Всегда в детстве читал приключенчиские романы, о том, как главный герой попадает в пылевую бурю, вокруг облака пыли, торнадо крутят море песка, и не совсем понимал, как это, как живут в таких условиях люди. Но, климат поменялся. И такое чудо пришло и к нам.

Ехал с включённым светом, видимость была около 30 метров.

Камеру включил поздно, потом все ветер прогнал. Но, было удивительно в такое ехать.

Хорошей иллюстрацией этого является судьба вышеупомянутого Нобелевского лауреата Уильяма Нордхауза, который изначально ставил на РБН в связке с водородом и просчитывал в МИПСА вместе с Маркетти сценарии на будущее. Согласно его модели нужно было только подождать, пока будут готовы новые технологии, замещая растущий недостаток нефти углём. Ограничение по сырью просто преобразовалось в климатическое ограничение. О климате стали думать, как о ресурсе. Но проблема в том, что подобные стилизованные теории игнорируют конкретные технологические проблемы, а именно безуглеродное производство стали, цемента и прочей жизненно важной продукции.

Подобной сомнительной футурологией с готовностью воспользовались промышленники. Одними из первых были нефтяники Exxon, которые уже в 1982 году, не отрицая парникового эффекта, указывали, что энергетический кризис случится до глобального потепления. Они пообещали заняться солнечными панелями и электроавтомобилями, вспомнили о «спасённых» в своё время китах. Но пока, во избежание энергокризиса, нужно продолжать добывать углеводороды.

Вряд ли они были полностью искренни в этом. Ведь сразу же всем было продемонстрировано, что такая концепция нереальна по причине игнорирования ею того, как работает капитализм. Для того, чтобы избежать превышения опасного содержания углекислого газа в атмосфере, нужно было бы, начиная с 2010 года, ежегодно вводить в строй 1600 гигаватт «зелёных» мощностей в течение двух десятилетий. Для сравнения: ко времени той дискуссии американские компании строили суммарно около 30 гигаватт в год. Рыночная экономика никогда бы не потянула такую трансформацию. На это указывали и Дэвид Роуз, и Мелвин Кальвин.

Несмотря на это, преобладал даже не климатический скептицизм, но тактика затягивания, при которой говорились хорошие слова, но делалось всё по-старому. British Petroleum сменила своё название на Beyond Petroleum уже в 2000 году, не изменив существенно свою бизнес-модель. Total стал TotalEnergies. Месидж был ясен: мы работаем над этим, так что не мешайтесь под ногами. Всему своё время, а пока нам придётся, нехотя, продолжать бурить. Энергопереход стал политкорректным будущим промышленного мира.

Несмотря на убаюкивающий оптимизм промышленников, даже самым ярым сторонникам атома вроде Вайнберга становилось ясно, что изменение климата предотвратить не удастся. Максимум, на что стоит надеяться – это отсрочить его наступление. В 1982 году EPA пришло к выводу, что к середине XXI века температура атмосферы повысится на 2°C, и придётся переселять людей из мест, которые станут непригодными для проживания. Добавьте к этому глобальное соперничество между СССР, США и Китаем – и поймёте неизбежность такого сценария. Американцы первые сказали себе, что придётся приспосабливаться. Адаптация, кстати, хорошо сочеталась с неолиберальной идеологией, согласно которой, как известно «рыночек всё порешает». Менее везучим в плане климата странам оставалась массовая эмиграция в качестве решения.

Внутренние документы Exxon проливают свет на настроения, царившие в то время среди американских элит:

Мы можем либо адаптировать нашу цивилизацию к более тёплой планете, либо избежать проблемы посредством резкого сокращения использования ископаемых видов топлива. Общий консенсус состоит в том, что у общества достаточно времени, чтобы технологически адаптироваться к углекислотному парниковому эффекту.

Последние иллюзии в этом отношении испарились после того, как президентом США стал Рональд Рейган.

