Серия «Проза»

Отец и сын Елшины – потомственные соболятники, но в урожайный год они не брезговали и белкой. Старик Елшин до сего дня показывает седую прядь, которая появилась у него в одну послевоенную ночь перед Рождеством.
Он соболевал со старшим сыном на севере Бурятии. Как штатным охотникам, им отвели угодья, они поставили крепкое зимовье и занялись промыслом серьёзно, перезнакомились со всеми окрестными эвенками, даже переняли их обычаи и привычки в охоте.
Елшинские угодья находились на высокогорных хребтах, где было много каменистых россыпей. Там хорошо растут стланики, которые тянутся по хребтам и камням к голубому небу. Запахи стланика кружат голову, и человек не может надышаться! Шишка и орех стланика мельче кедровых, но гораздо слаще. Там, где растёт стланик, всегда есть белка, а значит – и соболь. Белка поедает орех, а сама белка – основной корм соболя, соболя промышляет человек. Такая цепочка…
В тот год Елшины неплохо провели промысел. Сам Евлампий Елшин не мог нарадоваться на сына – Кеха добыл пушнины больше отца. Не зря Евлампий начал таскать его по тайге ещё мальцом!
- Может, до деревни сходим на праздники, мать проведаем, собольков сдадим, в баньке попаримся и продуктов прихватим? – обронил Евлампий за вечерним чаем. У Кехи загорелись глаза.
- Я утром пойду, капканы проверю, а ты доберёшься по Талому до Тальцов и затаборишься, переночуем там, - решил отец, перехватив взгляд сына и задумчиво улыбнулся, сграбастав бороду в кулак.
Талым был ключ, по нему и должен был дойти Кеха до незамерзающего родника, который все охотники называли Тальцами. Там они обычно останавливались на ночь и бочили – то есть прогревали костром землю и всю зимнюю ночь спали на ней, переворачиваясь с боку на бок. До вечера Кеха должен был дойти до Тальцов и ждать там отца на ночлег.
Нагрузив понягу пушниной, рослый и мускулистый Кеха к вечеру добрался до Тальцов. Он немного отдохнул у родника, где намёрзла огромная зеленоватая наледь, и начал готовить дрова. Для того, чтобы ночевать под открытым небом, надо заготовить много дров. Небо коптить - не избу топить.
В сумерках продрогший Евлампий вышел прямо на костёр.
- Правильно сделал, паря, што подальше от воды табор устроил, - похвалил он сына. – И дров заготовил на всю ночь. Вон какую толстую колодину прикатил.
- Ночь будет холодная, бочить будем, батя, - рассмеялся Кеха, - перед Рождеством, как в сказке… Мама, поди, заждалась.
На ночь сын закатил в костёр толстую колодину, чтобы дольше держался огонь, потом прилёг рядом с отцом на хвойные лапы, уложенные на прогретую землю. Они долго лежали в полудрёме, потом разом повернулись на другой бок и, проснувшись, разговорились.
Незаметно подошла полночь. Вдруг в костре что-то сильно затрещало, раздалась пальба, потом яркие крупные искры полетели в тёмное морозное небо, что-то оглушительно хлопнуло и полыхнуло.
Охотники разом сели, повернулись к костру и закричали от ужаса. В центре костра поднимался человек, объятый пламенем, он разводил руками и разгребал головёшки. Костёр разгорался всё ярче и ярче, человек в огне раскачивался в разные стороны и вертел головой. Это был эвенк!
- Батя! – заорал в ужасе Кеха, валясь под ноги отца. Евлампий очнулся и начал часто-часто креститься, призывая Богородицу, Христа и лесных духов, прося всех разом избавить от привидения или оборотня.
Кеха тяжело зашевелился, Евлампий поднял глаза и увидел, что костёр взорвался яркой вспышкой и человек исчез в этой вспышке.
- Ты… ты, Кеха, когда таборился, попросился у хозяина тайги или нет? – с трудом спросил Евлампий, продолжая медленно креститься и смотря на ослабевший огонь костра.
Опустив голову, сын молчал. Евлампий повысил голос. Кеха вздрогнул и, запинаясь, ответил:
- П-п.. прости, батя. Не просился я… Забыл…
- Молись теперь, обалдуй! – разозлился по-настоящему Евлампий. – Из-за тебя он и устроил нам рождественскую ночь… Дубина, вырос до небес, а всё балбес! Не видел, што-ли, как эвенки просят хозяина тайги, забыл?
Долго лежали молча, не спали. Костёр чадил, вонял прогорклым и горелым мясом. Ни отцу, ни сыну не хотелось вставать, чтобы подбросить дрова. Выплыла из-за дальнего хребта серебряная луна и осветила всё вокруг белым блеском с зеленоватыми отливами. У талого куста все кусты и деревья были разнаряжены тонкой серебряной кисеёй в причудливых узорах. Сам ключ сказочно парил в морозной ночи, сразу ставшей глубокой и прозрачной.
- Как днём светло! – заговорил первым Евлампий. – Вставай, выбираться надо отсюда. Руслом пойдём, а на рассвете выйдем на тропу.
- В полдень дома будем, батя, как раз на Рождество попадём! - примирительно подхватил Кеха, поднимая тяжёлую понягу.
Собираясь в дорогу, Евлампий осмелел и обошёл место. Видимо, здесь когда-то было стойбище. Конечно, здесь стояли эвенки, промышлявшие этой осенью белку!
Евлампий громко хлопнул себя по лбу и, сграбастав бороду в кулак, тихо, чтобы не потревожить таёжных духов, рассмеялся. Эвенки заделали труп в колоду, выдолбленную из двух половин. Так они всегда делают, чтобы звери не съели покойника. Вот такую колодину и закатил в костёр Кеха!
- Ну что, пошли, - повернулся он к сыну, который удивлённо, раскрыв рот, смотрел на него в лунном сиянии…

