Он поднялся. Пол под босыми ногами был холодным, дощатым, знакомым до каждой сучка. Прошел в кухню. Печь – огромная, черная, как вход в шахту. Холодная. Никто не топил. Толя машинально взял охапку дров – сухих, легких, почти невесомых – и сунул в топку. Чиркнул спичкой. Огонь не загорелся. Спичка гасла раз за разом, будто в сыром подвале. Он махнул рукой. Неважно. Чай можно и холодным.

Вышел во двор. Воздух стоял неподвижный, вымерший. Ни птиц, ни мычания коровы из соседнего хлева, ни крика соседского мальчишки, гонявшего по улице обруч. Только тишина. Глубокая, давящая, как земля на груди после близкого разрыва. Он закурил. Сигарета была легкой, почти невесомой. Горло не першило. Странно. Он всегда кашлял по утрам.

Он пошел по деревне. Дорога, знакомая до последней ямы и колеи. Дома стояли пустыми. Калитки открытыми. Колодец чуть поскрипывал качающейся цепью с ведром. Где все? Эвакуировались? Опять? Как в сорок втором? Но он же остался. Остался сторожить. Или ждать? Ждать Анну? Анна... лицо ее расплывалось в памяти, как старая фотография, залитая дождем. Она уехала. Давно. Или... Он тряхнул головой, отгоняя навязчивую муху сомнения. Неважно. Он здесь. Дело есть.

Он зашел в сарай. Вилы стояли на привычном месте. Он взял их. Тяжелые, холодные. Пошел к огороду. Огород был диким полем, буйно заросшим лопухами и крапивой выше человеческого роста. Он начал копать. Земля поддавалась легко, будто рыхлый пепел. Он работал, механически втыкая вилы, переворачивая пласты... Вилы входили в землю без усилия. Он видел вспаханную борозду, черную, влажную. Он чувствовал усталость в мышцах спины, знакомую боль в старых ранах на плече. Он знал эту работу. Значит, он ее делал. Так всегда и было.

День тянулся. Долгий, пыльный, безмолвный. Он сидел на скамейке у своего дома, глядя на пустую улицу. Солнце катилось по небу, не грея. Тени ложились длинные, острые, как штыки. Где-то в голове шевелилась мысль: Почему так тихо? Почему никто не приходит? Но мысль тонула в привычной апатии, в усталости, которая была его вечным спутником. Как фронтовая вша. Он существовал. День за днем. Пыль. Тишина. Работа. Боль.

На закате пришли звуки. Сначала далекие, неясные. Голоса. Смех. Шаги по утоптанной пыльной дороге. Настоящие шаги, гулкие, дробные. Толя поднял голову. Сердце – екнуло. Люди? Наконец-то!

Из-за поворота показались они. Яркие, шумные, чужие. Двое мужчин и женщина. Одежда – странная, кричащих цветов. Камеры на шеях. Они озирались, показывали пальцем на развалины, говорили громко, смеялись.

Толя встал. Старая рана в боку кольнула. Он сделал шаг им навстречу, поднял руку в неуверенном, но приветственном жесте. Улыбнуться не смог – губы не слушались. Но надежда, дикая, давно забытая надежда, забурлила в нем. Люди! Живые люди!

– Здравствуйте! – хрипло выкрикнул он, и голос его, казалось, поглотила пыль. – Вы... вы кто?

Они не услышали. Они все смотрели правее, на полуразрушенную церковь за его домом. Один из мужчин поднес к глазу камеру, навел объектив...

– Смотри, Коля, вот этот дом еще целее остальных! – сказала женщина, указывая на дом Толи. – Представляешь, кто здесь жил? Наверное, лет 50 как заброшен.

– Да уж, атмосферно, – ответил Николай, щелкая затвором. – Прямо декорации к фильму ужасов. Чувствуешь, как здесь пусто? Будто время остановилось.

Они стояли в пяти шагах. Толя видел их лица – живые, румяные от ходьбы, глаза – яркие, любопытные. Видел пар от их дыхания в холодном вечернем воздухе.

– Я здесь! – закричал он громче, отчаяннее, делая шаг ближе. – Я живу здесь! Анатолий Шузаев! Слушайте же!

Он протянул руку, чтобы коснуться плеча ближайшего мужчины, того, которого звали Коля. Рука его, привыкшая к весу вил, к шершавой древесине, была прозрачной? Нет, он видел ее, свою руку, с жилами, с мозолями... Но когда пальцы должны были коснуться яркой синтетической ткани куртки... Они прошли сквозь. Словно через дым. Через холодный туман. Ничего. Никакого сопротивления. Никакого ощущения. Только ледяное, абсолютное ничто.

Николай вздрогнул, потер плечо.

– Фу, как резко похолодало, – пробормотал он. – И ветер дунул ледяной. Пойдемте отсюда, становится жутковато.

– Да, – согласилась женщина, нервно оглядываясь. – Здесь какая-то... мертвая зона. Прямо мурашки.

Они повернулись и пошли прочь, ускоряя шаг, их голоса быстро стихали за поворотом. А Толя стоял. Рука все еще была протянута туда, где только что была спина живого человека. Он смотрел на свою руку. На пыль, висевшую в воздухе. На бесшумные развалины. На пар, которого у него не было.

И тогда пришла Память. Не обрывками. Целиком. Страшная и ясная, как удар шрапнели.

Последний патруль. Эта проклятая деревня на нейтральной полосе. Снаряд. Не свист, а сразу – оглушительный грохот, всепоглощающая белая вспышка. Стена дома, на которую он опирался спиной, вдруг стала не стеной, а грудой горящих обломков. Острая, жгучая боль в груди и спине. Тепло, разливающееся под гимнастеркой. Липкая влага. Крик, застрявший в горле. Темнота. Холод. Тишина.

Тишина. Которая длилась... сколько? Дни? Месяцы? Годы? Вечность?

Он опустил руку. Посмотрел на свой дом. Настоящим взглядом. Впервые за... за сколько? Провалившаяся крыша. Гнилые стропила. Сквозь дыру в стене видна внутренность – пустая, заваленная мусором и птичьим пометом. Ни печи. Ни стола. Ни кровати. Только пыль, мрак и запустение.

Он подошел к луже у колодца. Заглянул. В мутной воде не отражалось ничего. Ни лица. Ни фигуры. Только серое небо и черные очертания руин.

Он поднял голову. Деревня лежала перед ним в предвечерних сумерках. Не его деревня. Кладбище домов. Царство пыли и забвения. И он был частью этого. Не сторожем. Не жильцом. Частью пыли. Частью тишины.

Туристы ушли. Их смех затих. Снова воцарилась привычная, гнетущая тишина. Но теперь она звучала иначе. Она звучала правдой. Громкой, безжалостной, правдой. Он стоял посреди развалин, которых не замечал десятилетиями. Один. Не просто один. Несуществующий. Призрак, который копал несуществующий огород и ждал несуществующих людей.

Он попытался вздохнуть. Грудь не поднялась. Воздух не пошел в легкие. Его не было. Его не было давно. Только пыль. Только тишина. Только вечное, бессмысленное дежурство среди руин. Он закрыл глаза, которых уже не было, и впервые почувствовал холод не осени, а небытия, пронизывающий его насквозь. До самого призрачного нутра.

Утро начиналось, как всегда с пыли…