Этот день — 10 марта 1985 года — не сохранился в исторической памяти. И напрасно. Смена вех происходит именно так — почти буднично.

В 19 часов 20 минут Генеральный секретарь ЦК КПСС скончался. Объявили об этом, по традиции, не сразу, но на телевидении отменили развлекательные передачи и запустили череду чинных симфонических концертов. С главой государства в СССР прощались великолепной музыкой — в которой можно было расслышать шаги вечности, героику человеческого земного пути и веру в светлое будущее.

По имени Кучер: правление Константина Устиновича Черненко

Смерть Константина Устиновича Черненко в народе восприняли в анекдотическом духе. Это скверно. Провожать человека, а в особенности — заслуженного и почти ничем не запятнанного — следует с почтением. А тут — сплошные смешки: “Вы, наверное, будете смеяться, но нас опять постигла тяжёлая утрата”.

Черненко, видимо, не был суеверным человеком — и потому пребывал на должности Генерального секретаря ЦК КПСС ровно 13 месяцев. За время правления Константина Черненко успели избрать и “советским президентом” — Председателем Президиума Верховного Совета СССР. И даже наградили третьей звездой Героя Социалистического Труда — без юбилея, да и без особого повода. Такой прыти не позволял себе даже Леонид Ильич… По этим фактам можно предположить, что покойный был человеком нескромным и честолюбивым. Но это не так. Его возвышала система, работавшая по инерции, а сам Константин Устинович (Кучер, как фамильярно называли его за глаза умники-советники) являл собой классический пример осторожного партийного деятеля, не любившего слишком высоких прыжков, слишком громких разговоров и слишком ярких прославлений. Его козырем была близость к партийному офицерству (а вовсе не только к генералитету!). Он не успел отдалиться от житейского “чернозёма” и всё ещё помнил об азбуке социализма. Была у Константина Устиновича и отдушина — он любил школу. И старался помогать всеобучу не только лозунгами. При Черненко учителям хотя бы слегка повысили зарплату. У нас ведь после сталинских времён доходы производственников росли в 2–3 раза быстрее, чем скромные жалованья тех, кто сеет “разумное, доброе, вечное”. Показательно, что Черненко поручил “школьную реформу” самому энергичному члену Политбюро — первому заместителю Председателя Совета министров Гейдару Алиеву, ещё недавно возглавлявшему солнечный Азербайджан.

Но и слабых мест у Черненко было хоть отбавляй. И дело не только в возрасте и болезнях. Его предшественник — Юрий Андропов — тоже не мог похвастать моложавостью, а список болезней у него был повнушительнее. Но главное — Черненко всю жизнь пребывал на третьих ролях. Он слыл честным партийным бюрократом и не имел отношения к великим свершениям страны. Ни к победе в Великой Отечественной, ни к прорыву в космос, ни к созданию мощной военной промышленности, ни к расцвету могущественной спецслужбы… Даже к успехам партийной дипломатии он, в отличие, скажем, от Михаила Суслова, не пристроился. Страна впервые получила лидера без лидерской судьбы, без лидерской осанки, без ореола успеха. Когда человек мало на что способен — его называют “сильным орговиком”. Так происходит и в наше время. Вот и к Черненко относились именно так. Это был настоящий апофеоз коллективизма: крупные управленцы щедро (быстрее, чем Брежнева и Сталина в их время!) наделяли Константина Устиновича должностями и регалиями, но никто не считал его вождём.

Он оставался одним из миллионов — в простом коверкотовом пальто, демократичный, не заносчивый, думающий о людях. Вылитый положительный партийный секретарь комбината из соцреалистического романа или фильма. Только его приятный баритон слабел от хронических хворей…

Черненко пытался проводить особый курс, не андроповский и не брежневский — умеренный. Смягчить конфронтацию с США, которая после начала Афганской кампании обострилась донельзя; ударить по “торговой мафии”, которая для большинства советских людей стала костью в горле. При этом увеличивалась роль самой понятной для Черненко фигуры — партийного секретаря, который должен стоять выше финансовых интересов “красных директоров”.

