РУССКАЯ ИДЕЯ
Друзья и сочувствующие, хотим познакомить вас ( кто еще не знаком) с трудом русского историка Александра Янова. Публикуем самое начало...
Вот парадокс. Существуют истории русской литературы, русского искусства. И отдельно русской архитектуры, русской музыки. Есть, конечно, история социалистических идей в России, В общем, чего угодно история есть, вплоть до русской кухни. А вот истории Русской идеи нету. Ни в русской, ни в мировой литературе. В мировой, впрочем, понятно: идеи в традиции эпохи Просвещения, которой она старается руководиться, не имеют отечества.Но и в России, для которой традиция Просвещения вроде бы не указ, особенно в последние десятилетия, такой истории нет. Почему?
Само собою разумеется, что под «Русской идеей» имеются здесь в виду не какие-нибудь метафизические ее свойства, волновавшие, допустим, Н.А.Бердяева, но лишь ее политический смысл, как понимался – и понимается — он ее собственными идеологами и критиками.. Вот как описывал В.О.Ключевский зарождение этой идеи в Московии XVII века: «Она [Московия] считала себя единственной истинно правоверной в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляла себе русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым». Религиозную оценку политики Русской идеи предложил В.С.Соловьев: он назвал ее «языческим особнячеством». Светскую версию Русской идеи описал А.И. Герцен, как "попытку России отрезаться от Европы". Уточняю во избежание разночтений.
Тем более странным представляется этот вакуум в исторической литературе, что лучшие из лучших русских умов XIX века, начиная от Петра Яковлевича Чаадаева и кончая тем же Владимиром Сергеевичем Соловьевым, были уверены, что именно оно, это антиевропейское особнячество, из столетия в столетие вело Россию от несчастья к несчастью. И что, покуда она с ним не покончит, не избавиться ей от несчастья и в будущем. Мы увидим в книге, почему они были в этом уверены.
Нет спора, они могли ошибаться. И большие умы, бывает, ошибаются. Проблема лишь в том, что история ПОДТВЕРДИЛА их предвидение (или, скажем по ученому, гипотезу). Действительно ведь вела страну Русская идея от несчастья к несчастью. Для людей, обученных научному мышлению, сомнений быть не может: гипотеза доказана, если подтверждена историей, т.е. если хотите экспериментально. Ученые, однако,составляют исчезающе малое меньшинство народа. Вопрос в том, как доказать их правоту большинству?
Я уже давно смирился с тем, что трехтомная моя Россия и Европа. 1462-1921, опубликованная в 2007-2009 г.г. издательством «Новый хронограф», исполнить эту задачу не сможет.
Да, я действительно попытался в ней подробно и документально показать, как на протяжении столетий подтверждала гипотезу Чаадаева история России. А также, что недоказанной оставалась она лишь потому, что властвовала над умами старая, карамзинская если угодно, «национальная схема», по выражению Г.П. Федотова (парадигма на современном языке), русской истории. Потому и предложил в трехтомнике принципиально новую ее парадигму. Все так. Но не осилить ведь большинству двухтысячестраничную махину, отягощенную к тому же громоздким научным аппаратом. Из этого и исходит проект, который предлагаю я сейчас читателю.
Суть его, понятно, в том, чтобы попытаться сделать чаадаевскую гипотезу и ее доказательство доступными, если не большинству, то по крайней мере образованному меньшинству читателей в России. Но возможна ли ПОПУЛЯРНАЯ история Русской идеи? И если возможна, то как?
На протяжении многих месяцев мне выпала честь вести популярный курс истории Русской идеи на сайтах Дилетанта, Института современной России и Сноба (само собою, имею я в виду курс виртуальный — не лекций с кафедры, а очерков в интернете). Драгоценен был этот курс немедленной обратной связью с читателями, возможностью ответить на их вопросы, спорить с ними, бывало и нелицеприятно, пытаться их убедить. Порою мне это удавалось. Естественно, понадобились в ходе этих споров аргументы, многие из которых попросту не приходили мне в голову во время многолетней одинокой, отшельнической по сути, работы над трехтомником.