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

Заснеженная тайга медленно засыпала, когда старый эвенк Мордонов, потомственный таёжник и охотник, добрался до своего зимовья. Рубленное в лапу, низенькое и крытое лиственничной корой, а теперь придавленное снежной шапкой, зимовье сливалось с тайгой. Только еле заметный дымок из трубы или желтый огонёк в заледенелом оконце веселили порой продрогшие души одиноких охотников бесконечной северной тайги.
Долго не мог уснуть Мордонов. Ломило спину, немели ноги. Совсем стар стал, восьмой десяток пошёл… Стариковские думы не давали спать. Да, человеку не дано кем-то стать, он может только кем-то родиться. Мордонов, как и положено эвенку, родился охотником. Он охотился сколько себя помнил. Теперь, лёжа на нарах, покрытых шкурами, он думал, что это его последний сезон… Хватит бродить по тайге, пора заняться внуками, учить их старинному таёжному ремеслу. Тайга – родной дом для эвенка, она накормит, оденет, обогреет. Надо учить внуков охотиться, делать ловушки, мастерить из бересты туеса и прочую хозяйственную утварь, выделывать меха диких животных. Многому может научить внуков старик Мордонов!
Неудачной вышла охота в этот сезон. Во время белкования медведь-шатун задрал лайку. Пришлось пользоваться больше капканами, другими ловушками. А шатун бродил где-то рядом. Мало было ягоды летом, не нагулял жира, вот и не может заснуть, пропадёт к весне… Шатун, как и всякая ошибка природы, не выживает.
Будь Мордонов помоложе, недолго бы этот шатун шалил в его родовых угодьях. В последний обход старик опять видел следы медведя. А тот до того осмелел, что разрушил несколько ловушек и наследил совсем недалеко от зимовья. Придётся всё-таки убить опасного зверя. Хоть и грех это, но зверь может наделать беды, напасть на человека.
В тягучих раздумьях старый охотник задремал. Неожиданно сквозь убаюкивающую полудрёму он услышал скрип снега около зимовья. Открыв глаза, не отличая сна от яви, старик долго прислушивался к темноте, но скрип не повторился, и прочную дверь с крепкими запорами никто не пытался отворить. Потом снова перед глазами закружили тёмные тени, и охотник крепко уснул.
Проснулся он на рассвете от удушья и страха. Старика давило какое-то лохматое чудище. Неожиданно чудище растворилось в бледном сумраке зимовья, стало легче дышать, а в лицо подуло холодом. Мордонов потряс головой, отгоняя наваждение, потом окончательно пришёл в себя и вспомнил старинное предание о том, что охотников в зимовьях навещают лесные духи. Человек должен обязательно спросить у духа: «К добру или худу?»
Старик внимательно всмотрелся в угол и спросил. За стенами зимовья подул сильный ветер, а из тёмного угла послышались странные звуки: «Ху… ху… ху…» Всё стало ясно: к худу.
Расстроенный старик раздул в печурке угли, разжёг дрова. Быстро вскипятил чай, приготовил по привычке завтрак, но аппетита не было. Охотник уныло всмотрелся в синеющий сумрак за окном и сказал самому себе:
- Нехорошо на душе, ох, нехорошо. Схожу, проверю капканы, а завтра отправлюсь домой… Пора, давно пора выбираться.
Было свежо и морозно, снег и деревья порозовели от первых лучей солнца. Старик, как только шагнул за порог, сразу понял, что ночью наведывался медведь. Непрошенный гость обошёл зимовье и оставил следы. Голод гнал несчастного зверя. Теперь он потерял осторожность и стал опасен, очень опасен! Наверное, шатун затаился где-нибудь поблизости, надо быть начеку.
Мордонов зарядил свою бердану пулей, переложил охотничий нож поближе под руку, огляделся и отправился в тайгу…
Сказочная и серебряная кухта изредка сыпалась с ветвей деревьев на охотника, который, привычно сутулясь, шёл по тропе. Неожиданно он снова увидел следы шатуна. Вот оно что! Повертевшись ночью вокруг зимовья, медведь решил сделать засаду на тропе, которая петляла по ольховнику, заросшему высоким, в рост человека, багульником. Вот здесь-то, наверное, и решил встретить шатун свою добычу. Теперь Мордонов нутром и нюхом чуял притаившуюся опасность.
Сдёрнув из-за плеча бердану и держа палец на курке, старик стал осторожно приближаться к валежнику с вывернутым корневищем, на котором не было снега. Наверное, там шатун…
И всё-таки страшный зверь взмыл перед старым охотником внезапно.
У Мордонова на миг перехватило дыхание, он опешил и не успел даже отшатнуться. Медведь все продолжал подниматься на дыбы, растопырив передние лапы, как бы готовясь обнять человека. Худой и мохнатый, с блестящими буравчиками глаз и оскаленной пастью, он становился всё выше и выше. Жуткий рык потряс тайгу.
Маленький охотник мгновенно отпрыгнул назад и прильнул щекой к отполированному прикладу. Дело было обычное, и он знал, что в голову медведя стрелять опасно, уж очень мал череп, можно промахнуться.
Мордонов прицелился под левую лопатку зверя – в сердце. Громадный медведь качнулся вперёд. Грянул выстрел! Медведь споткнулся и медленно, ломая багульник, повалился в снег. Не спуская с него глаз, старик начал спешно перезаряжать ружьё. Но тут шатун снова взмыл на дыбы и, роняя из пасти кровавые клочья пены, с рёвом бросился на охотника.
Второй выстрел не свалил зверя, а только придал ему свирепую стремительность. Мощными когтистыми лапами шатун пытался обхватить верткого охотника, выбил из его рук ружьё. Обезоруженный и проворный старик выдернул из ножен для последней схватки нож, но даже не успел им воспользоваться. Медведь молниеносно махнул лапой и, сверкнув сталью, нож полетел в снег.
Охотник в панике отскочил к дереву, зверь рывком настиг его и подмял под себя. А серебряная кухта сыпалась на них с деревьев и, казалось, что само солнце наблюдает за этой неравной схваткой!
Внезапно медведь стал слабеть и заваливаться. Ополоумевший от страха охотник догадался, что он всё-таки смертельно ранил медведя. Тогда Мордонов окончательно очнулся и, почти невредимый, стал выползать из-под тяжелой и мохнатой туши. Но шатун в предсмертной злобе успел ухватить его за предплечье и глубоко в тело запустил острые когти. Старик жутко закричал и потерял сознание. Зверь обессиленно рухнул рядом с ним, несколько раз судорожно дёрнулся на снегу и затих…
…Почти обнявшись, лежали на снегу огромный медведь и маленький человек. Вдруг человек застонал и зашевелился. Горячая кровь медленно окрашивала расползающимся пятном парящий снег. Старик пришёл в себя. Он зажал рану левой рукой и, подвывая от боли, заковылял к зимовью. В глазах темнело, как в тумане, качались деревья и кусты, но ноги сами торопились по знакомой тропе.
В зимовье старик повалился на нары и потерял сознание…

