user9228904

(22 марта 1924 г. – 9 марта 2010 г)

Тот бой длился всего около получаса. Шансы выжить у советских солдат были минимальны, но все-таки они были. Две трети личного состава бригады навсегда остались под Керчью. Одна треть – выжила и продолжила воевать, – люди. А вот боевая техника оказалась гораздо более уязвима, чем люди, – ни одного целого миномета после боя не осталось...

Фото М.Ф. Борисова находится в открытом доступе в интернете.

Мы сидим у моего Героя на кухне, в его холостяцкой, московской квартире. Разговариваем. Спешить нам некуда. И я опять  удивляюсь,  как устроена человеческая память. Как  хранит она, порой, детали, подробности ушедшей жизни.  Ну ладно события, а как можно помнить имена командиров, или боевых товарищей, которые погибают и меняются на войне практически каждый день, а то и не один раз?

Начало

Или как можно помнить какую то свою рукописную публикацию  в школьной стенгазете? А было это в 5-м классе, тогда, в очередном выпуске школьной стенгазеты было размещено его первое стихотворение... Жили они тогда в маленьком, , сибирском городке Камень-на-Оби.

Помнит, мой Герой, и как на городском смотре детских талантов присудили ему - совсем юному поэту, первое место за стихотворение «Смерть комиссара». Помнит, что чувствовал себя признанным поэтом, когда, прижимая к груди, нес домой маленький школьный глобус, полученный в качестве награды.

Позже уже, когда писать стихи для сибирского паренька стало делом обычным, даже то, что родился он в поселке с символическим названием Михайловское, казалось ему тогда неслучайным.

О том, что в старших классах он часами сидел в библиотеке, открывая для себя все новые и новые имена, говорил мне сам Михаил Федорович. А я слушала и с трудом верила.

Тут я хочу обратить внимание читателя на одну деталь. Довоенный Советский Союз. Кровавая Сталинская диктатура. Глухая провинция...А в городе проводится смотр детских талантов с вручением призов. А простой советский провинциальный ребенок часами сидит  в библиотеке, открывая для себя все новые и новые имена.

А ведь эти имена и сегодня, в 21- веке, здесь, в столице. знакомы далеко не всем школьникам. Что уж говорить о школьных программах и уроках литературы в провинции?

Но Михаил Федорович утверждал, что именно в детстве, в школе, зачитывался он произведениями Лермонтова и Байрона, и что потом, по жизни, близки ему были их романтические произведения... Он не раз возвращался к ним.Впрочем, и поэзией интересы провинциального советского школьника ограничивались. Однажды, случайно наткнувшись в библиотеке на работы Циолковского (!!!), юный романтик, буквально заболел космосом.

Сейчас Михаил Федорович говорит об этом с грустной улыбкой. Конец тридцатых годов, предвоенный Советский Союз, глубокая сибирская провинция, - о каком космосе вообще можно было тогда мечтать?

Годы спустя уже известный поэт Михаил Борисов напишет поэму «Дорога к звездам», где есть такие строчки:

Из века в век, заобский краснотал
Тянулся к небу, к просини рисковой,
Еще никто Гагарина не знал,
И слыхом не слыхал о Терешковой,
А я в свои, всего пятнадцать лет
Уже судьбу загадывал неробко
Мне грезилось кольцо чужих планет,
И первая, нехоженая тропка.

Всегда готов!

Смотреть на звезды и мечтать о полетах может каждый, а вот сделать шаг навстречу космосу, решаются немногие. Чтобы быть ближе к звездам, Миша Борисов решил поступать в летную школу. такое было время в стране советов. Если и не все, то очень многие мечтали летать... Это в перестроенной России летные училища закрывают одно за другим. В Советской России летные училища, аэроклубы и прочие клубы по интересам росли в стране, как грибы после дождя. На городском аэродроме днем и ночью гудели моторы, в городе учились летать курсанты Барнаульского летного училища. Михаил уже представлял, как пролетит над родным домом, как качнет крылом матери, и, когда-нибудь вернется сюда Героем…
В летной школе документы у мальчишки не приняли. Сказали: маловат, приходи через год, когда тебе исполнится 16. Шел 1940. А через год был уже 1941-й!

Если Родина в опасности…

А через год всем было уже не до космоса. Нужно было идти защищать отечество. Впрочем, к этому готовился Михаил с детства. Семья – казачья, в три года Мишу в первый раз посадили в седло, в 4 он уже сделал свой первый выстрел из дедовской берданки. Да и в школе к патриотическому воспитанию подрастающего поколения относились серьезно, – школьники регулярно сдавали спортивные нормы, готовясь к труду и обороне. Военная подготовка была у ребят любимым предметом, особенно после того, как в классе седьмом, пришел к ним новый учитель – солдат, участвовавший в боях на Хасане.
– Сегодня считается нормой вытаскивать и расписывать только черные стороны нашей прежней жизни. Но мы-то лучше знаем, как это было на самом деле. И эту историю уже не перепишешь. Любовь к Родине была у нас в крови, чтобы ни говорили сегодня новоявленные «историки». Уйти добровольцем на фронт для нас было нормально. Так поступило большинство моих сверстников. Я знаю это не по книжкам, ни с чьих-то слов… Никто не гнал нас на передовую под дулами автоматов, никто не стрелял в спину, как это сегодня пытаются изобразить – с горечью говорит Михаил Федорович, – мы сами рвались на фронт, понимая, что отечество в опасности, и только мы можем защитить его!

Если не мы, то кто?

А, правда, что было бы с нами, если бы довоенное поколение наших соотечественников решило пересидеть войну дома, не желая защищать Сталина? Или, если бы правдой была вся та чушь, которая льется сегодня на нас с телевизионных экранов, претендуя на историческую достоверность?
Военком долго не хотел отправлять настырного паренька на фронт. Наконец, сдался, – предложил Борисову ехать в Томское артиллерийское училище. А Михаил очень боялся, что пока он будет учиться, война закончится, и он не успеет внести свою долю в нашу будущую Победу. Разве Советский союз мог победить без него? Впрочем, особенного выбора у Михаила не было, сидеть дома, когда немцы уже подходили к Москве, было и вовсе невмоготу.

Так начались курсантские будни будущего Героя Советского союза Михаила Борисова: изучение материальной части, стрельбы... Вот, как вспоминает это время сам Михаил Федорович:
– Пушка наша была на конной тяге. И, чтобы учебные стрельбы, хоть как-то приблизить к боевым, стреляли мы по движущимся деревянным макетам. Конечно, результат зависел от многих факторов: слаженности действий боевого расчета, четкости команд, даже от погоды и направления ветра. Вот в один из таких дней, получилось так, что я с первого же выстрела подбил один фанерный «танк». С одной стороны хорошо, – попал, но с другой, – макет–то я испортил. А уж когда я следом за первым и второй деревянный танк «испортил», командир испугался, что я ему за один день весь инвентарь уничтожу.

Боевое крещение

Конечно, о стихах пришлось на время забыть. Войсковые части Сибирского Военного округа начали перебрасывать в столицу, а 20 лучших курсантов, среди которых был и наш герой, были направлены в Краснодар, в распоряжение начальника пехотного училища.
Пехотинец не обрадовался гостям. Проведя больше месяца в дороге, курсанты прибыли грязные, оборванные, заросшие, подошвы сапог подвязаны проводом. Зачем училищу лишние хлопоты?
На следующий день бывших курсантов - сибиряков разобрали по воинским частям. Так и попал Миша Борисов в Отдельную стрелковую бригаду, дислоцировавшуюся в Краснодаре, стал наводчиком 57-миллиметрового миномета.
С этим минометом принял Михаил свое первое боевое крещение, высадившись с морским десантом под Керчью, в районе селения Камыш-Бурун. Тот бой длился всего около получаса. Шансы выжить у советских солдат были минимальны, но все-таки они были. Две трети личного состава бригады навсегда остались под Керчью. Одна треть – выжила и продолжила воевать. Люди. А вот боевая техника оказалась гораздо более уязвима, чем люди, – ни одного целого миномета после боя не осталось. А после войны появились строки:

Забудусь чуть, а бой тот снова рядом
От прошлого, попробуй, отрешись!
И вот, хрипя, уходит чья-то жизнь,
Оборванная вражеским снарядом.
И как в артиллерийской панораме
Я вижу ощетинившийся дот,
К нему ничком припавший небосвод,
Прошитый перекрестными ветрами…

Жизнь в подарок

Оглядываясь назад, анализируя свою жизнь, Михаил Федорович убежден, – раз 20 он мог погибнуть. Однажды в двух шагах от него взорвалась мина-лягушка, а он даже царапины не получил. В другой раз мессер устроил на него охоту, и тоже обошлось. Таких эпизодов было немало. А вот 22-го марта, день рождения Михаила Борисова, стал для него роковым. Это была мистика. Начиная с марта 1942 года, когда ему исполнилось 18, и все годы войны, вплоть до 1945 года, Михаил неизменно оказывался в этот день на больничной койке, с ранением, и контузией.
Вот и как вынесли его с поля боя в тот роковой день 22 марта 1942 года, Михаил не помнит. Очнулся в трюме корабля, идущего в сторону кавказского побережья, и первой сознательной мыслью раненного бойца была мысль о том, что вот и на этот раз жизнь ему в качестве подарка ко дню рождения судьба все-таки сохранила. Такие «подарки» он получал на войне еще не один раз.

Маленькие радости большой войны

Ох, и нелегко же пришлось тогда медикам военного госпиталя в Ессентуках, куда доставили Михаила. За три месяца непрерывных боев, солдаты ни разу не были в бане, не меняли белье. Вши были везде: в гимнастерке, в нательном белье, в шинели, в шапке.

- «Все это, включая меня самого, пришлось обрабатывать дважды, зато, когда меня избавили от этой пытки, ощущение было, будто я заново родился», – вспоминает Михаил Федорович.
Стихов, написанных в этот период, не сохранилось. В первые дни после ранения обычно было не до стихов. Да и потом, когда немного отходил, особенно в начале войны, постоянно мучил голод. Пища даже в госпитале была скудная, – маленькая тарелочка манной каши, кусочек хлеба, да чай. Что это для молодого мужского организма? Когда раны затянулись, и весной 42 года Михаила выписали из госпиталя, на Кубани как раз формировался артиллерийский полк. Так и стал Михаил наводчиком «сорокапятки» 36-го артиллерийского полка 14-й гвардейской стрелковой дивизии.
– Нас называли «сталинскими гвардейцами», и мы, вопреки нынешним толкователям российской истории, очень гордились этим званием!

Кто с мечом придет…

Однажды, артиллеристы захватили целый арсенал немецких боеприпасов и несколько пушек. Это был праздник, свои боеприпасы выдавались по пять штук на сутки, воюй, как хочешь. Что делать с такими трофеями долго не думали. Развернули стволы немецких пушек в сторону противника, и, не дожидаясь приказа, можно сказать, отвели душу.

Огонь не прекращался, пока не были расстреляны все снаряды!

Может быть, именно за эту «самодеятельную войну» сибиряков вскоре раскидали по другим подразделениям. Михаила почему-то определили в разведку.

