полиция, с брандмайором Пашинниковым во главе, но тотчас же явилось затруднение: в чем везти Ушарова? В казенном белье и халате нельзя, не дает смотритель, своего ничего нет, а нагишом как-то неловко. Сделали складчину: смотритель дал старый больничный колпак; брандмайор — свой прожженный на пожарах форменный плащ, а какой-то больной — валенки (стояли июньские жары). В таком виде «заговорщика» провезли до Омска 2000 верст, и Ушаров потом рассказывал, с каким недоумением дорогою все смотрели на него в колпаке, полицейском плаще, доходившем до колен, в старых валенках, в очках, но без штанов и рубахи!»

Тут важно отметить интересный факт. Переловив почти всех фриков и умников Западной и Восточной Сибири, следственная комиссия так и не выяснила имя подлинного автора прокламации. Хотя он тоже попадался в руки следователей среди других подозреваемых.

Его звали Степан Попов — это был эксцентричный иркутский купец либеральных взглядов, который одно время финансировал независимую газету «Амур». Человек яркий, Степанов у себя на квартире вместо православного красного угла с иконами устроил буддийский алтарь…

На рубеже 1862—1863 гг. он жил в Петербурге, где близко сошелся с поэтом-искровцем Василием Курочкиным и почти распавшимся сибирским студенческим землячеством. «Увлекшись тогдашним движением мысли, купец составил, может быть, самую циничную прокламацию в свете», — пишет об этом человеке Николай Серебренников.

Имя Степанова сохранилось в истории только благодаря «Делу об отделении Сибири…», в котором он сыграл роль провокатора — сначала сочинил прокламацию, а когда запахло жареным, стал писать доносы на Потанина и его друзей. Свою жизнь бывший купец закончил в забвении, под псевдонимом Коренной Сибиряк пописывая колонки для иркутских «Епархиальных ведомостей».

Потанин и Ядринцев, напротив, вошли в историю с парадного входа, как авторы идеи независимости Сибири. Особенно Григорий Потанин, который для следующих поколений сибирских интеллигентов стал непререкаемым авторитетом, вроде Льва Толстого.

Может быть, дело ещё в том, что Григорий Николаевич никогда и ни на кого не обижался — ни на людей, ни на власть, ни на обстоятельства. Всегда готов был взять на себя ответственность. Отдать ближнему последние деньги, а если их не было — объявить сбор помощи по подписке.

Сам при этом до старости жил бедно, думая в первую очередь о благе других и в последнюю — о собственной обуви. Обладал духовностью уровня Махатмы Ганди и за 85 лет, проведенных на этом свете, не приобрел ни одного врага. Даже омский палач в 1868 году исполнял над ним ритуал гражданской казни со смущенным видом.

Приговор

После трехлетнего разбирательства Московский сенат приговорил «заговорщиков»: Потанина, Ядринцева, Щукина, Шайтанова, Шашкова, Ф. Усова, Ушарова, Г. Усова и Золотина к каторжной работе в рудниках — первых четырех на 15 лет, пятого на 12 лет, шестого, седьмого, восьмого и девятого — на 10—6 лет, остальных к непродолжительному аресту. Такая суровость по отношению к людям, не совершившим вообще никаких действий против существующего режима, возмутила даже представителей этого режима.

Благодаря ходатайству Государственного совета наказание было смягчено: Потанина отправили в каторгу на 5 лет; Ядринцева, Щукина, Шашкова, Ф. Усова, Шайтанова и Ушарова лишили всех прав и сослали «навсегда» в Олонецкую и Архангельскую губернии. Таким образом, наказанием за стремление к автономии и развитию родного края стала высылка на «край земли» в европейскую глушь.

«Что мы не попали на каторгу — была случайность. Государственный совет мог и не ходатайствовать…» — вспоминал Шашков. А Николай Ядринцев иронизировал: «впервые в истории России государственных преступников не ссылают в Сибирь, а высылают за ее пределы».

