25 июля, мы, альпинисты, вспоминаем Владимира Высоцкого. Человека, который не покорял вершины гор, но покорил сердца миллионов.

- Его стихи и песни - это целая эпоха. Они звучали в наших палатках, согревали у костров и давали силы идти вперед, когда казалось, что дальше пути нет. В его хриплом голосе мы слышали отголоски борьбы, страсти к жизни и неукротимого духа — того самого духа, который нужен, чтобы взбираться на самые крутые склоны.

- «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал», — эта фраза как нельзя лучше отражает стремление к новым вершинам, к преодолению себя. И пусть Высоцкий не был альпинистом в прямом смысле слова, он был им в душе.

- Помним и любим. Вечная память Владимиру Семеновичу!

В детстве не любил Высоцкого, даже ненавидел. В основном потому что однажды до тошноты крутился на фитнесдиске (плоская фигня такая, встаешь, крутишься) в гостях у подруги матери, в конце 80х. И как раз бобина с Высоцким вертелась.
Чтото душное такое, на слух семилетнего меня.
А тут еще и докрутился до чертиков. И это как-то в голове сплелось намертво - как только включался Высоцкий, ко мне вновь подступала тошнота. Причем прям нестерпимо плохо было. И продолжалось десятилетия после.
Но годам к 30ти я стал не просто слышать но и слушать, о чем там. И все как рукой сняло. С тех пор постоянно переоткрываю очередное его творчество. Сегодня таких людей в творческой среде нет. Есть похожие, но таких больше нет.

Высоцкий - о Енгибарове.

Шут был вор: он воровал минуты,
Грустные минуты тут и там,
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами,
Иногда в дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован,
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун?!
Если клоун - должен быть смешной!"
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену, так смеши!" -
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненьи - век двадцатый,
Цирк у нас, конечно, мировой,
Клоун, правда, слишком мрачноватый,
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал -
Горе наше брал он на себя.
Только балагуря, тараторя,
Всё грустнее становился мим,
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы...
Шут сгибался в световом кольце,
Делались всё горше пантомимы
И морщины глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Будто многим обезболил роды...
А себе - защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали -
Весело по нашим временам:
"Ах, как нас прекрасно обокрали -
Взяли то, что так мешало нам!"
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы - вот нам и смешно.
Вдруг - весь рой украденных мгновений
В нём сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь - и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего - и сломана спина.
Зрители и люди между ними
Думали: "Вот пьяница упал".
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался - и переиграл.
Он застыл - не где-то, не за морем -
Возле нас, как бы прилёг, устав.
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперёд неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк - уже не пантомима:
Смерть была - царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты -
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: "Проживём и так!"
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно - на руках...
Сгинул, канул он, как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?
...Только я колпак ему придумал,
Этот клоун был без колпака.