– Когда я думаю об этом эпизоде сегодня, – говорит сам Герой, – понимаю, что, скорее всего, ребята надо мною тогда просто подшутили. Не ходят разведчики по одному, и уж, конечно не бывает разведки без специальной подготовки, без прикрытия. Но на фронте и шутки соответствующие… По сей день не пойму, почему я пошел тогда один.. В тот день, на передовой был большой туман… Шел долго, в сумерках, практически вслепую. А когда расцвело, воздух стал прогреваться, туман у самой земли рассеялся…

– Я остановился, начал оглядываться. Смотрю – метрах в 150, во весь рост стоит молодой немец. Я махнул ему рукой, мол, давай сюда, немец махнул в ответ. Так и стоим, перемахиваемся, словно это не война, а игра такая. В детском азарте я даже реальной опасности не почувствовал. Первая моя мысль, помню, как здорово было бы вернуться к своим с живым немцем в качестве трофея! Но как это реально сделать, когда местность открытая, день ясный, я один, а немецкие позиции вот они, рядом…
Так и стояли они какое-то время напротив друг друга, обмениваясь приглашениями, враги, ровесники, почти дети. Постояли, посмотрели, и разошлись, каждый в свою сторону. Вернувшись в расположение своей части, Михаил, конечно, обо всем доложил командиру.

Но, то ли не глянулся Борисов разведке, то ли обиделись разведчики, что не привел с собой «языка», то ли кто-то наверху решил, что у орудия пользы от него будет больше, только вскоре, Михаил Борисов был снова назначен наводчиком батареи 82-миллиметровых минометов. Минометы эти были особенно эффективны для поражения вражеской пехоты, а наводчиком он был отличным, третий снаряд практически всегда ложился в цель.

Любовь первая, и единственная…

– Вообще-то я старый холостяк, – предупреждает все мои вопросы о личной жизни мой Герой.
– И однолюб. Ведь любить можно одного человека, а можно любить всех – Родину, и это тоже любовь.
Конечно, и мне, как всем нормальным мальчишкам, нравились девочки в школе, да и потом встречал в жизни своей интересных женщин. Только вот любовь чаще была без взаимности, поэтому продолжения не имела. Впрочем, хочу признаться, что чаще у меня была не одна любимая девушка, а сразу две нравились, и когда пришлось выбирать, я не смог решить, кто из них мне дороже. Поэтому, к сожалению, ничего серьезного из этого так и не получилось. И в этом плане мне ближе, пожалуй, семейные традиции мусульманам. Наверное, это уже в генах. Не зря видно погуляли когда-то по нашей земле татары. При этом я был и остаюсь православным христианином. А вот в отношении женщин, мне гораздо ближе ислам.
Впрочем, на фронте думать о любви не приходилось. Свободных девушек просто не было. Я вообще не хочу говорить на эту тему. А стихи о моей первой любви. конечно, есть. Я посвятил их России:

Говорю для друзей, на весь мир не трубя,
Что поныне влюблен я, Россия, в тебя.
В ширь родимых полей, да в небес синеву,
Каждой болью твоей, по-сыновьи живу.
Пусть давно на виски лег нетающий снег,
И подходит к концу беспокойный мой век,
А от этой любви не уйти никуда…

Прохоровка. Мне этот бой не забыть…

А как его забудешь, этот бой, когда он еще живет в тебе, в голове, в сердце? Когда по ночам ты еще слышишь во сне этот не прекращающийся грохот и просто физически ощущаешь запах раскаленного металла. Сама Прохоровка, как и все другие деревни вокруг, уже горели, когда на рассвете 11 июля 1943 года пришел в дивизион приказ прикрыть деревню со стороны автомагистрали. Черные дымовые хвосты плотно стелились по полям, их было много, поэтому немцы не сразу замелили, что на пути их танков разворачивается в боевом порядке противотанковый дивизион. Так, прямо с марша пушки спешно устанавливались, разворачивались в сторону прущих на них танков, подтаскивали снаряды…

Страшнее всего было ждать

Страшнее всего было ждать, пока тигры подойдут на убойное расстояние.
Командир батареи, Павел Джиппо, да и все они, знали что, если у кого-то не выдержат нервы, если какое-нибудь орудие выстрелит, хоть на секунду раньше срока, немцы уничтожат батарею, прежде чем она успеет сделать еще, хоть один выстрел. Отсчитывая эти последние секунды, каждый уже знал: тигров было ровно 19. Вот они все, то появляютя, то снова тонут в этом черном дыму…
Когда прозвучала, наконец, команда «Огонь!» до танков оставалось не более 500 метров.
От первого же залпа батареи загорелись две машины. И тут же по дивизиону ударили минометы противника. Укрыться негде, даже пушка на ровном поле скорее цель, чем укрытие.
Естественно, артиллеристы в первые же минуты боя понесли большие потери, но все, кто еще мог стрелять, оставались у пушек до последнего, подносили снаряды, заряжали, и снова стреляли, теперь уже в упор. Наконец, замолчала последняя пушка нашего дивизиона.
Солдат из расчета Борисова разметало по полю взрывом очередного снаряда. Придя в себя, Михаил осмотрелся вокруг. От батареи мало что осталось, людей нет, большинство убиты, часть ранены, кто стонет, кто кричит, и только одна пушка каким-то чудом еще цела. Михаил побежал к орудию. Убедившись, что пушка исправна и даже снаряд уже в стволе, выстрелил. Отметив для себя, что загорелся еще один танк, побежал за новым снарядом.
Он успел подбить еще два вражеских танка, когда к нему подбежали, что-то крича, Володя Красноносов и Павел Джиппо.
Втроем они управлялись с пушкой значительно быстрее. Один подносил снаряды, двое других заряжали и стреляли. Так они подожгли еще несколько машин. Оставшиеся танки продолжали стрелять по батарее, вокруг рвались мины и снаряды, вой, и грохот не стихал ни на секунду. Уцелеть в этой мясорубке было невозможно.
И Джиппо, и Красноносов вскоре были ранены, Михаил опять остался у пушки один. Он уже давно ничего не слышал, но хорошо видел, что один тигр подошел совсем близко, и уже разворачивает в его сторону орудие… Если тигр успеет выстрелить первым, бой закончится.
И вместе с этим боем закончится для солдата все, потому, что закончится жизнь.

Понимая, что этот выстрел – его последний шанс остановить врага, Михаил навел ствол прямо в лоб танку и выстрелил. В следующее мгновение немецкий снаряд разнес на куски и нашу пушку…

О том, что произошло потом, Михаилу рассказали уже в госпитале.
От неминуемой смерти его спас командир корпуса - генерал Попов. Попов, наблюдавший за действиями батареи с КП, видел, как самоотверженно, до последнего, сражались артиллеристы. Это он приказал еще в ходе боя вытаскивать раненых из-под огня.
За этот бой под Прохоровкой, Михаил Федорович Борисов был представлен к званию Героя Советского Союза.

Победа

А 1 мая 1945 года Михаил не отказал себе в удовольствии заплатить немцам по старым счетам. И, хотя сам он к тому времени уже не имел отношения к артиллерии, в Берлине примчался к стоявшим неподалеку от его части артиллеристам, по старой памяти сам встал к прицелу, и раз десять, сам лично выстрелил по рейхсканцелярии. Так он рассчитался с врагом за всех своих погибших товарищей, за лежащую в руинах Родину. А еще через день паренек из далекого сибирского городка оставил свой автограф на одной из колонн Рейхстага.
Миша написал тогда первое, что пришло ему в голову:

- «Мы из Сибири!» и подписался «Михаил Борисов».

Сегодня это кажется символичным. Как напоминание тем, у кого коротка память.

Герой Советского Союза Михаил Федорович Борисов был и оставался до последнего своего дня Солдатом Родины. Жил мой Герой в Москве. Вел активную общественную жизнь, писал книги, встречался с молодежью, рассказывал молодым Правду о подвиге Советского Народа.

Правду, которую знал не с чужих слов.

Я был и остался солдатом
Мне часто и мирной порой
Как будто на фронте когда-то
Случалось выдерживать бой,

Людей, извращающих, скажем,
Отцовскую славу и честь,
Хватает в Отечестве нашем.
Но тронутых спесью, не счесть!

Иной, как забралом закрытым
Прикрытый от горестных снов
Взирает с пресыщенным видом
На блеск боевых орденов.

И больше по этой причине
Бессменно, насколько могу,
Я светлую память поныне
О старых друзьях берегу.

О тех, кому только досталась,
Надежда на это, и пусть.
Отступит, коль надо усталость,
Заглохнет случайная грусть.

А стойкость победного года
Опорой послужит вполне,
Когда, хоть по дурости кто-то
Посмеет забыть о войне.

Игорь, правда, написал матери: можно ли? Что могла сказать мать?
Два года вздрагивала она от звонков в дверь. Два года с тревогой вслушивалась в скупые сводки. Об Афганистане говорили шепотом. Страна жила своей жизнью. Союз еще был, - слишком велика была масса, но процесс распада уже начался...
Если бы Игорь привез с собой весь полк, мать приняла бы их...и была счастлива.
Солнечным, августовским днем стоим мы, с группой бывших десантников у памятника воинам, погибшим в Афганистане и Чечне, и мама Игоря, - Роза Ивановна со слезами на глазах рассказывает, как встретила она сына с друзьями, как первое время ребята даже спать не могли... Загремит ночью холодильник, они вскакивают, словно автоматную очередь услышали. Потом до утра заснуть не могут. Курят на кухне. Сидят говорят тихо. О чем-то своем, неизвестном ей.
И даже сегодня, когда уже и времени прошло немало, не отпускает война, снится сыну иногда по ночам. Тогда он кричит во сне.

А может, это раны дают о себе знать. У Игоря ноги сильно осколками посекло, да и вообще здоровье там, в Афгане осталось. 21 год проработал машинистом на электровозе, работу любил, - пришлось уйти по здоровью.

Сегодня, вот, в локомотивном депо работает на Москве - 3. О службе своей только один раз в год и вспоминает, когда с такими же, как он сам, встречается. Когда достает из шкафа берет свой голубой, да верную тельняшку.
Первые полгода в Афгане, батальон, где служил Игорь, обеспечивал безопасность военного госпиталя в Кабуле, потом дворец Бабрака Кармаля охраняли. Это теперь и отсюда кажется, что Кабул это не Кандагар, не Саланг, но там война была везде. И в Кабуле, как и везде, русские для афганцев были "шурави". И выстрелить в тебя могли в любой момент, улыбаясь.

Михаил Свиридов сегодня без голубого берета, без тельняшки, но разве внешними признаками обозначается принадлежность к Воздушно Десантным Войскам? Можно быть одетым в гражданское, можно даже вообще не прийти в этот день к памятнику, все равно Миша - один из них, и будет так всегда. В сентябре 1986 года закончил Михаил Рязанское училище ВДВ, а 30 июля 1987 года 345 отдельный парашютно-десантный полк, где он служил, уже пересек Афганскую границу.

Стояли в Баграме. Город не город, кишлак не кишлак, просто одна из множества горячих точек на территории соседней республики. Что осталось в памяти сегодня?
Михаил на слова скуп. Уверен: ослабление дисциплины увеличивало наши потери и без того немалые.

Правда, в 1987, 1989 годы дисциплину в войсках стали подтягивать.
И Михаил, и Алексей Дежин, служивший в том же 345 полку ВДВ там же, в Баграме, только несколько раньше,( в 1980-1982 годах), участвовали в ликвидации банд, сидели по несколько суток в засаде в кишлаках, или в горах, на караванных тропах, куда забрасывали их с воздуха. Прочесывали кишлаки, проводили разведку для провода колонн.
Родина ставила задачи. Десантники эти задачи решали. «Никто, кроме нас» - девиз десантников. И что интересно, - только здесь, у памятника павшим выяснилось, что и у Алексея и у Михаила даже командир был тот же: легенда ВДВ - Валерий Александрович Востротин.

Только когда служил Алексей, Востротин был командиром батальона, а во времена службы Михаила, уже командиром полка. Воистину, неисповедимы пути господни...

Примечание от автора: легенда ВДВ, самый необычный из всех генералов, сорви-голова, Герой Советского Союза, генерал-полковник Валерий Александрович Востротин умер совсем недавно, 13 феврвля 2024 года от тяжелой, продолжительной болезни.