«Вечная ссылка» оказалась не очень долгой. Ядринцев получил помилование в 1873 году вместе с остальными «злоумышленниками», за исключением самого «опасного» из них, Григория Потанина, который был амнистирован годом позже по ходатайству Императорского географического общества.

В следующие два десятилетия Потанин организовал несколько экспедиций в Туркестан, Китай и Монголию, стал одним из основоположников российского монголоведения. Ядринцев занимался археологией Центральной Азии и совершил великое географическое открытие, откопав Каракорум, столицу империи Чингисхана. А еще написал и опубликовал в 1882 году классический труд по сибиреведению с примечательным названием «Сибирь как колония».

«Когда мы говорили о природе и естественных условиях… Везде слышалось восхищение к новизне, к девственности края… Когда же обращались к жизни его населения и особенно к его гражданственности, то являлось самое горькое разочарование… Что касается способов разработки естественных богатств Сибири, то мы не только не обогатились здесь, не только не положили основания прочной промышленности, а напротив, умалили и истощили производительность края. Причиной этого являлись те способы эксплуатации, которые мы прилагали к нему: вся промышленная деятельность в Сибири была сосредоточена… на расхищении естественных богатств и запасов природы, на истреблении лесов».

Но все это было в будущем. А «Дело об отделении Сибири от России» — осталось образцовым примером полицейского идиотизма, когда власть, испугавшись политических фантазий небольшого кружка интеллектуалов, сделала их идеи достоянием общественности. С тех пор идея Сибири — как чего-то большего, чем место ссылки и сырьевая окраина Российской империи — передается из поколения в поколение, и продолжает пугать имперское начальство.

Боже мой, как люблю, как люблю я домой возвращаться…
Как молитву читать номера ленинградских машин,
И с родной Петроградской у старой мечети встречаться,
Пролетая по белым ночам опьянённой души.

" Возвращение в город" А.Розенбаум)

Видеоряд: Timelab.pro

Музыкальное сопровождение: "Город на Неве" 7Б

Приветствую, сегодня, как и обещал, мы погрузимся чуть глубже в историю наших предков и отправимся — туда, где слово было крепче любого договора, а рукопожатие заменяло банковскую печать. Место это - средневековая Русь, где кредит выдавали не по паспорту, а по честному взгляду!

Чтобы понять, откуда ноги растут у современных кредитов, перемотаем плёнку истории примерно на тысячу лет назад и посмотрим, как занимали деньги в Древней Руси. Поверьте, наши предки были вовсе не такими простачками, какими их изображают в школьных учебниках.

От бартера к деньгам: появление первых займов

В ранний период русской истории (IX–XI века) большинство сделок проходили через натуральный обмен: меха меняли на зерно, рыбу на соль и так далее. Однако уже тогда в крупных городах — Новгороде, Киеве, Смоленске — торговля становилась всё более активной, а бартер переставал быть удобным.

И вот тут-то сообразительные русичи впервые подумали: а почему бы не одолжить монеты на время? Так появились первые кредиты. Конечно, никто не заполнял анкеты из 20 вопросов типа «какой ваш любимый цвет» и «сколько ложек сахара кладёте в чай», да и никаких бюро кредитных историй не существовало. Главное было другое — репутация и доброе имя.

Первые кредиты были простыми: взял-отдал. Никаких процентов на начальном этапе даже и не было — ну чем вам не мечта современного ипотечника? Но постепенно люди стали хитрее: появились залоговые кредиты. Взял деньги — оставил в залог корову или участок земли. Не отдал вовремя? Прости-прощай Бурёнка, теперь она доится у соседа.

Система поручительства

Одна из самых ярких особенностей средневекового кредита — поручительство. Это было самым распространенным способом обезопасить себя от риска невозврата долга

Как заключались сделки

Еще один удивительный факт: письменных договоров почти не существовало! Всё решалось устно, но часто при свидетелях. Только крупные займы иногда фиксировались письменно. Но даже такие «документы» были крайне лаконичными: сумма займа, имена сторон и срок возврата. Никаких тебе сложных условий и процентов мелким шрифтом. С одной стороны удобно — бумагу экономишь. С другой стороны — попробуй потом докажи кто прав!

