Vanber

Нашёл на просторах известной синей сети,коммент порадовал

Жили-были в Колобовском переулке милые старички-тезки, Евгений Петрович и Евгения Никитична. По вечерам они гуляли с песиком Амуркой, крепко держась за ручки и опираясь на тросточки. Это были Филемон и Бавкида нашего района, ими все любовались, им завидовали. Они состояли в “колыбельном браке”. Их родители дружили, и они выросли, что называется, на одном горшке. Знали с детства, что обручены с пеленок. Оба отличались красотой, и роман вспыхнул в гимназические годы. В двадцать лет поженились. Получили гуманитарное образование в МГУ. Оба стали профессорами. Были счастливы — вырастили детей, дожили до внуков и правнуков, сидя на одной веточке, честно глядя в глаза друг другу. На золотую свадьбу жена подарила мужу эпопею Толстого “Война и мир”. С этим романом были связаны самые счастливые воспоминания. В юности они читали его вслух под сенью цветущих яблонь и без конца целовались. Фронтиспис украшала дарственная надпись: “Ев-Гению от Евы-Гения”.

Им было под девяносто, когда началась перестройка. По телевизору начали крутить порнофильмы, и Евгений Петрович взбесился, насмотревшись этого кино. Его нельзя было оторвать от телевизора, ночами он не спал. На свою жалкую пенсию покупал порнокассеты и млел в эротическом бреду. Старость и страсть, объединившись, произвели сокрушительный динамит. (Доктор М.М. Алшибая определил диагноз — “сенильный психоз”, то есть сексуальная мания старческого возраста).

Жена пыталась его образумить. Выбрасывала кассеты в окно, ломала телевизор, жаловалась взрослым детям и т.п., — словом, как могла спасала семью.

Евгений Петрович пересмотрел свою прожитую жизнь, и начались скандалы. Он кричал ей страшные слова, гнев удваивал красноречие: “Сожрала мою молодость, Ева Гения! Шпала, мерзавка, старая карга, я ничего не видел, кроме тебя, я не знал, что такое любовь — жизнь прошла мимо!!!”. Он гнал ее из дома и грозился разводом. В ход пошли тарелки, сковородки и даже утюги. Евгения Никитична умела защищаться. Потрясенный Амурчик жалобно скулил и жался по углам или, выскакивая, пытался урезонить расходившихся драчунов. Скандалы гремели на весь околоток. Соседи вызывали милицию, а потом неотложку. Изувеченных бойцов везли в реанимацию. Они лежали рядышком на каталках. Врачи с трудом возвращали их к жизни (капельницы, инъекции, психотерапия). Приходя в себя, отлеживались в одной палате, опять рядышком. Потом их вместе выписывали домой… и все начиналось сначала.

В последней потасовке у Евгения Петровича не выдержало сердце, его хватил удар. Увидев его бездыханным, Евгения Никитична рухнула на колени и, закричав “Прости меня!”, упала замертво. Они скончались в один день. Дети сожгли их в крематории, и пепел соединился в одной урне навеки.

Взято из серии циклов рассказов "Мемории",автор Зана Плавинская.(моя бабушка)

Однажды дед Солин в ушанке и валенках колол дрова. Вечер был теплый и душный, мошки толкались столбом.

На завалинке сидели старухи, отмахиваясь ветками от комаров, и подтрунивали единственного “жениха” в деревне. И только Егориха пропела: “Паршивый поросенок и на ПетровкИ зябнет”, а Мотя Дергачева добавила: “Крови нет, говно не греет”, как дед Солин взмахнул топором, и зимняя шапка свалилась, топор слетел с топорища и, зловеще блеснув, острым углом воткнулся в лысую голову нашего реликта, прямо в самую середку. Дед Солин замер, полусогнув ноги, топор торчал в голове, как петушиный гребень, руки еще сжимали пустое топорище. Старух как ветром сдуло с теплой завалинки. Как проворные мышки, две из них вскарабкались по приставной лесенке прямо на чердак, не успели бы вы и бровью моргнуть, они уже кубарем скатились и “легче птичек” подлетели к своим товаркам, окружившим деда со всех сторон. В руках у них были клочья грязной паутины. И здесь бы вам посчастливилось наблюдать деревенскую операцию во всей феноменальной простоте.

Выдернув из рук старика злополучное топорище, две жилистые бабки зажали его под локотки, а самая решительная, схватив топор двумя руками, с хрястом вырвала его из бледного черепа и с размахом швырнула в крапиву. Все увидели аккуратную ранку, она медленно заполнялась темной кровью. Старухи, не теряя времени на медицинские прения, схвативши прутики, стали забивать в нее клубки паутины. Упихнув всю охапку, встряхнули рваную шапку, водрузили на место и завязали веревочки. Крови не пролилось ни капли. Вся трепанация произвелась без единого звука, как в немой киноленте. Дед Солин кротко вздохнул и в сопровождении женского конвоя тихонько двинулся в свою конуру. Через пару дней он уже охальничал, задирая бабок: “Все вздор, все пустяки, я старого закала кочерга”. Охотно снимал шапку, показывая свою рану. Она выглядела красиво и скромно, как у гениального Малевича: на полированном левкасном поле, цвета слоновой кости, черный супрематический треугольник.