Когда Алеша произносит странные для нашего слуха слова: Черикар, Пандшер, Саланг, Михаил, да и все собравшиеся сейчас у памятника десантники, понимают, о чем идет речь. Они говорят на одном языке.
И сегодня бывшие воины - интернационалисты нашли свое место в мирной жизни: Алеша работает водителем в Московской фирме «Скит». Миша занимается бизнесом, и, судя по всему, небезуспешно. Правда, есть у Михаила  еще одно дело, требующее и сил и времени, - он является заместителем председателя союза Афганцев. Вместе с председателем этого союза Сергеем Якуниным, немало делают они для тех, кто прошел через это чистилище.
Не забывают ребята и родителей погибших воинов. Это я слышала не от самих воинов - интернационалистов, а от тех, кому нужна эта помощь. Несколько семей получили квартиры в построенном специально для воинов-афганцев «Афганском дом». Я слышала, как благодарила ребят за помощь и мама Володи Волкова, совсем юного десантника, погибшего в Чечне в первую чеченскую, в 1995 году.
Время летит быстро. Я не успеваю поговорить со всеми.

К десантникам подходит глава района, он возлагает к памятнику корзину с цветами, здоровается с каждым из воинов за руку, поздравляет с праздником, тихо говорит им какие-то слова. Приветствует, присутствующих у памятника, родителей погибших ребят.

Пресса, официальные лица, все мы здесь зрители на чужом празднике. Глава района жмет руку И.И. Куликову, отцу погибшего десантника.

С Иваном Ивановичем Куликовым я знакома давно. С тех пор, как после развала оборонки мне пришлось какое-то время поработать в районной газете. Просто я однажды увидела, как немолодой, усталый человек принес целую коробку книг для передачи, воюющим в Чечне, спецназовцам из 21 бригады.

Обычно приносят в таких случаях то, что самому не надо, а тут... Я полистала эти книги.

Это были любимые книги его погибшего сына.

И на каждой из них Иван Иванович написал напутствие - заклинание чужим сыновьям:
– Вы только возвращайтесь живыми!!! Обязательно возвращайтесь! И, если, вдруг, будете где-то рядом, прошу, пожалуйста, зайдите в гости! Мой адрес...
Послание свое к неизвестному воину Иван Иванович подписал тогда просто: - отец погибшего солдата.
Зная, что лучшие книги из собранных, бессовестно растаскиваются, я не могла позволить, чтобы нечистоплотные руки касались этих книг, я позаботилась, чтобы они дошли до адресата, попали к воинам 21 ОбрОН.
И, конечно, 2 августа, в день очередной годовщины ВДВ, Иван Иванович Куликов не мог не прийти к мемориалу. . И погибший его сын - Сережа тоже был здесь. Иван Иванович прислонил Сережину фотографию к мраморным плитам, положил рядом его документы . А Сережин голубой берет надел сам.
– Чудит старик!– скажут одни.
– А что ему осталось? Вышел на пенсию, ослаб, постарел, и вся жизнь его теперь в прошлом, там где Сергей его так и остался навек двадцатилетним.

А тут еще в стране черт знает что творится! От такой жизни у кого хочешь нервы сдадут, «крыша поедет».
Что говорил глава района  родителям погибших ребят? Слова утешения? Сочувствия? Благодарности? Не знаю. Мне показалось, что предназначены эти слова были только им, и слушать их не очень удобно...

Было видно, что внимание, оказанное главой, и десантникам, и родителям приятно. Словно это не Родина у них в вечном долгу осталась
После завершения официальной части, как-то само - собой получилось, что поехали все на кладбище в Новую Деревню, где похоронены многие из погибших десантников, уходивших служить из Пушкино.

Я так и не успела поговорить со всеми ребятами. Не удалось поговорить с однофамильцами Евгением и Александром  Мироновыми... Надеюсь, сделать это при первой же встрече. Знаю точно: там есть о чем рассказать.
А пока, давайте поименно вспомним тех, кто непременно пришел бы в этот день к памятнику, если бы не оборвалась его жизнь при исполнении служебного долга...
Калмыков Василий Николаевич 1955-1984
Романов Александр Юрьевич 1962-1982
Семенов Николай Николаевич 1964-1984
Куликов Сергей Иванович 1964- 1984
Сережа служил в 345 полку ВДВ. Всю 13 заставу, где стоял Сергей, душманы расстреляли. В живых остались только два человека, случайно...
Иванов Андрей Николаевич 1965-1989
Андрей был единственным  мужчиной  в семье, с ним  связывала все свои надежды на будущее его мама. Она похоронена теперь рядом с сыном. Не вынесло этой потери материнское сердце, они не оставили на Земле после себя никого... не успел Андрей жениться…
Волков Володя 1974 - 1995
Володя тоже был единственным сыном. Рано поседевшая мать Володи часто приходит на его могилу…
Епихин Андрей 1961 - 2000
Андрей – это вообще человек - легенда. Все, кто говорили о нем, говорили в превосходной степени. Он был лучший, среди равных. Это было первое имя, которое я услышала с утра на улицах города. И в течение дня оно прозвучало не раз. Об Андрее Епихине мне рассказали первые же встреченные десантники. Они упрекали меня, да и всех журналистов, в том, что Андрей так и ушел безвестно. Об Андрее Епихине говорили мы, уходя с кладбища.
Андрей был очень сильным человеком, профессиональным спортсменом, владел боевыми искусствами, многому научил тех, с кем работал.

Прошел не одну горячую точку. Раненым, но живым вернулся с войны.

Он мог справиться с любой ситуацией! Мог одолеть любого врага!

Только болезнь оказалась неизлечимой...
Ушедших помянули не только добрым словом.
Оставили им по стопочке. Поставили свечи в храме.
– Это нужно не павшим, это нужно живым!
Праздник неожиданно продолжился вечером. Глава сделал подарок десантникам. На импровизированной эстраде у кинотеатра “Победа” состоялся концерт. Профессиональная эстрадная певица Лоя так завела бравых ребят в тельняшках, что они готовы были танцевать с нею всю оставшуюся жизнь.
Когда же на “сцену” вышла автор- исполнитель Катя Тихомирова, десантники, обнявшись и покачиваясь, пели вместе с Катей. Неудивительно, ведь исполнялись песни из репертуара “Голубых беретов”. И очень хорошо исполнялись! Песню, написанную к 70 - летию ВДВ исполнил автор Александр Андреев. Текст песни был размножен заранее и роздан “виновникам” торжества. Концерт понравился и десантникам и гражданским зрителям, собравшимся на площади.

Жаль только, что время пролетело очень быстро.

“Голубые береты” только распелись, когда у них забрали микрофон.

Кстати, именно там, в толпе на площади я услышала историю которая стала поводом для довольно непростого расследования. О ней рассказывается в материале "Четыре секунды и вся жизнь".

От автора. У Вас, уважаемые, огромная аудитория. Тысячи, а может и миллионы читателей. Вероятность не велика, но, вдруг, кто-то знал при жизни Андрея Епихина, может быть мы сможем вместе попытаться собрать какую-то информацию, чтобы написать об Андрее.

Уж очень восторженно говорили о нем молодые люди в голубых беретах и тельняшках.

К сожалению, тогда записать их рассказ возможности не было. А теперь это кажется вообще не возможным.

Ну а вдруг! Год рождения Андрея Епихина 1961.

ВОИН, МУЗЫКАНТ, ДИРЕКТОР ШКОЛЫ.

Странная у человека память. Бывает не вспомнишь, что было с тобой вчера... А тут, события, унесенные временем более, чем на полвека, помнит солдат. Даты.. Названия. Имена. Даже цвета не стерлись...
Героя прошлой войны Алексея Петровича Филимонова знали в нашем городе многие. Правда известен он был, скорее, как бывший завуч, а потом директор Пушкинской средней школы № 3.

Кто-то помнит его как руководителя детского оркестра, кто-то, как учителя пения или руководителя хора, но все, кто знает Алексея Петровича, знают его, как человека беззаветно преданного своему делу.

Шум школьной жизни давно не долетает до слуха старого солдата.
Долгими бессонными ночами, когда болью напоминает о себе осколок, когда тишина обостряет все чувства, возвращается он в свое прошлое, снова и снова переживает события, унесенные ветром времени.

Кавалер двух орденов Славы, обладатель многих боевых и мирных правительственных наград, инвалид Великой Отечественной Войны, в прошлом боевой артиллерист, а ныне пенсионер, Алексей Петрович Филимонов живет на Серебрянке, в обветшалом хрущевском доме без лифта, в небольшой квартире вместе с женой и детьми.. Из дому выходит редко. Не под силу уже.

Чтобы лучше узнать своего героя задаю ему первый вопрос, - откуда он родом?
Предки Алексея Петровича жили в Саратовской области, Макровском районе. Село называлось «Северка».

Между прочим, там была своя, интересная история, начавшаяся еще в 1812 году. Когда через поселение шли французы, во главе с Наполеоном, жители вынесли французским солдатам хлеб - соль. А маленькая нарядная девочка от имени местных жителей приветствовала завоевателей.

Трудно теперь сказать, почему так поступили крестьяне, но после войны, их всех выселили на Север. По окончанию срока ссылки далеко не все жители вернулись в Северку, но те, кто выжил, пришли пешком, через много лет.

Когда декабрист Лаптев бежал с каторги, он тоже дошел только до Северки, и долгие годы жил там. Эти легенды передавались из поколения в поколение и сегодня уже трудно сказать, где здесь правда, а где выдумка.

В 1938 году семья Алеши Филимонова переехала в Пензенскую область, в рабочий поселок Беково, что при сахарном заводе. Там и началась его сознательная жизнь.

Любовь первая, и единственная...

Там остались его школьные друзья. Там встретил он свою первую и единственную любовь. Приметил ее сразу, но подойти не решался долго... Учились они в одной школе, но Ванда была еще пионеркой, а Алексей уже в девятом учился, был старшеклассником...

«Любовь была благородная, не то, что сейчас», - это общее мнение супругов, проживших вместе, в любви и согласии уже более полувека. В 1940 году закончил Алексей школу и ушел в армию. На Западной границе уже давно тучи сгущались.. Однако жениться солдат успел, когда на побывку из армии прибыл в родной город. О начале войны многое теперь говорят. И что готовы не были, и что без горючего стояли...

Первый бой, долгая дорога к своим...

А вот артиллерийский полк, где служил срочную Алексей Филимонов, уже 17 июня 1941 года своим ходом выступил из района Житомира в западном направлении. Семь дней были на марше.

Трактора тащили пушки, личный состав пешком топал. 22 июня война началась, а уже 25 июня полк вступил в бой. Немецкие танки появились довольно неожиданно. Наши пушки били по ним прямой наводкой.

Немцы, правда, тоже не ждали. Алексей был наводчиком первого орудия первой батареи. Когда 26 июня в его боевой расчет попал снаряд, получил молодой артиллерист тяжелое ранение и контузию. Один осколок вошел в грудь, другой застрял внутри намного ниже...

Этот бой был под Дубно, а прооперировали бойца в легендарной Шепетовке. Помнит, первое, что увидел, когда открыл глаза, были кубики младшего лейтенанта, склонившегося над ним. Но немцы наступали быстро, в Шепетовке ночью высадился немецкий десант, и почти весь медперсонал погиб, а раненных чудом успели эвакуировать. Долечивался Алексей в Житомире и Ворошиловграде.

А 24 августа уже воевал. Глухой, после контузии, с поврежденной ногой, хромая, вернулся в свой полк. Первые месяцы войны не прошли для артиллеристов бесследно. Кадровых армейцев практически уже не было. В полк пришла новая пушка, а обслуживать ее некому.