Если доходило до конфликта, то дело рассматривалось судом. Судьи опирались на показания свидетелей и устные договорённости сторон.

Но не думайте, что финансовая система того времени была анархична. Правила существовали — только были они устными и держались на чести и совести людей. Если кто-то нарушал своё слово, его ждало общественное порицание (и это ещё мягко сказано!). В общем-то социальная сеть была похлеще телеграма — один социально неодобряемый поступок мог испортить всю жизнь.

Итак, подводим промежуточный итог первой части:

• Средневековый кредит строился исключительно на доверии.

• Сначала был беспроцентным (мечта заемщика!), потом появились первые залоги.

• Поручительство было мощной социальной гарантией возврата долга.

Следите за продолжением, во второй части узнаем про средневековые «долгосрочные ипотеки», механизм залогов и то, как эти старинные практики повлияли на современные банки.

Странные обстоятельства смерти

•Первоначально причиной смерти называлась «скоротечная болезнь сердца»

•В момент похорон речь о самоубийстве не шла, при поминовении и похоронах никаких речей не произносилось, гроб с телом не вскрывался

•Вез гроб с телом троюродный брат — Фома Пантелеевич Морозов, похожий на Савву Морозова как брат-близнец, который, по другим данным, числился умершим с 1903 года.

Максим Горький также указывал: «После смерти Саввы Морозова среди рабочих его фабрики возникла легенда: Савва не помер, вместо него похоронили другого, а он „отказался от богатства и тайно ходит по фабрикам, поучая рабочих уму-разуму“»

Наследие

Морозов остался в истории как символ противоречий эпохи: капиталист, финансировавший тех, кто хотел уничтожить его класс. Его смерть так и не получила однозначного объяснения.

Корреспондент «Этнографического бюро» князя В. Н.Тенишева А. А. Воронин так описывает весну в деревнях Никольского уезда Вологодской области: «3анятия крестьян весной более разнообразны и, как – мужчин, так и женщин, могут быть разделены приблизительно на две равные почти половины: занятия первой половины и занятия второй половины весны. В первую половину, пока ещё дороги не совсем испортились, мужики вывозят с поёмных лугов и топких болот сено и валят его в гумно или на поветь; сгребают с ближайших мест навоз и валят его во двор, чтобы летом, когда поперепреет, вывезти его в поле… Другим занятием крестьян ранней весной по избе составляет: околачивать стан для тканья холста; плести так же как и зимой лапти и ступни; «подсевать на семена» зерно, чтобы высеять негодное для посева мелкое зерно и гусинник, который изобилует в наших краях… Ещё одно из занятий мужиков и парней – возить на ледник в погребную яму снег, чтобы летом оберегать съестные припасы…

Бабы в первую половину весны занимаются тканьем холста, ряднины на мешки, сукманины на комзолы и короташки, тканьем полотна, салфеток (скатертей) и пр. Бабы ткут весной весь день с утра до вечера, выходя из-за стана только поесть или за другим каким-либо снадобьем. Все нужное подает ей старуха, если есть, или ребятишки; они же навивают на чивцы и нитки с трубицы…» Далее начинались сельскохозяйственные работы.

Первое марта по старому календарю – Авдотья Весновка. Название происходит от имени святой Евдокии Илиопольской. Евдокия жила в финикийском городе Гелиополе. была блудницей, трудами неправедными заработала крупное состояние, но после общения со старцем Германом раскаялась, пожертвовала своё имущество церкви и ушла в монастырь. Другое народное название – Новичок (в память о том, что когда-то в этот день отмечали Новый год), Авдотья Плющиха (так снег начинал плющиться, оседать и таять), Свистунья (так как в это время начинали дуть весенние ветра).  На Авдотью Весновку часто навещали могилы родных, устраивались народные гулянья, а работать было не принято. В этот день оканчиваются сроки зимних наймов работников и начинаются весенние. Некоторые верили, что погода на Авдотью Весновку показывает, какая погода будет дальше. Были поговорки «Какова Евдокия, таково и лето», «на Евдокию погоже, все лето пригоже», «на Евдокию снег – урожай», «тёплый ветер – лето мокрое», «сиверко – холодное лето». Иногда о погоде судили по первым дням весны:  1 марта говорило какова будет весна, 2 марта — лето, 3 марта — осень, 4 марта — зима.

