Мы вчетвером сидим в одной гримёрке. В филармонии есть и отдельные, для мужчин и женщин, но, если не нужно переодеваться, мы собираемся вместе. Разбираем партии. Пьём чай. Сплетничаем, конечно. Этим оркестр ничем не отличается от других коллективов.

А некоторые может и обогнать.

— Серёжа увольняется, — шепчет Ася, закрывая за собой дверь.

Я чуть не роняю футляр с тростями. Денис отрывается от партии Равеля, куда он старательно вносил пометки. Даже наши инструменты, ждущие на подставках, выглядят удивлёнными.

У нас большой оркестр, на целых четверых фаготистов. Раньше я играла в театре поменьше, и нас было только двое. Стоило напарнику заболеть — тянула все партии одна. Не слишком весело, но помогло набраться опыта.

Конечно, среди нас четверых есть лидер. Концертмейстер группы. Самый близкий к Нине; тот, кто задаёт ритм всем фаготам и получает по голове за наши ошибки.

Серёжа.

Мы дружно косимся на его фагот. Может, он поведает нам тайны хозяина? Но тяжёлая деревянная труба молчит — зато Денис подаёт голос:

— Это точная информация?

— Конечно! Я сама слышала, как он Нине говорит. Он уходит в оперный.

Кто-то будет слушать Моцарта и Глинку в исполнении Серёжи. Им повезло. Нам, в некотором роде, тоже.

Потому что, если Ася не ошиблась, у нас освобождается место концертмейстера группы.

От моего дома до филармонии — сорок минут на машине. Иногда я хочу перебраться поближе к работе, но никак не могу найти подходящую квартиру.

Стены везде такие тонкие.

Будет ложью сказать, что я совсем не завидую пианисткам. И скрипачкам тоже. Синтезатор, электронная скрипка — всё для них. Подключаешь наушники, и можно играть всю ночь.

Духовым такой радости не досталось.

Поэтому я репетирую до десяти вечера, и не дольше. Стою в мягких носках на ковре — специально постелила в углу. На нотном стане — партия девятой симфонии Шостаковича, вся в пометках и пятнах чернил.

Поверх домашней футболки затянут гайтан — ремень, сшитый под заказ, который поддерживает инструмент. Я люблю играть стоя, хотя многие считают, что это неудобно. Но тело свободно покачивается в ритме музыки, пальцы летают по клапанам. Не обращая внимания на усталость, я скольжу взглядом по партии, пытаюсь не потеряться в нотах. Когда руки останавливаются, а лёгкие наполняются воздухом, на часах уже 22:07.

Пора заканчивать, иначе соседи потеряют терпение.

Снимаю трость, аккуратно отстёгиваю гайтан. Тянусь к тряпочке, которая ждёт на полке. Протирая инструмент, гадаю: Римский-Корсаков или Шостакович?

— Римский, — шепчет Серёжа.

Мы часто разогреваем фаготы вместе. Сегодня это как-то тоскливо, потому что он подтвердил все сплетни. Да, «Болеро» будет нашим финальным выходом вместе, а потом Серёжа отправится играть Чайковского и Бизе.

— Точно?

— Она сама мне сказала. — Серёжа понижает голос ещё сильнее: кларнеты и гобои явно подслушивают. — Ты со всем справишься. Порепетируй как следует.

Киваю. Зря я вчера возилась с Шостаковичем.

Если хочешь занять место концертмейстера, нужно пройти прослушивание. Там точно будут разные соло, включая «Болеро», я уверена. А ещё — оркестровые трудности.

Так мы называем отрывки, которые композиторы придумывали, чтобы поиздеваться, не иначе. Моменты, вытягивающие всё дыхание из лёгких, требующие максимальной скорости и точности движений. Как Шостакович и его девятая симфония.

Как Римский-Корсаков с его «Шахерезадой».

Появляется Ася, падает на четвёртый стул. Она совсем худенькая, головой едва достаёт мне до плеча, но с инструментом управляется с удивительной лёгкостью. Денис приходит последним, косится на нас с Серёжей, перекидывает через шею ремень и достаёт из футляра трость.

Он, конечно, хочет занять позицию концертмейстера. Посмотрим.