Командир спрашивает: «Сможешь?» А кроме Филимонова в полку и специалистов - то нет. Ночью, с фонариком стал приводить в порядок пушку. Самому интересно было с новой техникой повозиться.

После этого случая занимался техническим обслуживанием материальной части - пушки в рабочем состоянии поддерживал. И, хоть числился в боевом расчете 1 батареи, командир полка сначала просто просил его посмотреть пушки на другой батарее, а потом сделал его мастером -наладчиком . Он был один на весь полк.

Помнит, что наши, отходя, взорвали плотину на реке перед хлебозаводом и пройти наши войска уже не могли. Шли вдоль Днепра на юг, около 25 километров. Потом на марше, нашу колонну начала немецкая авиация бомбить и обстреливать. Много убитых, много раненных было в тот день, но с остатками полка артиллеристы остановились в деревне Магдалиновке. К этому времени немцы ушли далеко на восток, и большими группами прорываться к своим было уже не возможно.

В один дом в Магдалиновке, уже в сумерках они постучали. Молодая женщина Тамара переодела Алексея в гражданское. До этого Алексей целую неделю голодный в кукурузе сидел на поле. Выйти было уже нельзя, кругом немцы. Да еще нога болела, после ранения и контузии с палочкой ходил. Худой, изможденный, он вообще на воина мало похож был. Просил Тамару свести с партизанами. Знали, что партизанские отряды начинают действовать на территории, занятой немецкими войсками..

Своих кормить нечем...

Обычно шли в партизаны местные жители, бывшие партийные руководители. На второй день их повели на Днепр, в плавни, где базировался партизанский отряд. Партизанский дозор даже не пропустил в лагерь. Боялись провокаций. Но кто-то из руководителей к ним вышел, сказал, что ни накормить, ни спрятать они солдат не могут, народу у них и так много, а вот с оружием и продуктами проблемы большие. Советовали пробираться к своим через линию фронта

Легко сказать! Немцы к этому времени уже на 400 километров ушли на восток! Сопротивление оказывали только отдельные части, остатки боевых подразделений. Вот и этот артиллерийский полк до последней возможности оборонял Запорожье, не зная, что творится вокруг. К этому времени прибился к Алексею один татарин. Тоже из окружения выходил.

Шли в гражданском, а на случай встречи с немцами придумали себе легенду, что копали окопы. Попали под бомбежку. Вышли к самому Донцу. В дороге всякое было. Однажды остановили их румыны.

Враг врагу рознь...

Румыны на стороне немцев воевали, но убивать пленных сразу не стали, привели в село, где румынская часть стояла. Село, всего домов восемь, маленькое. В доме были не только румынские офицеры, были и местные жители. С пленными не очень строго обращались, и Алексей попросил балалайку, что на стене в горнице висела. Сыграл «Солнышко мое», а тут вошел румынский унтер-офицер. Попросил сыграть «Волга - Волга». Сыграл. Офицер повел его в другую хату, а там... немцы. Они между собой поговорили. Прикурить дали. Вышел русский солдат на крыльцо, вроде как покурить, смотрит, — ничего не происходит. Стоит курит. Оглядывается. Впереди заросли. Деревья, кустарники. И так километра два. До самого Донца. Алексей постоял - постоял, смотрит, внимания на него не обращают, не охраняют, не зовут. Выбрал подходящий момент и побежал. Бегун - то из раненого да контуженного не очень хороший, - нога болит, осколок при каждом движении отзывается, но выхода нет, - бежал, пока были силы. Наконец, в кустах остановился, отдышался, прислушался... Тихо. Погони нет!

А время - то — ноябрь, числа десятого! Заморозки начались. Над Донцом туман. Смотрит солдат, внизу, на берегу, - хата стоит. Одна. Затаился. Наблюдал издалека, прислушивался. Никого вокруг! Наконец, решился - постучал. Дед отозвался. Недоволен: -« Много вас ходит здесь!»
Понять можно, власти нет, место безлюдное, мало ли, кто забрести может. Но дед - то свой, советский, разговорился потом.

Сказал, что Донец здесь не широкий, что впереди острова, а за ними лиман полтора - два километра шириной, а дальше, в Балаклее, нет ни немцев, ни наших. То одна, то другая разведки наведываются время от времени. Пошел солдат дальше. В мокром ватнике по морозу! Особенно туго ночью приходилось!

Промерз насквозь, раны разнылись. Вышел на Балаклею, видит, на опушке леса тачанка стоит со звездой, — разведка наша. Отодрал Алексей козырек, достал бумагу из госпиталя, показал ранения на себе. Разведчики — это были они — накормили его, напоили водкой. С усталости, да с голоду, повело солдата малость. Поговорили, выкурили по сигарете, и отправили Филимонова в деревню, где в крайнем доме штаб полка расположился.

Роднее родных...

Разведчики все бородатые, усатые, лиц не видно, а все одно свои, родные, после долгой дороги, после встречи с немцами и удивительного его спасения. Идет, видит, — пушка стоит, и солдат при ней. Родным повеяло. Ему бы свернуть, подойти, но нет, — идет дальше, в штаб. В деревню пришел, видит, капитан - артиллерист стоит, с которым первый бой приняли. Нет, думает, не может быть этого, — показалось! Контузия сказывается! Идет дальше, в штаб. В штабе оформился. Переночевал.

Утром встали, от телогреек пар идет. Мороз крепчает!. От села отошли, что за черт?! Видит, солдаты телят гонят, а лица знакомые! Разговорились. Оказалось, что все они из одного, 205 полка. Раньше знакомы были, Алексей в футбол играл, вратарем был, его в полку знали. Выяснилось, что не показалось ему, и капитан был знакомый, и солдатик с пушкой тоже из его полка.

Выяснив, что родной полк рядом, бегом отправился туда, к своим, на два километра в тыл. Идет, и сам себе не верит, что возможно такое!

Дальше не отправлять, вернуть в часть!

В полку обрадовались все. Федя — главный повар полка — узнал сразу, хоть Алексей заросший после скитаний. Друг Леши Филимонова — Ванечка Зудов котелок горячих щей притащил, сам контуженный. Майор Ловчиновский печенья принес, масла. В общем, встретили, как родного. Командира первой батареи к этому времени убило, новый был назначен. Сообщили о счастливом возвращении командиру полка, командиру дивизиона. Филимонов горнистом полка был, поэтому командование знало его.

Тогда, после госпиталя, отдохнув в полку три дня, по приказу командира отправили Алексея в «боепитание», долечиваться. Пришел к месту дислокации, а там опять все лица знакомые, все музыканты там. Берегло их командование, хотя... как на войне убережешь? Солдату совсем плохо стало. Ребята попросили блины сделать, дом вспомнить, а он с ног валится, сознание теряет. Блинов - то напек, а сам снова в санчасть угодил. Прогулка в мокрой одежде, ночевки на холоде, ранение не долеченное, не прошли даром.

Жар начался, температура 41 градус! В самом деле сознание потерял. Военврач Джафаров, доставил горемычного в медсанбат, в сопроводительных документах написал: «Никуда не отправлять, вернуть в часть! Где, и сколько лежал Алексей, не ведал. Очнулся в Купинске. Перенес сильнейшее воспаление легких и весь букет: лоренгиты, форенгиты, отиты.

Есть вообще долго не мог ничего. Вестибулярный аппарат напрочь расстроен! Но, чуть подлечившись, рвался Алексей к своим. Фронт остановился.

Сталинградский ад...

Как только стал Филимонов вставать, из госпиталя сбежал. Добрался к своим. Командир посмотрел на него, вернее на то, что от него осталось, и вручил сумку медбрата. В боях за Сталинград, правда, снова у пушки воевал, вторым номером. Расчет пушки семь человек. Это был 218 истребительный противотанковый полк.

Бои на Волге были страшные. Представьте, что беспрерывно на вас сыпятся снаряды и бомбы. Сплошная стена огня. Кажется, что ничего живого остаться там просто не может. Сначала один «Хенкель» пикирует, бросает бомбу, за ним второй, затем - третий. И так штук тридцать по кольцу.

Вокруг укрытия все всмятку, а артиллеристы сидят все семеро, глядят друг на друга. Кто бледный, кто, наоборот, красными пятнами пошел весь. Курят от нервного напряжения. Артобстрел заканчивается, немцы идут в наступление. Танки ставят дымовую завесу, пехоту за дымом не видно. Немцы волнами идут. Целый день, бывало, отбивали атаки.

Три полковые пушки стояли на территории завода «Красный Октябрь». Командовал старший лейтенант Лялин. А к вечеру к городу подошли новые колонны немецкой военной техники, танки прорвали нашу оборону. От дивизиона осталось в живых одиннадцать человек, большинство из них раненые. Все, кто был в состоянии держать оружие, отбивали атаки противника.

К 25 августа 1942 года до Волги двадцать пять метров оставалось. По Волге разлилась нефть. На крутом правом берегу немцы разбомбили нефти хранилище. Нефть горела. Сплошное море огня. И ветер. В эти дни был очень сильный ветер. Зрелище было страшное. Зарево было видно на двести километров.

Жизнь у человека одна.

И умирать не хочется никому, но в условиях жестоких боев, какие, были под Сталинградом, думать о страхе было некогда. Жить оставался тот, кто успевал выстрелить первым. А дальше... у кого какая судьба. Когда после окончания боев, где-то числа 11 января, наши солдаты расчищали город от трупов, запомнилась Алексею совсем юная девушка вся седая, с черным от гари лицом и выцветшими бледно-голубыми глазами. Психика человека не в состоянии вынести то, что было в Сталинграде...

После Сталинграда весь полк получил месяц отпуска. А потом был Волховский фронт. Шли там, где дислоцировалась армия генерала Власова.

- Да они просто не могли воевать! Нечем было отбивать атаки немцев.! – говорит мне старый солдат.

А полк Алексея  был доукомплектован личным составом,  участвовал в прорыве Ленинградской блокады. После Сталинграда, после победы под Москвой, дух в войсках был уже другой. Воевали на Барвенковском направлении, потом были бои за Киев, потом снова госпиталь.

Перед Киевом напросился Алексей в разведку, а на «той» стороне в немецких окопах, подхватил солдат чесотку на руки. МУка, почище любого ранения. А тут, 6 ноября 1943 года берут наши Киев, и в честь очередной победы, решают для бойцов устроить концерт. Алексей Филимонов на трофейном аккордеоне должен был аккомпанировать выступавшим.

Чтобы привести руки в порядок, их чем-то намазали, забинтовали. Чесаться действительно перестали, но руки сгорели чуть ли не до кости. И вместо концерта попал артиллерист опять в лазарет.
Лежал в Киево - Печорской Лавре в госпитале, по соседству с забальзамированными  экспонатами. После госпиталя забросила его фронтовая судьба в эвако роту 38 армии.

Бои были тяжелые.

После Сталинграда у Филимонова уже были боевые награды. Трехмесячные курсы лейтенантов и новое назначение. На этот раз в СМЕРШ 38 армии, адъютантом. СМЕРШ «чистил» города Западной Украины от бандеровцев...
Однако артиллерист, он и в СМЕРШе артиллерист. Однажды встретилась 38-я армия с истребительно противотанковым артиллерийским дивизионом, доложили об Алексее Филимонове комдиву Евгению Чуприкову.

Специалисты - профессионалы всегда в цене были, а тут еще 76 мм пушки на вооружении в дивизионе стоят, танки немецкие только так «щелкают». Ну и зачислили Филимонова в 411 артдивизион.

Два ордена «Славы» Алексея Филимонова...

Потом воевали в Карпатах. Бои были очень тяжелые. За месяц фронт всего на семь километров продвинулся. И в конце октября приказ пришел: поднять пушку на высоту 620 метров и с нее расстрелять немецкие позиции. Тащили всю ночь вручную, веревки, лямки, все, что было использовали. А утром командир орудия Петя Бовт сделал семь выстрелов и ствол пушки «сбился». Нет наката. Стрелять нельзя. Кто «спец» по ремонту орудий?

