Паровоз несколько раз свистнул и начал останавливаться. По вагону, придерживая фуражку, пробежал проводник. Антон Павлович сложил газету, вынул из жилетного кармана часы и покачал головой.

— Однако, — задумчиво протянул он, выглядывая в окно.

Там медленно проплывала убогая ограда платформы со стоящими вдоль неё бабами в платках и бородатыми мужиками. Состав прополз мимо облупившегося здания станции и, шумно выдохнув, замер. В открытые из-за жары окна пахнуло ароматом скошенной травы и горячей полуденной листвы. Появился проводник, устало вытирающий лицо клетчатым платком.

— Долго будем стоять? — обратилась к нему Ольга Леонардовна.

— И-эх, сударыня, — опустился тот на угол дивана. — Лиходеи, как Бог свят, сплошные лиходеи в этих местах проживают. Третий раз за месяц здесь стоим.

— Разбойники? — удивлённо повернулся Антон Павлович.

— Не знаю, как и назвать, — вздохнул проводник. — Виданное ли дело, гайки от рельсов откручивать! Этак, сударь, и до крушения недалеко.

— Но позвольте, — изумилась Ольга Леонардовна, — для чего им эти... гайки?

— Рыбу ловят, — непонятно ответил проводник и, досадливо махнув платком, ушёл.

Антон Павлович вновь приник к окну, словно пытаясь разглядеть злоумышленника. Пассажиры, озабоченно переговариваясь, стали выходить из вагона. Тотчас на платформе появились бойкие торговки цветами, варёной картошкой и малосольными огурцами.

— Какая духота, — раздражённо обмахиваясь газетой, простонала Ольга Леонардовна. — Пойду, пройдусь.

Антон Павлович немедленно встал, надел шляпу и покорно двинулся следом.

— Не пойму, — бормотал он, — как это гайками ловят рыбу?

— Поясню, милсдарь, — хохотнул идущий за ним следом пассажир в полотняном костюме. — Грузила, мерзавцы, делают.

Чехов оглянулся. Собеседник, будучи явно навеселе, подмигнул.

— Гайки снасть на дно кладут, — пояснил тот. — Вот мужички из них грузила и мастерят. Да только вздор всё это! Сами-то, извиняюсь, рыбалкой не увлекаетесь?

И, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать, как он вчера, вместе с каким-то неведомым Андреем Андреевичем, вытащил из пруда налима.

— Корягу пришлось подрубать! — размахивая руками, горячился пассажир. — Один рубит, другой налима под жабры держит.

Антон Павлович внезапно заинтересовался рассказом. Извлёк из кармана походный блокнот и принялся быстро делать пометки. Ольга Леонардовна, заскучав, немного постояла рядом и направилась к зданию станции. Стоящий у края платформы железнодорожник в несвежем белом мундире, вяло приподнял фуражку, приветствуя. Ольга Леонардовна, вежливо улыбнувшись, зонтом, чтобы не испачкать перчатку, толкнула дверь и оказалась в прохладной полутьме. Пахнуло мышами, краской и свежевымытыми полами. Внутри никого не было, лишь у конторки телеграфиста огромный мужик в длинной рубахе, что-то писал. Тихо напевая и радуясь, что удалось спастись от жары, она, не спеша, прошлась по залу и остановилась рядом с мужиком. Было в нём нечто странное, не вяжущееся с простой домотканой одеждой и лаптями.

— Бог мой, — воскликнула про себя Ольга Леонардовна. — Как он пишет!

Ручка так и летала по бумаге, стремительно заполняя бланк. Привычным жестом, не глядя в сторону чернильницы, мужик обмакивал перо и продолжал писать. Закончив, несколько раз взмахнул листком, давая чернилам просохнуть, и протянул его телеграфисту. Тот, подобострастно осклабившись, принял бланк и принялся читать, шевеля губами. Мужик нетерпеливо забарабанил пальцами по конторке, затем полез карман портов и, выудив оттуда мелочь, начал пересчитывать.

