Ян Кованич
Школьник. Видел, как советские солдаты стреляли по горожанам
Верил в коммунизм, пока 21 августа 1968 года не увидел, как советские солдаты стреляют по безоружным чехам. Выучился на электроинженера и работал по специальности до выхода на пенсию. В конце 1980-х поддержал бархатную революцию. С начала 1990-х пишет рассказы и книги в жанре научной фантастики.
Я родился в 1951 году. С самого детства нас воспитывали в любви к Советскому Союзу. Пропагандой была пронизана вся система образования, начиная с яслей. Иногда она принимала абсурдные формы: помню, как в одном из детских комиксов я увидел американские самолеты, сбрасывающие на чешские поля колорадского жука. Чешские пионеры собирали этих злых жуков в банки, а на крышках банок были американские флажки — чтобы все поняли, что жуки пострадали за своих американских правителей.\
Нам ничего не рассказывали о преступлениях сталинской эпохи, замалчивалась роль Запада в освобождении Чехословакии в конце Второй мировой войны. Все это я узнал гораздо позже. Например, что моего отца из Маутхаузена (концентрационный лагерь в Германии.— “Ъ”) освободили американцы, а у брата моего дедушки после «победного февраля» (в феврале 1948 года к власти в Чехословакии пришла Коммунистическая партия.— “Ъ”) новые власти отобрали завод по производству механических счетных машин.
У нас были дедушки и бабушки, которые жили во времена Первой республики и знали, что пропаганда далеко не во всем соответствовала действительности. Правда, они ничего не рассказывали, чтобы упростить нам жизнь. Так что я был счастливым пионером, который боялся только ядерной войны — в школе проводили учения с противогазами, строились убежища. Цвет пионерского галстука, как и цвет советского флага, напоминал мне клубнику, и я буквально чувствовал ее аромат.
Поворотным моментом, который в корне изменил мое отношение к СССР, был ввод в Чехословакию войск Варшавского договора. Это было огромное предательство. Сейчас я мог бы сравнить это с тем, как если бы после приятно проведенной ночи со своей любимой женщиной я утром проснулся и увидел, что она направляет на меня острие ножа.
Это были летние каникулы перед последним учебным годом. Я жил в своем родном городе Либереце с мамой. 20 августа я вернулся домой с прогулки и до трех ночи читал какой-то ужастик. Шум самолетов я услышал сразу, но не придал этому значения: только что проходили учения стран Варшавского договора, и тогда самолеты шумели точно так же. Я уснул. Около шести утра мама собиралась на работу и разбудила меня:
«Ян, по радио говорят какие-то странные вещи, что едут какие-то танки». У меня в голове все сразу сошлось и я сказал маме: «Это точно не американские танки».
Когда мама ушла, я включил «Радио “Прага”», по которому почему-то призывали не включать «Радио “Влтава”». Конечно, я сразу же переключился: стало интересно узнать, что же мне нельзя слушать. В этот момент позвонила мама и сказала: «Ян, беги в гастроном и купи все необходимое: муку, сахар, сливочное масло, рис, консервы, хлеб…» Такое в героических сагах не упоминается, но у многих было свежо в памяти военное время, когда продуктов не было совсем.
Гастроном назывался «У оленя». Я пришел где-то без пятнадцати семь, когда возле него уже выстроилась целая очередь домохозяек, которые ждали открытия магазина. И вдруг послышалась стрельба: она доносилась от ратуши в центре города. В утренней тишине ее было очень хорошо слышно. Я грешным делом подумал, что очередь, наверное, сейчас сократится. И действительно, многие женщины испугались и побежали домой к своим детям.
Я остался, чтобы все купить. Когда двери магазина открылись, люди стали загребать все с прилавков. Продавщица пыталась их успокоить: «Не сходите с ума, продуктов достаточно». Но в итоге продукты все равно расхватали и ей пришлось нести упаковки со склада. Покупатели стали набирать продукты прямо из упаковок, не дожидаясь, пока их выложат на витрину. Я купил все, что нужно, вернулся домой и позвонил маме. Она велела мне оставаться дома. Я, конечно, сразу сел на велосипед и поехал к ратуше.
Поскольку от нас до границы с Польшей всего около 20 км, первые танки начали приезжать еще ночью, около половины первого. Подъезжая, они превентивно обстреливали фасады зданий, хотя никакого сопротивления не было. Приехав на площадь в то утро, я уже увидел следы от пуль.