Я была первый год замужем. Дочке было полгода. Муж доучивался на филфаке. Родители скинулись и купили нам кооператив.

Домашнего хозяйства я не любила. Селедку чистила в перчатках, потрошить курицу ходила к Тане Загоруйко в третий подъезд.

Раз приходит Анита Сорокина, соседка по этажу. И говорит: “Нам нужно срочно ехать в Ригу. Получили телеграмму от тети Ольды. Неотложное ЧП с наследством, а я как на грех купила сома, холодильника у нас нет, он пропадет. Возьми его себе, сделаешь заливное, очень вкусно”. И ушла. Жуткий сом лег на стол “от края до края”, свесив усы и хвост. Запахло “Речными заводями”. Надо было что-то делать. Что? Пришел мой двадцатилетний муж. Мы стали ходить вокруг стола и думать. Муж сказал: “Заливное — это, конечно, “требьян”, но как его приготовить? Наверное, нужно резать?” Мы застелили пол газетами, и муж спихнул сома со стола. И опять мы долго смотрели на белое брюхо и прищуренные глазки. Наконец муж надел мой фартук и взял серебряный ножик с витиеватой ручкой. Я ушла в комнату кормить дочку. Из кухни слышались возня и сопение. Прошло два часа.

Наконец появился муж, бледный, с окровавленным ножом. “Кажется, все кончено”, — сказал он. В кухне было страшно, как на бойне. Всюду кровь и рваные куски рыбы, каждый величиной с валенок. Голова лежала на блюде, утопая в крови. Наш дом был “хрущобой” без лифта и мусоропровода. Все что можно и нельзя мы спускали в унитаз, напор воды был бешеный, он с ревом уносил даже консервные банки. Голову мы решили утопить в клозете. Я с ужасом впихнула ее в стульчак и спустила воду. Рухнула Ниагара, и вода забурлила, забуксовала. Сом открыл глаза и посмотрел на меня, как Олоферн на вероломную Юдифь. Усы свисали на пол. В панике я все дергала и дергала спускатель, потом что-то случилось, и вода полилась на ноги. Я уже стояла по щиколотку в воде, а она все лилась и лилась. Сом не спускался, не уплывал и все смотрел. Муж силился вытащить его вилкой, но он выскальзывал и не давался, а вода лилась все сильней и сильней. Положение было аховое. Снизу прибежал Ольховский и стал орать, что его промочило. За ним явились Бибиковы с собаками и тоже с воплями: “Что случилось? У нас потоп!”

Я пыталась что-то объяснить, но меня никто не слушал. Уже все соседи толпились на лестнице. Я рыдала, собака лаяла, соседи ругались, муж успокаивал перепуганную дочку, пытаясь исполнить колыбельный романс Вертинского. Наконец Шнейдер всех перекричал, завопив что есть мочи:

— Надо вызвать электрика!

— Какого, к черту, электрика? Сантехника или слесаря!

(справедливо перебил Ольховский)

— Какой сантехник ночью? Надо звонить в аварийку!

(Скомандовала старуха Ефимова)

— Затопили весь стояк!

(Встряли Бибиковы)

Пришлось бежать целый километр к автомату. В трубку я кричала, что спустила голову сома в унитаз и начался потоп. В ответ меня обхамили:

— Ты что, пьяная? Проспись, зачем ты голову сама спустила в унитаз?! Сама спустила, сама и вынимай!

— Я трезвая, я не свою голову спустила, а голову сома впихнула, а она застряла в колене, то есть в трубе, и случился засор!

— Что ты мелешь? Как ты голову сама впихнула в колено? Что за бред!

— Да не САМА, а СОМА!

Долго пришлось втолковывать суть происшествия...

Вскоре приехали два веселых мужика в резиновых сапогах с крюками и металлическим шлангом. Соседи в мокрых тапках быстренько ретировались задом. А собака Бибиковых все не унималась. И дочка надрывалась, а муж уже не пел, а только возил кроватку по комнате туда-сюда.

Сантехник Петя перекрыл воду, а Вася уперся сапогом в бортик унитаза, крюком подцепил за губу голову сома и рванул “Олоферна” из керамического дупла. Она плюхнулась на метлахскую плитку.

Вода с рычанием втянулась в недра канализации. Унитаз опустел. Собака угомонилась. Дочка уснула, и я уже не ревела. Стало тихо.

Муж сказал:

— Большое спасибо. Извините за беспокойство. И протянул Васе и Пете последний трояк.

Долго я собирала воду совком из уборной. Потом мыла окровавленную кухню. Потом варила сома в ведре с лавровым листом и морковкой. Потом раскладывала все по кастрюлькам, мискам и тарелкам и уставила весь холодильник. И целую неделю мы, наши гости и соседи питались заливным. Аните досталась последняя миска. Она вернулась из Риги с наследством и купила холодильник. А я сама прослыла на весь дом мастером заливного сома. Голову “Олоферна” взяли Бибиковы кормить собак.

P.S. Воспоминания моей бабушки,решил поделиться.