— Конфуз, Лев Николаевич, — проблеял телеграфист, возвращая листок обратно. — Не по-русски написать изволили-с.

— Что такое? — нахмурился мужик, принимая бланк обратно. Бегло глянув на текст, покрутил головой, смял бумагу. — Перепишу, — заверил он, вновь беря перо в руку.

Ольга Леонардовна, чувствуя себя не иначе, как знаменитым лондонским сыщиком, незаметно смахнула бумажный комок с конторки и, постепенно ускоряя шаг, выпорхнула на платформу. Расправила листок и чуть было не выронила от удивления, увидев, что телеграмма составлена на французском.

Ольга Леонардовна поспешила к стоящему у вагона Чехову. — Антон Павлович, дорогой, не поверите, кого я видела!

Однако, тот, увлечённо слушавший рассказ рыболова, лишь досадливо помотал головой.

— Бога ради, тише, — зашептал Чехов. — Такие персонажи. Умоляю, не спугните.

— Дамы и господа, — из тамбура показалась голова проводника. — Попрошу в вагон. Отправляемся.

Синий обшарпанный микроавтобус «Фиат» уже несколько часов полз по горной дороге. Мотору едва хватало мощности везти пятерых мужчин.

— Пропал, — думал Марко. — Раз не завязали глаза, значит, мерзавцев не волнует, что впоследствии смогу их опознать. Неужели убьют?

И в который раз принялся вспоминать, чем мог разгневать семью Фаричелли. Эти угрюмые горцы никогда не спускались в долину. Не вели общих дел с другими семьями. Может быть, Фаричелли заходили к нему в ресторан и остались недовольны? Марко представил заросших щетиной пастухов на террасе своего заведения. Бред!

— Это какое-то недоразумение, — вслух произнёс он.

Никто не ответил. Мотор надсадно гудел. По грязному полу перекатывалась пустая бутылка из-под воды. Похитители, зажав охотничьи ружья между колен, молчали.

К дому подъехали, когда уже начало смеркаться. В окнах зажглись огни керосиновых ламп. Вероятно, в этой глуши не было электричества. Мужчины вышли из автобуса, и скрылись в глубине двора. Марко продолжал сидеть, мечтая, что бы о нём просто забыли. Даже закрыл глаза.

— Дон Алессандро ждёт тебя, — парень в кепке и белой рубахе говорил с чудовищным акцентом.

— Меня? — глуповато улыбнувшись, переспросил Марко.

Парень поднял брови, но промолчал.

Дон сидел в саду в плетёном кресле. Худощавый старик одетый, как и все члены семьи, в допотопный крестьянский костюм.

— Сколько ему? — подумал Марко. — Пятьдесят, шестьдесят? Чёрт их здесь разберёт, может быть и сорок.

Хозяин молчал, разглядывая гостя.

— Падроне, Матерью Божьей клянусь..., — начал Марко, но дон, подняв руку, остановил.

— Идём, — тяжело встав, он двинулся на крыльцо дома.

Убранство жилища было под стать обитателям. Суровый аскетизм провинции и обилие распятий. Самодельные шкафы. Длинный с пожелтевшей скатертью стол в гостиной. Помутневшие зеркала, грубые стулья, сундуки вдоль стен.

Дон, шаркая ногами, прошёл на кухню. Помещение, освещённое несколькими лампами, было пугающе пустым. Ни кастрюль, ни свисающих со стен вязанок лука, ни банок со специями. Выбеленная стена у плиты без малейших следов копоти. На единственной полке десяток фаянсовых тарелок и кружек. В центре — разделочный стол с гранитной столешницей. Нелепый ящик, для хранения овощей, в углу.

— Мы прежде не были знакомы, — дон говорил отрывисто, делая длинные паузы. — Однако наслышан, что ты лучший повар в долине. Поэтому, хочу предложить работу. Один из моих сыновей женится. Приедут гости, которых надо накормить. Будешь готовить.