Помаленьку выдвигал более-менее молодых и активных — того же Алиева, Виталия Воротникова, Григория Романова, Егора Лигачева. Опирался на пожилого, но бодрого председателя Совета Министров Николая Тихонова, на счету которого за металлургические дела имелось две Сталинские премии… Повышал роль опытного, но ещё не старого производственника Владимира Долгих, в котором, скорее всего, видел будущего премьера.

Но заметную фору перед ними имел Михаил Горбачёв, ставший секретарём ЦК еще в 1978-м, кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС в 1979-м, а полноправным членом высшего партийного ареопага — в 1980-м.

Под ковром и на ковре: приход к власти Горбачева

В последний раз Черненко побывал в своём рабочем кабинете 7 февраля 1985 года. Та морозная зима окончательно добила его ослабевший организм. С середины февраля слухи о смерти Черненко появлялись каждодневно.

На трон Генерального секретаря стремились далеко не все влиятельные политики того времени. Например, Андрей Громыко, при желании, мог бы этого достичь, но колебался. Возможно, его привлекала роль политического дуайена при более молодом лидере.

Честолюбие демонстрировали другие. В первую очередь — 70-летний, но не страдавший опасными недугами Виктор Гришин, первый секретарь Московского городского комитета КПСС, давний член Политбюро.

Во вторую — красноречивый Михаил Горбачёв, эффектно демонстрировавший энергию молодости.

В третью — Григорий Романов, волевой и властный управленец. Ему только исполнилось 62. Он был одним из немногих фронтовиков-окопников в Политбюро. 13 лет он не без успеха руководил Ленинградским обкомом, считался одним из любимцев Брежнева, а в последние 2 года как секретарь ЦК курировал вопросы, связанные с военно-промышленным корпусом. Его не любила и побаивалась гуманитарная интеллигенция. Зато Романов умел воплощать в жизнь большие научно-производственные проекты — такие, как строительство Ленинградской атомной станции. У него и образование было высшее техническое — инженер-кораблестроитель. По марксистской логике, именно такой человек должен был возглавить “инженерно-пролетарскую” советскую империю. Но в Москве, на высоком посту ключевого промышленного секретаря ЦК, Романов несколько затерялся и союзников не приобрёл.

Традиции “демократического централизма” не предполагали демонстрацию противоположных мнений внутри Политбюро — в отличие от подковёрной бульдожьей борьбы. Но, как минимум, один открытый, непримиримый противник имелся и у Горбачева — и это был глава правительства Николай Тихонов.

Прожжённый прагматик, он сразу определил в “минеральном секретаре” “звонаря” — то есть пустопорожнего оратора с непродуманными прожектами. Когда Брежнев поручил Горбачеву курировать сельское хозяйство — Тихонов то и дело придирался к молодому секретарю ЦК, а во времена Черненко пытался лишить Горбачева неофициального статуса “второго секретаря”. Как вспоминал гораздо позже Виталий Воротников, “Тихонов сразу раскусил натуру Михаила Сергеевича, и у них возникли трения”. “Не пытайтесь работать по вопросам, в которых вы некомпетентны”, — мрачно советовал Горбачеву Тихонов. Надо сказать, что Черненко упрямо отбивал атаки Тихонова (и, возможно, Гришина), стремившихся понизить роль Горбачева в секретариате. Кучер упрямо не отдавал Михаила Сергеевича на заклание.

Сильный (а, может быть, напротив, провальный) ход удался 22 февраля Гришину. Многим запомнилась эта телевизионная сцена. Он инсценировал в кремлёвской больнице нечто вроде пункта для голосования. Черненко слабой рукой принял чахлый букет. Выглядел он полуживым. Гришин зачитывал речь, улыбался. Казалось бы, это был знак — вот он, преемник. Но вышло наоборот.