Молодой эвенк Копылов выносил из своего родового угодья добытую пушнину в приисковый посёлок. По пути охотник решил навестить старика Мордонова, почаевать с ним, поговорить о промысле, пушнине и ценах. Он заторопился в сторону зимовья и вдруг увидел на снегу пятна крови. Врождённым чутьём, молодой эвенк понял, что здесь случилось.
Он быстро забежал в зимовье и увидел окровавленного старика. Испуганный Копылов засуетился около раненого, приподнял его, перетянул лоскутами одежды и сыромятными ремнями раны, потом вскипятил чай. Мордонов глухо стонал и смотрел на земляка мутными от боли глазами. Хлебнув горячего чая, он на время пришёл в себя и, еле шевеля окровавленными губами, рассказал о случившемся. Голос старика слабел, Копылов понял, что надо торопиться в посёлок за лошадью пока светло.
Оставив свой груз в зимовье, Копылов поспешил в посёлок. Через несколько часов он уже рассказал родным Мордонова о случившемся. Сыновья старика сразу же снарядили двух лошадей: одну верховую, другую запрягли в сани. Прихватив кое-какие медикаменты, старший сын Мордонова кликнул братьев и заспешил в тайгу.
Они опоздали. Старик умер. Вытянувшееся тело лежало на залитых кровью нарах, посеревшие пальцы рук были сжаты, будто всё ещё хотели взять ружьё или нож. Многому мог научить внуков старик Мордонов!
Мужчины посёлка тоже заторопились в тайгу, но все они останавливались, видя у входа в зимовье старшего сына старика с обнаженной головой. Потом покойника донесли до саней, что стояли далеко от зимовья. Отправив старика в посёлок, оставшиеся мужчины обследовали местность, нашли недалеко от тропы бердану и охотничий нож. На окровавленном снегу чернела огромная туша белогрудого медведя.
Попробовав человечины, шатун стал бы людоедом, если бы его не убил храбрый старик Мордонов. Тушу шатуна тоже повезли в посёлок, чтобы показать людям.
Так закончился последний сезон старого охотника. На похоронах кто-то из эвенков взялся считать убитых покойником медведей, но сбился со счёта.

