Вызов поступил глубокой ночью. Не в диспетчерскую, а напрямую на мобильный начальника караула – искаженный, явно через голосовой преобразователь, анонимный голос: «Театр „Октябрь“. Горит. Люди внутри…» – и обрыв связи. Адрес старого, давно закрытого театра на окраине, памятника конструктивизма, заколоченного и забытого. Вызов сомнительный, пахнущий ложью или хулиганством, но игнорировать сигнал о возможных людях внутри нельзя. Алексей, несмотря на статус инструктора, поехал с караулом – старые привычки и необъяснимое чувство тревоги гнали его.

Они прибыли под вой сирен к мрачному, обветшалому зданию. Ни дыма. Ни запаха гари. Ни признаков жизни. Только скрип давно не смазанных ворот под ломом Семена и гулкая тишина заброшенного фойе, нарушаемая их шагами и лучами фонарей. Здание было пусто.

— Черт знает что, – проворчал Семен, снимая каску и вытирая лоб. – Нас тут развели как последних…
Но Алексей не слышал. Его фонарь выхватил из темноты главного зала надпись. Не граффити вандалов, а аккуратные, почти каллиграфические слова, выведенные белой краской (или известью?) на пыльной, облупившейся стене сцены:

«СПАСИ МЕНЯ, КАК ТЫ СПАС ЕЁ»

Мороз пробежал по коже. "Её"? Кого? Кошку из подвала? Девочку с балкона? Старуху? Пустота под сердцем, казалось, сжалась ледяным комом.

Загадка не давала покоя. Пока остальные обыскивали этажи, Алексей вернулся к надписи. Его луч скользил по трещинам штукатурки, по пустым ложам, по занавесу, истлевшему до лохмотьев. И остановился на небольшой, едва заметной неровности в орнаменте плинтуса у самой сцены. Камень поддался нажатию. Потайная ниша. Внутри лежал потрепанный тетрадный листок в клетку, сложенный вчетверо, и маленький, выцветший рыжий бантик от заколки.

Развернув листок, Алексей увидел не дневник, а письмо. Короткое, отчаянное, написанное неровным, торопливым почерком:

«Они не вернутся. Папа напился, мама ушла с тем мужчиной. Я осталась одна. Здесь, в гримерке, темно и страшно. Но дома страшнее. Я слышала, как ты кричал тогда, внизу, когда спасал людей после спектакля. Твой голос был таким сильным… Я кричала тебе в ответ, но ты не услышал. Потом все ушли. А я заснула. Проснулась – дверь захлопнута. Ключ снаружи. Никто не помнит про Катю из хора. Это мой дом теперь. Мой театр призраков. Спаси меня. Пожалуйста. Хоть сейчас. Хоть как-то. Катя. 10.10.2013»

Флешбэк ударил с невероятной силой. Октябрь. Десять лет назад. Пожар внизу, в электрощитовой театра после вечернего спектакля. Небольшой, но дымный. Паника. Он тогда был моложе, быстрее. Они эвакуировали зрителей, артистов, обслуживающий персонал. Крики, давка, рев воды. Он кричал: «Все наружу! Быстро! Проверяйте помещения!». И был уверен, что все чисто. Он действительно не услышал. Не услышал слабый, отчаянный девичий крик сверху, из-под самой крыши, где были гримерки для статистов и хора. Он спас десятки. И потерял одну. Не в огне. В безразличии системы, в хаосе эвакуации, в собственной уверенности, что все под контролем. Катя. Забытая. Запертая. Умершая не от огня, а от голода и отчаяния в своем «театре призраков» спустя дни, а может, недели? История замялась, театр закрыли, и память о ней растворилась в пыли.

Мораль обрушилась на него тяжелее любой балки. Иногда спасение – это не только вытащить из огня или дыма. Иногда – это услышать. Заметить. Не забыть. Дать кому-то знать, что его крик был услышан. Хоть и с десятилетним опозданием. Искупить вину не перед мертвыми, а перед их памятью, перед собственной совестью.

Алексей достал ручку (всегда носил с собой, привычка). На обороте Катиного письма, под ее отчаянными строчками, он вывел медленно, стараясь, чтобы буквы были четкими:

«Катя. Я услышал. Сейчас. Прости, что так поздно. Ты не призрак. Ты была. Твою песню кто-то помнит. Твой бант – кто-то хранит. Спасти тебя я не смог тогда. Но твой крик теперь во мне. Он спасет других. Обещаю. Тот пожарный.»

Он аккуратно сложил письмо, положил обратно в нишу рядом с рыжим бантиком. Закрыл камень. Не как улику, а как капсулу памяти. Как признание вины и обет.

— Петров! Ты где? Чисто тут! Ложный вызов! – донесся голос Семена из фойе.
— Иду! – отозвался Алексей, в последний раз проводя лучом фонаря по надписи на стене. «Спаси меня, как ты спас её». Он спас письмо. Спас память о Кате от полного забвения. Спас кусочек своей совести от окончательного погружения в ледяную пустоту.

Выходя в холодную ночь, он вдохнул полной грудью, ощущая знакомое жжение в легких. Боль была. Пустота – уже не совсем пустота. Она была заполнена тихим шепотом забытой девочки и твердой решимостью: слышать. Всегда. Даже если крик приходит спустя десять лет и звучит не голосом, а белой краской на пыльной стене. Спасение души, оказалось, начинается с признания, что ты не всесилен, и с готовности услышать эхо своих ошибок.