Между тем, Горбачев приближал приход к власти, набирая очки. Главное — ему удалось сойтись с влиятельнейшим Дмитрием Устиновым. Это был мощный противовес в борьбе с Тихоновым. Чем приглянулся суетливый ставрополец трудоголику Устинову — трудно сказать. Но 20 декабря 1984 года Устинов умер — и Горбачеву остро понадобилась поддержка другого старожила Политбюро, классика мировой политики Андрея Громыко. Поначалу наш министр иностранных дел относился к Горбачеву скептически. Михаил Сергеевич в ранге секретаря ЦК и кронпринца нанёс визит в Лондон. Западная пресса захлёбывалась в восторгах. Посол СССР в США Анатолий Добрынин направил в МИД аж две телеграммы о том, как американская журналистика благосклонна к Горбачеву. По воспоминаниям Горбачева, Громыко устроил Добрынину нахлобучку:

— Вы же такой опытнейший политик, умудрённый дипломат, зрелый человек… Шлёте две телеграммы о визите парламентской делегации! Какое это вообще может иметь значение?

Андрей Андреевич не ценил дипломатию бессмысленных улыбок. Действительно, есть ли прок в политическом флирте, если никакого политического результата для государства вояж Горбачева не принёс и не мог принести! И всё-таки, получив известие о смерти Черненко, Горбачев и Громыко, при посредстве активного секретаря ЦК Лигачева и Евгений Примакова, условились о приватной встрече незадолго до заседания Политбюро. Горбачев прилежно вспоминал о той встрече, на которой Громыко был суховат, немногословен, но многозначителен:

— Андрей Андреевич, надо объединять усилия: момент очень ответственный.

— Я думаю, всё ясно.

— Я исхожу из того, что мы с вами сейчас должны взаимодействовать.

В итоге на роковом заседании Политбюро Громыко первым взял слово и выдвинул кандидатуру Михаила Сергеевича. Он же представлял нового Генерального секретаря всему ЦК. Для Громыко (да и не для него одного) решающей была молодость Горбачева и его цветущий вид. Незадолго до смерти Черненко Михаилу Сергеевичу исполнилось только 54 года. Громыко прямо говорил: мир нас не поймёт, если в третий раз великую державу возглавит лежачий больной: “Когда заглядываешь в будущее, а я не скрою, что многим из нас уже трудно туда заглядывать, мы должны ясно ощущать перспективу. А она состоит в том, что мы не имеем права допустить никакого нарушения нашего единства. Мы не имеем права дать миру заметить хоть какую-либо щель в наших отношениях”.

В Политбюро — как и в ЦК, как и в любой партийной ячейке — был закон: перед тем, как решение принято — могут быть споры, интриги, перетягивание каната вплоть до диверсий. Но, когда окончательный расклад становился ясен — меньшинство складывало оружие и присоединялось к победителям. Именно поэтому на решающем заседании Политбюро 11 марта Горбачева сквозь зубы похваливали даже убеждённые противники, начиная с Тихонова. Свои партии в этой симфонии, как мы уже знаем, надеялись сыграть Гришин и Романов. С очевидным скепсисом относились к Горбачеву Алиев, Долгих и Кунаев. Всех их в скором времени новый Генеральный секретарь отправит в отставку.

В итоговом обсуждении кандидатуры нового Генерального секретаря, после первого и решающего выступления Громыко, каждый из членов Политбюро был вынужден поддержать Горбачева. Скривиться, но поддержать. “Мы предрешили этот вопрос, договорившись вчера утвердить Михаила Сергеевича председателем комиссии по похоронам”, — изрёк Гришин. “Это первый из секретарей, который хорошо разбирается в экономике”, — вопреки своим предыдущим словам заметил Тихонов. “У него за плечами не только большой опыт, но и будущее”, — вставил Долгих. “Выдвижения Горбачева — такого решения ждёт сегодня вся наша страна и вся наша партия”, — так сформулировал Шеварднадзе. А Лигачев (уж он-то искренне ликовал возвышению “дорогого Михал Сергеича”!) сфокусировался на главном: “У него в запасе ещё очень много интеллектуальных и физических сил”.

Не менее важной оказалась поддержка председателя КГБ СССР Виктора Чебрикова. Памятуя о недурных отношениях Горбачева с покойным Андроповым, Чебриков явно взял Михаила Сергеевича под свою защиту. По большому счёту, именно этот фактор исключил из борьбы Романова. И мартовские дни прошли для Советского Союза на удивление спокойно. Ни 10 марта, когда в Политбюро ещё шли споры, ни 11, ни 12 в Москве не вводили комендантский час, и жители города не замечали ни танков, ни энергичных действий людей в штатском.

