Peschaniy

Об отношении администрации и узников к лагерполицаям и ко в советском и нацистском лагерях. Цитаты приводятся из двух мемуаров бывших военнопленных; первая – о советском лагере из книги «На войне и в плену» Беккера Ханса, вторая – о Маутхаузене из книги «Встань над болью своей» Всеволода Остена.

I

«В 1944 и 1945 годах в лагерях для военнопленных в России отсутствовал четкий порядок. Я знаю об этом по собственному опыту и рассказам других пленных. Все это можно выразить одними словами: однообразие и невзгоды. Самыми главными лишениями для пленных были отсутствие тепла в бараках и постоянная нехватка еды. Люди, которых направляли в госпиталь лечиться от тифа, дизентерии или воспаления легких, в самом госпитале получали обморожения, лишаясь пальцев нoг, а иногда и всей стопы. Очередным врагом больных становился и младший медицинский персонал, представители котopoгo вели себя как гиены. Делая вид, что занимаются измерением температуры у больных, они умудрялись незаметно воровать у них еду и все маломальски ценные вещи.

Мне повезло. Я сумел сохранить тепло и не имел ничего, что представляло хоть какую-то ценность. Но сцены, свидетелем которых мне приходилось быть, сделали бы сумасшедшим caмoгo невозмyтимого здоровяка. Самыми худшими обидчиками больных были так называемые «лагерные полицаи», немцы, которым русские поручали выполнение самой грязной работы. Вооруженные дубинками, которые они использовали как средство поддержания дисциплины, потерявшие остатки понятий о чести, совести и человечности негодяи при любом случае пускали свое оружие в ход против безответных пленных. Однажды пациенту, лежавшему на соседней койке, проломили дубинкой голову только за то, что он отказался отдать свои часы. Мы были слишком слабы, чтобы заступиться за нeгo, а полицейские, которые пользовались льготами в получении медикаментов и питания, были сильны, как тигры. На следующее утро после ночи агонии жертва нападения умерла, но расследование администрацией госпиталя так и не было проведено.

Однако позднее для самой лагерной полиции настали трудные времена. А в марте-апреле 1945 года, когда pycские оказались в состоянии направить в лагеря для военнопленных достаточно своих людей, эта организация была распущена, и полицейские отправились на работы наравне с остальными. Чаша весов качнулась в другyю сторону. Не прошло и нескольких дней, как многие из них стали числиться пропавшими без вести или совершившими побег. Их бывшие жертвы, кому удалось выжить, сумели организовать достойный прием своим палачам. Некоторых сразу же подвергли казни, а тела затем сбрасывали в воду или закапывали в землю. Правосудие иногда бывает суровым, но все хорошо понимали чувства большинства пленных, которые те испытывали к этим выродкам-оборотням.

II

«...Однако не мы самые обездоленные в этом бараке. Есть люди, которым живется еще хуже. Это — евреи.

Их около двухсот человек. Пригнали их сюда из разных концов Европы: из Франции и Норвегии, из Бельгии и Голландии, из Дании и Венгрии. Они прибыли сюда за две недели до нас, и мы с ужасом убеждаемся в том, что может сделать с человеком концлагерь за такой короткий срок. Это живые скелеты, живые трупы. Многие пообморозили руки и ноги, у многих началась флегмона. А самое страшное — это их глаза, в которых задолго до смерти погас огонь жизни.

Каждое утро евреев гонят на работу в каменоломню на вершину горы. На них ветхие полотняные куртки, такие же штаны и тяжелые деревянные колодки на босу ногу. А на улице десять градусов ниже нуля.

Рядом с еврейской колонной шагает бравый рыжий парень во французской шинели и черном берете. В руках у него дубина. Парень то и дело опускает ее на плечи своих подопечных и бойко покрикивает:

- Подровнять ряды! Веселей! Живо!

- Это их капо, — шепчет мне летчик Вячеслав Рябов, сбитый немцами где-то под Минском в первые дни войны. — Старается, сволочь! Выслуживается...

В это время в последних рядах колонны возникает замешательство. Седой изможденный старик, ухватившись за сердце, садится на мерзлую землю и оторопело оглядывается. К нему устремляется рыжий капо. Дубинка взлетает и со свистом опускается.

- Встать! Паршивый пес! Встать!

Удар! Другой! Третий! Но уже нет на свете силы, которая могла бы поднять старика. Сгоряча рыжий наносит еще несколько ударов по кучке полосатого тряпья, прикрывающего высохшие кости и дряблые мышцы, а потом кричит Вилли [старосте барака], стоящему на крыльце барака:

- Прикажите, пожалуйста, убрать эту дрянь! А я, извините, бегу догонять своих...

И он присоединяется к колонне.