Четвёртое марта – день поминовения святого Герасима. В это время начинали возвращаться птицы, одними из первых – грачи. На Герасима иногда пекли грачей из теста. 9 Марта по старому стилю (22 по новому) – день памяти Сорока мучеников Севастийских. В народе его называли сорок сороков, день жаворонка, просто сороки. Традиции были разные, в каждой местности свои, но везде фигурировало число 40. Например, в западных регионах мальчики выбегали босыми во двор и пытались перебросить через кровлю сорок щепок. В Малороссии ученики дарили учителю 40 бубликов, а в некоторых местах считалось хорошей приметой съесть 40 галушек. Также в этот день выпекали из теста жаворонков. По одной из версий они символизируют летящие к Богу души мучеников., поэтому часто жаворонки были летящие с распростёртыми крыльями. Также пекли жаворонков в гнёздах (гнёзда и яйца в них тоже из теста). После этого птичек давали детям, а те насаживали фигурки на палки, взбирались на пригорки и начинали  «закликать» жаворонков, а с ними и весну. Например, так:

Жаворонки, прилетите,
Студёну зиму унесите,
Тёплу весну принесите:
Зима нам надоела,
Весь хлеб у нас поела!

(Воронежская губерния)

Призывающие весну песни назывались веснянки. Они были особенно популярны в южных регионах России, на территории современных Украины и Беларуси. При этом даты, когда именно их начинали петь, были в каждой местности свои.

19 марта (1 апреля) – день св. мученицы Дарии. С этого дня традиционно начинали белить холсты. Холсты крестьяне особенно активно ткали в холодное время года, когда не работали в поле. Готовые холсты (которые изначально имеют, скорее, серый цвет) для этого заливали кипятком, в котором был разведён щёлок, полученный из золы, некоторое время держали в натопленной печи, затем промывали и раскладывали/ развешивали  в солнечных местах. Весной могли класть прямо на снег. Обычно требовалось несколько циклов.

25 марта (7 апреля) – Благовещение. Встречались обряды, связанные с огнём, например, сжигать соломенные постели и старую обувь, прыжки чрез костер, окуривание как предохранительное средство от всякого рода болезней. Также в этот день традиционно выпускали птиц на волю. Д.К. Зеленин в 1901 году писал: «С незапамятных пор ведется на Руси добрый обычай – выпускать о Благовещеньи птиц из клеток на вольную волю. Он соблюдается повсеместно: и по селам, и в городах. Этим празднуется приход весеннего тепла <...> В городах к этому дню нарочно ловят бедные люди птичек и приносят на рынок целыми сотнями, выпуская их за деньги, охотно даваемые купцами и всяким прохожим людом, вспоминающим, при виде чирикающих пернатых пленниц, о завещанном стариною обычае. Впрочем, птицеловы и сами напоминают всем об этом своими возгласами вроде: "Дайте выкуп за птичек – пташки Богу помолятся!" У деревенской детворы есть целый ряд особых песенок-веснянок, приуроченных к благовещенскому выпусканию птичек на волю. Вот одна из них, записанная в Симбирском Поволжье:

Синички-сестрички,

Тетки-чечотки,

Краснозобые снегирюшки,

Щеглята-молодцы,

Воры-воробьи.

Вы по воле полетайте,

Вы на вольной поживите,

К нам весну скорей ведите!

За нас Божью Мать молите!

Синички-сестрички... и т. д».

В 1823 году А. С. Пушкин написал известное стихотворение:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины;

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

В то время в этом стихотворении усмотрели и политический подтекст, но это уже другая история. Стихотворения о Благовещении писали Дельвиг, Цветаева и не только.

В некоторых местах именно Благовещение считалось началом весны.

В. Даль приводит такие пословицы и приметы:

На Благовещенье весна зиму поборола; третьи встречи весны.

