Волшебное место!

По красоте, умиротворенности и стойкому ощущению, что попал в другой мир, где ничто тебе не угрожает.

Узкий, как проселочная дорога, полуостров, начинаясь от берега вровень с водой, наклонно идет вверх и далеко в озеро, заканчиваясь утесом, где на вершине высится полуразрушенный особняк в готическом стиле, в окружении древних дубов. Потрескавшиеся дуплистые стволы воскрешают в памяти сказки о троллях. Обрывистые берега полуострова поверху заросли травой, посреди которой протоптана тропа к развалинам особняка.

Я бывал здесь не раз, и всегда поражался причудливости береговых очертаний и почти всегдашней безлюдности. Впрочем, однажды я застал здесь какой–то местный праздник. Жители городка, что неподалеку, собрались на полуострове, разрезающем овал озера почти пополам, пели и плясали. В тот необычно людный день, как всегда, солнечный, я даже пошатался среди празднующих, так и не понял причины торжества, зато познакомился с местной хохотушкой, начисто лишенной каких–либо комплексов. Вдвоем мы ушли в дальний от полуострова конец озера, где всегда тихо. Песчаный берег здесь почти отвесен, и когда лежишь под солнцем на крутом склоне, зарывшись пятками в мелкий, бархатный песок, чувствуешь себя словно подвешенным в невесомости. Кажется, чуть пошевелишься — и тут же отделишься от поверхности склона, медленно, как перо, падая в воду. На этом склоне мы долго и неторопливо занимались любовью, а затем сбежали с этой кручи в воду озера.

Удивительно, вода в озере всегда нагрета, и только чуть холодит тело. Ни разу не довелось застать ее студеной, когда б я не приезжал. И лишь однажды, по дороге от шоссе к озеру, я видел в этих краях пасмурную погоду. Но когда вышел на берег, солнце уже вовсю поливало полуостров посреди озера, похожий на торчащую из воды лапу гигантского насекомого.

На здешних берегах много приятных сюрпризов. Например, заброшенные домики почившей туристической базы, где любят селиться приезжие туристы. Поэтому в этих "хибарах", как их называют, всегда довольно чисто и сухо. Сменяющие друг друга жильцы не дают домикам придти в запустение. Хотя как–то раз, заглянув в один из них, я спугнул енота.

Всегда ставлю палатку над крутым песчаным склоном, в тени окружающего озеро соснового бора. Никто не потревожит вас, если остановитесь в этой части озера. Ну, если вам выпадет удача попасть на его берега. Во всяком случае, я вам открывать его местоположение не стану. Оазисы счастья надо беречь.

Сейчас я привез сюда друга. Мы знакомы с детства, и, тем не менее, лишь недавно я решил, что он прошел проверку временем, чтобы удостоиться этого озера.

Как всегда, светит солнце и, как всегда, легкий ветер сбивает жару.

Друг озабочен тем, чтобы научить меня нырять "по–человечески". Начинаю подумывать, что зря привез его сюда. На меня всегда нападает в этих местах счастливая праздность, а друг, как обычно, деятелен и поглощен новыми достижениями. Если не своими, то, хотя бы, моими. Бороться с его активностью невозможно, и я принимаю решение: "Хорошо же! Сейчас замучаю тебя, требуя показать, как правильно входить при нырке в воду. А когда ты устанешь, мы, наконец, отдохнем, как здесь и положено".

Мой коварный план достигает цели. Сидя на мысу, нависающем над гладью озера, раз за разом наблюдаю, как друг ныряет, а затем, отфыркиваясь и ощетиниваясь брызгами, забирается ко мне наверх.

— Ну что, студент, понял, наконец?

Он смотрит на меня, как на тяжело больного родственника.

Видимо, от "дежурного" прыжка, хотя бы одного, не отвертеться. Подхожу к береговому обрыву. Гладь озера словно встает передо мной дыбом. Как жемчужная занавесь.

Вздохнув, делаю несколько шагов назад, а затем бегу к озеру и прыгаю вниз солдатиком.

Конечно, солдатиком. Не могу заставить себя ринуться головой вниз. Пока лечу к воде, живо представляю разочарованную физиономию друга, убившего все утро на демонстрацию "правильного" ныряния.

Грр–вуфф–ш–м! Вода обнимает тело, тормозит его, и я открываю глаза. Нигде, никогда не видел такой прозрачной воды! Внизу маячит бугристое белесое дно, а прямо передо мной — подводная часть берега и водоросли. Какие они, однако, здесь высокие! Пока хватает воздуха, поворачиваюсь в воде, оглядывая подводный пейзаж. Неподалеку проплывает косяк мелких рыбок, вспыхивая чешуей. Отвернувшись от берега, вижу прямо перед собой торчащий из озерного дна толстый штырь, увенчанный большим кольцом в форме лепестков распустившегося цветка. Наверное, в старину к нему привязывали какие–нибудь ботики и галеры. Вокруг поросшего зеленой слизью кольца расплывается яркое красное облако. Никогда не видел такого, но вспоминаю вдруг, что так показывают в морских фильмах кровь.