Вечером команда евреев возвращается с каменоломни. Печальное шествие представляет собой колонна призраков. Многие уже потеряли способность передвигаться самостоятельно. Товарищи по несчастью ведут их под руки. Стоит жуткая тишина, нарушаемая лишь ритмичным постукиванием десятков деревянных подошв да глухим покашливанием. И только рыжий капо по- прежнему весел и беспечен. Его багровая обветренная физиономия лоснится как голенище сапога. Он деловито покрикивает:

- Линке, цвай, драй, фир! Линке, цвай, драй, фир!

Евреи получают половинную порцию ужина. Таков здесь порядок. Но многие не могут съесть и этой порции. Раздутые флегмоной лица, руки и ноги приносят им такие страдания, что они попросту забывают обо всем на свете. В полумраке барака, освещенного тусклой лампочкой, звучат надрывный кашель, стоны, проклятия...

<…>

...Утром мы узнаём: евреи не пойдут на работу. Что- то будет.

Не успела эта первая новость распространиться по бараку, как вдогонку ей помчалась вторая: для нас привезли верхнюю одежду. Каждый получил полосатую куртку, такие же штаны и бескозырку. Не собираются ли нас погнать на работу взамен выбившихся из сил евреев?

После утренней поверки и завтрака к нам в барак пришли пять или шесть мужчин в белых халатах. Они расположились в комнате старосты барака. Проныра Рябов, успевший потолкаться у дверей заветной комнаты, уверенно сказал мне:

- Будут делать прививки. Разложили на столах шприцы, спирт и вату. Наверное, будут вводить противостолбнячную сыворотку. Ведь нам предстоят земляные работы...

Прозвучала команда:

- Выходи строиться! Живо!

И тотчас в глубине барака раздались знакомые звуки. Казалось, кто-то старательно выколачивает матрац. Это Вилли пустил в ход свою палку-переводчика.

Нас построили, пересчитали, а потом отвели в дальний угол отгороженного проволокой дворика.

- Оставаться на месте, — строго-настрого предупредил староста барака. — Каждый, кто покинет строй, сегодня же попадет в крематорий...

И он удалился в барак. Мы остались под наблюдением парикмахера — старого сухощавого судетского немца, прилично говорившего по-чешски и кое-как по-русски. Этот словоохотливый старик любил порассуждать о политике.

- Я сам коммунист, — говорил он. — Я сижу в лагерях СС с 1934 года. Я был в Дахау и Бухенвальде, я видел много ужасов. Но я снимаю шапку перед организаторским гением Адольфа Гитлера. Этот человек уничтожит коммунизм. Вы слыхали, что Сталинград уже пал? Теперь война закончится в ближайшие месяцы...

Но мы уже кое-что знали о политическом прошлом парикмахера. На его груди красовался розовый треугольник. Их носили в лагере педерасты и растлители малолетних. Похотливый старикашка болтал от нечего делать.

Декабрьский морозец начал пробираться под холщовые куртки. Посиневшие от холода люди топтались на месте, дули на застывшие пальцы, терли обожженные ветром лица. А парикмахер, одетый в добротную суконную куртку, продолжал разглагольствовать об организаторском гении фюрера.

Тем временем у барака остановились две повозки со зловещей надписью «Крематорий». Из барака начали выносить обнаженные трупы и укладывать их на повозки. На груди каждого мертвеца был выведен химическим карандашом номер, присвоенный заключенному при жизни.

И тут только мы вспомнили, что евреев нет среди нас, что они остались в бараке...

Одна повозка, загруженная трупами, выехала со двора карантинного барака и скрылась за поворотом. Другую продолжали нагружать. Люди в полосатых куртках, занятые этой работой, не проявляли особой почтительности к трупам. Раскачав мертвеца за руки и ноги, они единым махом забрасывали обтянутый кожей скелет на телегу и брались за следующий.

Неожиданно дверь барака распахнулась. На крыльцо опрометью выскочил рыжий. Тот самый рыжий, что гонял евреев в каменоломню. Мертвенная бледность покрывала его лицо, по-рачьи выпученные глаза дико шарили вокруг.

Огромными прыжками рыжий устремился к нам. Он был без шинели, и на его полосатой куртке ярким желтым пятном выделялась сионистская звезда.

На пороге барака, как из-под земли, вырос Вилли. Он глянул вслед беглецу и рявкнул:

- Ицик! Цурюк! Назад!

Рыжий Ицик на секунду остановился. Потом в несколько прыжков достиг наших рядов и юркнул в толпу. Где-то позади я услыхал его прерывистый шепот:

- Спрячьте меня! Спрячьте... Ради бога...

Вилли сказал несколько слов кому-то находившемуся за его спиной, в глубине барака. И тотчас же из дверей вышли два рослых венгерских цыгана с черными треугольниками на груди и бичами в руках. На рукавах у них были повязки с надписью «Лагерполицай». Все трое направились в нашу сторону.