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

У каждого охотника в тайге есть своё, облюбованное на всю жизнь, место. Был такой участок и у меня, в километрах ста, ста десяти от города. Дороги туда от автотрассы не было, по всему угодью проходила гряда скалистых гор, были там и заболоченные, труднопроходимые и непривлекательные, места. Но охота всегда проходила отменно. Лет десять я провёл в этих угодьях и всегда чувствовал незримое присутствие человека. Но увидеть его я не мог. Иногда на меня наносило еле уловимым запахом дыма, но следов костра я не видел ни разу.
Позже заметил еле заметную тропинку, спускавшуюся к реке. Кто-то ходил на рыбалку к речке Хушида. Человек жил где-то рядом. Но где? Почему я не вижу его жилища? Кто этот странный незнакомец? Он не рубил лес, не пакостил, не пугал зверей и птиц. Он был частью тайги. Откуда он пришёл и почему много лет живёт здесь безвылазно?
Однажды я и мой брат Георгий добыли крупного изюбря.
- Нам его не вынести, - сказал Георгий.
Маленький и шустрый, он теперь был уставшим и задумчиво смотрел на высокие сосны.
– Надо, Коля, засайбить мясо. В ноябрьские морозы, когда болото замёрзнет, мы его вывезем.
Мы сделали на дереве хранилище – сайбу, и отправились домой налегке. В ноябре мы вернулись за мясом. Недалеко от нашей сайбы я увидел следы человека.
- Он шёл в сторону трассы и ступал след в след! – воскликнул я изумлённо, внимательно рассматривая взрыхлённый человеком слег.
Человек, конечно, видел сайбу, но даже не подошёл к ней. Сомнения мои разом разрешились: человек живёт в тайге, но ничего плохого не делает. Тогда почему он избегает встречи? Кто он?
Невидимый таёжный житель видел меня, но не хотел встречаться.
Через пять лет, после добычи памятного изюбря, мы с Георгием охотились в угодьях на зайцев. Спускаясь с каменистой крутой скалы, Георгий замер и остановил меня, резко подняв руку. Внизу еле заметно дымила труба землянки. Мы осторожно спустились вниз. Ещё не наступили осенние холода, дверь землянки была приоткрыта, маленькое оконце тускло отсвечивало на солнце.
Мы осторожно вошли в землянку и остановились, как вкопанные, - на топчане лежал седобородый дед. Это была совершенно старческая, серая, с налётом пуха, седина. На вид старику было лет за восемьдесят.
- Здравствуйте, - робко сказали мы почти одновременно. Дед неохотно поприветствовал нас и привстал с лежанки.
- Можно попить воды, - всё ещё робко спросил Георгий, хотя жажда вообще не мучила нас. Старик махнул рукой в сторону скал и внятно сказал:
- Родник рядом…
Вода была чистейшей и ломила зубы. Напившись, я стал рассказывать деду о том, что все эти годы чувствовал присутствие человека в угодьях, сказал и про сайбу. Глаза старика блеснули, он повеселел и стал говорить мне как старому знакомому. Оказывается, он видел меня много раз.
- Тут я тридцать лет живу, с сорок седьмого года, - сказал он и осёкся. Дата, видимо, была лишней. Я не стал расспрашивать его. Значит, он обжился здесь через два года после войны… У всякого человека своя судьба!
В землянке было чисто, стены оклеены репродукциями из «Огонька». Всё-таки у старика была связь с городом или каким-нибудь ближним посёлком. Снаружи, вдоль стен землянки тянулась аккуратно сложенная поленница дров. Вокруг была тишина и тихо покачивалась безбрежная тайга. Ни одной бутылки, банки или другого мусора. Ни одного порубленного дерева или куста. Всё чисто!
- А дрова я готовлю из сухостоя, - сказал старик, заметив мой изумлённый взгляд. – Всё равно сгниёт. Живое не трогаю.
- Зайцев не стреляете? – спросил я. – Они же у Вас чуть в землянку не забегают.
Старик нахмурился и буркнул:
- Пусть живут, я не ем их.
Может быть, он был верующим человеком? Многие православные люди не едят зайцев. Умирая, заяц всегда скрещивает лапки.
Мы стали прощаться, вдруг в открытую дверь я увидел двух диких коз. Они преспокойно грызли соль в небольшой яме. Невольно я схватился за ружьё, но дед сердито остановил меня:
- Не трожь, они у меня ручные!
Расстались мы дружелюбно. Старик, видимо, уже не боялся, что кто-то его найдёт или настигнет в тайге.
- Доброго вам здоровья и долгих лет жизни, - пожелал я ему на прощание.
Он улыбнулся и пожелал нам того же.
Мы поднялись уже на хребет, когда Георгий толкнул меня в бок и сказал:
- Ты видел – у него же новое ружьё? Он же мог застрелить нас!
- Видел! – рассмеялся я. – Но не застрелил же…