И тут замечаю, что внизу, обхватив штырь рукой, опускается на дно ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ФИГУРА! Поддавшись мгновенному порыву, бросаюсь к ней, хватаю за локоть, и голова фигуры, из которой исходит красный шлейф крови, поворачивается лицом вверх. ЭТО Я!

Я кричу, выпуская последние пузыри воздуха...

И просыпаюсь оттого, что друг шлепает меня мокрой ладонью по голове. Мелкие брызги падают мне на лицо. Я открываю глаза, щурясь от вечернего солнца.

— Ты долго еще валяться думаешь? Солнечный удар схватишь! Если уже не схватил.

Далеко впереди, видимый "анфас", посреди воды торчит конец полуострова. В этом ракурсе он похож на смуглую голову, увенчанную "короной" готического особняка, позади которого висит над горизонтом диск солнца.

Я лежу почти вертикально, поэтому кажется, что капающая с друга вода летит не вниз, а куда–то в сторону.

— Вставай! Ты обещал, что сегодня нырнешь "по–людски". Скоро солнце сядет. Хочешь сказать, что в сумерках будешь смелее? Не верю.

Поднимаюсь с песка, и мы, опираясь руками о склон, идем в сторону мыса, только что виденного мной во сне.

Все–таки, у моего учителя явные задатки лидера. Обычно я просыпаюсь долго, как всплывающая со дна подводная лодка, а тут пришел в себя в доли секунды.

Когда друг выбирается наверх, показав в очередной раз "высший пилотаж" прыжка, мне становится не по себе: это точный повтор "кадра" из недавнего кошмара! Потом вспоминаю, что мы прыгали всю первую половину дня, и я видел все это еще до того, как уснул.

— Все, давай ты.

Я разбегаюсь, а на полпути к обрыву друг кричит мне:

— Стой!

Падаю от неожиданности и переворачиваюсь на спину. Он совсем с ума сошел! Нет, больше я с ним сюда не поеду!

Он нависает надо мной.

— Думаешь, я не вижу, что хочешь опять солдатиком сигануть? Хватит! Или ныряй, как человек, или утром я собираю вещички, и спи здесь хоть до старости!

— Ладно! — Я поднимаюсь и снова иду разбегаться. — Ладно–ладно! Будет тебе "как человек"! Только не вздумай опять орать!

Эх, семи смертям не бывать...

Подбегаю к обрыву и отталкиваюсь ногами, когда вытянутые над головой руки оказываются нацеленными на воду.

Как, оказывается, это хорошо! Только очень быстро.

Мое тело входит в воду... и тупой удар настигает макушку. Слышу, как трещат кости моего черепа. Тело по инерции складывается, я начинаю тонуть, хватаясь из последних сил за скользкий толстый холодный штырь, торчащий из озерного дна. Открываю глаза и вижу, как на фоне искривленного толщей воды неба расплывается облако крови. МОЕЙ КРОВИ! Руки разжимаются, вода стремительно холодеет по мере погружения. Вокруг темнеет, я кричу и слышу свой крик, искаженный водой, как трубный глас.

И просыпаюсь в палатке. Надо мной окно откинутого клапана крыши, затянутое москитной сеткой, а за ней — прямоугольник чистого ночного неба в россыпи звезд. Мириады комаров поют свою песню снаружи. Кажется, вода до сих пор наполняет мою глотку. Откашливаюсь и понимаю: только что, во сне, я чуть не захлебнулся собственной слюной. Ну, дела–а!

Жена рядом просыпается.

— Ты чего?

— Кошмар приснился. Спи, не обращай внимания.

Она вздыхает и поворачивается ко мне спиной.

— По–моему, ты простудился. Не надо было столько в воде торчать.

— Да нет, тут другое. Спи.

Мой призыв не имеет смысла, потому что она уже спит.

Лежу, приходя в себя от кошмара. Напряжение постепенно отпускает меня, но сон нейдет. Я вспоминаю озеро.

Кто сможет объяснить, почему вот уже много лет я вижу по ночам это место? Это случается минимум раз в год, обычно — чаще. И озеро выглядит всегда одинаково, правда, я обследую его с разных сторон. Еще мальчишкой я застал в заброшенном туристическом домике того енота, достающего из брошенного кем–то пакета остатки еды своими маленькими ручками. (И не говорите мне, что у них лапки! Это ручки!) И возле особняка на конце полуострова я бывал не раз, но не решался зайти внутрь. И все, что вспоминал в недавнем сне, все было, в других снах, много лет назад, всю жизнь... Кто объяснит мне, что это?