Для того чтобы раскидать толпу и найти забившегося в угол рыжего, лагерполицаям потребовалось несколько секунд. Но рыжий, видимо, твердо решил не сдаваться. Он отбивался изо всех сил, пинался, царапался, кусался и отчаянно, со звериной тоской в голосе кричал:

- Не надо! Я не хочу укола! Я не хочу... А-а-а!

На пороге барака появилось еще одно действующее лицо. Это был пожилой мужчина в белом халате, без головного убора. Слабый ветерок на секунду завернул полу халата, и мы увидели серо-зеленое сукно офицерского мундира. Мужчина недовольно хмыкнул и негромко спросил:

- Долго еще ждать?

- Айн момент!..

Вилли, наблюдавший за тем, как цыгане безуспешно пытаются скрутить Ицика, сделал шаг вперед. В следующее мгновение он с силой выбросил правую ногу в пах рыжего. И сразу истошный вой Ицика оборвался. Рыжий сел на землю и начал хватать ртом воздух...

Полицаи поволокли рыжего в барак, а Вилли не торопясь пошел следом.

Несколько рейсов совершили в этот день повозки крематория.

А когда со двора выезжала последняя, о ее борт билась огненно-рыжая голова Ицика — капо еврейской команды.

...Вечером, когда мы уже засыпали, тесно прижавшись друг к другу, Славка Рябов шепнул мне:

- Оказывается, и умирать можно по-разному: по- человечески и по-собачьи... Их было почти две сотни. Но никто не просил пощады. А этот рыжий? Жил как подлец и умер как собака...

Сентябрь 1941 года. Идет оборона Запорожья.

…Это остров Песчаный,— продолжает Лобанов.— Длиной он около ста пятидесяти метров, шириной — не больше пятидесяти. Посреди острова проходит дюна высотой полтора-два метра. Но не это главное. От острова до правого берега всего сорок метров. И здесь находится то ли природная, то ли сооруженная давным-давно гребля. Так по-местному называется каменная гряда, соединяющая остров с берегом. Здесь глубина не превышает шестидесяти сантиметров, и по гребле легко перебраться на остров вброд. А немцы, представь себе, совсем обнаглели. Они раздеваются до трусов, переходят на остров и, прячась за гребнем дюны, загорают, как на курорте...
А позавчера,— включается в разговор командир стрелковой роты,— два ганса улеглись на ближнем к нам берегу, по эту сторону дюны. И надо же, как раз в это время в расположение роты прибыл комдив и увидел такую картину. Он приказал обстрелять остров из ручных пулеметов, поскольку «станкачей» у меня нет. Но мы зря потратили патроны. Немцы улизнули за дюну и продолжали загорать...
Молоденький лейтенант ладонью отирает с лица капли дождя и замолкает. В глазах у майора вспыхивают искорки интереса, он понимает, что ротный замолк не случайно, и спрашивает:
— А дальше?
— А дальше полковник окончательно рассвирепел. Я говорит, не могу снимать артиллерию с более важных участков. Но я проучу этих самоуверенных нахалов! Я приготовлю им хорошенький сюрприз!
— Теперь ты все понял, — говорит Лобанов. — Это, личное задание комдива. Сегодня же ночью, если не перестанет дождь, ты переправишься на остров и поставишь перед греблей несколько десятков мин. Надо только, чтобы немцы ничего не засекли. Сюрприз должен остаться сюрпризом!
Майор оборачивается к ротному и спрашивает:
— Лодки у вас есть?
— Есть, — отвечает лейтенант. — Стоят в кустах две старые лайбы. Боюсь, что рассохлись...
— А вы их подлатайте. Проконопатьте, — тоном, не терпящим возражений, говорит Лобанов. — Найдите весла. И к двадцати ноль-ноль выделите отделение стрелков с ручным пулеметом. Пусть переправятся на остров и прикроют саперов во время работы. Так будет спокойнее. Ответственный за операцию — лейтенант Осин!
Мы возвращаемся к лошадям. Дымящийся паром Бедуин на этот раз энергично машет хвостом. Он понимает, что мы возвращаемся домой, где его ждет крыша над головой и полная кормушка овса.
А у меня на душе муторно. Конечно, личное задание комдива — большая честь. Но... Если немцы обнаружат нас у себя под носом, то ни один не уйдет живым!

К ночи дождь усиливается. Крупные холодные капли барабанят по кустам и деревьям, по моей плащ-палатке, по днищам двух перевернутых лодок. Это большие четырехвесельные баркасы, которыми до войны пользовались местные рыбаки.