Основание МГЭИК в 1988 году поначалу мало что изменило. Американцы сразу указали, что эта важная тема должна быть прерогативой правительств, а не каких-то экспертов. С ними были согласны представители СССР. На ключевые посты стали назначаться когда атомщики, когда лоббисты ископаемого топлива, а когда и прямые климатические скептики вроде академика Израэля. Официальной целью было не остановить, но замедлить изменение климата. Рамочная конвенция ООН, принятая в Рио в 1992 году не содержала чётких целей и оказалась заметно слабее документа, принятого в Торонто четырьмя годами ранее. Американский представитель рассказывал:

Весь мир был по различным причинам против нас. Развивающиеся страны хотели деньги и технологии на безвозмездной основе, европейцы хотели обязывающие цели, поскольку они решили, что они более не способны конкурировать в энергоёмких отраслях промышленности, и собирались деиндустриализироваться. Также они завидовали нам потому, что у нас много энергии, а у них мало, и они хотели стреножить нас таким же образом.

Стратегия была проста: ни денег, ни целей. Для её осуществления решили сыграть карту «технология», подобно как в настольных играх. Эта карта подходила и для СССР, традиционно сжигавшим много углерода, и большинству азиатских стран с их тепловыми электростанциями, и крупнейшему эмитенту парниковых газов США. С начала девяностых МГЭИК придерживался линии прокрастинирования, пользуясь консультациями Нордхауза, который, как известно, ставил на прогресс техники.

В нулевых годах энергопереход стал господствующей темой, в том числе и по причине изменений в МГЭИК. Под давлением учёных, островных государств и Евросоюза климатические цели становились всё более амбициозными: 2° в нулевых, а в Париже в 2015 году вообще установили 1,5°. Несмотря на присуждение ему Нобелевской премии, Нордхауз проиграл дебаты с экономистами MГЭИК, которые настаивали на немедленных действиях. Ранние сценарии по стабилизации были отвергнуты в пользу новых, которые предусматривали резкое снижение эмиссии парниковых газов в ближайшее время.

Проблема оказалась в том, что всё это время мир следовал по сценарию Нордхауза, и новые сценарии оказались нереальными. Те, кто придумал сценарии с 1,5°, получали значительное финансирование, часто от Евросоюза. Одно ясно: для того, чтобы уложиться в постепенно тающие углеродные бюджеты, все сценарии должны предусматривать экстраординарные меры по сокращению выхлопов. В их качестве часто выступают диковинные меры вроде массивного использования биоэнергии в комбинации с улавливанием и хранением углекислоты.

В предложениях странных и экзотических мер никогда не было недостатка: покрытие океанских вод специальными отражающими частицами для уменьшения альбедо, высадка многих миллиардов деревьев, создание искусственных «озёр» из жидкой углекислоты на океанском дне, распыление аэрозолей в атмосфере для снижения того же альбедо и так далее. И сегодня проекты по улавливанию и хранению сотен миллиардов тонн углекислоты создают впечатление нереальности других подходов. Тема антироста по-прежнему является табу для экономистов МГЭИК, которые продолжают твердить об энергопереходе. Все боятся даже подумать о снижении ВВП, даже для самых богатых стран.

Легче представить себе конец света, чем конец капитализма.

Уже в восьмидесятых многие правительства осознали неизбежность глобального потепления. Главным ответом должна была быть адаптация. Весьма поучительными оказались дебаты в правительстве Маргарет Тэтчер. Они пришли к выводу, что серьёзный эффект можно получить, лишь резко подняв цены на топливо. Но это будет иметь катастрофические последствия для конкурентоспособности, а планету Великобритания с её тремя процентами эмиссий не спасёт. Вывод был ясен: мало что можно сделать на национальном или даже международном уровне. Можно только надеяться на смягчение последствий и адаптацию. Не говоря ни слова, индустриальные страны выбрали рост в комплекте с глобальным потеплением и согласились с адаптацией. У населения не спрашивали, даже у тех, кто уже страдал от последствий. Все разговоры об энергопереходе шли на фоне всеобщей прокрастинации. Идут они и сейчас.