Командир к Филимонову: «Леша, выручай!»

Немцы стреляют, а артиллеристы качают, им надо знать давление. Немцы стреляют, а наши уже лежа качают... Наконец, ствол пошел вперед. Боевой расчет снова в бой вступил. Разбили немцев. Позиция у орудия была выигрышная.

Алексей заряжал, а командир стрелял. Командиру «Красную звезду» дали, Алексею —орден «Славы» третьей степени. »Славу» второй степени уже за взятие Германии получил. На реке Шпрее шел бой. Попали артиллеристы под огонь танков. Момент был критический. Первое орудие разбито. Рядом со вторым разорвался снаряд. Грязь, песок взрыв поднял. Вот тогда и заклинило пушку.

Выхода не было. Взял Алексей кувалду, сбил заклинившую часть ствола, прочистил. Вернул орудие в рабочее состояние буквально под огнем немецких танков. Впрочем, один из них наши подбили сразу, как только починили пушку...

Есть у старого солдата и другие награды. «За Берлин», за «Прагу», «за победу над Германией» и еще много разных и военных и мирных.

По Европе его дивизион тогда километров 500 на марше прошел, с боями.

День Победы у каждого свой!

И 9 мая 1945 года, когда объявили о капитуляции немцев, были они на марше, на Прагу шли. Приказ об окончании войны пришел 13 мая, когда полк стоял уже в Праге. Позднее, в городе Кладно переформирование было. Дивизион влили в 111 артиллерийский полк.

Как дважды раненный, Алексей Филимонов должен был сразу ехать домой, но ему и тут не повезло. Был в полку человек, который до войны работал акробатом Сталинградского цирка. Крутили они иногда сальто в свободное от войны время. . Однажды после «фуса» Алексей неудачно приземлился и порвал связки, опять угодил в госпиталь. Сослуживцы по домам разъезжались, а он долечивался...

Но война закончилась, и это было самое большое счастье для всех.

Я не стала расспрашивать солдата о его послевоенной судьбе. О его учениках, вылетевших в жизнь из стен ПСШ № 3 в семидесятых. Мирная память коротка. Судить ее трудно. Но всем, кто помнил своего директора, я тогда написала,что жив Алексей Петрович! Перенес тяжелую операцию. Ходит и живет трудно. Сядет изредка полистать старый свой фотоальбом, лица дорогие вспомнить. У окна постоит, вслушиваясь.

Нет, не долетают до окон звонки школьные!

Мимо идут ученики его бывшие...

Своих детей и внуков в школу ведут...
Жизнь продолжается...

А жили в одном подъезде. Дома тогда были ведомственные.

Держался он всегда бодро и молодо, и мне казалось, что не мог он участвовать в войне, годами не вышел... Ан нет, как-то на майские  встретила его прямо около нашего подъезда, при полном параде, - вся грудь в орденах... Оказалось, что повоевал мой знакомый, и, судя по наградам, неплохо. Стала расспрашивать, тут же, на ходу, и вот что из этого получилось.

– Анатолий Иванович. Сколько же Вам было, когда началась война?

Ну, считай, рождения я 1926 года, майский. Значит, в 41-м мне было 15, а в августе 1942 года меня уже призвали...

– Как же так, разве малолеток брали на фронт?

Ну,  брать-то  не брали,  но  мы с друзьями сами пошли добровольцами...

- Где же  Вы жили тогда? Откуда уходили?

Да здесь же, под Москвой, в Мамонтовке, а военкомат в Пушкино еще деревянный был, старый.

– И сразу на фронт?

Если бы! Нет, сначала я попал во второй истребительный батальон, что на Братовщине  в лесу стоял,  – учиться направили. Там,  в  лесу раньше еще парашютная вышка торчала, там и часть была. Но вместо фронта нас сначала использовали для проверки документов в поездах, на рынке... Я походил, походил, и решил сбежать на фронт. Не нравилось мне в облавах участвовать. Но меня тут же взяли и в райком партии доставили. Райком был тогда в старом здании музыкального училища, и секретарь партийный очень грозился отдать меня под трибунал,  даже расстрелять хотел... Но,  пошумев, отправил в Песочные лагеря, что были в 20 километрах от Костромы. Стояла там  Вторая  отдельная учебная бригада.

Выучился  я  на минометчика, стал младшим сержантом, командиром взвода минометчиков. 82- миллиметровые минометы были у нас на вооружении.

А летом 1943 года, одели нас во все новенькое  и доставили  прямиком в третью танковую армию генерала Рыбалко, на 1-й Украинский фронт.
Построили всех, и выкликать стали:
– Танкисты есть?
– Подрывники есть?
Когда спросили разведчиков, я и шагнул вперед.

Зачислили в  9 механизированный корпус, которым командовал полковник Новохатько, а когда он погиб, пришел полковник Литвинов.

– И где же Вы приняли  свой первый бой?

Армия  танковая была ударная, когда надо было прорвать глубоко эшелонированную оборону противника, бросали на прорыв  нас. Первый бой был, когда форсировали Вислу.

– А первая награда?

Это уже  на территории  Германии было, попали мы в окружение. Тридцать четверка, катюша, пулеметчики, минометчики, бронетранспортер с разведгруппой  из 10 человек… И все бы ничего, о себе мы не очень думали в тот момент, но знамя бригады с нами  было. Никак нельзя было отступить. Бой приняли. Окружение прорвали, технику вывели... Но главное, - знамя вынесли... Я получил медаль “За отвагу”.

– А вторая? 

Это уже за штурм  Берлина – орден  «Красной звезды» дали, а 28 апреля уже в самом Берлине, ранило меня – осколок  под лопатку вошел. Это на Тельтов-канале было.  Жуков как раз  шел с севера, а мы с юга.

Рано утром идем по городу. Вроде и стрельбы-то  нет, видим,  группа «мирных» жителей навстречу идет.  Они до канала дошли,  и началась стрельба,  причем,  откуда, - не видно.

Город-то чужой, не знаем его, но и стоять мишенью не очень-то хочется. Решили укрыться в ближайшем доме. Заскочили туда, а нам вслед по дому из  миномета долбить начали.
Я ору своим:
- Всем вниз, в укрытие! – а сам и не чувствую в горячке, что куртка на спине разорвана,  и осколок уже во мне, спина мокрая от крови...

Так и начались госпиталя. Сначала полевой, своя санчасть, затем, госпиталь  в городе Шпремберг, потом офицерский госпиталь 2-й конной. Там и о Победе узнал. Нам стало известно,  что  война закончилась еще второго мая, а так как оружие у многих было, практически у всех, все и вышли, – стали стрелять в воздух. Этого не забудешь.

– Когда же Вы вернулись, и кто ждал Вас дома? Как познакомились с супругой?

Вернулся в 47 году,  ждали  дома  мама,  две сестры, брат.
Женился только через три года, –  друг  познакомил со своей сестрой, и мы стали  с нею встречаться.

Теперь уж полвека вместе.  В январе 2000 –го года  справили  золотую свадьбу.  Дочь и сына вырастили. Живем потихоньку.

– Анатолий Иванович, но Вы не обо всех наградах рассказали, вон их сколько!

Да что о них говорить, лежат себе. «За победу над Германией», «За взятие Берлина», «За освобождение Праги». После войны уже нашел меня орден «Отечественная война»  II степени, потом был орден «Трудовой Славы»  III степени  и еще тринадцать медалей,  да что их перечислять!

- Вот, гляди, вот это  «медаль Жукова»…

- А ты чего  дома сидишь? Бери пацана своего и  айда на площадь… Там, говорят, техника будет…

2-го июля 1944 года в ежедневной фронтовой газете, с коротким и понятным названием «Бей врага» была опубликована небольшая заметка. Называлась она: «Летчик Дьяченко сбил «Ме-109»».

В правом верхнем углу первой страницы той армейской «многотиражки» была маленькая приписка: «Прочти, и передай товарищу».
Принадлежала газета Управлению 14 воздушной армии, которая летом 1944 года действовала в составе Волховского фронта. А военный летчик – Петр Антонович Дьяченко, один из героев этой публикации, долгие годы, уже после войны, жил в Подмосковье. К сожалению, Петр Антонович не дожил до 70-летия Великой Победы.

Прочти, и передай товарищу? Ну, что ж, давайте удовлетворим просьбу фронтовиков, обращенную к нам сквозь годы. Давайте вместе прочтем эту небольшую заметку. И, может быть, расскажем своим знакомым о том, что был такой человек на свете, что жил он рядом с нами…

Итак, жаркое лето 1944 года. Волховский фронт. Рассказывает сослуживец нашего земляка – капитан В.Андрианов.

«Четверка штурмовиков «Ильюшин-2»», которую я вел, получила задание совершить штурмовой налет на скопление танков противника. Со мной летели тогда: старший лейтенант Майлус, лейтенант Шубин, и младший лейтенант Дьяченко. Не доходя до цели, с высоты 800 метров, я увидел танки и передал своим ведомым:

— Иду в атаку!

Немецкие зенитки открыли огонь, но, пикируя под углом в 30 градусов, я и все мои ведомые сбросили бомбы на цель. На втором заходе, мы заметили, что прямо по курсу, на нас идут в атаку четыре истребителя противника. Сначала они «навалились» на мою машину, но мой «стрелок» Клетин отбил их интенсивным огнем... Во время этого боя один из атаковавших нас немцев был подбит. Мы ясно видели, как он задымился, отвалил, и пошел вниз...

Несмотря на противодействие вражеских истребителей, мы все-таки нанесли второй удар по танкам противника. А в это время опять появились два немецких истребителя. Один атаковал самолет Шубина, а второй, - это был  «Ме-109» напал на Дьяченко. Дьяченко пытался уйти, но немец стал его преследовать. Тогда Дьяченко направил самолет резко вниз, сделал вид, что падает, а когда фашист проскочил мимо него, младший лейтенант дал ему вслед очередь из пушек и пулеметов.
«Ме-109» сразу же задымился и начал падать. Но, главное, - он свалился тогда на нашей территории, совсем недалеко от нашей станции наведения, буквально на глазах у нашей пехоты. Таким образом, получилось, что за один вылет наша «четверка» сбила вражеский истребитель, уничтожила и повредила несколько танков, да еще истребила порядка 30 гитлеровцев.

Помню, пока я читала этот текст, Петр Антонович перебирал тронутые временем документы. Потом протянул мне один из них:

– Вот, посмотрите.

Я осторожно взяла в руки листок, оформленный советской символикой времен давней войны. Это был Приказ…

Приказ Верховного Главнокомандующего.
Портрет вождя… Дата.

И текст:

«Участнику боев за освобождение городов Остров, Псков и Советской Прибалтики приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского союза товарища Сталина лейтенанту П.А.Дьяченко объявлена благодарность. 9 июля 1945».

Надо сказать, что в те времена, когда состоялся этот наш разговор с ветераном Великой Отечественной войны Петром Антоновичем Дьяченко, у нас в стране слово «патриот» было, чуть ли ни ругательным. Понятие  «патриотизма» тщательно вытаптывалось в душах граждан страны, подлежащей уничтожению...
В Москве сносили памятники. В армии, отрекаясь от прошлого,  спешно меняли армейскую форму, на более примитивную, дешевую, но... «от кутюрье»... Потом взялись за знамена... Меняли даже те самые, гвардейские, которые наши отцы и деды когда-то выносили из-под огня, отдавая за спасение знамени свою жизнь.
Кстати, после развала Союза, в «перестроенной», а по факту разваленной стране, если воинское подразделение, дивизия, или бригада не желали изменять своему знамени, а было и такое, их попросту, расформировывали... Это почему-то называлось «реформой армии»...