— Сейчас подойдут, — говорит, поеживаясь от сырости, командир стрелковой роты Кристич.— Я вернул их и приказал сдать документы, письма и фотографии старшине...
Мы терпеливо ждем стрелков, выделенных в прикрытие. Монотонное шуршание дождя по листве нарушает лишь покашливание за моей спиной. Там в кустах устроили перекур мои саперы.
Наконец где-то рядом раздается звук шагов, и из темноты появляется грузная фигура. Плотный, коренастый человек подносит руку к капюшону плащ-палатки и докладывает:
— Первое отделение второго взвода прибыло в ваше распоряжение! Командир отделения сержант Вахненко.
Я подхожу поближе и вижу круглое бабье лицо, на котором тревожно бегают маленькие плутоватые глазки. Лицо мне не нравится.
— Хорошо! — говорю я сержанту.— Постройте своих людей вон там.
Потом оборачиваюсь к кустам и кричу:
— Коляда! Выводи людей строиться!
Раздается топот, треск ветвей, шорох задубевших от дождя плащ-палаток, и в двадцати шагах от меня выстраиваются две шеренги. В первой — стрелки, во второй — мои саперы. Я обхожу строй. Мне не нравится экипировка охранения. Если мои саперы сплошь облачены в плащ-палатки и сапоги, то пехотинцы стоят передо мной в насквозь промокших гимнастерках, в ботинках с обмотками. Выделяется только сержант Вахненко: на нем плащ-палатка и добротные яловые сапоги. Сразу видно, что сержант из тех, кто умеет устраиваться. И снова во мне вспыхивает неприязнь к этой сытой бабьей роже. Усилием воли я подавляю раздражение и обращаюсь к Кристичу:
— Лейтенант! А нельзя ли послать кого-нибудь за плащ-палатками или — на худой конец — за шинелями?
— Чего нет, того нет! — разводит руками ротный.— Пока не подвезли. Совсем забыли о нас интенданты!
Мда! Мои люди вернутся с задания под крышу, успеют отогреться и обсушиться, а пехотинцы снова возвратятся в сырые, вырытые в песке окопы. Стихотворцы любят расписывать удаль русского солдата. А по-моему, его главное качество — это безграничное терпение, которым не обладает никто другой...
Я взял с собой восемь человек. Столько же отбираю из пехоты, а троих — самых высоких и тяжелых — отправляю в расположение роты. С крупными людьми всегда больше шуму, да и лишний груз в лодке ни к чему. Чем глубже сидит лодка в воде, тем меньше ее скорость.
Теперь надо провести инструктаж, и я еще раз повторяю то, что говорил саперам в поселке:
___ В пути и на острове никакого шума! Не разговаривать, не кашлять, не чихать и не щелкать затворами! Не курить! В случае ранения — не кричать, не стонать! Ни одного раненого я на острове не оставлю. Вопросы есть?
Вопросов нет. Мы переворачиваем лодки, сталкиваем их в воду. Затем вставляем обмотанные мешковиной весла в уключины, смазанные постным маслом, которое я выпросил у повара.
На передней лодке иду я с отделением стрелков. С кормы с трудом различаю сержанта Вахненко, который пристроился на носу с ручным пулеметом. На второй лодке — сержант Коляда с саперами. Там же два мешка с минами и цинки из-под патронов с заранее подготовленными взрывателями. Все это надежно прикрыто брезентом.
— Берите правее,— командую я гребцам.— Иначе мы выскочим не на остров, а прямо в лапы к немцам!
Погода — хуже не придумаешь! По Днепру идет рябь, и маленькие злые волны свирепо лижут борта лодки. Ветер бьет прямо в лицо, и по моей груди, несмотря на плащ-палатку, уже скользит холодная струйка. Стрелки, сидящие спиной к ветру, отогревают дыханием застывшие руки, растирают озябшие лица. Тепло только гребцам: от их спин поднимается пар.
Наконец лодка с протяжным скрипом врезается в прибрежный песок. Я веду охранение к гребле. Перекат в кромешной тьме нахожу только по слуху. Вода в этом месте журчит и всплескивает погромче.
Еще раз шепотом предупреждаю пехотинцев:
— Стрелять только в том случае, когда отчетливо увидите человеческие фигуры. И соблюдать полную тишину!
Располагаю стрелков полукругом в пяти-шести шагах от воды, в том месте, где гребля выходит на берег. Прямо в створе переката устанавливаю ручной пулемет. Бойцы неохотно ложатся на мокрый песок, а я иду к своим.
Расторопный сержант Коляда уже организовал отрывку лунок для мин. И место выбрал правильно: мины в четыре ряда лягут под западным склоном дюны — именно там, где привыкли загорать непрошеные любители солнечных ванн.
Для того чтобы поставить восемьдесят мин, у нас уходит около часа. Я приказываю своим «старичкам» собрать инструмент и двигаться к лодкам, а сам иду снимать прикрытие.
Но что это? Там, где я всего час назад оставил охранение, нет ни души. Кричать нельзя, и я осторожно обхожу весь берег. Повсюду пусто и тихо. Неужели немецкие разведчики отважились на поиск и захватили охранение? Но бесшумно можно взять одного, от силы двух «языков». А тут целое отделение с ручным пулеметом в придачу... В данном случае без шума и без пальбы не обойтись!
Иду к кустам, расположенным на южном мысу острова, и вдруг слышу прерывистый шепот. Вытаскиваю из-под плащ-палатки автомат, нащупываю пальцем спусковой крючок и раздвигаю кусты. Передо мной — четверо насмерть перепуганных стрелков из охранения.
— В чем дело? Почему бросили позиции? — злым шепотом спрашиваю я.
С земли поднимается низкорослый боец-армянин в гимнастерке без петлиц. Он оглядывается по сторонам и шепчет:
— Они ушли...
— Кто ушел?
— Сержант Вахненко и с ним еще трое...
— Куда ушли?
— К немцам... Туда... Прямо по воде...
— А оружие?
— Бросили... Мы подобрали... Вот тут три винтовки и пулемет...
Армянин раздвигает кусты, и я вижу винтовки, пулемет и две коробки с пулеметными дисками.
Мне все ясно! Раздумывать тут нечего. И я командую:
— Взять с собой все оружие! И за мной — бегом марш!
Молодец все-таки сержант Коляда! Маленький, невзрачный, но всегда знает, что надо сделать в данный момент. Он уже успел спустить лодки на воду, развернуть их и рассадить по местам гребцов. Теперь Лесовик и Непейвода, стоя по пояс в воде, удерживают баркасы на плаву. Остается только вскочить в лодку.
Я плюхаюсь на корму и командую гребцам:
— А ну, братцы, навались на весла! Иначе нас сейчас накроют...
Баркасы срываются с места, и тут же мои последние слова заглушает грохот разрыва. За первой миной следует вторая, третья... По острову прокатывается гул, похожий на раскат грома: рвутся мины, выпущенные противником, детонируют наши «противопехотки». За моей спиной то вспыхивает, то гаснет зарево, справа от лодок — метрах в пятидесяти — вздыбливаются несколько фонтанов.
Гребцы что есть силы налегают на весла, и мы быстро выходим из зоны минометного обстрела. Но тут, отсекая нас от своих, с того берега, справа и слева, начинают бить два крупнокалиберных пулемета. Однако пули свистят где-то над нашими головами.
На берегу меня радостно встречает молоденький ротный:
— Ну как? Все в порядке?
— В порядке, да не совсем,— хмуро отвечаю я,— Четверо твоих ушли к немцам...
— Как это ушли?
— Очень просто! По гребле!
У лейтенанта Кристича отваливается челюсть. Но надо отдать ему должное: он быстро приходит в себя и обрушивается на армянина, оказавшегося рядом:
— Амбарцумян? А вы? Вы почему не стреляли по предателям? Вы же видели?
Амбарцумян вздыхает, смотрит на меня, мнется и вдруг выпаливает:
— Нельзя было! Этот лейтенант приказал, чтобы тихо...
Кристич явно раздосадован. Он убежден, что я подвел его своим дурацким приказом о звукомаскировке. Но при чем тут я? Разве я мог предвидеть такой поворот событий?
Лейтенант поворачивается ко мне спиной и спрашивает у оторопевшего Амбарцумяна:
— А оружие?
— Оружие они оставили... Мы привезли...
— И то хорошо,— говорит Кристич.
«Хорошего тут мало,— думаю я.— Пойдешь под трибунал! Как пить дать! Надо же знать, кого посылать на такие дела».
Я трижды перетряс свой взвод, прежде чем подобрал восьмерых самых надежных. А он? И я невольно вспомнил сержанта Вахненко, его наглую морду и бегающие глазки...