В заключении Жан-Батист говорит, что развивать производство энергии из возобновляемых источников – далеко не достаточно, тем более, что речь не идёт о полноценной замене. Солнце и ветер не отличаются постоянством, а энергия нам нужна всегда. Министерство энергетики США прогнозирует стабилизацию традиционной генерации на высоком уровне. В любом случае, электроэнергия – это не вся энергия, которой мы пользуемся. Для того, чтобы заменить миллиард тонн угля при производстве стали, водородом, нужно откуда-то взять 4000 тераватт-часс электроэнергии. Построить 1,2 миллиона ветряков? А сталь для них откуда взять? А ведь есть ещё другие энергоёмкие материалы: цемент, пластики, даже бумага с алюминием.  А азотные удобрения! Верить в то, что инновация быстро декарбонизирует это всё – рисковать слишком многим. «Озеленение» генерации электроэнергии сможет лишь замедлить изменение климата. И да, не будем забывать о симбиозе возобновляемой энергетики с углеродом.

Даже если нам удастся достичь значимого успеха в декарбонизации энергетики, этот успех может быть сведён на нет ростом электрогенерации. Углеродная ёмкость мирового ВВП упала, начиная с 1980 года, почти вдвое. Но при этом усилилась зависимость от нефти и газа сельского хозяйства, а также выросла энергоёмкость металлургии и добывающей промышленности. В процессе расширения логистических цепочек на всю планету выросла зависимость транспорта от нефти.

Перед лицом климатического кризиса экономисты и другие гуманитарии часто обещали больше, чем могут предложить. Под разговоры о созидательном разрушении пытались протащить углеродный налог, который не осуществим в мире неравенства, в котором мы живём. Эксперты называют цифру в 4 триллиона долларов ежегодно ценой энергоперехода, не уточняя, каким образом они собираются изменить производство цемента, стали или азотных удобрений, а также уговорить нефтедобывающие страны прекратить добычу.

Энергопереход – это идеология капитала в XXI веке, который встаёт на правильную сторону в климатической битве. Благодаря ему, мы продолжаем разлагольствовать об электроавтомобилях и водородных самолётах, а не об уровне потребления. Мы продолжаем мечтать о переменах в будущем, чтобы оправдать своё бездействие в настоящем. Кто знает, какие ещё бедствия нас ждут после того, как под эти разговоры температура атмосферы поднимется на два градуса во второй половине века...

Наш автор – историк, и потому повествование его должно быть в идеале нейтральным. И оно в самом деле выглядит беспристрастным, за исключением последних строк, в которых он вписался за тему антироста. Мне не хватило также деталей в рассказе о недавнем проникновении темы энергоперехода в его современном толковании в общественное сознание. Где рассказ про нашумевший фильм Ала Гора? Где вообще упоминания об организациях, лоббировавших радикальные меры по сокращению эмиссий, начиная с демократической партии США? Важнейшую часть своего повествования Жан-Батист скомкал, сославшись невнятно на Евросоюз и каких-то неназванных учёных. Этим он подпортил впечатление о книге.

Какой вывод можно сделать для себя изо всей этой истории? Он неутешителен: мы заблаговременно знали, что нас ждёт изменение климата, но не делали и не делаем даже малой доли того, чтобы его предотвратить. Почему? Жан-Батист намекает на капитализм, который мешает спасать климат. На мой взгляд, проблема не в капитализме, а в демократии. Ведь затягивать пояса и садиться на голодную диету во имя спасения среды нашего существования для потомков будут согласны далеко не все. Своя рубашка ближе к телу, а ещё есть такая вечная штука, как жадность. Я бы даже предположил, что противники потенциального энергоперехода окажутся в большинстве. А при демократии решает именно большинство. Поэтому решительные меры возможны только при отказе от демократических принципов принятия решения, причём в решительном большинстве стран мира.

Готов ли мир к этому сегодня? Нет. Вывод: всё будет идти по накатанной: углеводороды будут сжигаться по нарастающей, в то время, как атмосфера будет продолжать разогреваться. Я думаю, никто из принимающих решения не питает иллюзий на этот счёт, говоря на публике правильные и хорошие слова. Придёт время, и после всевозможных катастроф страны мира придут, наконец, к согласию, убедив при этом свои народы в необходимости отказа от углерода. Но не раньше. Сначала – Апокалипсис, и только потом – Царствие Божие.

Что необычного в том, когда в феврале снег?