— С превеликим удовольствием, — облегчённо воскликнул Марко. — Даю слово, будете довольны. Можем немедленно составить меню и, вернувшись домой...

— Ты женат?

— Ещё нет, — Марко постарался, что бы голос звучал жалобно. — Живу со стариками родителями. Содержу по мере сил.

Дон покивал. Подошёл к ящику для овощей, погладил почерневшее от времени дерево и поманил гостя.

— Знаешь, для чего он?

— Для картофеля? — Марко представил, как бородатые Фаричелли засовывают туда его труп.

— Перенеси на стол, — распорядился дон.

Ящик, несмотря на размеры, оказался не таким уж тяжёлым и, скорее всего, пустым.

— Это семейная реликвия, — дон Алессандро хитро прищурился. — Положи на крышку руку и представь ломоть хлеба.

Марко, понимая, что участвует в каком-то дурацком горском ритуале, поспешно прижал ладонь к крышке.

— Теперь открой.

На дне ящика лежал хлеб. Это выглядело бы жалким домашним розыгрышем, не будь кусок точно таким, как представлял себе Марко. Дон заговорщицки подмигнул.

— Отведай.

Хлеб оказался дрянным и с картонным привкусом.

— Неважно, да? — дон Алессандро чуть улыбнулся. — Сынок, надо не просто представить хлеб, а почувствовать его. Тепло, запах, цвет, вкус. Каждую нотку.

— Это магия? В смысле, колдовство?

— Какая разница? — дон пожал плечами. — Попробуй что-нибудь ещё.

— Моцарелла, — Марко зажмурился и подумал о ломтике сыра с веточкой базилика сверху.

В ящике лежала моцарелла с базиликом!

— Как получилось? — глаза дона смеялись.

Сыр оказался неплох, но кисловат. Хозяин снял с полки одну из тарелок.

— Учти, посуду он не умеет делать.

Марко поставил тарелку внутрь и, прикрыв глаза, беззвучно зашептал, шевеля пальцами. Дон, заложив руки за спину, ждал. Прошла минута, другая и Марко, выдохнув, заглянул под крышку. В фаянсовой миске маслянисто поблёскивали два баклажанных рулетика. Пахнуло горячей рикоттой.

— Очень неплохо, — похвалил дон, попробовав.

— Бросьте, — отмахнулся Марко. — Середина совсем не пропеклась и не хватает петрушки.

— У моих ребят, — хозяин понимающе кивнул, — приличным выходит только омлет и брынза.

— Добавим томатного соуса, — уже не слушал повар. — Дайте-ка тарелку.

— Не спеши. Думаю, ты устал с дороги.

Устал?!! Какая, к чёрту усталость? Следующий рулетик, плавающий в томатном соусе, вышел на славу. За ним последовала осыпанная мукой и уже порезанная чиабатта. Марко попробовал и просиял. Теперь, ворвись сюда Фаричелли с ружьями, никто не смог бы оторвать повара от волшебного ящика. Всю ночь он готовил. Фантазировал. Ругался. Объяснял тонкости блюд. Жестикулировал. Смеялся. Один раз, даже стукнул ящик. Уснул на кухне, но проспав несколько часов, вскочил и бросился к столу. А утром подал на завтрак пышущую жаром фриттату и кальцоне с ветчиной.

— Сынок, — дон Аллесандро прижал руки к груди, — мы не ошиблись в тебе. Теперь же поговорим о...

— Все разговоры после обеда, — оборвал Марко. — Через минуту будет кофе. Кстати! Уверен, что не отличите от настоящего «Black Ivory».

И, напевая под нос, скрылся на кухне.

***

— Начнём с салатов, — Марко, деловито, расставил на столе тарелки. — Осьминог с томатами и моцареллой. Копчёные колбаски с фетой и яйцами. Курица со спаржей. Креветки с авокадо. Пробуйте, но, умоляю, не наедайтесь.

Заговорщицки подмигнул оторопевшим Фаричелли, и, пританцовывая, вышел.

— А вот и главное блюдо, — появился Марко, неся на вытянутых руках разделочную доску с горой бифштексов.