— Ну ладно! Только это строго между нами... Комдив очень недоволен тем, что в дивизии появились перебежчики. Это ЧП, и о нем надо обязательно доложить в штаб армии. И приятного для полковника здесь мало. А к саперам, как я понимаю, у него претензий нет...
— Как это нет! Сюрприза-то не получилось! Противник наверняка знает, чем мы занимались на острове. Выходит, что я зря рисковал людьми, а толку не добился...
— Ну, это как посмотреть,— щурится майор.— Цель-то достигнута: любители солнечных ванн больше не сунутся на остров.
— И все равно меня мучает эта история с перебежчиками. Никак не пойму: что побудило их к добровольной сдаче в плен?
— Глупость! Скудоумие! — отвечает майор.— Несколько дней назад над нашими позициями кружил немецкий самолет-разведчик. Он разбрасывал листовки. А в них говорилось о том, что немецкая армия гарантирует всем, кто сдастся в плен, жизнь, нормальное питание и медицинскую помощь. Больше того, немцы якобы обязуются немедленно отпустить домой всех военнопленных украинской национальности. Вот дурачки и клюнули...
«Дурачки ли? — думаю я.— Уж сержант Вахненко на дурачка явно не смахивает...»
Между прочим, одну из тех листовок, о которых рассказывает майор, я совсем недавно нашел, а точнее снял с куста, в плавнях. Она заканчивалась словами:
«Эта листовка служит ПРОПУСКОМ в расположение наших войск. Предъявите ее первому немецкому солдату, которого встретите».
«Хитро задумано!» — подумал я тогда и, скомкав листок ярко-желтой бумаги, отшвырнул его подальше от тропинки.
— А по-моему, — осмеливаюсь возразить я, — предательство не всегда можно объяснить глупостью. Видимо, встречаются также люди, которые сознательно.
— Я вас понял! — перебивает меня майор. — И все же на такой шаг скорее всего способен тот, кто как животное дрожит за свою шкуру, кому наплевать на собственное достоинство, на свой народ, на его прошлое и будущее. Согласитесь, что все это не от большого ума. Впрочем, хватит философии! Идите, лейтенант. Мне надо работать...
На крыльце школы, где размещается штаб, я лицом к лицу сталкиваюсь с недавним знакомым — ротным Кристичем. Он весь сияет. Пухлые девичьи губы лейтенанта расползаются в улыбке. Он обнимает меня за плечи и шепчет на ухо:
— Все! Пронесло! Гроза миновала! Но об этом в двух словах не расскажешь. Иди-ка сюда...
Он увлекает меня на скамейку, стоящую под густой акацией, и рассказывает такое, чему не сразу поверишь
На следующее утро, после того как мы поставили мины, на острове Песчаный неожиданно появились четыре фигуры в белом. Они размахивали руками и, судя по всему, призывали на помощь.
Бинокля у Кристича не было, и ему пришлось бежать на командный пункт батальона. Вернувшись с биноклем, он ясно разглядел сержанта Вахненко и троих бойцов из его отделения. Все четверо были в одном белье и босиком.
А ночью двое лихих парней из разведвзвода полка переправились на остров, сняли перебежчиков и доставили их в расположение роты. Здесь их уже ждал представитель особого отдела.
— И чем же эти подонки объясняют свою идиотскую выходку?
— Говорят, что промокли, продрогли и решили уйти домой. Кстати, все четверо из Разумовки, Бабуровки и других сел, лежащих в нескольких километрах западнее Днепра...
— А почему немцы не отослали перебежчиков в свой тыл? Почему погнали их на остров?
— Это надо спросить у немцев,— улыбается Кристич.— Может быть, перебежчиков послали снимать мины. А может быть, решили таким вот оригинальным способом отомстить за потерю пляжа. В общем-то история загадочная. Но в особом отделе, надо полагать, разберутся...