Вот этот ничем не заменимый опыт общения с читателями, не отягощенный докучливым научным аппаратом (он остался в трехтомнике, так что заинтересованный читатель всегда может перепроверить цитаты и подробности), и главное, живой, совершенно раскованный и непосредственный, и положил я в основу этой книги очерков.
Не нужно быть Сократом, однако, чтобы догадаться, что всякая принципиально новая отрасль знания не может существовать без собственного, если хотите, языка т.е. без присущих только ей понятий и терминов. Не обойтись без этого даже при самом популярном ее изложении. Приходилось объяснять эти непривычные читателю понятия, прерывая время от времени хронологическое развитие сюжета. Я имею в виду такие понятия как "идея-гегемон" или "патриотическая истерия», или "фантомный наполеоновский комплекс", или "национальный эгоизм". Но тут уж ничего не поделаешь. Тем более, что овчинка, как выяснилось , стоила выделки.
Я понимаю, что если когда-нибудь и было время более неподходящее для доказательства чаадаевской гипотезы, это время сейчас, когда особняческий «патриотизм», под именем которого и предпочитала всегда оперировать Русская идея, возрождается по всему фронту и празднует в очередной раз победу над чаадаевским заветом. Кому, как не историку знать, однако, сколько раз уже она так за последние два столетия праздновала и каким горем оборачивалось ее торжество для страны. Историк знает, что медленнее, чем нам хотелось бы,но меняются времена, меняются режимы. И, глввное, знает он, что, как всегда бывало в России, подрастает поколение молодых умов, для которых по-прежнему жив бессмертный девиз того же Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству истиной». На это моя надежда.
ЕВРОПЕЙСКИЙ ВЫБОР РОССИИ
Есть масса определений Русской идеи. Каждый волен выбрать ту, что ему по душе. Описывали ее суть, как видели мы во Введении, и Владимир Сергеевич Соловьев и Александр Иванович Герцен. Но определение ее выбрал я для своих очерков, чаадаевское. Выбрал несмотря на то, что в его время самого даже термина «Русская идея» еще не существовало. Вот что писал он в третьем Философическом письме: «Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит нашу будущую судьбу в зависимость от судеб европейского сообщества. Поэтому чем больше мы будем стараться слиться с ним, тем лучше для нас».
Яснее, я думаю, нельзя было в 1829 году сказать, что под Русской идеей понимал Чаадаев именно пропаганду обособления России от Европы, "ее ОДИНОЧЕСТВА в мировом потоке". Вот вам и определение. Высмеивал он тогдашних пропагандистов Русской идеи беспощадно: «мнимо-национальная реакция дошла у них до степени настоящей мономании... Довольно быть русским, одно это звание вмещает в себя все возможные блага, включая и спасение души». Пушкин согласился с определением своего старшего товарища: «Горе стране, — подтвердил он, — находящейся вне европейской системы».
Честно сказать, когда я впервые все это прочел, а было это, как понимает читатель, в достаточно нежном возрасте, у меня перехватило дыхание. Как могли, думал я, руководители России – до революции и после нее, в постсоветские времена, когда ничто уже не мешает, — ни карамзинское "сакральное самодержавие", ни марксистская догматика, — не уразуметь того, что было азбучно ясно Чаадаеву и Пушкину почти двести лет назад? А именно, что оставляя свой народ «в одиночестве», «вне европейской системы», они, руководители страны, обрекают ее на горе? В этом ведь, собственно, и состояла чаадаевская гипотеза, которую предстоит нам в этой книге доказывать.