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

Как и всякая опасная напасть, волки появляются во множестве в годы людских бед. Во время войны, когда большинство мужчин было призвано на фронт, на севере Бурятии развелось столько волков, что ночью в нашем посёлке люди боялись выйти на улицу.
Однажды разнеслась весть, что доярки Нюра и Дуся убили волка. Это были здоровые и румяные тётки, лучшие работницы совхозной фермы.
Поехали эти неунывающие бой-бабы, как всегда, за соломой в поле, на санях, которые тянула пара быков. За ними увязался здоровенный и лохматый пёс по кличке Нохой, что с бурятского переводится – собака.
Нохой вместе с ночным сторожем охранял ферму и славился как отважный охотничий пёс, который ничего и никого не боится. Летом, вместе с пастухами, он охранял совхозное стадо коров. Теперь охранял людей.
День был морозный и ясный, до самого горизонта искрился снег, чернели ветви оголённых берёз и осин, в заснеженной дали дремала зимняя тайга. На окраине поля стояла избушка полевого стана с открытой дверью. Нюра и Дуся подъезжали к полю, как вдруг Нохой бросился в сторону от дороги и поднял волка, который лежал возле недоеденной туши дикой козы. Он, видимо, недавно задавил козу и, набив утробу, не мог уже съесть всё.
Почему волк был один – для меня до сих пор загадка.
Отяжелевший после еды волк оказался неповоротливым и бежал не так быстро, а Нохой не давал ему свернуть в лес. Нюра и Дуся раскрыли от изумления рты, потом встали на сани и громкими криками начали подбадривать Нохоя, смело гнавшего неприятеля.
Волк то и дело разворачивался, взрыхляя снег, и злобно оскаливался, но отважный Нохой набрасывался на него и гнал дальше. Отчаявшись, волк метнулся в открытую дверь избушки полевого стана и, отбиваясь от собаки, встал на пороге.
Быки испуганно пятились назад, глаза у них налились кровью. А Нюра и Дуся похватали из саней вилы, забежали по снегу за избушку и, изловчившись, захлопнули дверь, а потом подпёрли крепким колом. Нохой неистовствовал, избушка содрогалась. Далеко вокруг разносились крики женщин, лай собаки и рычание волка.
Попав в западню, волк заметался. Женщины просунули с двух сторон в небольшие оконца вилы и начали тыкать волка в бок. Волк хватал вилы зубами, мотал головой, бросался к окнам. Стены и пол избушки окрасились кровью.
Вскоре волк изнемог и ослабел, уже не бросался. Женщины добили его, убедительно втыкая вилы в бока волка. Потом они выволокли его на улицу. После того, как погрузили на сани солому, женщины повезли волка на ферму. Быки таращились, довольный Нохой вприпрыжку бежал около них и мудро оглядывался на сани, где лежал убитый волк.
Директор совхоза и руководители района выделили дояркам премию. То-то удивлялись на ферме и посёлке люди. А Нохой долго обнюхивал продырявленную вилами волчью шкуру, которую повесили на забор…

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

Слава тебе, эвенкийский аршан!

