"дневник" гватемальского ребёнка, часть 2
Если бы гватемальский ребёнок от пяти до двенадцати лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:
«Дорогой дневник. Сегодня я проснулся оттого, что мне на нос упало что-то мокрое и затекло в нос. Я чихнул, открыл глаза и увидел, что это с потолка капает – ночью было столько дождя, что он просочился в дом. Накапало не только мне на нос, но и на одеяло, и на подушку тоже. Я хотел надеть другую футболку, чтобы не мёрзнуть так сильно, но на полку с одеждой тоже накапало много и сухой не было, только сырая.
Вышел на двор, спросить у мамы – пойду ли я сегодня в школу.
В последний раз я был там две недели назад, а потом заболел и ходил в поле сажать кукурузу вместо школы. Я не знаю, как пишется моё полное имя на испанском – я пока не научился писать. Кукурузу надо класть по пять штучек в каждую лунку и засыпать землёй с камешками, чтобы птицы не покрали зёрна – это я знаю. Сегодня ходил в поле сажать, только уже фасоль – мама утром сказала, что дорогу сильно размыла и флитера не проедет, а до школы больше пятнадцати километров, надо было раньше пяти часов выходить, чтобы пешком успеть, в шесть уже поздно. Может быть завтра проснусь и схожу.
В поле очень хотелось есть, но папа и мама взяли с собой только воду и пять леденцов. Я съел два и мама отдала мне третий – свой. Его я тоже съел. Вечером дома поели побольше – каждому мама дала тортилью с моё лицо размером и чашку риса.
За день земля обсохла, футболка и штаны на мне тоже высохли. Одежда, которая дома лежит – всё ещё сырая, я потрогал. Развесил её во дворе, чтобы на ночь надеть побольше сухого.
Пошли с папой и сестрой за хворостом, чтобы маме было на чём сварить нам завтра новый рис. Мы с сестрой находили палочки и набрасывали их в кучки, а папа скручивал каждую кучку верёвками. Потом он привязал маленькие кучки к нашим плечам, к своим привязал самую большую и мы пошли домой, чтобы успеть до темноты. Один час до неё оставался, а нам столько и нужно, чтобы до дома дойти.
Поцарапал ногу о камень, до крови. Потому что ботинки у меня только для школы, одни.
Пока шли, у меня сильно зачесалось в горле и потекло из носа. Дома мама увидела сопли на моей футболке и сказала, что если за ночь не пройдут – завтра я пойду не в школу, а в клинику. Дальше говорила что-то ещё про ногу, но я уже не расслышал, уснул.»
Недоедание в гватемальской деревне Ракана
Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.
Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе было трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.
Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби почти безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить — точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.
Я смотрела и разговаривала, как обычно.
Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.
Одиннадцать сказали, что еды хватает поесть один раз в день.
Четверо долго не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой и рассказов о себе удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.
Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.
В какой-то момент я не смогла больше разговаривать.
Просто смотрела:
как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;
как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;
как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре «завтра съешь»;
как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.
Я уже десятки раз спросила жизнь — зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, которые уже были, уже смотрены мной.
И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне, я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. Вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.
"дневник" гватемальского ребёнка
Если бы гватемальский ребёнок от годика до пяти лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:
«Дорогой дневник. Сегодня мама водила меня в клинику, показывать доктору.
Мы шли пешком, то есть — мама шла, а я ехал у неё за спиной. Оттуда было очень удобно смотреть орлов и горы. Потом мама начала часто запинаться и вынула меня из-за спины. Я шёл сам и тоже запинался, как мама. Потом я запнулся сильно, упал и поцарапал щёку. Мама поплевала на неё и положила меня обратно за спину.
В клинике доктор сначала делал хорошее. Дал мне листики и карандаши. Я всё это пожевал, было вкусно и шуршало громко. Доктор услышал и забрал у меня всё.
А потом он начал делать плохое. Клал мне в подмышку холодную палочку и заставлял держать. Палочка пищала и я боялся. Заставлял открыть рот и светил туда фонариком, наверное, хотел отобрать пожёванные карандаши. Я боролся и плевал в доктора цветными слюнями.
Ещё доктор спрашивал маму, сколько мне лет и что я ем. Мама смотрела на меня и моргала глазами – тоже боялась, наверное. Она сказала мой неправильный день рождения, чтобы доктор не знал все наши секреты. Но он продолжил делать плохое. Достал большую чашку со стрелками и положил меня на неё. Я снова боролся и пускал слюни, но он меня победил. И строго сказал маме, что надо кормить меня лучше, потому что я очень мало вешу. Мама заморгала глазами очень грустно, потом тихонько сказала доктору, что попробует найти деньги и купить мне молоко. Доктор долго писал что-то скучное в бумажку, потом отдал маме какой-то пузырёк, сказал наливать мне из него две ложечки каждый день, пока она не купит молоко.
А потом мы отдыхали на скамейке. Мама дремала. Я хотел ей помочь и сам найти себе еду, без денег. Нашёл мокрый песок, сосновую веточку, а хорошая собачка дала мне засохший хлеб. Поел всё это. Поранил губу веточкой, громко ревел. Разбудил маму и мы пошли снова запинаться три часа в сторону дома.»