Я знаю, Нина тоже расстроена новостями. Она стучит палочкой по пюпитру, поправляет сползающий на одно плечо свитер. Останавливает нас на середине такта, наклоняется в сторону флейт и спрашивает:

— Вы что, на похоронах? Это Равель, а не «Реквием».

Опускаю голову, пряча улыбку.

Как бы мы ни старались, выходит грустно. Нина заканчивает репетицию тяжёлым вздохом и бормочет что-то себе под нос. Оркестр начинает расходиться, а я нахожу ещё один повод завидовать коллегам: их инструменты не такие тяжёлые!

Скрипачи, флейтистки — все легко перекидывают кейсы через плечо и, щебеча, скрываются за кулисами. Я только разбираю и упаковываю фагот полчаса.

А ведь у меня есть дела, и немало.

Взвалив колчан с инструментом на спину, подтягиваю ремни. Дотащить до парковки, лишь бы не поскользнуться на льду. У служебного входа слышу яростный возглас:

— Это слишком дорого!

Голос Дениса. Конечно, я тут же тянусь послушать. Он спорит с каким-то парнем, размахивая руками — как всегда, чересчур эмоционально. Его собеседник мрачно щурится. Чёрное пальто застёгнуто на все пуговицы. Одна рука спрятана в кармане.

А вторая — придерживает кейс.

Потрёпанный кейс чёрной кожи: везде узнаю эту форму. Ноги сами ведут ближе.

— Я могу снизить на пять…

— На пятьдесят, — отрезает Денис.

— Ну нет.

— Что тут у вас?

Денис тут же рявкает:

— Не твоё дело!

А парень, увидев колчан за моей спиной, говорит:

— Ещё как её. Может, хоть девушка оценит.

— Не оценит!

Но незнакомец щёлкает замками. Такой звонкий, приятный звук. Крышка открывается.

Внутри — разобранный фагот.

Я опускаюсь на корточки, зачарованная серебряным сиянием. Обычно фаготы делают из клёна и меди, но тут — серебро и странное чёрное дерево. Я таких никогда не видела. Где он взял эту штуку? Тянусь потрогать, но крышка едва не хлопает по пальцам.

— Двести пятьдесят тысяч, и он ваш.

— Двести максимум, — рявкает Денис.

Я и раньше знала: у него нет мозгов. Денис вообще в курсе, сколько стоят фаготы? Я на свой потратила все сбережения — и пришлось у родителей одалживать.

А за старинные инструменты могут просить и несколько миллионов.

Денис и парень в чёрном спорят, а я смотрю на тёмные изгибы и блестящие клапаны. Ему не терпится выбраться наружу и запеть. Я знаю. Я чувствую.

— Двести сорок прямо сейчас.

Денис на секунду замолкает, а следом шипит:

— Не лезь.

— Почему это? Я хочу продать, а она купить. Честное соревнование.

Парень в чёрном начинает мне нравиться. Осторожно поднимаюсь на ноги — мой собственный колчан вот-вот перевесит — и говорю:

— Помогите дотащить до машины, и я сразу переведу.

Конечно, жалко залезать в деньги, которые я старательно копила. Но, не скрою, мне хочется увидеть возмущение на лице Дениса. А ещё — получить новый фагот, который незнакомец в чёрном грузит на сиденье моей машины.

Пристёгиваю кейс ремнём, падаю за руль. Выдыхаю и повожу уставшими плечами. Вот это денёк! Надо признать, я рада. Скорее бы оказаться дома и опробовать новый инструмент.

Но дела не ждут — и я отправляюсь к ученице.

Немногие люди хотят научиться играть на фаготе, так что с Леной мне повезло. Дважды в неделю я подхватываю её после школы. Мы заезжаем за кофе, а потом отправляемся в музыкалку, где занимаемся пару часов.

Я помню себя в её возрасте: тяжёлый инструмент, тяжёлые мысли о поступлении в консерваторию. Только музыка была лёгкой. Когда я играла Чайковского, не думая об оценках и экзаменах, тело словно становилось невесомым.

Нет ничего лучше этого чувства.

Лена запрыгивает на заднее сиденье — прямо к новому кейсу. Она, любопытная натура, тут же тянется к замкам:

— Что это? Зачем тебе второй фагот?

— Фаготов много не бывает, — отвечаю я, выруливая с парковки. — Купила вот сегодня. Он вроде старинный.