С малых лет я мучился животом. Не мог есть ничего пресного. А после того, как в декабре 1937 года арестовали и увезли неведомо куда отца, кормильца семьи, мы часто питались пресной пищей. С началом войны призвали на фронт старших братьев, я был ещё мал, не охотился. Совсем туго стало жить. Мама горестно гладила меня по вихрам и приговаривала:
- Слабый ты у меня, Колька, брухоболезный какой-то.
К врачам не обращались. Мы жили в глухой тайге, где легче было встретить медведя, чем дипломированного врача.
Однажды, поев пресных лепёшек, я лежал на топчане и маялся от боли в животе, когда к нам заехал знакомый эвенк, давнишний друг отца. С малолетства я помнил это скуластое и морщинистое лицо, добрые глаза с узким прищуром. Эвенк часто охотился с отцом, отец ездил к нему в гости. Звали старика дядей Семёном.
Он приехал узнать что-нибудь о своём друге. Дядя Семён всегда недоумевал – что сделал Ефимка, куда его увезли? Ничего нового мы не могли сказать ему. Огорчённый, он молчал, разглядывая бедную обстановку нашей избы, и вдруг увидел меня.
- Пошто Колька лежит, болеет, што ли? – спросил он у мамы.
- Живот у него скрутило, ничего пресного есть не может, - пожаловалась мама, вытирая о передник руки. Она готовила обед.
Дядя Семён задумчиво пожевал чубук старой трубки и вдруг решительно сказал:
- Лечить надо. На аршан ехать надо. Совсем близко аршан. Однако, отпускай ево, Васса, со мной. – Он показал на меня зажатой в руке трубкой и добродушно улыбнулся. Мы знали, что аршан – это целебный источник.
Мама немного поколебалась и согласилась. На прощанье старый эвенк сказал, что заедет к нам через два дня и заберёт на аршан.
Мы знали, что эвенки никогда не нарушают данного слова, и через два дня я ждал друга моего отца, смотря в окно на тайгу. Он приехал на двух оленях с деревянными сёдлами.
- Собирай, Васса, парнишку! – Крикнул он, входя в избу.
Олени мне очень понравились, я долго любовался и подходил к ним с разных сторон, потом трогал и гладил. Мама собрала кое-какие продукты, дала мне старенькое пальто, чтобы я укрывался ночью. Дядя Семён уложил всё это в большой кожаный мешок, расшитый узорами. Мама перекрестила меня, поцеловала в лоб и даже всплакнула, приговаривая:
- Езжай, может быть, и вылечишься.
Обрадованный, я быстро вскарабкался на оленя и уселся в седло, гордо оглядывая родной посёлок. Стремян у седла не было. Буду болтать ногами!
К моему удивлению, старый эвенк легко запрыгнул в седло и забросил через плечо бердану. В руках он держал деревянные, отполированные временем сошки. Я знал, что он ставит на них бердану, когда стреляет, а в обычное время управляет ими оленей.
Мой олень был привязан длинным поводом к седлу первого оленя, на котором ехал дядя Семён. Он что-то крикнул, и мы тронулись в путь, на чудесный эвенкийский аршан, который должен вылечить меня, «брухоболезного»!
Олени ходко шли по таёжной тропе, за полдня мы добрались до аршана. Остановились у речушки Угли, на берегу которой стоял шалаш, крытый корой лиственницы. Земля вокруг был утоптана, кучками лежали обглоданные кости животных, где-то с шумом вырывалась из-под земли вода.
Дядя Семён быстро расседлал оленей, сложил пожитки в шалаш. Потом он взял солдатский котелок и весело сказал мне:
- Пошли, Колька, лечиться будем. Это хороший аршан. Ты верь, он тебя вылечит.
Я поверил. Мы пробирались по лесу узкой и извилистой тропинкой, впереди меня то исчезала, то появлялась спина дяди Семёна. Наконец, мы пришли к невысокому бугру. Вокруг лежало много камней, на деревьях были привязаны разноцветные лоскуточки материй. Аршан с шумом бил из камней бугра, вода стекала по расщелинам вниз, где собиралось небольшое озеро. Было жарко, солнце вовсю палило с голубого неба, но в трещинах между камнями белел ноздреватый лёд.
Это было сказочное место. Аршан бурлил, клокотал, падал белой пеной на камни, алмазные брызги радужно играли в солнечных лучах и били в лицо.
Дядя Семён подошёл к источнику, что-то прошептал, вплетая в незнакомые слова моё имя. Он, видимо, молился и отгонял злых духов. Потом набрал полный котелок шипящего аршана и протянул мне:
- Пей!
Я сделал несколько глотков и чуть не задохнулся, аршан был крепким и студёным. Дядя Семён засмеялся, посмотрел на меня, потом на озерко возле аршана, изрытую копытами землю.
- Много зверей ходит на это озеро, - задумчиво проговорил он, и его морщинистое лицо стало печальным. – Видишь, Колька, лабазы на деревьях, с них и стреляют. Ты вырастешь, ты тоже будешь стрелять… Ну как? Чувствуешь аршан?
Он выпил немного из котелка, посмаковал и внимательно посмотрел на меня. И тут я внезапно начал громко отрыгивать и икать.
- Хорошо, Колька, очень хорошо. Пей ещё, - подбодрил меня старик и снова набрал полный котелок бурлящей воды…

Потом мы отдыхали в шалаше. Днём было полно паутов, а вечером одолели мошкара и гнус. К вечеру же в моём желудке началось невообразимое брожение, старик даже на расстоянии услышал урчание. Довольный, он заулыбался. При свете костра его лицо было медным и прокалённым. Сразу чувствуется – крепкий человек, часть тайги и тайга – часть его.
- Хорошо, Колька, это очень хорошо, - подбадривал он, видя мои мучения. – Пей аршан, пей ещё.
Он сходил на источник и снова принёс полный котелок шипучего и пузырящегося аршана.
- На ночь тебе нельзя ничего есть, - сказал он, а себе сварил куски свежего мяса, которые достал из вьюка.
В полночь меня вспучило, и я ринулся в кусты. Старик не спал, он ходил за мной и всё продолжал подбадривать, говоря, что это очень хорошо, что от нашего лечения будет толк, это уже заметно. Ничего себе, заметно!
Сидя и мучаясь в кустах, я слышал, как бросаются прочь испуганные косули и изюбри, пришедшие на ночной водопой к озеру. Наверное, они чуяли меня. Да и как было не чуять!
Быстро миновала летняя ночь. Утром дядя Семён принёс свежий аршан и заставил меня пить. Я пил через силу, во всём теле была совершенная слабость.
- Пей, Колька, пей, это хорошая вода, - приговаривал старый эвенк, и в его узких глазах вспыхивали участливые огоньки…
На третий день я не мог ходить. Теперь я стоял на четвереньках у шалаша и слабо отгонял таёжный гнус, который садился на меня, как на запоносившего телёнка, тучами.
Но к вечеру брожение в животе неожиданно прекратилось, я совершенно не чувствовал боли, стало легко и спокойно. Обрадовавшись, я забрался в шалаш, выпил в охотку кружку крепкого чая с сухарём и крепко уснул. Я спал и чувствовал на своей голове шершавую и крепкую ладонь старого эвенка, друга моего отца. Мне казалось, что я слышу его слова: «Пей, Колька, здоровым будешь! Сын моего друга Ефимки вырастет хорошим охотником! Эвенкийский аршан – хороший аршан, все болезни побеждает и выгоняет из тела!»
Наутро мы отправились в обратный путь. Я был совсем здоров, сидел на олене, болтал ногами и радостно озирался, слушая тайгу.
С тех пор я стал есть любую пищу. А мама вручила дяде Семёну отцовскую трубку, которую она хранила пять лет. Велика же была радость эвенка, когда он взял в руки трубку своего друга, доставшуюся ему в наследство.
Тайга меня вылечила, выкормила, одела и вырастила. До сего дня я пешкую по тайге и не устаю. И говорю: «Слава тебе, эвенкийский аршан!»