Горбачевская весна

Чуть позже Громыко занял формально важнейший пост в стране — стал председателем президиума Верховного Совета СССР. Обеспечил себе эффектную строчку в энциклопедической статье. Но к тому времени он уже сожалел о своей сделке с Горбачевым. Ведь кресло министра иностранных дел занял вовсе не громыковский выдвиженец — Эдуард Шеварднадзе. И Громыко — великого канцлера — напрочь отодвинули от внешней политики. Перейти в открытую оппозицию он не мог — не тот характер. Но к художествам Перестройки относился скептически. И даже знаменитую статью Нины Андреевой “Не могу поступаться принципами” поддержал — в надежде, что с этого “манифеста антиперестроечных сил” начнётся пересмотр горбачевской стратегии. Громыко ошибся в главном: он рассчитывал сохранить влияние в Политбюро — в статусе одного из старейших членов этого ареопага — и не просчитал, что Горбачев попросту превратит этот орган в “факультет ненужных вещей”. Это, пожалуй, был самый решительный шаг в его карьере — с “брежневскими стариками” он расправился беспощадно, хотя и бескровно. Ходили слухи об афоризме Громыко: “У него улыбка ангела, но зубы дракона”. А чуть позже — и более объективный приговор от того же Андрея Андреевича: “Не по Сеньке шапка Мономаха”. Потому что Политбюро Горбачев девальвировал, но ничего нового и действенного не создал. Остался без аппарата управления. Но это было позже.

А в те весенние дни Горбачев сразу отказался от некоторых “замшелых” ритуальных примет “культа личности Генерального секретаря”. Он не носил орденов. И, в отличии от Черненко, не стал себя поспешно награждать — даже к юбилею. На собраниях упразднили славословия “Генеральному секретарю ЦК КПСС лично”. Правда, портреты и изречения молодого лидера быстро появились на всех главных перекрестках крупных городов. К тому же энергичный Генеральный секретарь в неизменной шляпе полюбил встречи с населением, которое — под телекамеры — давало наказы, одобряющие политику партии.

Горбачёв умел говорить без бумажки, недурно реагировал на сравнительно неожиданные вопросы. Это многим пришлось по душе. Но самовлюблённость родилась раньше его — и это тоже сразу бросалось в глаза. К тому же, он был отчаянным демагогом, а это нравится далеко не всем.

Уже через месяц будут произнесены главные слова горбачевской эпохи — ускорение, перестройка, чуть позже — гласность, чуть раньше — меры по преодолению пьянства и алкоголизма. С той весны — странное время! — водка за пять лет стала продуктом элитарного потребления.

В том же году в репертуаре певца Льва Лещенко появилась песня “Свежий ветер”:

Если глубже дышится и легче,

Если зорче завтра я иду,

То не зря расправил плечи

День обычный поутру.

Потому что все на свете

За дела свои в ответе

Если дует свежий ветер,

Это значит быть добру!

Эти стихи написал Анатолий Гаврилович Ковалев, высокопоставленный дипломат громыковской школы, вскоре ставший первым заместителем нового министра иностранных дел СССР — Эдуарда Шеварднадзе. Думаю, Ковалёв не хитрил. В те дни даже ушлых политиков захватила романтика горбачевской весны. А в журналистике на несколько лет застрял подрумяненный штамп “свежий ветер перемен”.

Что это означало? Поначалу — как в известном комсомольском анекдоте. Уходит на повышение секретарь ВЛКСМ — и оставляет наследнику три конверта. Первый вскроешь, когда в первый раз станет трудно. Второй — когда станет совсем невмоготу. А третий — через год-другой, когда проблемы окончательно возьмут за горло. Проходит месяц. Трудно. Новый секретарь вскрывает конверт, а там записка: “Вали всё на предшественника”. На целый год этого занятия хватило. Но через год стало ясно, что тучи снова сгущаются. Вскрывает он второй конверт, а там: “Выступай с инициативой!”. И снова секретарь последовал совету и снова помогло. Года на два подействовало. Но потом наступило время третьего конверта. А уж там — неумолимый совет: “Готовь три конверта”.

Примерно так у Горбачёва и получилось.

Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала “Историк”

Специально для Fitzroy Magazine