Братья, достав из карманов складные ножи, немедленно принялись за мясо.

— Великолепно, — дон откинулся на спинку стула. — В жизни не пробовал ничего подобного. Запомни мои слова, твоё место в лучшем ресторане Рима, а не в жалком городишке долины.

— Благодарю, — с достоинством кивнул Марко. — Но не скажете ли, чьё мясо вы только что ели?

— Похоже на оленину, — дон отрезал ещё кусок, — или косуля? Но, уверен, что не говядина.

Марко скользнул за спину главы семьи и, склонившись к уху, прошептал, — Я не знаю...

Он плюхнулся на стул рядом с доном.

— Не знаю!

Глаза повара светились счастливым безумием.

— Я представил идеальный бифштекс. Тающий во рту. Постный и одновременно жирный. Сочетающий нежность свинины, насыщенный вкус баранины и лёгкую терпкость дичи. Совершенный!

Марко встал, вытер полотенцем вспотевший лоб.

— Может быть, такого животного вообще не существует. Я придумал его. Точно сам Создатель! Создал и приготовил. И это только начало. Первый мазок кисти творца. Первая нота великой симфонии. Первое...

— Уймись, — буркнул один из братьев. — Смотри, что бы мясо не оказалось человечиной.

Фаричелли загоготали, тряся бородами.

— Иди к чёрту, — рассмеялся и Марко.

— Не обижайся, сынок, — дон обнял его за плечи. — Они простые горские парни. Шутят, как умеют, но, поверь, в восторге от сегодняшней стряпни. Однако ты приглашён не для того, что бы эти обжоры набивали брюхо. Впереди свадьба.

— Да-да, конечно, — Марко деловито покивал. — Я уже прикинул праздничное меню. Уверен, что через неделю...

— Свадьба завтра. Сейчас ребята едут в город за посудой, приборами, скатертями и прочим, а завтра утром ждём гостей.

— Как? — Марко побледнел. — Так скоро? Но, мы же с ящиком только начали понимать друг друга. Увидите, на что я способен! Асадо из говяжьих рёбер, венский шницель, китайские пельмени. Десятки видов пиццы и пасты. Могу перечислять целый день! А суп? Вы не пробовали мои супы. И лазанью. И...

Марко бессильно опустился на стул.

— Давайте отложим праздник, а?

— Свадьба завтра, — повторил дон. — Затем вернёшься домой. Цену назначишь по-своему усмотрению. Мы с удовольствием заплатим.

— Не надо никакой платы. Пусть это будет подарок, — зачастил Марко. — А я задержусь на недельку-другую, что бы научить молодую супругу готовить. Хорошо? Согласитесь, несколько уроков, наверняка пойдут на пользу. И вино! Хотите попробовать очень неплохое Torrione? Не менее трёхсот евро за бутылку.

По щекам Марко потекли слёзы.

— Пресвятая Дева, я не хочу уезжать!

— Твои родители наверняка волнуются. Да и дела, должно быть, накопились.

— Позволите вас навещать? — Голос Марко дрожал. — Хоть изредка?

— Хочешь стать другом семьи?

— Это будет честь для меня, — Марко опустился на колени и с благоговением поцеловал морщинистую руку дона Алессандро.

— Кошка..., — кухарка вопросительно посмотрела на графиню.

— Кот.

— Кот ловит...

— Умница. Кого ловит кот?

— Мышь?

— Прекрасно, только «les souris» это не одна «мышь», а...?

— Мыши, — догадалась (или вспомнила?) Агафья. — Кот ловит мышей!

— Превосходно.

Во дворе заскрипели полозья, послышались громкие голоса и смех.

— Барин приехал, — выглянула в окно кухарка.

Хлопнула входная дверь и в гостиную вошёл Лев Николаевич. Сбросил тяжёлый овчинный тулуп и, стащив с головы треух, опустился на стул.

— Вернулся, — сообщил он и, ухмыльнувшись, добавил, — Занятная поездка вышла.