Батальон тремя ротными колоннами возвращается в поселок. В строю — небывалая тишина. Не слышно ни соленых шахтерских шуточек, ни разговоров, ни смеха, ни кашля. Бойцы идут как с похорон, и каждый упорно смотрит себе под ноги. Я кожей чувствую, как между ними и мной возникает незримая стена отчуждения.
Только что на пустыре за поселком перед строем батальона расстреляли четырех перебежчиков. Тех самых, что бросили меня и моих саперов на острове Песчаном.
Сначала с речью выступил комиссар дивизии Расников. Затем скороговоркой, как бы стараясь быстрее закончить неприятную процедуру, зачитал приговор военного трибунала майор юридической службы.
Приговоренные к смерти стояли в двадцати шагах от комендантского взвода спиной к посадке. Они вели себя по-разному. Сержант Вахненко исподлобья бросал на комиссара и юриста злобные взгляды. Двое других, заложив руки за спину, смотрели в землю. А четвертый — паренек лет восемнадцати — растерянно улыбался. Он, по-видимому, думал, что с ними шутят, что попугают и на этом кончат.
Но вот командир комендантского взвода скомандовал:
— К стрельбе залпами приготовиться. Заряжай! Целься!
И взвод, дружно лязгнув затворами, вскинул винтовки. А паренек упал на колени и пополз навстречу нацеленным на него дулам:
— Дяденьки! Не надо! Я больше не буду!

Но прозвучало «Пли!» — вразнобой грянули выстрелы, и паренек уткнулся лицом в траву. Командир комендантского взвода с обнаженным пистолетом устремился к трупам... Один за другим прозвучали еще четыре пистолетных выстрела. Для пущей верности.
...Колонна вступает в поселок. Меня догоняет запыхавшийся Борис Брезнер.
— Черт знает что такое! — возмущается он. — Я понимаю, что предатели заслуживают самой строгой кары. Но ведь можно издать приказ и зачитать его во всех ротах. А зачем так? И почему именно в нашем батальоне? У нас, бог миловал, нет ни перебежчиков, ни дезертиров. Так зачем нас пугать?
Помолчи! — отвечаю я.— Самурай рядом...
Совсем недавно в нашем батальоне появилось новое должностное лицо — уполномоченный особого отдела. Это широкоскулый темноглазый старший лейтенант лет тридцати пяти по фамилии Сейфулин. Как бы приклеенная улыбка не сходила с его лица. И с легкой руки ротного Сергеева, воевавшего под Халхин-Голом, особиста прозвали «Самураем». Он наверняка уже знает об этом, но продолжает улыбаться...
...Я оглядываюсь и вижу, что Сейфулин уже в двух шагах позади. Между прочим, он уже давно проявляет ко мне и Борису повышенный интерес. Должно быть, уведомлен о наших «грешках», о наших неудачах во время боя в Кичкасе.
Я беру Бориса под локоть и говорю:
— Не кипятись, Борис! Начальству виднее...»