Уснуть невозможно. Аккуратно, стараясь не тревожить ни жену, ни устойчивость палатки, пробираюсь к выходу, беру сигареты, зажигалку и дождевик, а потом, выбравшись в ночь, запускаю руку внутрь и закрываю молнию полога, чтобы не напустить комаров. Зато эти кровопийцы обрадовано взвывают вокруг меня, и я поспешно укутываюсь в дождевик, а потом замираю, услышав голос лягушки.

Наша палатка стоит на берегу крохотного озера, окруженного кольцом густых деревьев. Весь день я провел, купаясь в нем, и не видел ни одной лягушки! А теперь, вслед за первым солистом, целый лягушачий хор вступает в ночи. Весь периметр овального озерца звучит, а я сижу на берегу, курю и вспоминаю.

Друг, учивший меня нырять, давно умер. А "прыгать по–человечески" так и не научил.

По телу разливается тепло. Каждый раз, когда вижу во сне умерших друзей, близких, любимых, потом меня охватывает чувство благодарности за эту нежданную встречу.

Какая теплая ночь! Вода, наверное, как парное молоко.

Хор земноводных певцов вдруг смолкает.

Надо идти спать.

Возвращаюсь в палатку и укладываюсь рядом с женой. Как я ни осторожничаю, она снова просыпается.

— Что?.. Ты где был?

— Курил на улице.

— Ай! Не прикасайся ко мне, ты совершенно ледяной! Что, опять купался?

— Нет, сидел на берегу.

— А почему ты весь мокрый?

Ощупываю себя и действительно обнаруживаю, что весь покрыт капельками воды. Что такое? Предчувствуя недоброе, подношу руку к голове.

Пальцы нащупывают ОГРОМНУЮ ЗАЗУБРЕННУЮ ДЫРУ В МОЕМ ЧЕРЕПЕ!

Я просыпаюсь с криком, в одиночестве, разметавшись по кровати в спальне моей квартиры.

Из открытого окна доносятся пьяные крики. Кто–то ругается и спорит, каким путем идти дальше.

Духота стоит невыносимая. Это лето меня доконает! Неудивительно, что приснился кошмар. Воздух, кажется, можно резать ножом!

Сажусь на постели, пропитавшейся остывшим потом.

В голове гудит, как с перепою.

Пил я вчера, или нет? Наверное, пил. Со мной это в последнее время часто случается. Ничего, не в первый раз. Пройдет. Без выпивки эту жарищу вообще невозможно выносить, можно с ума сойти!

— Ты и сошел уже. Почти. — Говорю я и пугаюсь звука своего голоса.

Надо попить чего–нибудь.

На кухне, в чайнике, обнаруживается немного воды. Теплая... Лучше, чем ничего.

Закуриваю, глядя в растворенное окно на ветки деревьев, вытащенные из тьмы светом кухонной люстры. Ни ветерка! Конец августа. Может, глобальное потепление уже началось? Может, осени вообще не будет?

Ясно одно — поспать мне больше не грозит.

Выпить валерьянки?

Открываю холодильник и понимаю, что все лекарства, стоявшие на полочке дверцы, куда–то улетучились. Что за черт? Или они в каком–нибудь сне здесь стояли? Какая каша в мыслях!

Ну что же, у писателя один способ разгрести завалы в голове — изложить их на бумаге!

— И ты думаешь, эти "изложения" будут читабельны?

Стоп, завязываем разговаривать сами с собой!

Если от тебя ушла жена (еще вопрос, кто от кого ушел... ладно), это не значит, что надо впадать в безумие.

— Правильно!

Достаю с крыши холодильника ручку и бумагу, всегда лежащие там "для записи ночных прозрений". Сажусь за кухонный стол, чтобы выложить на бумагу мой кошмар.

Воды в чайнике больше нет. Поколебавшись, пофантазировав о живущей в трубах водоснабжения гадости, все–таки пью из–под крана.

Почему–то кажется, что записываю совсем не то, что снилось. Или ученые правы, и мы выдумываем наши сны, изобретая "на лету" из хаоса, царящего в сонном мозге?

Опять пью из–под крана. Но чем чаще прикладываюсь к струе, тем больше пот заливает мне глаза. Я слизываю его с губ, и он такой соленый, что кажется кровью. Словно у меня разбиты губы.

Надо умыться.

Мойка забита грязной посудой и стопками. Видимо, вчера я пил не один. А с кем? Потом, потом...