Агафья, встав на колени, помогла графу стащить валенки и, подобрав брошенную одежду, унесла в прихожую.

— Не поверишь, — глаза Льва Николаевича искрились весельем, — кто меня из города вёз. Фабрикант!

Закончив сегодня дела в Туле, Толстой нанял лихача, пообещавшего домчать до усадьбы «прытко и не тряско». Граф укрыл ноги медвежьей полостью, надвинул на глаза шапку, и собрался было вздремнуть, да вспомнил, что не договорился с возчиком о деньгах. Тот же, на вопрос о цене, небрежно отмахнулся, сказав, что будет рад любой оплате и «авось не обеднеет».

— Лошади у него, Сонечка, уж поверь, на загляденье, — продолжал Лев Николаевич. — Сани новые, ладные. Вот я и попенял, мол, с таким подходом недолго по миру пойти. А мужик отвечает, что дело в удовольствии, а не в деньгах, коих «куры не клюют».

Толстой страдальчески изогнул брови и затрясся от душившего его смеха.

— Поведал, что извозом занимается в часы досуга исключительно «для душевной радости». Доходы же получает от собственного кирпичного завода и недавно открытой мануфактуры под Рязанью. Имеет несколько лавок в городе, — граф смахнул выступившие слёзы, — да ещё кое-что по мелочи.

Прыснула и Софья Андреевна.

— Как же, спрашиваю, один со всем справляешься? А он давай объяснять, мол, для того управляющие наняты. И говорит настолько убедительно, что невольно веришь. Почём да где песок с глиной берёт, сколько времени на доставку уходит, каких хлопот клеймо именное стоит. Цифрами так и сыплет, нигде не запнётся. Слова правильные, подлец, знает. Проценты, акцизы, казённая палата, земельный налог, где только нахватался?

— Ну а ты?

— Рубль, — Толстой поднял палец, — дал. Хотя, признаюсь, за такое мастерство и двух не жалко. И обязательно напишу Чехову, это же как нарочно для его пера сюжет. Уж он, как никто другой, подобного господина публике представит. Помнишь, недавно читали «Пересолил»? Вот ей богу возьму и подробно напишу. А взамен рубль потраченный потребую!

Бесшумно ступая, вошла кухарка, неся на вытянутых руках закипевший самовар.

— Слышала, Агаша, — спросила Софья Андреевна, — какой весельчак Льва Николаевича до усадьбы довёз?

— Как же, — откликнулась та. — Из окна видела. Фрол Емельянов. По молодости извозчиком пробавлялся, а потом так в гору пошёл, что диву даёшься.

— Разбогател? — ахнул Толстой.

— Миллионщик, — пожала плечами кухарка. — Порой, как блажь накатит, лошадок в сани запряжёт, да народ катает. Одни говорят, что сдуру, другие — что от широты души.

— Вот оно как, — нахмурился граф.

Встал, прошёлся по гостиной. Открыл-закрыл кран самовара, задумчиво потеребил край скатерти и заметил лежащий на столе учебник.

— Чьё это?

— Видишь ли, — смутилась Софья Андреевна, — кавалер нашей Агафьи...

— Жених, — шепнула кухарка.

— Агафьин жених, что телеграфистом на станции служит, большой мастер вставить в речь словечко-другое на французском. Вот и она решила не ударить в грязь лицом. Учит язык.

— Comte, voulez-vous du thé? (Граф, желаете чаю?) — озорно блеснула глазами Агафья.

Толстой от неожиданности закашлялся.

— Сбылась мечта господ социалистов. Фабриканты извозом промышляют, а кухарки по-французски изъясняются, — и Лев Николаевич, ни на кого не глядя, вышел из гостиной.

— Расстроился, — вздохнула Софья Андреевна.

— Ещё бы, целый рубль заплатил, — согласилась кухарка. — Un rouble!

Задумала одна баба свёкра извести. Уж больно тот любил невестку уму-разуму учить и за оплошности жучить. И так решила всё обставить, что бы на неё подозрение не пало.