В других городах ничего необычного, но если говорить про Калининград, то тут ситуация отличается. И необычное например то, что последние зимы в Калининграде были как типичная осень, приблизительно ноябрь, в других регионах. Температура чаще +4 и опускается до -1. Это стандартная ситуация. А вот такой пейзаж за окном, это ситуация нестандартная).

И ещё неделю назад начинали цвести не только подснежники. А значит природа чувствовала наступление весны. Но уже сейчас толстый слой снега и сегодня обещают повторный снегопад.

А что люди то?

А если учесть подготовку населения к подобным погодным условиям, то нужно сказать, что некоторые даже зимнюю одежду не покупают ввиду отсутствия зимы и очень широко распространены такие виды одежды и обуви, как "евро зима". То есть лёгкий утеплитель, в куртке. В обуви не мех, а напыление из шерсти или что-то вроде того. В дождливую холодную погоду, чаще тактическая одежда и обувь. Ну как-то так. Однозначно не валенки и шубейки. Не под наш регион и климат. А вот вчера и сегодня начинает казаться, что пора бы и валенки поискать, но возможно такой пейзаж, явление временное и скоро опять вернёмся в весну или в нашу "типичную осень".

Всем добра и хорошей погоды за окном.

Американские энергорадикалы сравнивали технарей с бизнесменами и пророчили устаревание капитализма по причине электрификации, автоматизации, стандартизации и массового производства. Вместо него должен был прийти рациональный режим, смоделированный по типу современных крупных компаний. Чтобы описать процесс политической трансформации под влиянием технологий, американские технократы охотно использовали термин «переход» вместо щекотливой «революции». Великая Депрессия добавила ветра в их паруса. Возникло массовое Технократическое движение под руководством Говарда Скотта. В августе 1932 года они возвестили миру, что кризис – это не просто конъюнктурный спад, а результат массового перехода с человеко-часов на ватт-часы. Электричество снижает спрос посредством снижения занятости, в результате компании вынуждены снижать цены, а значит и производственные издержки, делать производство более эффективным и продолжать увольнять рабочих. Единственными победителями этой гонки на дно являются банкиры.

Американские технократы и ввели S-кривую в энергетическую футурологию. Эту логистическую функцию биолог Раймонд Пирл применял не только для расчёта числа особей в популяции, но и к таким феноменам, как мировое сельхозпроизводство, размер американской сети железных дорог и угледобыча. По его следам пошёл известный технократ Мэрион Хабберт, который написал:

Кривая дрозофилы в точности совпадает с кривыми производства угля и стали.

Он утверждал, что Великая Депрессия была вызвана ни финансами, ни экономикой, а технологиями и исчерпанием ресурсов. Эра промышленного роста Америки закончилась, и нужно сокращать рабочую неделю и стандартизировать товары для того, чтобы сдержать демонстративное потребление и запланированное устаревание. И да: заменить доллар непереходящими энергосертификатами, которые бы теряли свою стоимость через год после эмиссии. Чтобы управлять экономикой научным способом через энергию, требовалась новая инженерная бюрократия: Североамериканский Технат.

Движение технократов дискредитировало себя политически в сороковых годах на фоне своих парадов, серой униформы и культа личности Говарда Скотта, хоть они продолжают существовать и сегодня. И всё же они, с их реформизмом, неомальтузианством и упором на энтропию, оставили в наследство новое видение энергоперехода. Хабберт публиковал в журнале Science свои кривые роста на базе различных сценариев развития: мечта экономистов о бесконечном росте в сравнении с исчерпанием ископаемых источников энергии, а также с устойчивым использованием энергии биомассы или гидроресурсов. Потом место гидроресурсов занял атом.

Глядя на пугающую кривую потребления ископаемого топлива, американский атомщик Харрисон Браун и пустил в обиход выражение «энергопереход». Он и его единомышленники раздвинули горизонт планирования на тысячелетия и создали новый тип энергетической футурологии, включив в повестку дня изменение климата. До семидесятых годов мало кто из широкой публики задумывался об энергопереходе: послевоенный экономический бум и освоение нефтяных запасов Ближнего Востока опровергли мальтузианские страхи тридцатых годов. Широкая публика не ждала чудес от мирного атома и даже сожалела о вступлении в атомный век, боясь войны. Не ждали чудес и профессионалы-экономисты, оценивая долгосрочный прирост ВВП от атома всего в два процента. Были осторожны в прогнозах и промышленники. Сторонники возобновляемой энергии тоже не питали особых иллюзий о скорых перспективах солнца и ветра. Они знали, что трудно тягаться с углём в металлургии, химии и стройматериалах, и с нефтью – в транспорте. Возобновляемые источники мыслились, скорее, «запасным путём» энергетики.