Каково Благовещенье проведешь, таково и весь год (как 1 января).

Самый большой у Бога праздник.

На Благовещенье и на Пасху грешников в аду не мучат.

Каково Благовещенье, такова и светлая неделя.

Весна до Благовещенья — много морозов впереди.

Коли в Благовещенье снег на крышах есть, так будет ещё на Егорья в поле.

Покров не лето, Благовещенье не зима.

Цыган на Благовещенье шубу сымает (продает).

На санях либо неделю не доедешь до Благовещенья, либо неделю переедешь (или: не доездишь, переездишь).

На Благовещенье дождь — родится рожь.

Мокрое Благовещенье — грибное лето.

На Благовещенье хороший улов рыбы.

На Благовещенье мороз — урожай на грузди.

На Благовещенье гроза — к теплому лету; к урожаю орехов.

С Благовещенья осталось сорок морозов (утренников).

Вёдро в Благовещенье — к пожарам.

Отбивай омшеник, доставай улья.

Благовещенье без ласточек — холодная весна (Южн.).

На Благовещенье черногуз прилетает и медведь встает.

Благовещенье — птиц на волю отпущенье.

На Благовещенье птица гнезда не вьет (не завивает), а завьет, так делается на все лето пешею.

Под дымом не сидят (т. е. не готовят горячего и выходят спать в сени и клети).

Накануне Благовещенья сеют горох.

На Благовещенье сжигают зимние постели (солому) и перебираются спать в клеть.

В Малороссии считалось плохой приметой родиться на Благовещение. Считалось, что такой человек будет иметь телесные недостатки и из него не выйдет ничего путного.

27 марта - день св. Матроны, которая называлась в народе Настовицею, или Настовницею и Полурепницею. Первые два прозвания объясняются тем, что около того времени замерзает от утренних морозов оттаявший днем снег так, что при этом бывает возможность ходить «по насту». Имя же Полурепницы происходит от хозяйственного обычая, так как в этот день поселяне отбирают от всего зимнего запаса более годную часть репы для семян. Примечательно, что в старину репу часто сеяли, набрав семян в рот и плюясь ими. Умение плеваться семенами метко и равномерно высоко ценилось в деревнях.

15 апреля по старому стилю – день св. апостола Пуда, время осматривать пасеки. Была поговорка: «На день св. Пуда вынимай пчел из-под спуда». 17 апреля – день св. Зосимы, считавшегося покровителем пчеловодов. Они часто заказывали в этот день молебны и приносили при этом в церковь медовые соты для освящения. В других местах был обычай в этот же день кормить пчел просфорою, освященною накануне Благовещения, будто бы по примеру самого преподобного Зосимы, который обычно изображается с ульем.

23 апреля (6 мая) – день св. великомученика Георгия Победоносца. Этот святой считался покровителем не только воинства, но также полей и урожая. Поэтому в этот день  совершались торжественные молебны. На Северо-Западе  самый день этот крестьяне рано утром обходили засеянные поля с пирогом, водкой и другими съестными припасами и втыкали в землю косточки, оставшимися от пасхального стола. При этих обходах пелась следующая песня в честь святого Георгия:

Юрий, вставай рано,

Отмыкай землю,

Выпущай росу

На теплое лето,

На буйное жито,

На ядронистое,

На полосистое

Людям на здоровье и т. п.

Георгия иногда называли Водоносом, так как в этот день проходили водосвятия. Освящённую воду называли «Юрьевой росой» и считали, что она обладает чудодейственной силой. 23 апреля традиционно в первый раз выгоняли скотину в поле. Святой Георгий также считался покровителем скота, поэтому в некоторых местах в этот день выпекали фигурки коров и лошадей.

В некоторых регионах на территории современной Украины устраивались прямо в полях крестные ходы.

3 (16) мая – день св. мученицы Мавры, которую в народе называли Рассадницей. В этот день традиционно сажали капусту, при этом делали это исключительно женщины. Также святую называли в народе Мавра Зелёные щи. С этого времени в пищу употребляли щавель, лебеду и другую зелень. Запасы прошлогодней квашенной капусты к тому времени были на исходе.