Упросила супруга на Рождество мужнину родню позвать.

— Больно по всем соскучилась, — хитрит. – Посидим за столом, водочки попьём, пельменей поедим.

Муж, ясное дело, возражать не стал.

Пошла баба в магазин. Накупила снеди и, ко всему прочему, тушку мороженой скумбрии приобрела. Изжарила рыбку и в холодильник припрятала.

Под Рождество навалило родственников — полон дом. Во главе стола свёкр восседает, а далее сыновья, зятья, племянники, девери. Всех и не упомнишь. Выпили по «разгонной», по второй, по третьей. Раскраснелся свёкр, глазами заблестел и, как обычно, повело его.

— Я, — басит, — соль земли рассейской. Державы становой хребет. Вот этими руками благополучие Родины строил. Заодно и вас, сукиных детей, породил-выкормил.

Родня благоразумно помалкивает и на закуски налегает. Мол, выпил человек, пусть покуражится.

Свёкр же не унимается.

— Всю жизнь на семью горбатился и кровью от натуги харкал. А, уважения от вас не ощущаю. Где чувство благодарности, где почёт к сединам?

— Уважаем тебя, как не уважать? – успокаивают его родственники и в рюмку подливают.

Ждут, пока старый чёрт от водки осоловеет.

Баба же наша, знай себе, помалкивает и за свёкром следит.

— Я человек хоть и старый, — надсаживается тот, — да любого за столом переем-перепью! Потому как привык всё на совесть делать. Всегда и всех побеждать!

— Ну, — думает баба, — пора.

Летит она на кухню и с новыми закусками возвращается. Но, помимо салатов-колбас, приносит на блюде одинокую рыбёшку и, как бы невзначай, перед свёкром ставит.

— Это что ещё за пескарь? – пучит глаза старик. – Ты, дура-баба, такой дрянью кошку корми, а не меня.

— Ах, простите, папа, — всплёскивает руками та. – Закрутилась совсем. Рыбка эта непростая и, очень может быть, опасность в себе таящая.

Приутихли гости.

— Объяснись, — просят.

— Называется Рыба Фуга, что в Японских морях живёт. Вкусноты, говорят, необычайной. Но, если в духовке передержать, то лопается в ней пузырь с ядом. Купила для себя. Приготовить приготовила, да есть испугалась.

— А я вот не боюсь, — встаёт со стула свёкр. Из стороны в сторону шатается и вилкой в рыбёшку целится. – Сто таких фуг съем и глазом не моргну.

— И не вздумайте, папа, — машет рукой баба и блюдо на себя тянет.

— Молчать! – ревёт старик и по столу к рыбе ползёт.

— Держите его! — визжит хозяйка.

Гости давай свёкра за руки хватать, да тот не лыком шит. Одного ногой лягнул, другому кулаком в зубы дал, третьего головой ударил. И, знай себе, к фуге тянется.

Тут уж не до шуток. Повскакали родственники со стульев, стащили свёкра на пол и ну его мять-отрезвлять. А как отступили, глядь, у старика из под рёбер ножик торчит. Видно кто-то сгоряча сунул.

Повздыхали, выпили по рюмке и полицейских вызвали. Те приехали, головами покрутили, мол, дело семейное. С кем не бывает. Составили бумагу, что гражданин такой-то, находясь в сильном опьянении, сам себя жизни лишил.

Как гости разошлись, мужик жену разок-другой ремнём ожёг. Да та и не обиделась.

Валаам жил на реке Ефрат и слыл колдуном. Причём не каким-нибудь жалким гадателем на бобах, а могучим пророком. Силу имел такую, что мог проклясть целое войско или предсказать будущее народа. Как и положено человеку его профессии, жил без семьи, носил рубище, голову не мыл, ездил на ослице. Тем не менее, за услуги брал дорого и не «дайте сколько не жалко», а исключительно золотом.