Скромные расчёты экономистов раздражали атомщиков, которые считали свою энергию экзистенциальной для человечества. Ведь нужно же будет чем-нибудь заменить уголь, когда он станет заканчиваться. На смену должны были прийти реакторы-размножители, которые бы стали  неисчерпаемыми источниками энергии. Палмер Путнам привёл ключевые аргументы ещё в 1953 году: рост спроса на энергию, рост себестоимости ископаемого топлива и глобальное потепление(!). Переход на атомную энергию представлялся им дорогим и трудным, но неизбежным. Харрисон Браун выпустил в 1954 году книгу, в которой шёл по стопам Хабберта. Он писал в ней, что растущий недостаток минеральных ресурсов может привести к Третьей мировой войне, после которой человечество может не восстановиться из-за недостатка качественных ресурсов. Единственное, что может помочь – это энергопереход на атом, о чём он во всеуслышание заявил  на конференции по планированию семьи в 1967 году.

Третьим китом атомного мальтузианства был Марион Хабберт, который связал свои публикации о пике нефтедобычи с продвижением атомной энергии. В 1956 году он писал, что уран обеспечит нам будущее с неисчерпаемой энергией. Но при том условии, что реакторы на быстрых нейтронах (РБН) удастся разработать до атомной войны и демографического взрыва. Хабберт стал ключевой фигурой Комиссии по атомной энергии США (AEC), которая со временем превратилась в организацию по лоббированию дорогостоящего и спорного проекта РБН.

Мы видели выше, что атомные футурологи включили глобальное потепление в список аргументов уже в 1953 году. Путнам живописал рост уровня мирового океана в своём отчёте. Почему атомщики смогли революционизировать историю климата? Наверное, им помогло оснащение современными масс-спектрометрами, которые могли точно устанавливать содержание различных изотопов углерода и кислорода. Не стоит также забывать, что климатический алармизм работал в пользу их индустрии. Этот их лоббизм сыграл негативную роль, когда в семидесятых годах внимание общественности стало разворачиваться в сторону проблемы изменения климата. Элвину Вайнбергу припомнили его прошлое, когда он, уйдя из лаборатории Окриджа, стал предупреждать о климатической катастрофе и бороться против возобновления добычи угля в Соединённых Штатах:

Углекислый газ, по-видимому, является последней защитой сторонников ядерной энергетики.

Проблема, обнаруженная атомщиками, оказалась серьёзнее предлагаемого ими решения. Сегодня атомная энергия играет незначительную роль в мировом энергетике, а реакторы на быстрых нейтронах в большинстве стран уже остановлены. Сегодняшние дебаты повторяют старую футурологию энергоперехода, притом, что угля нам хватит ещё надолго, а атомные фантазии растворяются в воздухе.

Энергетические кризисы семидесятых заставили говорить об энергопереходе не только атомщиков. Уже в шестидесятых США столкнулись с рядом блэкаутов, и атомное лобби использовало их в качестве аргумента против активистов-экологов. Журнал Science писал тогда:

Когда кондиционеры и телевизоры перестанут работать, публика скажет: «К чёрту окружающую среду, дайте мне изобилие».

Но это были ещё цветочки. Стоит отметить, что практически все книги об энергетическом кризисе до 1973 года вышли из-под пера адептов атомной энергии, и многие их страницы были посвящены реакторам-размножителям.

В 1973 году случился первый нефтяной шок, и тема дефицита энергии заиграла новыми красками. Об энергопереходе заговорили все. Фонд Форда написал в своём отчёте, что решением будет не гонка за энергией, а отделение роста от неё, выступая за  Zero Energy Growth (ZEG), то есть рост без энергии. Там же подробно обсуждалось налогообложение энергии. Влиятельнейший текст опубликовал Эмори Ловинс в октябре 1976 года.