6 (19) мая – день Иова Многострадального. Часто в этот день сеяли горох.

8 мая – день апостола Иоанна Богослова, которого в народе называли Иваном Пшенником. В некоторых местах в это время начинали сеять пшеницу (единой даты начала посева не было, ориентировались на погоду). На Ивана Пшенника в зажиточных семьях традиционно пекли обетные пироги, которыми угощали путников или малоимущих.  Самый пожилой член семьи выходил с таким пирогом на большую дорогу или перекрёсток и молился в ожидании встречи с каким-нибудь человеком, которого можно было бы угостить. Если миссия была выполнена, считалось, что урожай будет хорошим. Если угостить никого не удалось, это считалось дурным знаком. В этом случае пирог скармливали птицам.  Чаще всего эта традиция встречалась в южных регионах.

Как известно, время начала Великого поста и Пасхи каждый год разное. Православная Пасха по григорианскому календарю приходится на период с 4 апреля по 8 мая. За неделю до Пасхи праздновали Вербное воскресенье, и в этот день проходили народные гулянья, работали многочисленные ярмарки.

Затем следовала Страстная неделя – самый строгий период Великого поста. Пасха для многих была самым главным событием весны. Неделя после пасхального воскресенья называлась Светлой. В этот период люди активно ходили друг к другу в гости, часто посылали друг другу гостинцы. На столах традиционно был копченый окорок, поросёнок, кулич, творожная пасха, яйца. Был и ещё один забытый в наше время атрибут – барашек, сделанный из масла. Обычно его делали из двух шариков масла (голова и туловище) и дополняли сделанными из воска рогами. Его хорошо видно на картине Ф. С. Журавлева «Пасхальное утро».

За Светлой неделей следует Фомина неделя, известная также как Красная горка. На Красную горку было много свадеб, в то время как в пост жениться было не принято. В повести Чехова «Моя жизнь» Михаил и Маша повенчались «вскоре после Фоминой недели». Горничная Таня в комедии Л. Толстого «Плоды просвещения» просит бар, чтобы отпустили ее в деревню, так как у нее с женихом Семеном «дело теперь сладилось… А на Красную горку и свадьба». В рассказе Л. Толстого «Дьявол»: «На Красную горку Евгений обвенчался в городе и тотчас же с молодой женой уехал в деревню».

В городах на окраинах быт не так сильно отличался от сельского. Хотя в полях и не работали, но у многих были огороды, поэтому тема рассады, посева гороха и т.д. была актуальна. Некоторые люди запасались льдом для ледников сами, но в крупных городах чаще его покупали. Заготовка льда была прибыльным делом, и об этом пост уже был.

В прибрежных городах важным признаком весны было начало судоходства. В книги «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов» Д. А. Засосов и В. И. Пызин вспоминают: «С приближением весны оживление на реках и каналах возрастало. Начинали дымить пароходы, пробуя готовность машин к навигации. Красили пристани, смолили баржи. Переходы и переезды по льду закрывались. Но легкомысленные обыватели, невзирая на запрещение речной полиции, продолжали переходить реки по льду, часто рискуя своей жизнью. То же наблюдалось при ледоставе. В это время нередко можно было слышать со льда крики о помощи. Наконец наступает ледоход. Когда пройдет главная масса льда, буксирные пароходы начинают расставлять по назначенным местам пристани, рестораны-поплавки, наводят плашкоутные мосты, которые зимовали вдоль набережных. Пассажирские пароходики при первой же возможности возобновляли свою работу на перевозах. Постоянных мостов через Неву было меньше, чем теперь, а потому с закрытием движения по льду возникала большая необходимость в этих перевозах… Открытие навигации назначалось обычно на ближайшее воскресенье после прохода ладожского льда. Это была торжественная церемония, привлекавшая к набережным Невы массу зрителей». Реки были важными транспортными артериями, к тому же по ним сплавляли многие товары.