Всеволод Остен «Встань над болью своей»

«Конотопский лагерь... Это был сущий ад, в котором человеку было трудно не только жить, но и просто дышать.

Три ряда колючей проволоки. Приземистые бараки из фанеры. Но бараки не могут вместить всех. Пленные валялись прямо на голой земле, под открытым небом, совершенно обессиленные голодом.

Нечеловеческие, антисанитарные условия вызвали жестокую эпидемию сыпного и брюшного тифа. Люди мерли как мухи.

Попав в этот ад, я с первого же дня твердо решил: чего бы это ни стоило, бежать из плена. Днем и ночью я думал о побеге, о том, чтобы поскорее вернуться в ряды Советской Армии.

В лагере встретился мне мой однополчанин и хороший друг — офицер Сергей Анисимов. Ему первому и открыл я свою заветную мечту.

— Сергей, — сказал я ему однажды вечером, — мы должны бежать. Заберем отсюда с собой надежных ребят. Пробьемся к фронту. Неужели нам суждено погибнуть в этом проклятом лагере?
— Нет, здесь подыхать я не намерен, — оживился Анисимов. — Подберем ребят и двинем к фронту... И мы еще по воюем. Еще как повоюем…

Мы начали готовиться к побегу. Присматриваясь к окружающим, изучая их, мы прикидывали, на кого можно будет положиться в решительную минуту.

«Осторожность никогда не излишня», — сказал какой-то мудрец. Необдуманный шаг мог привести нас в могилу.

К мукам голода прибавилось еще одно мучение — отсутствие табака. Для нас, курящих, легче было остаться без пищи, чем без курева. На территории лагеря росло несколько чахлых деревьев, мы содрали с них кору, высушили ее, растолкли и курили вместо табака.

Как-то мне удалось раздобыть щепотку махорки, но где достать бумагу? Я обратился к пленному врачу Савченко. Он огляделся по сторонам и протянул мне туго скрученную газету:

— Бери. Знаю, тебе пригодится, а потом можешь использовать на раскурку.

Я с волнением и благодарностью принял от врача газету, поспешно уединился и развернул ее. Это был номер «Правды». От радости у меня словно выросли крылья. Я несколько раз с начала до конца жадно перечитал газету, а затем дал ее прочитать наиболее надежным товарищам. Несколько месяцев не видел я наших газет. Я никак не мог себе представить, что увижу сравнительно свежий номер «Правды» здесь, в лагере!

Позже Савченко рассказал мне, как к нему попала «Правда». Местные жители, несмотря на строжайшее запрещение немцев, нет-нет, да умудрялись подбегать к колючей проволоке и перебрасывать пленным хлеб. Однажды Савченко на лету поймал краюху хлеба, завернутую в газету. Бросил ее молодой хлопец, ловкий и смелый такой; бросил и стремглав убежал. Пожалуй, не меньше хлеба обрадовала Савченко газета. Но как она попала к тому храброму парнишке? Может, в городе есть подпольная организация, связанная каким-либо путем с Москвой? Но как найти дорогу к этой организации? Это стало главной задачей Савченко. Над этим задумался и я, когда Савченко поделился со мной своими мыслями.

Несколько дней спустя пленный красноармеец по фамилии Чабукиани, который попал в лагерь раньше меня, сообщил мне:

— Давид, мне удалось установить связь с городскими подпольщиками.
<…>
Конотопские подпольщики, с которыми нам вскоре удалось связаться через Чабукиани, прославились замечательной организацией побегов пленных. Благодаря заботам этой организации мы постоянно находились в курсе всех событий, знали детально, что происходит в городе, вплоть до того, на какой улице ходят патрули и т. д.

На мою долю выпало быть одним из руководителей и организаторов очередного побега.
<…>
Наиболее безопасным пунктом для подготовки побега был лазарет. С помощью знакомых пленных врачей мне удалось устроиться в лазарете санитаром. Самое главное теперь заключалось в том, чтобы под разными предлогами перевести в лазарет организаторов побега. Эту задачу мог разрешить только один человек, а именно — Миша Тартаковский. Он отлично владел немецким языком, и гитлеровцы использовали его а качестве переводчика. Будучи евреем, Тартаковский выдавал себя за крымского татарина-националиста, и фашисты считали его своим человеком. Всякий, не знавший Тартаковского близко, относился к нему с недоверием, настолько он был вхож к немцам. Вот этого человека я и решил использовать. Честно говоря, я боялся сразу откровенно заговорить с Тартаковским, но Тартаковский неожиданно сам пошел мне навстречу.