Захожу в ванную, включаю воду и, рыча от удовольствия, плещу себе в лицо. Потом поднимаю голову и в зеркале над раковиной вижу, что лицо мое ЗАЛИТО КРОВЬЮ, текущей из ОГРОМНОЙ ДЫРЫ В ГОЛОВЕ, а в глубине дыры тускло отсвечивает серым МОЙ ОБНАЖЕННЫЙ МОЗГ!

Я просыпаюсь под горой одеял, дергая ногами, как припадочный, а рядом вскакивает жена, моя НАСТОЯЩАЯ жена.

— Господи! Что с тобой?

— Кошмар... Тьфу ты... Сейчас расскажу.

Она стонет и падает на подушку.

— Давай утром, а? — И, отвернувшись к стене. — И как я теперь усну? В таком холоде. Включи опять плиту, что ли. Только не ложись, пока не погасишь.

— Ладно.

Встаю и моментально содрогаюсь от стужи. За окном — декабрь и минус тридцать, а в доме отключено отопление. Авария на теплотрассе, сказали, минимум сутки ремонта. Проходя мимо окна, всем телом чувствую идущую от него стену холода. Где–то в углу рамы тонко пищит уплотнитель под струей холодного воздуха, проходящей внутрь квартиры.

Надеваю свитер, штаны, шерстяные носки и бреду в кухню. Там зажигаю конфорки плиты, без участия сознания, как зомби, которому отдал приказ повелитель. Бр–р–р! Здесь еще холоднее. Стужа прогоняет остатки сонливости.

— И что теперь делать? — Спрашиваю себя и пугаюсь сходству ситуации с только что приснившейся.

Стоп! Спокойно!

Открываем холодильник. Ага, вижу лекарства на полке дверцы. Уже хорошо!

Отсчитывая годы каплями успокоительного, признаю, что мысль моего двойника во сне была не так уж плоха: надо поскорее все записать.

Давненько не снились кошмары. Особенно такие — вложенные друг в друга, как китайские шкатулки.

Иду в кабинет, включаю компьютер и сажусь за работу.

И вот я сижу перед монитором и набираю этот текст. За моим затылком висит зеркало. Не знаю, зачем повесил его там. Оно висит слишком низко, чтобы стоя смотреться в него. Я повесил его "из композиционных соображений", над спинкой дивана, поэтому сидящим там гостям от него тоже мало проку. Но сейчас я больше всего боюсь, что, обернувшись, увижу свою окровавленную физиономию и зубчатую дыру на голове, в которой пульсирует белесый, как личинка мухи, мозг.

И тогда я опять проснусь в поту, снова побреду сюда и опять буду вынужден набирать ВОТ ЭТИ СЛОВА.

Интересно, какое на этот раз будет время года...

Эта странная история произошла со мной этой зимой, когда я возвращался в свой подмосковный город ночью, на последней электричке. Я выронил там карточку-билет, который незадолго до этого оплатил на три месяца вперёд. Деньги немалые и мне их было жалко, поэтому карточку пришлось вызволять. К поезду, стоящему в тупике, меня проводил милиционер, передал меня «на руки» машинисту и ушёл, а когда карточку нашли, возвращаться пришлось одному. Но не идти же по путям — можно нарваться на какой-нибудь залётный состав. Прямо напротив поезда в заборе вдоль путей отсутствовала секция, и я вышел через неё в город.

Можно было пойти к станции (до неё идти где-то с километр), а потом уже обычной дорогой до дома. Но идти так было страшновато — фонари освещали путь только фрагментами, к тому же впереди виднелись фигуры каких-то бомжей или прочих тёмных личностей. В принципе днём на этой «улице» таковые и тусовались, она была загажена и это было ещё одним аргументом не идти туда. Так что я решил идти напрямик и свернул в какой-то переулок, подходящий мне по направлению и довольно хорошо освещённый.

Хорошее освещение продлилось недолго — фонари вдруг разом погасли. У меня был свой фонарь, мощный светодиодник, так что я смело двинулся вперед, освещая им дорогу впереди. Смелость моя, правда, поубавилась от тёмных человеческих фигур, которые виднелись то здесь, то там, где по одиночке, а где группами. Как-то неожиданно много их было на совершенно тёмной улице. И странно неподвижно они стояли. Чего от них ждать, было непонятно, а благодаря фонарю, меня было видно отовсюду. Выключить фонарь? Я потеряюсь сразу, не видно ни зги. Так что я убрал яркость до минимума.

Направо был ещё один переулок. Я свернул в него, рассчитывая выйти на главную улицу нашего городка. Уж она железно будет освещена.А тут — ни одного фонаря, ни одного светящегося окна. И тишина. Пугающая тишина... И район совершенно незнакомый.