У горожан была ещё одна неформальная дата, символизировавшая начало весны – выставление одной из оконных рам (раньше во многих городских домах рамы были двойные, в тёплое время одну из них убирали.

Весна. Выставляется первая рама,

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса…

(А. Н. Майков)

Из воспоминаний литератора Льва Успенского о Петербурге начала 20 века: «Теплое вешнее утро. Первая рама у нас не "выставляется", а "растворяется". Священнодействие это еще длится. Горничная Анюта (а может быть, Настенька или Маша, разве теперь упомнишь все имена? Была у нас даже одна Маргарита, но она быстро "оказалась": ушла натурщицей к художнику на [Ломанский пер. – ул. Смирнова]; бабушке и няне хватило разговоров на год!) – так вот, горничная Анюта моет окна в папином кабинете. Она поставила на широкий подоконник кухонную некрашеную табуретку и, распевая, брызжет мыльной водой с этой высоты.

Еще балконная дверь не выставлена. Еще на полу, на газетных листах, лежат комья междурамной цветной ваты, натрушена сухая замазка, стоят фаянсовые стаканчики с соляной кислотой. Они тоже междурамные: их ставят в окна на зиму, чтобы стекла не замерзали. Но в квартире уже все изменилось. Все стало как в этих немудрящих, а ведь таких светло-весенних строчках: "Весна. Выставляется первая рама…"

Мне лет шесть. Я эти слова уже запомнил. И – весь в том, что свершается вокруг, – я громко выкрикиваю: "Выставляется первая рама!"

– И никакая не первая, Левочка, что это вы? – разрушает мой поэтический настрой со своего пьедестала Анюта, молоденькая, хорошенькая и веселая, как все наши горничные, – мама иных не держала. – Где же первая? В детской – две. В Надежды-Николавниной комнате – одна. Здесь и то второе окно мою. Пятое окно с утра – такие окнища!

Нет, у нас разный подход к явлениям мира: нам по таким поводам никак не договориться!

Да, все, как в тех стихах… Левое окно – настежь, и на мне надето внакидку летнее серенькое, пахнущее нафталином пальтишко: чтоб не просквозило. Из окна течет сладкий апрельский ветер, и с ним на самом деле врывается в комнату – нет, не благовест, а веселый, задорный, ничуть не пахнущий службой и ладаном – пасхальный трезвон. Пасха, пасха, пасха! Весна!

Трезвон спрыгивает с колокольни еще не достроенного Ивана Предтечи на углу нашей Нюстадтской и Выборгской. Вся комната полна им, и неожиданно гулко отражаемыми потолком и стенами голосами идущих по улице людей, и тем особенным восхитительным звуком, с которым у меня и доныне всего слаще и всего больней связывается память детства. Это – звонкое и каменистое на булыге, тупо причмокивающее на просыревших за весну торцах цоканье конских копыт по мостовой…»

В начале мая устраивались маёвки. Первого мая традиционно были народные гулянья, на которые стекались и дворяне, и небогатые горожане. При этом для состоятельной публики эти гуляния были и ярмаркой тщеславия, возможностью продемонстрировать дорогие экипажи и не только. Для небогатой публики работали всевозможные балаганы. С. П. Жихарев в 1805 году в своём дошедшем до наших дней дневнике писал: «Я не бывал на гулянье 1 мая в Сокольниках, но говорят, что при хорошей погоде это гулянье восхитительно и превосходит все другие. Нынешний год не пропущу его». Позже он действительно посетил это мероприятие и оставил восторженную запись: «Сколько народу, сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок и проч.; сколько богатых турецких и китайских палаток с накрытыми столами для роскошной трапезы и великолепными оркестрами и простых хворостяных, чуть прикрытых сверху тряпками шалашей с единственными украшениями –  дымящимся самоваром и простым пастушьим рожком для аккомпанемента поющих и пляшущих поклонников Вакха, сколько щегольских модных карет и древних, прапрадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжи и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких дон-Кихотов на прежалчайших россинантах! Нет, признаюсь, я и не воображал видеть такое многочисленное, разнообразное и живописное гулянье, на какое, наконец, попал я вчера в Сокольники!