— Вот что, дружище, — сказал он, глядя мне прямо в глаза,— незачем нам играть в прятки. Я вижу, что вы затеяли. И я хочу...
— Бежать задумал? — спросил я прямо.
— Да. бежать. Во что бы то ни стало бежать.
— А как?

Тартаковский раскрыл все свои карты. Он уже давно думал над организацией побега, сумел установить связь с конотопскими подпольщиками, да и тут, в лагере, кое-что подготовил.

— Ну, а как ты себе представляешь организацию этого дела? — спросил он меня.
— В первую очередь мы должны перевести в лазарет товарищей, которые будут руководить побегом, — сказал я.
— Кто они? Назови их мне.
— Сергей Анисимов, Вася Минко, врач Ульяновский…
— Это я устрою, — решительно сказал Тартаковский. — Но когда именно надо перевести товарищей в лазарет?
— Чем раньше мы переведем туда товарищей, тем будет лучше для дела.

Тартаковскому быстро удалось организовать перевод в лазарет Анисимова, врача Ульяновского, словом, всех, кого мы наметили. Начались горячие дни подготовки. Однажды вечером в лазарет пришел Тартаковский и сообщил мне и Анисимову о полной готовности к побегу.

— Маршрут для нас наметили конотопские подпольщики,— сказал Тартаковский. — Они выделили нам двух проводников-комсомольцев, которые знают местность, как свои пять пальцев... Надо только назначить время побега. Это должны определить вы.

Мы с Анисимовым тотчас же приступили к обсуждению вопроса о наиболее подходящем моменте. Соблюдая конспирацию, мы разбили всех подготовленных к побегу людей на группы. В каждой было пять человек. В группе только одному человеку было известно о дне, часе и способе побега. Мы выбрали воскресный день, так как по воскресеньям фашисты обычно пьянствовали и охрана в эти дни была сравнительно слабее.

Для побега из лагеря мы отобрали тридцать два человека, среди них были две женщины. Конотопские подпольщики снабдили нас оружием, продуктами и взялись в назначенный час вывести за город.

Желавших бежать из лагеря было очень много, однако было невозможно одновременно вывести столько народу.

По тому Чабукиани было поручено организовать следующий побег.

В намеченное нами воскресенье, 29 августа 1942 года, гитлеровцы пьянствовали как обычно. Они поручили охрану предателям-полицейским, оставив старшим лишь одного немца, который, злясь на то, что ему в воскресенье приходится дежурить, вымещал свою досаду на полицейских и не слишком строго смотрел за караулом.

Наступил вечер. Готовые к побегу товарищи нервничают. Весь этот день мне почему-то казалось, что каждый пленный в лагере знает о том, что мы затеяли. В действительности же даже из тридцати двух человек, которые должны были бежать, в курсе дела были лишь шесть человек — руководители групп. Приближалась решающая минута.

— Предупредить товарищей без всякой суматохи и шушуканья. Не привлекать ничьего внимания, — отдали мы с Анисимовым приказ.

Меня и Анисимова Тартаковский вывел через ворота как «могильщиков» для закапывания умерших пленных. Охрана все еще доверяла Тартаковскому. Остальные группы вышли из лагеря через заранее подготовленные проходы.

На окраине Конотопа, у болота, был наш сборный пункт, куда благополучно и почти одновременно пришли все группы.

Когда мы вышли за город и стали приближаться к роще, то заметили, что за нами кто-то крадется. Мы переполошились: кто знает, что это за человек. А мы-то думали, что незамеченными выбрались из лагеря. Стоило нам остановиться, как этот человек тоже останавливался; двинемся мы, и он движется за нами. Нашим «преследователем» оказался один из пленных - Ясон Жоржолиани. Оказывается, он напряженно следил за нашими приготовлениями к побегу, но не решался обратиться к нам. Как только мы выбрались из лагеря, Ясон последовал за нами. Когда он, наконец, подошел к нам, то в первую очередь обратился ко мне с упреком: «Почему скрыли от меня побег? Я бы не хуже других сохранил тайну!».

Всю ночь мы шли без отдыха. Наступил рассвет, мы посмотрели друг на друга и впервые увидели на лицах улыбки. Как хороша свобода! Это я особенно оценил и почувствовал в то утро.

Среди бела дня тридцать три человека бывших пленных устроили в небольшой роще первое собрание.

На этом собрании каждый сообщил необходимые сведения о себе.
Среди нас оказалось десять членов партии, двенадцать комсомольцев и одиннадцать беспартийных.

Нам надо было побыстрее добраться до леса. Ближайшим большим лесным массивом был Спадщанский лес. Конотопские комсомольцы отлично знали Сумскую область. Им здесь была известна каждая тропинка, каждый проход. Остальные же товарищи не имели никакого представления об этих местах. Незнакома была нам и река Сейм, отделявшая Спадщанский лес от нашей главной цели — Брянских лесов».

«Кровью героев» Бакрадзе Д.И.