Чёрт... Забор. Тупик. Похоже, это не переулок, а отгороженная территория элитного дома. Хотя дом как-то на элитный не тянет, облезлая девятиэтажка. Но с одной стороны забор, с другой кусты какие-то. В общем, не пройти. Иду назад — опять какие-то кусты, теплотрасса какая-то. За ней, кажется, тоже забор... Кинулся туда-сюда — непонятно, замуровали, демоны. Как зашёл, не понимаю. Как-то паника какая-то подступила. Я её прогнал, стал обходить периметр вокруг дома, ища в нём проход. Не нашёл, вернулся в исходную точку.

Стою. Думаю, что делать. Во-первых, решил позвонить маме — чтобы не волновалась. Достал телефон из кармана — с опаской, мало ли какая гопота подойдёт. Вроде тех, силуэтов... Хотя тут я их ещё не видел.

Сети не было.

Я, прежде чем убрать телефон, походил туда-сюда, надеясь, что телефон поймает сигнал. Бесполезно. Ни одной «палки». И тут я увидел приближающийся ко мне силуэт. Спрятал телефон, вырубил фонарь, намечаю, куда скрываться. А бежать-то и некуда, за дом забегу — найти меня никаких проблем не составит. В кусты? Они непролазные совсем, только изорвусь и раздерусь весь. Присел... А она зовёт «Эй! Кто это здесь?» Девушка. Думаю — тоже заблудилась. Включил фонарь на полную — действительно, девушка, симпатичная такая.

— Тихо... Погаси фонарь, не светись. Как вы все сюда попадаете, а?

— Привет, — говорю, выключая фонарь. — Ты местная? Заблудился я. Как отсюда выйти?

— Пошли, — говорит. И за руку взяла. Рука такая тёплая, маленькая. Живая... Как-то сразу паника ушла — стыдно бояться перед девушкой. А она ведёт уверенно так, выбирая направление. А не видно ж ничего. Я хотел снова зажечь фонарь.

— Убери, — сказала девушка шёпотом. — И тише, не шуми — эти здесь повсюду.

Я говорю — тоже шёпотом — мол, да — видел уже каких-то специалистов по отжиманию телефонов.

— Если бы телефонов... Осторожнее, тут яма будет.

Когда тебя ведёт за руку девушка, невольно проникаешься к ней симпатией. Особенно когда у неё такая рука. Что-то в этой руке, в её тепле было... волшебное, что-ли?

— Тебя зовут-то как? — спросил я.

— Женей дома звали. А тут...

И замолчала. Тишина как-то зазвенела. И в ней шаги. Наши. И дыхание — тоже наше.

Шли так, молча, минуту, наверное. Я вдруг вспомнил... говорю ей:

— А ты знаешь, Жень... ты похожа на ветерка.

— Да... только ветерками вроде мальчики были, — сказала она с грустью.

— Ну почему же, вроде были и девочки. У тебя какая любимая книга у него?

— Да та же, что у тебя, наверное, — мне показалось, что Женя улыбнулась.

— Голубятня?

— Она...

Долго мы шли так через темноту, разговаривали о чём попало шёпотом. О книгах, о снах, о параллельных мирах и сверхновых звездах. Женя оказалась очень интересным собеседником — и с ней просто было хорошо. И она уверенно вела меня вперёд, хотя впереди ничего не было видно.

Наконец, я увидел огни, а потом знакомую освещённую улицу. В тусклом свете я разглядел Женино лицо. Кажется, глаза у неё были мокрыми. Мы остановились.

— Мне пора, — грустно сказала она. — А ты иди, тебя дома ждут. Найдёшь дорогу?

— Да, найду. Погоди... Давай не теряться. Как мне тебя найти?

— Эх, ничего ты не понял. Не надо тебе меня искать.

— Почему?

Внутри меня всё как-будто ухнуло вниз от странного предчувствия того, что я услышу.

— Понимаешь... Я бы с тобой пошла прямо сейчас. Но не могу. Ты вот сказал, что я похожа на ветерка. А я не похожа, а где-то так и есть. Я... как бы это сказать... теперь всегда буду жить здесь. Моя задача — выводить таких... заблудившихся. Знаешь, их много иногда бывает. По десятку в месяц. Это тех, кого получается вывести. А остальные... Видел силуэты?

— Да.

— Ну вот... Это те, что не вышли. Они перестают быть людьми, всё человеческое забывают. Если не попадутся — сразу. Те их просто высасывают. Друг друга иногда тоже. Остаётся оболочка одна — кожа, внутри иногда что-то от скелета. Одежда, вещи — их потом растаскивают. Зачем им вещи, непонятно, но они их складывают у себя. Живут в подвалах в основном, редко кто в квартиры поднимается.

— А ты?

— Я тоже заблудилась.

— А... как же?

— Ну вот... Как-то. Сопротивлялась изо всех сил. Пряталась. Получилось. Вот теперь и живу тут. Сейчас вот в том доме, где ты заблудился, живу. Наверху.

