Я стоял перед массивными дверями, чувствуя, как сердце бьется так громко, что, казалось, его слышно даже через толстые стены. В руках я держал папку с документами, цифрами, графиками — всем, что должно было убедить их помочь. Мы так нуждались в этом. Моя страна, мои люди… Они ждали от меня чуда. А я? Я верил, что смогу его совершить.
Когда двери открылись, я вошел. Комната была огромной, но от этого не становилось легче. Напротив меня сидел он. Его взгляд был холодным, почти безразличным. Я начал говорить, объяснять, как важно для нас получить поддержку, как каждый день мы теряем людей, как каждый день мы боремся за то, чтобы выжить. Я говорил о надежде, о будущем, о том, что их помощь может изменить всё.
Но он лишь смотрел на меня, словно я был не президентом, а каким-то назойливым просителем. Его слова резали, как нож. "Вы просите слишком много", — сказал он. "Мы уже сделали достаточно. Вы должны справляться сами". Я пытался возражать, приводить аргументы, но каждый раз натыкался на стену равнодушия. Его тон становился всё более резким, почти оскорбительным. "Вы не справляетесь", — бросил он в конце. "Может, вам стоит задуматься о других методах".
Я чувствовал, как сжимается горло. Всё, что я мог сделать, — это молчать. Молчать и смотреть, как рушатся последние надежды. Когда я вышел из той комнаты, мне казалось, что я оставил там часть себя. Часть, которая верила, что всё ещё можно изменить.
Я сел в машину, и только тогда позволил себе опустить голову. Руки дрожали, а в глазах стояла тяжесть, которую я не мог сдержать. Мы ехали по пустынным улицам, и я смотрел в окно, думая о том, как вернусь домой. Как посмотрю в глаза тем, кто верил в меня. Как скажу им, что я не смог. Что я приехал ни с чем.
И самое страшное было даже не это. Самое страшное — это осознание, что, возможно, я больше не верю в то, что всё ещё можно исправить.