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

Ясным зимним полднем мы мчались в лёгкой кошёвке по санному пути, проложенному по льду Витима. Вокруг белела тайга. Густошерстный вороной с лохматой гривой и длинным хвостом бежал неторопливой рысью, взмётывая из-под копыт снежную пыль….
Шёл сорок третий год. Я был уже взрослым ясноглазым баргузинским мужиком – мне минуло тринадцать лет. Подпоясавшись красным бурятским кушаком, в рысьем малахае и овчинном полушубке, румянощёкий от ядрёных морозов, я возил по зимнику, от прииска до прииска, строгого старика – ревизора, который сидел в кошёвке, закутавшись в мохнатый медвежий тулуп и время от времени прикладывался к стеклянному штофу. Тогда в морозном чистейшем воздухе резко и остро отдавало спиртным перегаром, а вороной настороженно косился в сторону ямщика и пассажира фиолетовым глазом.
Ближе к вечеру, когда густая лазурь горизонта начала слегка отсвечивать ровным малиновым сиянием, мы догнали обоз из шестидесяти гружёных саней. С тягучим скрипом обоз растянулся вдоль Витима. Местами толстый лёд зеленел, над людьми и конями поднимался пар, гулко раздавались голоса мужиков. Они везли продукты на прииски баргузинской тайги. Мы примкнули к последним саням, и наш вороной пошёл неспешным шагом.
Неожиданно впереди раздались громкие и недовольные голоса. Порядок нарушился, скрип начал затихать, и обоз остановился. Оказалось, что дорогу перегородила наледь, вода которой вырвалась из плёса, скованного зеленоватым льдом. Объехать парящую на льду воду было невозможно. Оставалось только ждать, ждать до тех пор, пока вода не замёрзнет. Увидев нашу лёгкую кошевку, обозники, бороды и брови которых закуржавели, обрадовалось и загалдели. Многих мы знали.
- Вот они и проверят первыми наледь, - решил высокий мужик, видимо, старший обоза. Несколько обозников начали таскать из редколесья сухие сучья и валежник. Старик мой покинул кошевку и, разминая ноги, подметал на льду снег полами своего длинного и мохнатого тулупа.
Очень скоро затрещал жаркий костёр. Лошади обозников похрумкивали овсом, засыпанным в торбы. Я тоже стал кормить вороного, приговаривая, что через несколько часов мы в ним должны первыми проложить путь обозу по новому льду.
Вдруг увлёкшиеся беседой и чаем мужики разом замолчали. Все повернули головы к низкому горизонту, куда клонился стылый желток зимнего солнца. С крутого берега реки быстро спускалась испуганная лосиха. Видимо, её гнал какой-то безысходный страх. Спустившись, она побежала по снежному насту к лошадям. Шумно дыша и вздрагивая всем телом, не обращая внимания на людей, лосиха выбрала небольшой разрыв между санями и устремилась к противоположному, пологому, берегу реки. Лошади даже не обратили на неё внимания…
Мы чувствовали что-то ужасное во всём происходящем. Лосиха ещё не успела выбежать на противоположный берег, как на крутой обрыв, с которого она спустилась, внезапно выскочил матёрый волк, устремивший вперёд ощетинившийся загривок и хищную морду.  Лошади шарахнулись, заржали, потянулись к людям, которые удерживали их, взяв под уздцы.
Волк чуть не прыгнул с обрыва вслед за лосихой, но увидев обоз и людей, остановился, как вкопанный и только хищно облизнулся. Потом он поднял голову к низкому закатному небу и отрывисто завыл, как бы давая команду стае. Волк не боялся людей!
Мужики стояли, раскрыв рты. Два старика испуганно перекрестились. Волк внезапно перестал выть и оглянулся. И сразу в лиственничном колке раздался душераздирающий крик лосёнка, взывающего о помощи. Волк отпрыгнул назад и, видимо, поспешил на пир, чтобы получить свою долю. Предсмертный крик лосёнка испарился в морозном воздухе.
Ужас сковал наши души. Страшная несправедливость ликовала в природе, издеваясь над живыми сердцами!
Всё стало понятно. Оказывается, волчья стая держала заложником лосёнка, рассчитывая взять и лосиху. Хищники хотели сыграть на материнских чувствах. Но лосиха всё поняла и не ринулась спасать лосёнка. Она оставила его и бросилась на противоположный берег. Авантюра не удалась, тогда озлобленный вожак дал сигнал, и волчья стая приступила к трапезе.
Услышав крик, люди переглянулись.
- О, Господи, что творится на белом свете! – прошептал рыжебородый обозник и перекрестился широкими взмахами руки.
А лосиха, съёжившись и покачиваясь, стояла на противоположном берегу, и мне казалось, что она роняет на лёд горючие слёзы отчаяния, горя и бессилия Она услышала крик своего лосёнка и в ужасе бросилась к ближней сопке, окутанной белым туманом и инеем от парящей наледи. Обезумев, она бежала большими прыжками по снегу, потом перешла на усталую иноходь, выбрасывая из-под копыт снежные облачка. Вдруг перед сопкой она остановилась, оглянулась ещё раз назад, постояла, опустив голову, потом медленно вошла в лес…
Мы провожали её жалостливыми взглядами и были бессильны исправить жестокую несправедливость, но в душах наших пробуждалась огромная как небо доброта.