— Так значит можно остаться здесь человеком, не превратиться в одного из этих?

— Сложно. Многие пытались. Не вышло... Не надо, не думай об этом даже. Я вижу — тебе не хочется со мной расставаться. Мне — тоже. Но — надо. Иди.

— Погоди... Ты тут совсем одна?

— Да нет... Нас четверо. Было пятеро, один погиб.

— Кто они? Расскажи.

— Девушка такая же как я, моя подруга теперь. Аня. Мы одного года... И трое мальчишек. Уже двое... Кажется, детям легче остаться. Может, где-то есть ещё, другие. Вот так и живём. Вместе боремся, выводим тех, кто забрёл к нам. Они же из разных городов все забредают. Вот ты как сюда попал? Наверное, зашёл в незнакомый переулок и свет погас, да?

— Да. Я фонарик зажёг и пошёл, смотрю — силуэты... Побоялся, выключил. И заблудился.

— Ты заблудился, как погас свет. И оказался у нас. Ладно. Давай, иди на свет, выйдешь. Мне дальше нельзя.

— Можно тебя обнять? — спросил я. Хотелось оттянуть расставание...

— Да...

Женя обняла меня. Крепко прижалась. Тепло и доверчиво. Заговорила быстро, сбивчиво:

— Ты, может быть, мог бы остаться. Но не надо. Не рискуй. Скорее всего, не получится. А я... не смогу тебя... И у тебя мама, она не переживёт, если её сын пропадёт без вести. Отсюда не позвонишь, не напишешь. Только через кого-то из людей передать, но знаешь, как это ненадежно. И не узнаешь... У тебя всё хорошо будет, я знаю. Будешь меня вспоминать, как сон. А я тебя не забуду. Честно-честно. И за меня не бойся, я справлюсь. Иди вперёд, только не оборачивайся. Включи фонарь на всякий случай, тут можно.

Она отошла от меня, коснулась рукой моей щеки и... как-то сразу и незаметно исчезла из виду. Я остался один. Впереди была знакомая улица, угол ограды городского парка. Я включил фонарь и пошел вперёд. И когда вышел на свет, всё-таки оглянулся.

За спиной у меня были знакомые дома.

Покачивая рычаг дрезины, я подъезжаю к поселку. Я довольно скверно вожу автомобиль, да и к тому же у меня не было времени выбирать способный проехать по этому бездорожью, поэтому огромной удачей было то, что хотя торфозаготовка прекратилась на этом участке уже давно, рельсы так и не подверглись демонтажу или естественному разрушению. Предыдущей удачей данного фрагмента моего жизненного пути, конечно, была находка самой дрезины. И за продовольствием ездить стало гораздо проще. Спустя столько лет невзгод я наконец могу признать себя счастливчиком.

Ворота мне открыл Федорыч, один из очень немногих оставшихся жителей поселка. Старик был несказанно рад появлению молодежи из города, а Аню и вовсе заобожал.

— Приехал, сынок? Хорошо. Я как раз для Анечки цыпленка приготовил. Отнесешь?

Мне было не очень-то до того. В огромной спортивной сумке я с трудом тащил мясо совсем другого сорта. С другой стороны, зачем обижать старика, да и от полуфабрикатов мы отвыкали с трудом и что-то не просто забитое, но уже ощипанное и выпотрошенное не помешало бы мне-лентяю.

Вот я уже во дворе. На крыльце меня ждет Аня, ждет, кажется, целую вечность. У неё совсем бледный вид, но ничего, сейчас я наконец смогу ее развеселить. Я запираю калитку, ставлю сумку на землю. Открываю. Секунда замешательства и из неё в темноту двора выбегает мальчик пяти лет. Аня оживляется. Я неторопясь иду за ребенком. Никуда-то он здесь от нас не денется. Замечаю маленькую фигурку под кустом облепихи.

— Дядя… помогите, я потерял маму. — слышу я наполненный жалобой тоненький голос.

Я подхожу ближе.

— Не волнуйся. Иди сюда.

Фигурка делает несколько осторожных шагов в мою сторону. В лунном свете на секунду появляется болезненно синее лицо с впавшими глазами узника Освенцима. Тут важна реакция. Ещё миг и ребёнок чуть не вгрызается мне в лицо. Я с большим трудом уворачиваюсь, хватаю тельце со спины. Тут уже черед Ани. Не оставив и следа о прежней вялости, она в два прыжка оказывается рядом со мной, перенимает ребёнка и заботливо, но крепко прижимает его к себе. На секунду у меня возникает мысль, что из неё получилась бы хорошая мать. Наконец, тельце прекращает дергаться, розовеет одновременно с Аниным лицом. Неужели, живой?