В прессе тогда всерьез обсуждали бредовую мысль московского журналиста Минкина, а что было бы с нами,  «если бы Германия победила». Советское прошлое страны освещалось исключительно в черных тонах. Каждый день либеральные СМИ кратно увеличивали число жертв «сталинского режима». История моей Великой страны изображалась, в лучшем случае,  в виде гротеска, или  доведенной до абсурда иронии…

Я же держала в руках подлинный документ. Свидетельство времени. Маленький фрагмент Большой Истории, которую уже никто и никогда не сможет изменить. Или отменить. Даже если снесет все памятники сразу. Сталин был частью этой истории.

А передо мною сидел человек, который долгие годы хранил этот документ с профилем вождя. Который будет хранить его до конца своих дней, потому что это часть и его жизни. Жизни долгой и непростой.

Пете было восемь лет, когда убили отца. Это случилось в тридцатом. Семья так и не узнала никогда, как это произошло, почему. А семь лет спустя, пропала мама. Просто ушла однажды в город продавать молоко, чтобы прокормить детей, и не вернулась. До города тридцать километров. Время трудное. Что стало с нею, никто так никогда и не узнал…

Остались дети одни – Петр с братом, да маленькие сестренки.

Так началась для Петра взрослая жизнь.
Чтобы получить специальность, поступил он в Механический техникум. Планы строил, как окончит его, как пойдет работать, как будет помогать семье…
Но доучиться не пришлось. В 1940 году, как только ему исполнилось 18, пришла повестка. А уже в июне 1941 года началась война…

Военком, посмотрев на парня, предложил сменить профессию. Стране нужны были летчики.
Сначала Петр осваивал летное мастерство в аэроклубе, в Уфе. Потом совершенствовал в Высшей Авиационной школе в Тамбове.

Война гремела уже третий год, когда выпускник Тамбовской летной школы Петр Антонович Дьяченко попал на фронт.

Первое боевое крещение молодой летчик получил в 1943 году, на Волховском фронте, в районе деревни Ершово. Он тогда уничтожил две автомашины противника и около 20 гитлеровских солдат.

Тот первый свой боевой вылет Петр запомнил надолго. Еще и потому, что на обратном пути они были обстреляны немецкими зенитками, а уже на подлете к базе, их атаковала четверка «Ме-109».

Но зенитную батарею немцев они подавили вместе с расчетом, в тот же день. А их Авиационный полк не выходил из боев с июня 1943 по самый декабрь 1944.
Петр подсчитал: с 22 июля 1943 года по 26 июня 1944 года его штурмовик взлетал 59 раз! И, почти всегда, возвращался.

Впрочем, бывало, что госпожа удача изменяла ему. В это трудно поверить, но его четыре раза сбивали! Горел. Падал. Несколько раз был ранен… И все-таки выжил.

И только одно огорчало летчика больше, чем ожоги и боль. Он не получал писем! И сам не писал. Некому было. Брат погиб. Сестры – маленькие, да и живы ли? Семьей обзавестись не успел.

Между тем, письма для фронтовика это оберег. Ниточка, связывающая человека с жизнью. Трудно уцелеть в огне, если не молится за тебя никто, не заклинает вернуться, …

Еще один документ. Приглашение на торжественное заседание ветеранов атомной отрасли, Министерства обороны и Академии наук, посвященное 50-й годовщине со дня первого испытания первого экспериментального образца ядерного заряда.

Вот так! И это все о нем! Работа на Полигоне – еще одна веха в жизни П.А.Дьяченко. Его личный вклад в укрепление обороноспособности Советской страны. А ведь участие в этих работах это опять риск.

Впрочем, поколение Победителей никогда не считало себя жертвами. Люди, закаленные войной, знамен не меняют. Они остаются верны своим идеалам. Их так учили: «раньше думай о Родине, а потом о себе». А знамя их Родины было цвета крови - алым.

В последние годы жизни Петр Антонович находился на заслуженном отдыхе. И, хотя ранения и возраст давали о себе знать, буквально до последних дней своих он оставался в строю. Вел большую общественную работу. На славных примерах жизни своего поколения воспитывал молодежь. Думаю, многие, знавшие моего Героя, помнят его.

Моя лучшая школьная подруга – Света Мелихова пришла к нам учиться в шестом. Ее отца тогда перевели в наш город служить, и семья переехала из Ростова-на-Дону. Вот с тех самых пор мы и дружим. С тех пор я люблю и помню всех Мелиховых. И живых, и тех, кто ушел... Там же, в доме Светиных родителей познакомилась я и с Геной Максимовым. Не был он тогда еще ни капитаном, ни инструктором, ни военным летчиком. Был просто курсантом Ейского Высшего Летного Училища. Там же учился в те времена и Светланкин брат – Александр.

Вообще-то, прежде чем рассказывать эту правдивую и трагическую историю, я должна, наверное, сказать несколько слов о семье моей подруги, о том, какой это был замечательный дом… Вот вроде и квартира не очень, чтоб большая, и кухня в квартире маленькая, и народу, порой, бывало, полно – к Свете приходили подруги, к Саше,– друзья, только в этом доме почему-то никто никому не мешал ... Всем находилось место, всем хватало тепла. И даже моя неприкаянная душа отогревалась там. Не чувствовала я себя в доме подруги чужой и лишней.

Сегодня, годы спустя, мысленно, я иногда возвращаюсь в этот дом, вспоминаю всех его обитателей, вспоминаю Светланкиных родителей, испытывая бесконечную нежность... И сегодня я ощущаю, как недостает мне их... Жили Мелиховы недалеко от школы, и мы, нередко, после уроков заходили к Светлане. Помню, как-то уже в самом конце, когда мы уже почти оканчивали школу, пришла моя подруга в класс, какая-то сама не своя. Сидит, словно по дороге ей кирпич на голову свалился… Потом говорит:

– Жанка, а у нас мать с ума сошла…

– В каком смысле?

– В прямом! – отвечает – рожать собралась!!!

Событие это и в самом деле, было не обычное. Мы-то, считай, выросли. Света и Саша – взрослые совсем, им скоро своих ребят нянчить, а тут вдруг такое известие…

А потом появилось в доме Мелиховых это прелестное, маленькое создание, с большими, карими глазами, в ярко красных ползунках в белый горошек… Галинка. Казалось бы, хлопоты, заботы, вечная усталость с малышом, ничего подобного! Дом Мелиховых оставался гостеприимным и теплым. И не только для нас. Не раз видела, как соседи к тете Зое заглядывали. Кто за советом, кто за помощью. А Галинка на глазах подрастала. Когда ходить начала, бывало, дотопает до стола, ухватится маленькими пальчиками за край, встанет на цыпочки, чтобы увидеть, что это мы там, на столе со Светой делаем, – одни глазенки с мохнатыми ресницами над столом…

Помню и люблю

Насколько мудрым было это решение Светиных родителей, мы смогли оценить уже значительно позже, когда разлетелись из родительского дома старшие ребята, а в доме Мелиховых жизнь ни на мгновение не останавливалась. Не опустел дом, – в нем по-прежнему детские голоса звучали. Подрастала Галина, появились у нее друзья… Да и Саша тогда нередко дома бывал – ейские курсанты в Таганроге летали... Помню, я уже в институте училась, Света вообще в другом городе жила, бывало, зайду к Мелиховым, – тетю Зою проведать, а там, в коридоре, в ряд, несколько пар курсантских сапог стоит… Значит, нет полетов, в увольнении ребята…

С тех пор прошло немало времени. Нет больше тети Зои. Давно нет. А мне до сих пор не хватает ее. Вспомню, – ком к горлу подкатывает, слезы наворачиваются. Спокойная, ироничная она всегда была открыта навстречу, находила нужные слова. С нею можно было говорить обо всем. Даже о том, о чем не поговоришь со своей собственной мамой. Плохо живется мне, оттого, что нет больше Светланиной мамы. В нашу последнюю встречу, тетя Зоя уже не двигалась, не разговаривала после инсульта. Только лежала как-то поперек, на диване в большой комнате, смотрела на нас со Светланой, пытаясь улыбнуться, а из края глаза скатилась на подушку медленная слеза. Что будет с нею, тетя Зоя знала лучше нас – всю жизнь медицинской сестрой работала... Не знаю, как пережил утрату Светин отец, когда остался один... Кадровый офицер. Высокий, всегда подтянутый, Николай Александрович Мелихов даже в гражданском костюме оставался офицером. Он был для меня символом надежности, постоянства. И мне очень не хватает его иронической улыбки, его замечаний. Обычно немногословен, но, бывало, скажет что-то с серьезным видом, подняв глаза от газеты, и ты стоишь, думаешь, шутка это или всерьез…

Когда не стало тети Зои, Николай Александрович какое-то время жил один. Летом, каждое утро, когда не проснулся еще народ, шел на море. Пока солнце не жжет, пока вода чистая... Мы-то, живя на море, не часто вспоминали об этом своем даре бесценном, о том, что можно, вот так идти, наслаждаться этим даром, – встречать утро на берегу... Конечно, в последние годы жизни Николая Александровича я видела его редко, но с уходом его, мир наш утратил для меня что-то очень важное, правильность свою, что ли… надежность... Хорошо помню, как родители Светы и Саши общались между собой. Как, по-доброму, с любовью подтрунивали друг над другом, как ненавязчиво воспитывали своих ребят… У каждого в этой семье были добрые, домашние имена...Не буду их называть – не моя это тайна. Но столько нежности было даже в этом, столько любви...

Курсанты и летчики

Как я уже сказала, брат Светланы, после школы поступил в Ейское летное училище. Он и так был одним из самых заметных мальчиков в нашей школе, и даже в нашем городке, – высокий, красивый, умница большая. А уж когда курсантскую форму надел, равных ему, и в самом деле, не было. Тетя Зоя очень гордились Сашей. Мы не раз говорили с нею о Сашином выборе – непростое это дело – быть военным летчиком. Да и наслышаны были все мы о летной жизни – военный аэродром в городе. «Сушки» и днем и ночью слышно… Всякое бывало... Но, каждый раз, когда заходил разговор о Саше, тетя Зоя говорила:

– От судьбы не убежишь! Хочет летать – пусть летает! Не буду я его отговаривать! Это его выбор. Жизнь вообще опасная штука!

И друзей Сашиных, курсантов, потом летчиков, тетя Зоя принимала в доме своем, как родных.

И Геннадия, – он тоже летал тогда в Таганроге и бывал в доме Мелиховых. Потом Светлана вышла за Гену замуж. Я тогда уже не жила в городе, уехала по распределению в Сибирь, потом в Москву. Но, возвращаясь, приезжая в город, я обязательно встречалась с дорогими мне людьми, заходила к Светланкиным родителям, к Свете и Гене... Если приезжала в августе, мы вместе отмечали День авиации. Это было свято. Иногда День Авиации совпадал с моим днем рождения, – получался праздник вдвойне. По сей день стоит перед моими глазами картинка: праздничный стол, накрытый в квартире Светиных родителей по случаю Дня авиации, капризничающая маленькая Катя – дочь Светы и Гены. Ни мама, ни бабушка, ни дедушка уговорить ребенка не могут. И тогда Гена подхватывает Катюню на бегу, сгребает в охапку, сажает к себе на колени, объясняет дочке, что такое хорошо, а что такое плохо. Девочка тут же затихает. Авторитет отца для Катерины был не пререкаем.