Я понимаю, что с точки зрения сегодняшнего русского националиста Чаадаев и Пушкин писали бог весть когда и потому представить себе не могли, что Европа со своей моральной "вседозволенностью" превратится через двести лет в мусульманскую помойку, в образец того, как НЕ НАДО жить; что украинцы с их европейским выбором просто дезертиры и предатели общего дела противостояния Европе и что вообще все это нонсенс. Проблема лишь в том, что с точки зрения историка дело обстоит прямо противоположным образом. Объясню почему.
ЧТО ПРЕДЛОЖИЛ РОССИИ ЧААДАЕВ?
В двух словах, постоянно действующий критерий, извините за академический жаргон, политической модернизации. В отличие от всех других форм модернизации (экономической, культурной, церковной) политическая модернизация, если отвлечься на минуту от всех ее институциональных сложностей, вроде разделения властей или независимого суда, означает нечто элементарное, понятное любому, включая, надеюсь, и русских националистов. А именно ГАРАНТИИ ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ. И время ровно ничего изменить в этом критерии не может. Он и через 1200 лет будет столь же актуальным, как и во времена Чаадаева и Пушкина.
Тогда, во второй четверти XIX века, Европа была единственной частью политической вселенной, сумевшей этот произвол минимизировать. Нужен был, однако, без преувеличения гениальный прогностический дар, чтобы предугадать, что – несмотря на неизбежные откаты и регресс, наподобие Священного союза, несмотря даже на братоубийственные гражданские войны, на манер наполеоновских, – одна лишь Европа (и, конечно, ее ответвления, будь то в Америке или в Австралии) способна САМОСТОЯТЕЛЬНО, т.е. без чьей бы ни было помощи, довести свою политическую модернизацию до ума. Другими словами, полностью избавиться от произвола власти.
Чаадаев называл это, конечно, иначе. Европейской цивилизованностью он это называл. И приводил пример. «Есть разные способы любить свое отечество; — писал он – самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он скорчившись проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и цивилизацией своего славного острова; и без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов». Попросту говоря, предвидел Чаадаев, что Европа надежная лошадка. И она оправдала его прогноз, действительно живет она, в отличие от некоторых, цивилизованно, без произвола власти. И этого никто у нее не отнимет.
Тем более трудно было это в его время предугадать, что два важнейших европейских сообщества – германское (начиная с тевтонофилов начала XIX века) и российское (начиная с Николая I) обнаружили отчетливую тенденцию ПРОТИВОПОСТАВЛЯТЬ себя остальной Европе как декадентскому Западу. Это с несомненностью обличало их, если можно так выразиться, политическую недостаточность или, если хотите, неспособность к самостоятельной политической модернизации.
У немцев не было своего Чаадаева. И германских мыслителей, сколько я знаю, выпадение их страны из «европейской системы» особенно не беспокоило. Ничего хорошего, однако, не обещала их беззаботность Германии. Не это ли имел в виду крупнейший из современных британских историков А.П. Дж.Тейлор, когда писал в 1945 году: «То, что германская история закончилась Гитлером, такая же случайность, как то, что река впадает в море»? И правда ведь, понадобились эпохальные поражения в двух мировых войнах, умопомрачительная разруха, голод, раздел страны между чужеземцами, чтобы Германия выучила урок – никогда не избавиться ей от произвола власти, покуда не покончит она с обособлением от Европы. Урок она, к чести своей, выучила, с антиевропейсим особнячеством покончила, с Европой воссоединилась. И... забыла о своих несчастьях.
У России, однако, Чаадаев был. И разве меньшую цену заплатила она за обособление от Европы? Говорю я не только о терроре, о гражданской войне и о миллионах жизней, поглощенных ГУЛАГом, но и о том, что по сей день обречена она мириться с произволом власти, о котором Германия забыла, и с унизительной второсортностью своего быта, и с постоянной неуверенностью в завтрашнем дне, зависящем не от нее, а от мировых цен на ее сырье.И все-таки чаадаевского урока Россия не выучила.