Когда «сыны Израилевы» в поисках «земли обетованной» приблизились к границам моавитов («детоубийц, людоедов и кровосмесителей»), те испугались, что многочисленные иудеи съедят их скудные запасы провизии. Жили моавиты небогато. (Какое уж тут земледелие, если все дни заняты детоубийством, людоедством и кровосмешением!) Смущённый приближающимися толпами евреев, Валак царь Моавитский решил отогнать непрошеных гостей от своих границ. Однако дабы избежать лишних потерь, возжелал как следует проклясть евреев. Собрал бесценные дары, кликнул слуг и отправил их на поклон к Валааму. Тот, возрадовавшись щедрым подношениям, немедленно засобирался в путь. Надел походное рубище, взял колдовской посох и оседлал ослицу. Тут надо отметить, что Бог несколько раз предостерёг Валаама от участия в этом мероприятии, но, как часто бывает, золото оказалось более весомым аргументом, чем слово Божье.

Разгневанный подобным пренебрежением к себе, Господь выслал навстречу Валааму Ангела с огненным мечом, увидев которого, ослица остановилась, как вкопанная.

— Огненный меч, вещь непредсказуемая, — рассуждало ушастое животное. – Хорошо, если просто снесёт хозяину голову, а, вдруг, возьмёт и рубанёт наискосок? Что называется «до седла». Или того хуже?

Валаам, не видящий крылатого посланца, принялся лупить ослицу палкой, но та, вполне разумно предпочитала побои движению навстречу погибели. Два раза, сделав огромный крюк, животное обходило Ангела, но тот каждый раз вновь оказывался на её пути.

На третий - ослица заговорила.

— Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз? Не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала до сего дня? Имела ли я привычку так поступать с тобою?

— Если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя! – заорал взбешённый Валаам, даже не удивившись, что ослица говорит с ним человеческим голосом.

Потрясённый жадностью и глупостью колдуна Господь был вынужден «открыть глаза Валааму». Увидев прямо перед собой Ангела, поигрывающего огненным мечом, тот, наконец-то опомнился, пал на колени и поклялся никуда не ездить, никого не проклинать.

***

То, что случилось с Валаамом, очень часто случается с настоящими поэтами-художниками. Соблазняясь ли обещаниями Валака — популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит даже того ангела, который останавливает его и которого видит ослица, и хочет проклинать, и вот благословляет.

Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ «Душечка»…

Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее,— без таких женщин плохо было бы жить на свете…

Послесловие к рассказу Чехова «Душечка» (Толстой Л. Н.) (1905 г)

Майскими субботними вечерами Лев Николаевич затеивал «игрища». В саду расставлялись стулья, на которых рассаживались приехавшие из Тулы студенты и юноши из литературных кругов. Затем слуги выносили кресло для графа и «игральный короб». Появлялся приветливо улыбающийся Толстой. Действо начиналось.

Лакей, рукой в белоснежной перчатке, доставал из короба билет, а Лев Николаевич громко зачитывал вопрос.

— Имя лошади Алексея Вронского?

Или же.

— В каком полку служил Николай Ростов?

И так далее.

Первый поднявший руку получал право голоса и при верном ответе награждался carte postale (открыткой) с портретом графа. В случае же ошибки игрок удостаивался недоумённого взгляда классика, сопровождавшегося пожиманием плечами. Что означало нечто вроде «какой стыд» и порой надолго выбивало молодого человека из колеи. Случались и обмороки.

В конце «игрищ» лакей, проведя подсчёт наградных карт, объявлял тройку победителей переходивших в следующий тур...

На кухне, Софья Андреевна, тайком куря в форточку, рассеянно прислушивалась к голосам игроков.

— Скоро ужинать попросят, — она вздохнула и окликнула кухарку. — Дуняша, чем угощать будем?

— Лев Николаевич велел редиса намыть. Сказал, что сам изволит на углях готовить.

— Вот такие у нас «майские шашлыки», — горько усмехнулась Софья Андреевна, бросила в печь докуренную папиросу и пошла в сад к гостям.