В детстве я казался себе самым несчастным ребенком. Нет, мои родители не болели алкоголем и меня не травили в школе за излишнюю полноту, очки или, например, любовь к танцам. Просто в то время, когда другие дети прятались под одеялом от воображаемого монстра, мои воображаемые монстры дергали это самое одеяло. Когда другие вызывали пиковую даму в детском лагере, я единственный, кто до окончания срока трясся при виде лесенки в каждом своём отражении. Сейчас я по-прежнему бы во всю расхлебывал последствия этой своей особенности, если бы мне так не помог случай.

Тогда я ещё жил в Петербурге. В тот вечер я возвращался поздно вечером с работы, а конкретно — стоял на платформе метро, ожидая своего поезда. Вот, наконец, тот подъехал. Я уже собирался войти в свой второй с конца, относительно многолюдный и безопасный вагон, когда услышал тихий, без сомнения человеческий плач справа. Да, я не по наслышке знаю, как плохо ездить в последнем вагоне последнего поезда, и прекрасно представлял, в какой опасности могла оказаться плачущая девушка (а я был уверен, что это молодая девушка). Я ринулся к нужной мне двери в конце состава и едва успел перед её закрытием. Да, девушка была здесь и была молода. Однако ни одной из тех сущностей, что могли вызвать её плач не было видно. Ещё бы! Для того чтобы плакать в свои восемнадцать, наверняка хватает и вполне естественных причин.Впрочем, тревога меня по-прежнему не покидала, значит, значит всё же что-то не так. Холод побежал по спине. Вот оно! Неожиданно поезд остановился и машинист пробубнил что-то стандартное про сохраняйте спокойствие. Вскоре я заметил следы от ладоней, возникающие по ту сторону окошка двери, к которой я вопреки запрету прислонился. Столь же резко прекратился и плач. Девушка подбежала и, потеснив меня, впилась ладонями в следы на стекле. Я слышал нечеловеческий вопль по ту сторону. Не устрашающий жертву клич, а именно вопль ужаса. Именно со стороны темноты. Оказалось, в тот день Аня совершала уже шестой свой полуночный рейс, но ни одно существо так и не рискнуло приблизиться к ней. До моего появления. За две-три недели мы облазили все темные уголки города. Мы жгли свечи перед зеркалом, вызывали полуночного гостя, нарушали в квартире все возможные предостережения. Но это нам скоро наскучило. Зачем прилагать столько сил в бездушном городе, когда деревенская земля сама тебя кормит? Мы захватили велосипеды, сели в электричку (конечно же, ночную) и отправились к полузаброшенному поселку в котором мой дед завещал мне дом. То что невидимые обитатели этого дома пытались убить меня в детстве было теперь нам даже на руку. Добыча здесь переводилась только по случаю больших религиозных праздников, когда мне приходилось привозить что-нибудь из города, не забытого богами разве что из машины. Ане место приглянулось сразу, и древними вечно туманными болотами, и возвышающейся за оврагом заброшенной черной церковью, истории появления которой не помнил даже Федорович.

Кстати, ребёнка, Сашку, отдали на попечение именно ему. Может быть кому-то покажется неправильным перекладывание ответственности с молодых плеч на старые, но негоже дитю расти среди нечистой силы. А у Федоровича тихо, ни домового нет, ни шишиги, и даже курочек теперь воровать некому. Да и давно он о внуках мечтал, дочь-то его из-за несчастной любви утопилась вместе с маленьким.

А сейчас уже ночь. Я лежу на кровати и обнимаю теплое тело под одеялом. Обнимаю заботливо, но крепко. Я знаю, что Аня уже пять минут как ушла попить воды, а вот оно ещё не знает, что я знаю.

Давно дело было. До революции ещё.

Нинку все жалели, но никто не любил.

Росла она какой-то растеряхой, растрёпой да попрошайкой. Так и звали её - Нинка-канючка.

Матери у неё не было, отец день и ночь в работниках пластался, чтоб какой кусок заработать. А Нинка - как трава придорожная - росла сама по себе.

Утром отец-то рано вставал. Ну, наварит чем Бог послал, сам поест, Нинку накормит, да и уйдёт в работу. А Нинка обход начинает по деревне. Там кружку молока выпросит, там лепёшку ржаную стащит, а то погородничать втихую примется.

Только всё равно голодная Нинка ходит. Кто молока нальёт, так она половину выпьет, а вторую половину разольёт. Лепёху ест, а куски под ноги падают - курам да петухам на радость. И нет бы отцу к вечеру чего припасти - всё сама съест. В одежонке тоже порядку не было. Порвёт Нинка платье - да так и ходит в рванье. Соседки-то тычут ей - зашей, мол, чё ходишь растяпой? А она канючит - ниток нету, игла сломалась, дайте лучше платье какое старенькое, какое вам не надь. Ну, жалели. Давали. А любить - не любили Нинку. И то, сказать, какая она хозяйка-то без матери растёт? Так - недоразумение одно.