На площади проходила стихийная демонстрация, люди обменивались информацией, кто что видел, кто что знает, подписывали различные петиции — за вывод войск, за нейтралитет, за выход Чехословакии из Варшавского договора. Я остановился перед одним из танков, но полицейский оттянул меня в сторону. Тогда я забрался на колонну, но он снова стащил меня вниз. Потом я увидел, что эта колонна была прострелена как раз на уровне моей головы.
На тот момент было уже 9 убитых и около 50 раненных огнестрельным оружием. В Либереце в то время жили около 80 тыс. человек, и у каждого был кто-то из друзей или близких среди пострадавших. Люди были в гневе: кто-то угрожал танкам кулаком, кто-то бросался в них помидорами, кто-то — кусками дерева. Я тоже решил выразить свое возмущение: одной рукой держал руль велосипеда, а другой показывал кулак солдату, который высовывался из танка.
Он быстро заставил меня прекратить: повернулся в мою сторону и направил дуло автомата прямо мне в лицо.
Один мой знакомый, мальчик, с которым мы летом вместе подрабатывали ремонтом тротуаров, бросался в танкистов камнями, в ответ солдаты начали стрелять ему по ногам, но из-за отдачи прострелили его почти по диагонали: от ноги до плеча. Он попал в больницу в состоянии клинической смерти, но выжил. Потом ходил и хвастался перед девушками своими шрамами: вот тут вошла пуля — там вышла. Правда, когда захотел поступить в вуз, его не приняли — именно из-за того, что он был ранен советскими войсками. Как только где-то останавливалась военная техника, рядом моментально возникал дискуссионный кружок. Местные жители пытались втолковать солдатам: у нас тут нет никакой контрреволюции, мы друзья, мы остаемся коммунистами.
Сам я не общался с военными: предоставил это тем, кто лучше говорит по-русски. Я помогал распространять листовки, где на русском языке объяснялась наша позиция, пытался всучить их солдатам, но те с улыбкой выбрасывали их. Вообще листовок и газет на наших типографиях тогда печаталось множество. Их не запрещали просто потому, что некому было их запретить: оказалось, что в Либереце нет достаточного количества коллаборантов. Местных жителей призывали снимать таблички с названиями улиц и номерами домов, чтобы дезориентировать военных, а советским военнослужащим велели уезжать назад в СССР.
Когда я на пару часов поехал навестить бабушку и дедушку, один из танков врезался в арку дома возле ратуши. Некоторые думают, что он сделал это специально, но я считаю, что это был несчастный случай и он просто не справился с управлением на неровной брусчатке и трамвайных путях. Поднялись клубы пыли, было много раненых, три человека погибли. Когда я вернулся — увидел, как за пострадавшими приехали машины скорой помощи, но отъезжающий от разрушенного дома танк наехал на них. Это стало искрой, которая привела людей в ярость.
Солдат высунулся из танка, чтобы оглядеться. Рядом со мной стоял парень, который взял половину кирпича и бросил в спину этому солдату. Расстояние было большим, и казалось, что он не добросит, но он попал — точно между лопаток. Солдат достал пистолет и выстрелил в воздух. Во мне бурлило возмущение, хотелось пойти и объяснить ему, что он дурак, как он себе позволяет такие вещи, но солдат опустил пистолет. Что было дальше, я помню плохо, через какое-то время я уже прятался за зданием ратуши. Позже на месте трагедии повесили растяжку с надписью «Это ваше дело». Эти слова, произнесенные Брежневым перед избранием Дубчека генсеком Компартии Чехословакии, чехи хотели припомнить советскому руководству.
Все начало резко меняться после 1969 года: границы закрылись, людей сажали в тюрьмы на десять лет. Многие жили, не подозревая, что кто-то из их родственников — агент госбезопасности. Так случилось и со мной: завербован был в том числе брат моего дедушки, он не смог отказаться во многом из-за сложной жизненной ситуации — в одиночку заботился о трех детях. Впрочем, их сотрудничество на семью никак не повлияло.
Если эти два десятка лет — от ввода войск до бархатной революции — можно назвать годами пребывания в холодильнике, то в ноябре 1989 года мы сразу попали под гриль. Что изменилось? Мои дети смогли учиться: сын ходил в частную школу, дочь училась в вузах США и Германии. Моя жена смогла уволиться с низкооплачиваемой работы и открыть свое дело. Мы смогли путешествовать: побывали в Лондоне, Вене, Барселоне, Иерусалиме. И, наконец, в 1991 году советская армия окончательно покинула нашу страну. Мы стали свободными.