Надоело одному Мужику в городе жить, и переехал он на дачу. Погулял с недельку, да стал думать, чем бы себя занять. Крапиву повыдёргивал, в грядках покопался и понял, что не по нему это. Взялся в сарае разбираться и наткнулся на старый, ещё дедов, самогонный аппарат. Обрадовался Мужик такой находке. Отмыл прибор от грязи, браги намутил и опробовал устройство. Работает, красавец! Запасся отшельник дрожжами, сахаром, набрал по окрестным кустам пустых бутылок и с головой в дело ушёл. Ожила дача. Во флягах брага зреет-пенится; аппарат на электрической плитке кряхтит, продукт производит; по шлангам из колодца ледяная вода бежит; в костерке уголёк берёзовый доходит. В доме на полках первач второй отгонки дожидается. В банках ягоды, сахарком засыпанные, преют. Яблоки резаные на нитях вялятся. Пучки трав сохнут. В плошках смородина, рябина, шиповник, боярышник. А, дух стоит такой, что губы невольно сами в улыбке раздвигаются, и душа начинает в предчувствии томиться.

Мужик трудится не покладая рук. Смешивает, перегоняет, титрует. В тетрадь результаты записывает и новые рецепты вынашивает.

Год пролетел, за ним другой. Алхимик наш таких высот достиг, о которых прежде и помыслить не мог. В дубовых бочках спирт трижды выгнанный старится, золотом наливается. На стеллажах настойки выстроились: на тараканьих крыльях, на ершовой колючке, на птичьем помёте, на лепестках подсолнуха. В одном углу из воронок, угольком очищенный, продукт хрустальной слезой капает. В другом — марганцовочка по бутылям клубится, сивуху оттягивает. Благолепие!

Выглянешь в окно, там, у ворот народец, в ожидании толпится. Одни с соседних участков, другие из окрестных деревень, третьи, вообще, из дальних сёл. Знамо дело, и радость и горе на Руси без напитка не встретишь. Выпьешь, так и беда не так страшна, и веселье мальвой расцветёт. Наш же Мужик только рад людям помочь. С каждым поговорит, в тетрадочку заветную заглянет и нужное питьё за малую денежку отпустит. А, вот, с пьяницами у него разговор короткий. Болит голова и тело дрожью трясётся — поди, в прорубь окунись, дров наколи или рассолом полечись. Тут тебе не винная лавка, а обитель творца и художника.

Остановиться бы на этом Мужику. Жить припеваючи в трудах праведных и любви народной. Так нет. Решил он, что дар ему не много ни мало, а самим Создателем ниспослан. Теперь ждёт Господь ответного шага. И, что удумал дачник! Набрал на Крещение святой воды и принялся на ней брагу ставить. Ощутил себя, сукин сын, этаким графом Калиостро. А, даже дети малые знают, что со святой водой обращаться надо бережно и почтительно, а не в самогонный аппарат лить.

Роздал-распродал Мужик новый продукт, и покатилась беда по району. Там именинник махнёт рюмку и огнём вспыхнет, здесь невеста за свадебным столом синим пламенем взовьётся, а то и полицейские всем нарядом обуглятся. Замер народ в испуге, затаился по домам.

Первым сельский батюшка сообразил что к чему. Пришёл на дачу к Мужику, обозрел хозяйство и тотчас бутыли искомые опознал. Налил стакан, выпил единым духом и укоризненно головой покачал.

— Возомнил? — спрашивает.

— Мне, — отводит глаза Мужик, — видение было.

— Не смеши, — отвечает батюшка. — Говорю сейчас по-дружески, так как вижу, что мужчина ты положительный. И помыслы имел благие. Да не так всё просто устроено. Смекаешь?

— Не совсем.

— Хорошо. Проще объясню. Закрывай, сын мой, дачу и домой уезжай. День на сборы. Покуролесил и хватит.

Собрал бутылки, что на святой воде отогнаны, сложил в корзину и унёс. Мужик же, в голове почесал, поплакал, да в город на электричке уехал. И никогда больше не возвращался.