Линия жизни

А той осенью мы были с Геной и Светой в гостях у какого-то летчика, служившего вместе с Геннадием. Жил летчик недалеко от Машиностроительного завода, над морем, в хрущевской пятиэтажке. Был, помню, праздничный стол, уставленный деликатесами и отличными отечественными винами, были интересные разговоры, под стопочку, обо всем, чем живет страна, и мы, как часть ее. И, в конце концов, речь зашла о смысле жизни, о жизни и смерти, о предсказаниях Ностардамуса и предсказаниях вообще… О том, что у каждой жизни есть свой алгоритм и вариантов на самом деле у каждого из нас не так уж много.

В те времена стали появляться в разных научно-популярных журналах материалы по хиромантии. Тема вызвала интерес, и все стали рассматривать свои ладони. Раскрыл ладонь и Геннадий. Линия жизни у него обрывалась, не дойдя даже до середины. Это был первый сигнал беды, но тогда я только констатировала сам факт, не почувствовав той особой тревоги, как это обычно бывало...

Я поспешила замять тему, обратить все в шутку. В самом деле, какие могут быть суеверия, какая хиромантия, если мы все – комсомольцы? Разговор перешел на другие, более интересные темы и, вскоре, мы все забыли о произошедшем… А весной следующего года я приехала в город снова и, конечно, один из первых своих визитов нанесла Максимовым. Света с Геной и Катюхой жили теперь далеко, на Кислородной площади. Транспорт там неудобный, проще всего добираться до них либо на такси, либо пешком. Света, конечно, обижается, когда я, ссылаясь на эти «трудности», не иду к ней, а стараюсь зазвать ее к себе. Впрочем, признаюсь, побывать у Максимовых, – для меня всегда праздник. Света замечательная хозяйка. Я вообще не представляю, как она все успевает? Она же сутками работает в этой своей хирургии, и при этом всегда делает дома всевозможные заготовки на зиму, великолепно шьет, в доме у нее всегда порядок, ни пылиночки. А как готовит! Я думаю, что именно такой и должна быть идеальная офицерская, да и вообще любая жена.

Правда, не всем это дано. Мне вот лично, проще тогда было полностью перепаять сгоревший ПТК нашего старенького телевизора, – его уже не бралась ремонтировать ни одна мастерская, чем закатать банку огурцов на зиму. Ну, не дано мне.

«Наполеон» и Камчатка

Короче, в тот раз Светлана отправила нас с Геной в магазин. Купив, все, что было заказано, мы зашли в винный отдел. Там, среди множества отечественных и заморских бутылок стоял коньяк «Наполеон». Не бренди, не суррогат польский, как сегодня, а настоящий французский коньяк! Правда, стоил тот «Наполеон» 50 рублей! Много это, или мало, можно судить, если знаешь, что самый лучший армянский коньяк три звездочки стоил в те времена 4 рубля 32 копейки, а прекрасные отечественные вина и того меньше. Фитяска, например, Рислинг или Алиготе стоили вообще копейки. Вернее, один рубль тридцать копеек за бутылку. И, между прочим, не помню я что-то, чтобы кто-то спивался тогда из наших знакомых, да и вообще в обозримом окружении. Выбрали мы тогда что-то повкуснее, а Гена сказал, что на свое грядущее тридцатилетие он непременно «приговорит» этого «Наполеона» со своими друзьями-летчиками… Потом мы еще долго шли пешком, разговаривали…

Летом прошлого года в отпуск свой, я летала на Камчатку. На «шабашку», с отрядом научных работников одного серьезного подмосковного НИИ, так что тему для разговора искать не пришлось. Дело по тем временам для нас было обычное, но рискованное. Договор был заключен с ЛПП (лесоперевалка), но работу сначала нам предложили копеечную...

Прикинув, что больших денег не видать, командир отряда на третий день нашего пребывания в Усть-Камчатске, просто сбежал. Ночью, тайно собрал рюкзак и ушел с сухогрузом на Петропавловск. «Замполит» отряда – вообще размазня, слинял еще через день, предъявив отряду какую-то фиктивную телеграмму. Отряд – 27 мужчин и две девушки, остался без денег, без договоров, без командиров, за тысячи километров от столицы… причем отпуск наш , дополненный отгулами, неотвратимо заканчивался.

В отряде прошло бурное собрание, на котором я почему-то отсутствовала. Кажется, задержалась тогда в конторе ... Мужики наши пошумели, пошумели, и неожиданно, по крайней мере, для меня, выбрали меня командиром. А кашеварить вместо меня назначили крепкого парня, служившего поваром на флоте. Люди надеялись, что мой опыт работы в студенческих строительных отрядах поможет исправить ситуацию. Кстати, кроме меня такого опыта, действительно, никто не имел.

Ну, и началось… Поиск новых договоров, добыча материалов и техники, СНиПы, ЕНиРы, закрытие нарядов... Одну бригаду я сразу подрядила на лесосплав… Потом еще подписала договор с местным РСУ на перекрытие пяти крыш в поселке. Часть бойцов отправила возводить трансформаторную подстанцию...

Но самое главное, – пришлось проехаться по всем торговым точкам поселка, включая аптеки, – запретить продавать МОИМ архаровцам все, что в том, или ином виде, содержит спирт. Все, вплоть до настоек лимонника и элеутерококка. Впрочем, и это было только полдела. Рядом у нас была зона – строгий режим, 12-15 лет, бежать там некуда, поэтому работали заключенные в поселке без конвоя, неподалеку от наших объектов. Вот и начали мои «старшие научные сотрудники» потихоньку чифирить с соседями. Пришлось и здесь вводить жесткий контроль. И было это не просто.

Когда Ключевская дымилась...

Честно говоря, представить смазливую, но довольно инфантильную барышню в роли командира, мне трудно и сейчас, годы спустя. Особенно зная, что при первых звуках мата я начинала рыдать, считая мат личным оскорблением, и что все, вплоть до, перекрытых крыш Усть-Камчатска, мне пришлось проверять лично, - дождавшись проливных, камчатских дождей, лазить там самой...

Словом, отпуск у меня получился весьма экстремальный, и, хотя заработали мы в результате совсем неплохо, выдав на борту самолета своим архаровцам деньги, я сказала, что знать их в Москве просто не желаю... Позже когда у меня возникла мысль слетать на Камчатку еще раз, многие мои бойцы, прослышав об этом, запросились со мной.

Так что вспоминала я о своем необычном отпуске с удовольствием и с юмором… Геннадий слушал рассказ, вставлял реплики. Смеялся, когда я описывала, как умирала от страха, узнав, что человек, в черной робе с номером на груди и на «фесочке», подвозивший меня до поселка – самый обычный зэк, получивший срок за убийство...

Удивлялся и хохотал, когда я рассказывала, как добывала в пароходстве лесовоз и кран, чтобы положить плиты на крышу нашей подстанции, а потом отключала на 15 минут высоковольтную ЛЭП, питающую не только поселок, но и соседнюю «зону строгого режима» , потому что стрела крана могла коснуться проводов… И самое смешное, как я потом пыталась рассчитаться с крановщиком и водителем лесовоза сначала деньгами, - денег они не взяли, потом водкой... Помощники мои не взяли с меня ни денег, ни водки. Сказали:

– Детка, не обижай, мы тебе просто по-человечески помогли!

Такое было НАШЕ ВРЕМЯ. Впечатления были еще свежи, Гена стал благодарным слушателем. Особенно развеселил его мой рассказ о том, как я с полным портфелем денег, – получала-то на весь отряд! - прямо с машиной, переправлялась куда-то на другой берег, кстати, по сей день не знаю, откуда, и куда. И, как потом, мчались мы на аэродром Усть-Качатска, где с запущенными двигателями уже стоял, ожидая только меня, загруженный «под завязку» ЯК-40. И потом мы летели в тишине на этом ЯКе над кратером Ключевской, и она дымилась…

Человек, самолет, и… небо!

В мирных буднях южного города далекая Камчатка уже и мне казалась фантастикой, а все, что происходило со мною там, почти перестало быть реальностью... Вспоминая, я словно читала вслух приключенческий роман. Все было необычно, вызывало бурю эмоций, и Гена разделял мой телячий восторг. Конечно, говорили мы с ним и о самолетах. Больная это была тема. Бились «сушки» на посадке нередко, и летчик не всегда мог что-то предпринять.

Признаюсь, и тогда и теперь, считала и считаю, что люди, умеющие летать, всегда – чуть-чуть Боги. Ведь в отличие от нас, не умеющих летать, они существуют, и живут, где-то за гранью человеческих возможностей… Эти запредельные высоты и скорости, когда даже звук отстает... это как жизнь в другом измерении.

Я уже говорила, что, когда-то, в школе еще, я с друзьями на велосипедах гоняла за город на наш военный аэродром, смотреть, как заходят «сушки» на посадку. Летали тогда много, почти круглосуточно, днем и ночью. Стоял в поле небольшой домик, – ближняя приводная радиостанция – БПРС, дежурили солдатики. Мы с Викой Экслер привозили ребятам домашние гостинца, и они не прогоняли нас, разрешали посмотреть на самолеты поближе. А Су-7у и Су-7б, – настоящие – учебные и боевые машины шли одна за другой, буквально в нескольких метрах от нас, – было видно заклепки на обшивке! Да что можно сравнить с этим?!

Дорога была долгой, и Гена стал рассказывать, как мечтал летать. С самого детства еще, там, у себя дома, в Ленинграде... Сказал, что быть он мог только летчиком. Потом рассказал, как приехал в Ейск, как поступал в ЕВВАУЛ… Как радовался, когда поступил... И как в первый раз, пилотом уже, поднялся в небо с инструктором... Но самое большое впечатление, как нетрудно догадаться, на него произвел первый самостоятельный полет. Когда он оказался в небе один… Человек, самолет, и небо!

«Полет»

Гена стал рассказывать, что испытывает летчик в такие минуты, когда «Земля Людей» далеко, и уже не служит опорой... А я почему-то вспомнила вдруг, недавно прочитанный рассказ Леонида Андреева «Полет». Было что-то у них общее, у героя рассказа – Юрия Михайловича Пушкарева и Геннадия. Правда, летал Юрий Михайлович не на сверхзвуковом истребителе-бомбардировщике, как Геннадий, а на допотопном «Ньюпоре», – образца начала века. И тот, описанный в рассказе полет, стал для него последним. Но рассказ, был вовсе не о гибели летчика, а именно о полете!

Я попыталась пересказать «Полет» Геннадию. Рассказала, как начался тот день у героя Леонида Андреева со счастливых предзнаменований, как разбудил его луч раннего солнца, а перед самым пробуждением, приснился «необыкновенно светлый, полный таинственных и радостных намеков, волнующий сон». Стараясь приблизиться к тексту первоисточника, я заменяла недостающие слова эмоциями, понимая, при этом, что Леонида Андреева, как и Андрея Платонова, пересказать своими словами практически невозможно… Теряется что-то очень важное, невосполнимое.

Кроме того, я вдруг поняла неожиданно для себя, как много совпадений в рассказе и в жизни. У Леонида Андреева «Юрий Михайлович Пушкарев был опытный офицер-пилот. Это значило, что "в течение полутора лет он уже двадцать восемь раз - ровно столько, сколько было ему лет, - поднимался на воздух и все еще был жив, не разбился, не переломал себе ног и рук, как другие. Лучше, чем все, чем даже жена его, он знал цену этой смешной и маленькой опытности, обманчивому спокойствию, которое после каждого счастливого возвращения на землю точно отнимало память о прежних чужих несчастьях и делало близких людей излишне уверенными, излишне спокойными – пожалуй, даже жестокими немного; но был он человек мужественный и не хотел думать о том, что расслабляет волю и у короткой жизни отнимает последний ее смысл». Летчику в рассказе было двадцать восемь лет, и почти столько же было Геннадию... У Леонида Андреева, сказано, что жил в теле его героя «кто-то еще, кто не поддавался увещеваниям, твердо знал свое, был не то мудр, не то совсем без разума, как зверь, – и этот другой страшился страхом трепетным и темным, и после удачного полета этот другой становился глупо счастлив, самоуверен и даже нагл, а перед полетом каждый раз мутил душу, наполнял ее вздохами и дрожью. Так же было и в этот раз, накануне июльского полета»...