Сеньора Селеста
Собирали мандарины с сеньорой Селестой.
Рассказала, что родилась с глазами небесного цвета, оттого и назвали так. Назвали, а с возрастом цвет ушёл, сменился на привычный гватемальский, тёмный. Имя осталось.
Рассказала, что восемь лет назад её сын умер от болезни сердца, потому что не лечил свой диабет – клиники нашей в деревне тогда ещё не было, а в больницу ездить далеко и дорого. Невестка умерла через месяц, вслед за мужем. Умерла, рожая дома последнего ребёнка, не смогли остановить кровотечение.
Рассказала, что мандариновое дерево – единственное, что есть у неё ценного. На кухне четыре миски и три ложки – для себя, мужа и двоих внуков. На себе одна блуза и юбка, стирает завернувшись в одеяло, пока внуки в школе. Когда нужно купить тетради, она идёт с мандаринами на рынок и продаёт их.
Дала пять мандаринов для врачей.
Сказала, чтобы мы тут непременно оставались и лечили. Не хочет хоронить внуков. Хочет много лет смотреть, как они сбивают мандарины с дерева и сыплют ей на голову.
Пациентки Роберта и Юлия
Роберта и Юлия – очень самостоятельные барышни семи и девяти лет.
Сами измеряют температуру: и себе, и брату, который рыдает при виде любого медицинского предмета – думает, что это вакцина.
Сами взвешивают на весах: себя, брата, бутыльки Ибупрофена и градусник.
Сами рассказывают: где и как именно болит горло, сколько дней диарея и какие травки попадали в суп из дождевой воды.
Сами они не могут только одно – объяснить мне, почему обе носят одинаковые кольца на средних пальцах. Помогает мама:
– Это кольца мормонской церкви, они туда в школу ходят.
– То есть в вашей семье все мормоны?
– Нет, только девочки. Потому что их там учат читать и обедом кормят.
В нашей деревне церковь мормонов. В соседней через два оврага – католическая. В семи километрах по дороге тоже деревня и тоже церковь – только евангелическая.
Я спрашивала местных жителей про их веру. Они, в большинстве своём, верят богу кукурузы. И ещё в то, что в нашей клинике им всегда помогут, когда бы они не пришли.
Сеньор Кириак
Сеньору Кириаку 59 лет.
Из них он двенадцать живёт с диабетом и десять в темноте – после рождения младшего сына ослеп сначала на один глаз, а потом и на второй.
Он так и не видел, каким вырос сын. Но знает, что именно он привёл его за руку в клинику и бережно довёл от двери до стула.
Он не видит, как смотрит на него жена. Но знает, по вздохам ли её шелестящим, по движениям ли её резким, что в тягость он ей давно уже.
Он не понимает с первого раза, что говорит доктор про уровень сахара и диету. Но знает, что это важно. Переспрашивает у врача на испанском и ещё раз у сына – уже на киче.
Под конец консультации спрашивает, почти шёпотом:
– Докто́ра, а можно сделать что-то, чтобы я хоть чуточку видел?
– Нужно, чтобы вас офтальмолог посмотрел. Мы позвоним вам, когда он приедет в клинику.
– Понимаете, мне сильно видеть не надо. Я могу не гулять, даже не есть могу. Просто хочу из туалета чистым выходить, устал быть грязным, очень устал.
Моргает быстро и часто.
Прощаясь, тянет руку мимо врача. Сын подхватывает его и выводит.
Родители и дети в Гватемале
За почти три месяца в гватемальской деревне, я:
один раз увидела, как отец поцеловал сынишку в макушку
один раз услышала, как мать сказала ребёнку «любовь моя» и дважды, как пела песенку
три раза заметила, как родители пытались держать малыша за ладошки во время процедуры
И много раз наблюдала другое всякое.
Как усталая мать спит на скамейке у клиники, а ребёнок под её ногами ест песок, банановую шкурку и собачий хвост одновременно.
Как врачи спрашивают, сколько дней ребёнка тошнит, а родители вопросительно смотрят друг на друга, на сына, снова друг на друга.
Как матери не могут ответить, сколько времени кормили дитё грудным молоком.
Как на приёме в нашей клинике узнают, что ребёнок умеет рисовать и хорошо.
Здесь очень иллюстративно видна отдельность детей и родителей. Случайность их в жизни друг друга. Здесь мало кто хочет и ждёт детей. Они появляются, сами. И живут сами, ну, почти.
Я не думаю над тем – хорошо ли, плохо ли это. Я больше думаю над тем, почему оно так.
Есть идея, что люди мало знают о себе. И ещё меньше знают о том, что делать с маленьким существом рядом с собой.
Максимальное проявление заботы у местных родителей – это тепло одеть ребёнка. Одеть на холодную ночь, забывая, что жарким днём стоит снять часть одежды. Потом приносят этот взмокший горячий комочек в клинику. И очень удивляются, что не болен, а нужно просто переодеть. И смотрят на ребёнка по-другому уже, как на кого-то чуть более знакомого.
Пусть и с технической точки зрения пока. Уже хорошо. Уже не напрасно.