Она приоткрывает крышку, заглядывает внутрь. Инструмент сияет серебром, но я прошу не беспокоить его в дороге. Фагот, особенно старый, несмотря на всю свою тяжесть, — хрупкая штука.

Лена хмыкает и защёлкивает замки. К счастью, мы подъехали к кофейне, и это отвлекает её внимание.

Я беру капучино, Лена — какой-то сложный кофе со сливками и ореховым сиропом. У меня весь салон этим запахом пропитался. Через дорогу от кафе музыкалка, где мы занимаемся. Я даже не плачу за съём кабинета: преподаватели пускают по старой памяти. Очень мило с их стороны.

Лена достаёт из чехла учебный фагот, который хранится прямо в классе. Закрепляет трость, разминает пальцы, делает несколько вдохов и выдохов, повторяя за мной. Раскрываю ноты. Ремни свободно свисают вдоль тела, но вскоре они натянутся под тяжестью инструмента.

На лице появляется улыбка.

Через два часа я отвожу Лену — с пальцами, дрожащими то ли от усталости, то ли от кофеина, — домой. Кошусь на заднее сиденье. Кажется, с чехла сыпется кожа, но меня это не беспокоит.

Мы наконец-то остались вдвоём.

Мне приходится дважды вызывать лифт: сначала поднимаю свой фагот, потом — новый. Или старый, как посмотреть. Сбрасываю одежду, собираю волосы, надеваю любимые мягкие носочки. Наконец-то можно отщёлкнуть замки на кейсе и распахнуть его полностью.

На секунду мне кажется, что инструмента там не будет. Что он исчез. Растворился.

Но фагот на месте.

Аккуратно вытаскиваю колена и трубку. Взвешиваю каждую деталь в ладони: тяжелее моих. Интересно, из какого он дерева? Никогда не видела настолько тёмного.

Пальцы сами проходятся по клапанам, скользят по трубке. Боюсь найти трещину, но инструмент в отличном состоянии. Есть несколько царапин на корпусе, но на звук они вряд ли влияют. Пара клапанов заедает — с этим несложно разобраться.

Бархатная тряпочка скользит по фаготу. Я позволяю пальцам изучить его, согреть дерево и металл. Вскоре он станет ещё горячее из-за моего дыхания. На ощупь нахожу клеймо сзади, в неприметном месте. Дерево с раскидистой кроной, а над ним — рога. Похожи на оленьи.

Очередная загадка. Надо бы разузнать, вдруг это знак какого-то талантливого мастера и фагот стоит ещё дороже, чем я предполагала.

Но продавать его, даже за очень большие деньги, мне не хочется. Руки соединяют колена. Достаю разыгранную трость, закрепляю на трубке. Перекидываю через голову гайтан. Как долго инструмент молчал? Готов ли он спеть со мной?

Ему понравится, думаю я, набирая воздух в лёгкие. Николай Римский-Корсаков, «Шахерезада», соло для фагота.

Посмотрим, как хорошо я его помню.

С инструментом не приходится бороться. Тот, кто сейчас стоит на подставке, — мой третий фагот. Это на него несколько лет назад я спустила все сбережения. До этого был ещё один, выкупленный у знакомого почти за бесценок. А ещё раньше — учебный, как у Лены.

Фагот из клёна хорош, но сколько же я натерпелась с ним в первые дни. Пришлось долго согревать его своим дыханием, разминать клапаны. Но я приручила его, и теперь он звучит так, как я хочу.

Поэтому от нового инструмента я не жду согласия и поддержки. Но получаю их — сполна.

Дышу полной грудью, цепляя ритм «Шахерезады». Все десять пальцев работают вместе, не чувствуя усталости. Ни одной упущенной ноты, ни одной ошибки, будто это не ужасающе трудное соло.

Будто фагот помогает мне играть.

Лёгкие пустеют, снова глубокий вдох. Один из нижних клапанов заедает, но я не останавливаюсь. Музыка льётся без нот; нет ни тяжести инструмента, ни усталости.

Есть только мы.

Заканчиваю ровным выдохом. Руки дрожат, но я заставляю себя набрать воздуха в лёгкие и успокоиться. Хорошо сыграла. Если выдам такое на прослушивании — можно не сомневаться, кто станет концертмейстером.

Хочу сыграть ещё раз.

В этом я себе никогда не отказывала.

Продолжение в ответе на пост!