В альтернативу мирному атому он предложил путь «мягкой энергии» с базой на децентрализованных небольших по размеру «устойчивых» технологий. Он писал, что необязательно расщеплять атом для того, чтобы обогреть дом. Выйдя в разгар избирательной кампании, статья Ловинса вызвала яростные дебаты. Карьера Ловинса пошла в гору, он стал уважаемым экспертом, а президент Картер назначил его главой НИИ солнечной энергии. Антиядерное движение с энергопереходом на знамёнах стало действующим лицом в энергетической повестке правительства.

Ловинс писал, что в отличие от атомной энергии, которая является побочным продуктом холодной войны, возобновляемая энергетика будет процветать в условиях рыночной экономики. Через каких-то три десяткилетия он прогнозировал построение «полностью солнечного общества».

Мягкий путь Ловинса

Экологическое движение переняло концепцию энергетического истощения, которую в своё время изобрели его противники. Неминуемый коллапс стал широко известной концепцией будущего, делавшей энергопереход неизбежным. Национальная Академия Наук США применяла это понятие ко всему комплексу возможных мер, призванных сделать США менее зависимыми от ближневосточной нефти. То есть уголь входил в список альтернатив. Энергетический план администрации Картера включал удвоение его добычи. После выхода этого плана в свет Нью-Йорк Таймс написала:

Соединённые Штаты и весь мир находятся в начале нового энергоперехода.

Президент заговорил о третьем переходе от нефти к энергосбережению и солнцу. Он демонстрировал диаграмму, заимствованную у итальянского атомщика Чезаре Маркетти, который получил известность как сторонник водородной экономики.

Маркетти мечтал о плавучих атомных АЭС, которые бы производили водород, а отработанные отходы сбрасывали бы прямо на морское дно. Он писал о водородных самолётах (которые всё ещё не полетели полвека спустя – жидкий водород втрое легче керосина, да ещё кипит при -253°С). Во время своей работы в МИПСА он просчитывал энергетические сценарии на будущее вместе с Брауном и Ловинсом. Методы, которыми пользовался институт, были довольно спорными. Их критиковали за фаворитизм в сторону атомной энергии. Маркетти, со своей стороны, указывал, что мировая энергетика чрезвычайно инерционна, и будущее её уже предопределено. Себя он считал иконоборцем, но по сути он поставил на службу старую добрую S-кривую.

Но в чём-то он был оригинален. В пику атомщикам, он утверждал, что источники энергии уходят на задний план не по причине исчерпания, а по причине устаревания: нефть удобнее угля, газ – нефти и т.д. Чего нам не хватает для «мягкого перехода» – это не ресурсов или технологий, а времени. В полвека не уложимся, давайте будем смиренно ждать перед лицом неумолимого закона логистической кривой. Вацлав Смил критикует его за то, что уголь всё ещё с нами. Но по сути Маркетти оказался прав в инерционности мировой энергетики.

Проблема Маркетти кроется не в его ошибках, но во влиянии на умы. После него многие эксперты стали относиться к энергетической динамике как к процессу технологического распространения. Стали думать в категориях волн инноваций, сменяющих друг друга. На самом же деле новая волна не отменяет старую, а кроме того – энергии и материалы, конкурируя, находятся в симбиозе друг с другом

Автор указывает, что наша проблема гораздо сложнее постепенного истощения ресурсов, она связана с катастрофическим изменением климата. Ещё неизвестно, с чем мы столкнёмся, пройдя через пик: с новым подъёмом или падением в пропасть.

Сама же история идеи энергоперехода заставляет нас задуматься о преемственности среди исследователей и футурологов. Инструменты одной науки берутся для использования в другой на основании простой аналогии. Спустя годы, становится ясно, насколько непродуманы были концепции будущего, которыми кормили широкую публику футурологи. Если бы их фантазии ничего нам не стоили, можно было бы смириться. Но в том-то и дело, что на кону миллионы, миллиарды, триллионы. На кону наше благосостояние. И потому смеяться над отжившими концепциями я бы не стал. Их ещё нам предложат неоднократно, но всякий раз – под новым соусом.