Погода стояла бесподобная: теплая, тихая, светлая – настоящий день для праздничной встречи весны. Утренний дождь сделал его еще приятнее, потому что освежил зелень и уложил пыль, столь обыкновенную на песчаной дороге гулянья и столь несносную не только для самих гуляющих, но и для тех, которые в качестве зрителей оградили себя более или менее разными навесами и завесами.

Нас заманил к себе в палатку знакомец и сосед твой, гостеприимный Ефим Ефимович Ренкевич, у которого нашли мы прекрасное общество и роскошное угощение. Палатка его поставлена была на самом бойком месте: несколько наискось против палатки главнокомандующего и других вельмож; отсюда все гулянье на всем его протяжении в обе стороны было видно. Между тем народ, наиболее тут толпившийся, нетерпеливо посматривал к стороне заставы и, казалось, чего-то нетерпеливо поджидал, как вдруг толпа зашевелилась и радостный крик: "едет! едет!" пронесся по окрестности; и вот началось шествие необыкновенного торжественного поезда, без которого, говорили, гулянье 1 мая было бы не в гулянье народу. Впереди, на статном фаворитном коне своем, Свирепом, как его называли, ехал граф Орлов в парадном мундире и обвешанный орденами. Азиатская сбруя, седло, мундштук и чепрак были буквально залиты золотом и украшены драгоценными каменьями. Немного поодаль, на прекраснейших серых лошадях, ехали дочь его и несколько дам, которых сопровождали А. А. Чесменский, А. В. Новосильцев, И. Ф. Новосильцев, князь Хилков, Д. М. Полторацкий и множество других неизвестных мне особ. За ними следовали берейторы и конюшие графа, не менее сорока человек, из которых многие имели в поводу по заводной лошади в нарядных попонах и богатой сбруе. Наконец, потянулись и графские экипажи: кареты, коляски и одноколки, запряженные цугами и четверками одномастных лошадей. Этот поезд графа Орлова, богатого, знатного, тучного и могучего вельможи, с такою блестящею свитою, с таким количеством нарядных служителей, с таким множеством прекрасных лошадей и разнородных экипажей, представляет, точно, необыкновенно великолепное зрелище и не может не действовать на толпу народную. Впрочем, сказывают, что граф Орлов и не одним своим богатством и великолепием снискал любовь и уважение москвичей, что он доступен, радушен и, как настоящий русский барин, пользуясь любимыми своими увеселениями –  скачками, бегами, цыганскими песнями, плясками и прочим, -- обращает их также в потеху народа и как будто разделяет с ним преимущества, судьбою ему предоставленные».

Там, где не проходили масштабные гулянья, люди выбирались большими компаниями  на природу, устраивали пикники. Первоначально маёвки проводились в Москве и Петербурге, но потом мода на них пришла и в провинцию. Из воспоминаний митрополита Федченкова: «Если пребывание в духовном училище бедно светлыми воспоминаниями, все же они у меня есть. Таким воспоминанием остались “маёвки”. Мы отправлялись с учителями в дальнюю прогулку за город, например в село Мишенское, где родился и жил В. А. Жуковский. После осмотра дома мы играли в лапту в парке, на лужке; нас угощали калачами; набегавшись вволю, мы возвращались довольные дальней и приятной прогулкой. Эти “маёвки” завел у нас новый смотритель М.A. Глаголев, за что мы с благодарностью его вспоминали».

К лету часть горожан уезжала из городов. Дворяне отправлялись в свои имения. Некоторые люди снимали на лето дачи. Во второй половине 19 века дачи снимали и небогатые горожане, так как аренда загородной недвижимости (от барских усадеб до деревенских домов) была уже хорошо развита. Но дачная жизнь – уже другая тема. И об особенностях дореволюционного лета пост тоже был

*********

Часть информации взята тут

Жихарев С. П. «Записки современника»

Засосов Д. А., Пызин В. И. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов»

Калинский И. П. «Церковно-народный месяцеслов на Руси»

Федосюк Ю. «Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века»