Конечно, Гена, капитан Максимов летал значительно больше. Он был уже инструктором, хорошим летчиком, был влюблен в небо... Об этом, кстати, вспоминают и сегодня его курсанты на сайте Ейского Летного Училища... Но, и Геннадий, конечно, знал цену своей «смешной и маленькой опытности, обманчивому спокойствию, которое, после каждого счастливого возвращения на землю, точно отнимало память о прежних, чужих несчастьях»

Я стала рассказывать, как тонко, описана в рассказе предполетная атмосфера на аэродроме, когда каждая деталь, каждая мелочь, каждый жест обретают особую значимость, смысл. Автор убедил меня, а я убедила Геннадия, что, уходя в этот полет, пилот так прочно связан с Землей, так любит тех, кого оставляет, что просто не может не вернуться. И все-таки он не возвращается!

Тут только я вспоминаю, чем заканчивается рассказ, и понимаю, что пересказывать так потрясший меня конец рассказа можно было кому угодно, только не капитану Максимову… Однако, выбора у меня нет, и я вынуждена воспроизвести слова автора: «То, что, крутясь, низверглось с высоты и тяжестью раздробленных костей и мяса вдавилось в землю, уже не было ни он, ни человек, никто. Тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь, но то, что упало, свернулось маленьким комочком, разбилось, легло тихо и мертвенно плоско, - то уже не было Юрием Михайловичем Пушкаревым. На землю он больше не вернулся»…

Я могу только знать!

Почему я не остановилась, преступив черту? Может быть, потому что Геннадия мой рассказ как-то сразу очень заинтересовал? Андреева он не читал, а почитать у него было что, и кроме «Полета», и мы говорили об этом. Тогда Гена попросил меня повторить имя автора и название рассказов, которые мне особенно запомнились… Я повторила. К этому моменту мы уже поднялись на пятый этаж, подошли к двери их квартиры. Гена нажал звонок. Оглянулся, сказал: – Запомнил: Леонид Андреев, рассказы «Полет», «Он», «Дневник сатаны»... Света уже открывала дверь. Я еще была на одну площадку ниже, посмотрела вверх, на Геннадия, и поняла вдруг, просто и нелепо: – Не прочтет. Никогда.

Как всегда в такой момент, попыталась отвлечь себя, увести мысль в другое русло, но в подсознании оставалось:

– Не будет этого!

На этот раз назойливая мысль крепла и уже не отпускала... И опять, – что я могла сделать, даже если бы признала эту страшную мысль? Невозможно сказать человеку: не летай, или не ходи в горы! Как нельзя сказать: не живи, потому что это и есть его жизнь. Сказать Максимову: не летай, ты погибнешь? Это же бред!? Посоветовать Светланке, не отпускать его?! Да разве это возможно? Все, что должно произойти, происходит! Я это проходила уже не один раз, и не могу ничего изменить. Я могу только ЗНАТЬ!

И все-таки я не хотела смириться! Опять заглянула в Генкину ладонь, невзначай. Честно говоря, просто забыла, что уже видела ее полгода назад. Жила еще надежда НЕ найти там подтверждения. Бывает же! Увы! Ничего нового я не узнала, только теперь я уже и сама чувствовала ЭТО. Боюсь признаться, но мне опять показалось, что и Геннадий знает то, что знаю я. Впрочем, так бывает, всегда… Они знают…

Междугородний звонок

Праздники закончились. Я вернулась в Москву, пытаясь убедить себя, что на этот раз, обязательно, ошибусь! Потому что я сама хочу ошибиться! Потому что этого не может, не должно быть! А всего через месяц, в июле, кажется, это был выходной, скорее всего, суббота, у меня в московской квартире раздался междугородний звонок. Резкий и какой-то тревожный. Звонила наша таганрогская знакомая – Галя Кантор. Плача, она рассказала, что ее маме стало совсем плохо, и попросила меня срочно поехать на Пироговку, найти в клинике лечащего врача ее мамы, проконсультироваться, и сразу же перезвонить ей.

Убедившись, что я готова отложить все свои дела и немедленно отправиться на Пироговку, Галина вдруг спросила, знаю ли я, Гену Максимова и Свету. Получив утвердительный ответ, сказала: – Гену сегодня хоронят. Вот прямо сейчас… в эти минуты... 17-го столкнулись два самолета над Синявкой…

На Пироговку я ехала в темных очках, но распухшую от слез физиономию они не скрывали. Я не вытирала слез. Когда поблизости никого не было, тихо выла. Люди оглядывались на меня. На «Спортивной» в метро, кто-то предложил помощь. Но помощь требовалась не мне. Свете, тете Зое, Катюне, близким погибших, сослуживцам, словом, тем, кто был сейчас там, в Таганроге…

«На землю он больше не вернулся»…

А меня опять, долго не отпускало чувство вины. С этим приходилось жить… Галина мама – Рая Кантор умерла вскоре… Она похоронена там же, на старом Новом кладбище, совсем недалеко от Геннадия. Высоту летчики теперь набирают прямо над ними… Правда, истребители-бомбардировщики там больше не летают…

«Наполеон» на тридцатилетие Гены пили уже без него… У памятника. Света выполнила его желание. Официальная версия авиакатастрофы несколько отличается от той информации, что «ходила» сразу после происшествия, но я приведу только официальную версию, ибо живы еще люди, помнящие этот случай.

Кстати, информация, изложенная ниже была получена от сослуживца капитана Максимова, принимавшего участие в расследовании авиакатастрофы. Я очень благодарна этому человеку за понимание. Вот что было сказано в отчете Комиссии Главкома СССР :

17 июля 1975 года два самолета 1-й авиационной эскадрильи N-ского полка отрабатывали боевое применение на полигоне в составе пары. Полеты происходили во вторую смену. Ведущий – старший летчик звена, капитан Г. Максимов, и ведомый – летчик, ст. лейтенант В. Кешишьян на спарке с командиром звена, – капитаном В. Грошевым, отрабатывали бомбометание и стрельбу из пушки. Первый заход выполнили с прицеливанием, без сброса бомб. На втором, по команде ведущего, бомбы сбросили, после чего летчики вывели машины из пикирования… В какой-то момент, при перезарядке пушки, ведомый на мгновение потерял визуальный контакт с ведущим. А в это время ведущий увеличил крен своего самолета до положения вверх колесами. Предположительно, чтобы посмотреть, куда упали бомбы. Что должно произойти дальше летчики хорошо знают. А вот остальным читателям надо сказать: происходит энергичное сближение самолетов. Именно это и произошло. Самолеты столкнулись на высоте порядка 900-1000 метров. Почти кабинами. Осколки разлетелись в радиусе 7000 метров. Информацию о происшествии передал на КДП другой экипаж, работавший в это время над полигоном.

Хрупка человеческая жизнь!

Вот, собственно, и все. Экспертиза установила, что рука Геннадия сжимала ручку катапульты. Значит, он успел осознать происходящее и даже сделал попытку... Катапульта не сработала, - ведомый ударил его прямо в фонарь. При таком столкновении эвакуация невозможна. И еще... Экспертиза установила, что умер Геннадий не от физических травм. Не выдержало сердце. Разорвалось. Этот факт я приняла особенно болезненно. Невольно пришла мысль: неужели у него была эта секунда, чтобы вспомнить наш дурацкий разговор? Это невероятно. Слишком велики скорости, слишком скоротечны события. И, все-таки, думать об этом больно. Как сказано у Андреева, «тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь… На землю он больше не вернулся»… Часы, бывшие в момент катастрофы на руке летчика, даже не остановились! Светлана хранит их. Они идут и сегодня. А вот дочь Гены Максимова – Катя – Катюня – вскоре погибла… Хрупка человеческая жизнь! И невозвратима.

Двое погибших в той трагедии летчика похоронены в Таганроге, на Новом (старом) Николаевском кладбище. О судьбе третьего участника трагедии рассказывает ниже его дочь.

***

Наверное, я нарушаю какие-то каноны этой площадки, но не сделать этого я не могу, потому что текст, приведенный ниже имеет самое непосредственное отношение к рассказанной мною истории. Это пишет взрослая дочь одного из погибших в той авиакатастрофе летчиков. Анна Кара

***

Спасибо за рассказ! Очень тонко. И интимно. Это трагедия нашей семьи и семей ещё двух лётчиков - Гены Максимова и Володи Грошева. Она произошла 17 июля, а не 17 июня 1975 года, в жуткую жару, в которую полёты запрещены. Диспетчеры пьянствовали, начальство вопреки здравому смыслу делало план налётов, а трое ребят поплатились жизнями. Моя мать после трагедии осталась инвалидом 1 группы на костылях на всю оставшуюся жизнь. Трагедия снилась ей за год. Но во сне она бежала и находила отца в живых... Предвидеть трагедию наяву было несложно - руководство части всё делало для того, чтобы она состоялась. Мать после происшедшего собрала документы для суда, матери угрожали и ход судебному делу не дали. Командир авиационного полка Михайлов В. С. сделал карьеру на гибели людей, дослужившись, если не ошибаюсь, до генерала и главнокомандующего ВВС. Мама часто разглядывала руку отца, его линия жизни была не такой как у большинства. Позже она изучала хиромантию и смогла понять, что означает такая линия жизни. Вины лётчиков в этой трагедии нет. Своей тёще, моей бабушке, он всегда говорил: "Мама, Вы не волнуйтесь, у лётчиков есть катапульта!". От отца остались обгоревшие золотые часы - свадебный подарок тёщи, которые нашли лишь на одном опознаваемом фрагменте из всех тел - его обгоревшей и пригоревшей к ручке катапульты руке. Катапультой он так и не успел воспользоваться. Мать отца, считавшая повинной в этой трагедии с сыном мою мать - его жену, из-за того, что она не смогла убедить его оставить призвание, отказалась от меня, своей единственной внучки, возможно, так своеобразно лишилась рассудка. Увидела её я лишь однажды, в 1985 году, когда мама привезла меня впервые на могилу отца в Верхнюю Беранду. Могилы сослуживцев находятся на кладбище в Таганроге. Мамы не стало в 2006 году. Когда разбился мой отец, мне было 9 месяцев, отцу - лётчику Валерию Кешишьян было 24 года. Царство им всем небесное. И Катюше... Спасибо, Жанна. Это память. Вечная память. Анна Кешишьян-Кара-Гаева.

Анна Кара

***

Анна, здравствуйте! Спасибо Вам за отклик. Я поняла, кто Вы, еще до того, как появилась Ваша рецензия с разъяснениями, поняла сразу, прочитав Вашу двойную фамилию в списке читателей. Таких совпадений не бывает. Однако тогда еще оставались сомнения, я же ничего не знаю о том, как сложилась жизнь других участников этих событий... Знаю только, что и все, что происходило потом было не менее трагично... Очень волнуюсь, затрагивая эту тему. Потому что боюсь причинить кому-то из причастных людей боль. Потому что не знаю многого. Но это была и моя жизнь. Жанна Лабутина

***

Хотела написать рецензию, но думаю, будет преступлением написать после рецензии Анны Кара, живым продолжением погибшего летчика в той страшной аварии. Скажу честно - ком в горле! Очень страшно, когда знаешь человека, разговариваешь с ним и вдруг-его не стало! Да еще при таких страшных обстоятельствах! Это, конечно, очень страшно! Светлая память им всем!!!!
А живым, тем, кто знали их, - пусть всегда берегут в душе память о них!
Спасибо. С теплом, - Галина Чиореску