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.

Морозно и бело зимой на севере Забайкалья. В солнечный день по ослепительно белому снегу стремительно пропетляет заяц-беляк, проскользнёт рыжим огоньком к синеющему лесу лисица, затрещит кустарник - шарахнутся испуганные косули. Едешь на санях, и всюду вспархивают белые куропатки!
Мудра природа. Куропатка, как и заяц, летом серая, а белым нарядом покрывается только зимой. До большого снега белая куропатка поклёвывает красную бруснику, а завихрят метели, вздыбятся белые горбы сугробов – собирается куропатка в табунки и перелетает по берегам рек и ключей, ищет кусты с почками.
Ноги у куропатки покрыты пухом, коготки расширенные, бегает по снегу легко и быстро. В морозную зимнюю ночь, когда студёно мерцают звёзды, а луна окружена туманными и сияющими нимбами, куропатка спит в сугробе – выроет норку, углубится и отдыхает…

В годы войны эта удивительная птица спасала нас от голода. Я был мальцом, бегал в школу, которая приютилась на окраине нашего северного посёлка. Школа была обыкновенным домом, разделённым на две половины. Учитель был один, жил во второй половине. Звали его Виктором Ивановичем. Для меня он был дядей Витей. Это был худощавый и добрый человек. Он учил нас в две смены, тосковал оттого, что его не берут на фронт, ездил на казённой лошади – зимой за дровами, летом за сеном. Любил ребятишек. Дядя Витя был страстным рыбаком и охотником. Я тоже начинал рыбачить и охотиться. Конечно, от нужды…
В осенние каникулы выпал первый снежок, я помогал учителю заготавливать дрова. На поскрипывающих санях мы возили берёзовые чурки в школьную ограду, иногда сваливали возле нашей избы.
В один из дней я приплёлся к дяде Вите рано утром, как он и просил накануне. Мы попили чай. Потом дядя Витя начал одеваться, снял с бревенчатой стены увесистую малокалиберку и улыбаясь, повернулся ко мне:
- Поедешь со мной, охотник? На санях поедем, белую куропатку постреляем.
На окне под солнце оттаивала наледь. Я утёр тёплую струйку под носом, шмыгнул и радостно кивнул головой. Сразу представил: какой вкусный суп сварит мама, и как будет хлебать горячий суп и потеть маленький и вихрастый Гошка. Хорошо будет!
Был морозный и прозрачный день, чисто синело небо, вдали, на белом снегу, виднелись оголённые рощицы берёз и осин. Было так чисто и морозно, что хотелось пить воздух!
Мы запрягли нашу белую лошадёнку в сани и отправились по обледенелому руслу небольшого ключа. Табунки куропаток начали вспархивать то слева, то справа, а иногда даже из-под ног лошади. Дядя Витя стрелял почти без промаха. Я спрыгивал и подбирал подстреленных птиц. Торба лежала на санях, очень скоро она стала мягкой и теплой.
- Сколько там? – улыбаясь, спросил дядя Витя, когда я, запыхавшийся, держа в руках куропатку, сел в сани.
- Двенадцать! – восторженно ответил я. Дядя Витя задумался, потом сказал:
- Пожалуй, хватит. Поехали домой…
Это была моя первая охота на безобидную белую куропатку. Позже я стал настоящим охотником. Но никогда мне не забыть того, как довольная мама варила суп из добытых нами куропаток, а худенький, пятилетний Гошка, вдыхая вкусные запахи, радостно крутился около обеденного стола и восторженно смотрел на меня.
Чугунок парил. Гошка хлебнул ложкой из своей тарелки. Вскоре глаза его заблестели, волосёнки прилипли ко лбу. Он ничего не замечал… Полусонный, он лениво слез со скамьи, подошёл к маме и дёрнул её за подол платья.
- Теперь мы всегда так будем кушать?
Мама ласково взглянула на меня, провела тыльной стороной ладони по глазам и кивнула Гошке. Губы её слегка вздрагивали. Я выскочил из избы и побежал по мягкому осеннему снегу к учителю…

2002 год. Литературное переложение рассказов Михаила Шемякина.