Вот уж время пришло, Нинка девкой стала. А парни с ней не водятся. Чай - матерей своих наслушались, да и глаза есть - не хозяйка Нинка-канючка. А той обидно - любовь то не выпросишь, как лепёшку ржаную. А что делать - Нинка и не знает.

Вот маялась она так, маялась, да и решила - прыгну в колодец - чего зря небо коптить? Побежала за околицу, к заброшенному колодцу, а вечерело уж. Коровы домой пришли, все бабы по дворам разбрелись, подойниками застучали.

Добежала Нинка до колодца, перегнулась... а сердце то молодое, умирать ой как не хочет! Обняла Нинка старый журавель, да разрыдалась от души. Плачет, а сама всё журавлю про свою жизнь рассказывает. Ревела, ревела... чует - отпустило её. Ровно кто на ухо шепчет - иди, Нинка, домой. Всё у тебя будет, только меня не забывай - приходи сюда почаще. Напослед пожалилась журавелю, как её Коська обижал - то вместо семечек горсть земли насыпет, то в спину плюнет, то ночью под окнами пугает. И пошла. Домой.

А через день Коська руку сломал. Хотел Нинке подножку поставить, да сам в своих ногах и запутался. Упал, руку зашиб. А Нинка в сердцах и скажи:"Поделом тебе, косоротый! А дружкам передай - кто забижать меня станет - тому плохо будет!"

Коська посмеялся вначале-то, дружков ещё подговорил Нинку пугать, как с вечёрок пойдёт. Ну, напугали. А через день, через два ли - пошли в баню, да и угорели. Все. Только Коська остался. Он с рукой-то первым из бани вышел.

Тут и призадумался Коська. Стороной Нинку обходить стал. А та и рада. Опять к колодцу пошла. Пришла в сумерках уж. Рассказала всё как есть. И про Коську, и про дружков тоже. Да ещё на соседку свою пожалилась - дескать, жадная совсем. Кружки молока - и той не допросишься.

На следующий день соседка коровку свою из стада не дождалась - волки задрали. У пастуха глаза навыкат - сколь, - говорит,- стадо гоняю, а не видал николи, чтоб средь бела дня, летом, волки стаей нападали! Какой уж, коровку отбивать! Скорее других отогнал, чтоб хоть этих не слопали.

Так и повелось - кто Нинку обидит - она сейчас к колодцу. Всё расскажет, да и ждёт. Да и деревенские - не дураки, чай. Замечать стали - всем горе, одна Нинка гоголем ходит, да посмеивается - так, мол, меня обижать!

Бабы, пока коров ждут, уж Нинку ведьмой окрестили. Бояться её стали. Почуяла Нинка, что силу имеет, канючить перестала. Теперь, коли надо чего - требует. Попробуй, откажи-ко! Жить, чай, всем охота. Приказы-то Нинкины выполняют, а за глаза чего только не нажелают ей!

Но всему есть край. И терпению тоже. Задумал тут Коська жениться. Девку бойкую присмотрел. Что в работу, что в пляс - всё в руках у неё горит. И собой хороша, и хозяйка будет умелая. А Нинке то что нож вострый. Обидно ей, что Коська на другую глянул! Пошла она к колодцу. Так и так, мол, соперница у меня! Постояла, пожалилась, да и домой пошла.

День прошёл, неделя... ничего не происходит. Вот уж свадебный поезд готовят - молодых венчаться повезут. Вот уж невеста в пролётку садится. Нинка с калитки смотрит, аж губу закусила.

И тут, птица из-под лошади порх! Лошадь на дыбы! Пролётка опрокинулась, да невесту и придавила! У Нинки аж в горле зашлось! Глядит - достали невесту-то, живая, а лицо-то всё искорёчено - аккурат по лицу и ударило.

Понял Коська сразу - чьих рук дело. Кинулся к Нинке во двор. Токо Нинку долго уговаривать не надо - задами к колодцу побежала! Коська кол из плетня выдер, да за ней. Ну, тут дружки тоже подхватились, гости там какие - все бегут, кричат: "Ведьма, ведьма! Хватай, держи её!"

А Нинка до колодца добежала, прыг на венцы, да и сиганула со всего маху в колодец! Только коса мелькнула! Притащили багры, канаты... до вечера в колодце шарили. Нету Нинки - как и не было никогда. А куда подевалась, что с ней сделалось - никто не знает.

Много лет прошло. Деревня захирела. Народ в город подался. А кто остался - помнят Нинку-то. Вечером, коли пойдёшь мимо старого колодца, так и услышишь, как Нинка жалится. А может, это просто старый журавель скрипит?