— Нет, но... — Каллиста не смогла признаться, и покалывающее ощущение в пятках вернулось. — Думаю, мне пора домой. Мама ждёт.

— Уже? — удивилась Маняша.

— Да, я ненадолго заскочила...

— Ну бехи, бехи... — провожала бабуня. — Я уш скоро тоже буду...

Быстро надев туфли, Каля выбежала во двор. В слепой зоне глаз ей постоянно мерещились чёрные тени, из-за чего ускорялся и шаг. Осматриваться не было желания. Знала, что раз тихо, значит и никого. Это было слишком парадоксально: в кипящей бурной жизнью станице с разного рода скотом, птицами и питомцами, всё утро было тихо. Словно кто-то выкачал воздух, создав вакуум, сквозь который не пройдёт ни один звук. Или это не весь мир живёт без воздуха, а только она — время от времени. Ведь люди всё ещё работали, общались, гуляли и играли. Только она, неприкаянная, ходила с места на место.

Идти домой ей пока не хотелось. Она решила дождаться того момента, когда сможет зайти вместе с бабушкой, дабы не оставаться с матерью наедине. Не сейчас.

— Малиновка, малиновка! — крикнула какая-то девочка, и чёрная тень пролетела на глазах девушки, спутав ей все мысли.

Она почувствовала, как что-то невидимое стукнуло её в грудь, перекрыв кислород. За тенью последовали яркие, сменяемые одна за другой картины: алое небо с перистыми облаками над диким полем, высокий и большой костёр, над которым висел наполненный мясом и водой конский желудок в качестве котла посередине, скифский курган, жертвоприношение, битва лучников, где она целится в Санерга, чтоб что-то ему доказать, и он рассекает ей щёку.  В ответ девушка попадает в его бедро стрелой, глубоко засевшей. Но мимолётная победа не приносит желаемого чувства восторга и успеха, а, скорей, подпитывает страх и вину. Сменяемые элементы в быстром темпе, словно кто-то танцевал, показывая их ей: золотая чаша, шкуры, реки крови, мечи, копья и стрелы, создающие царапины и шрамы на мускулистом теле, напоминающем уже не столько... сокола, сколько медведя... Хитрая ухмылка и пустота. Темнота. Каллисте показалось, что она ослепла: смотрит, но ничего не видит — сквозь веки даже не проходит луч света, хотя стоит здесь, на дороге, под полуденным солнцем. И по спине вновь и вновь проходил первобытный страх, ведь чернь создавала образы существ и людей, которых она не хотела бы видеть. Словно Санерг здесь, рядом, подошёл к ней как ни в чём не бывало, потянув свою жертву за руку. И девушке пришлось ступать наощупь за его очертаниями, пока каждый шаг раздавался бульканьем, рисуя большие и бледные круги, как будто это была не земля, а спокойное озеро, в коем она купалась ещё этим летом. Правда, ходить по воде Каллисте не приходилось. Он остановился и, отпустив её руку, исчез.

Краски вернули её к жизни, и от неожиданности у девушки закружилась голова. Ноги подкосились, и, упав в пожухлую траву и корневищные растения, девушка осмотрелась. То самое поле, на которое бежала ещё этим утром. «Но зачем? Чего я не способна была увидеть? Что хочет мне сказать парень?» — думала она.

Привстав, Малиновка пошла неторопным шагом вдоль поля, повторно начав его изучение. Каля была уверена: это была та самая земля, на которой когда-то жрец приносил жертву богу Арею, та самая, где стояло сгнившее дерево, существующее тысячи лет назад, та самая, где... Курган. Здесь, до прихода археологов, был скифский курган. Всё казалось нереальным, больным и невозможным. Не обряды варваров, не существование жизни до нынешнего века, а то, что с ней общался мёртвый дух, показывая вещи, что не мог видеть обычный человек. Только разве что больной шизофренией был способен на это. Она вспомнила легенду про «Прощальный курган» не просто так, ведь если отец умер на войне, то, может, земля со скифского захоронения лежит на его могиле? И это теперь связывает её семью с Соколом? Что если и Санерг, и Андрей даже ели когда-то на одном месте? Ведь казаки трапезничали на курганах, устраивая привал не хуже скифских.

Во всём Каллиста видела высший смысл, и каждая новая мысль как будто бы подтверждала её теорию, в которую она искренне верила. У человечества так было всегда: одержимый гипотезой видит во всём подтверждение собственной точки зрения, однако, доказательств не имевши, не подтвердишь, подвергнешься жёсткой критике. Значит, нужно сделать то, ради чего она в первый раз пришла в гости к Марии Ивановне, но на что не хватило духу: столь горько было постороннему человеку рассказывать.

Малиновка встретила бабушку почти у ворот подружки, в шагах ста от них.

— И долго уш ты здеся подшидаешь?

— Совсем чуть... Я на поле ходила, гуляла.

— Ишь чего удумала! И шо забыла только? — спрашивала бабуня, медленно шагая в сторону дома. Каля шла следом. — Своего уш вестника?

— Домой идти страшно, — призналась девушка. — Мама рассказала, что отец дезертир и его убили свои же. Но я не могу понять... Почему?

— Враки! Шо за глупость этакая?

— А как же всё тогда было?

— Видеть ли, красные нас не любили... Геноцид казачества, расказачивание, ликвидирование нас как сословия, вызвало в сороковых летах великое присоединение казаков к силам немецкой армии: наш захотел мести. Так много людей перешло на сторону Германии и убивало своих ше, столько уш партизан погибло от руки казака в содрушестве с немцами...  За это при окончании войны их и выдавали насильственно Великобритания и США, после наших-то отправляли в ГУЛаг за измену родине. Там и поумирали, много, не все. Однако не было там Андрюши! Он уш не мог. Знаю, вырастила его сама, своими руками и силами нянчила. Не мог! Даше если и попал бы, то по ошибке.  Не разбирался тогда уш никто...

— Но где тогда мой папа?

— Я уш догадывалась, что помер... — продолжала она начатую песню. —  Никак, помер... Иначе давно бы вернулся домой... Он ведь так тебя любил, Калленька! Так любил... Враки! Враки плодит твоя мать, сволочь этакая, про твоего батьку! — бабуня возвела руки к небу, остановив собственный шаг, но, что-то укоризненно обдумав, успокоилась. — Глупая не мошет это приняти и сводит себя с ума.

— Да как же он умер? — спросила Каля, задержав дыхание.

— Прости, — в старых морщинках глаз появились слёзы, — не знаю я.

Они подошли к хате, и бабушка сразу направилась внутрь, проверить, как там невестка. Каллиста же пошла в сторону огорода. Сейчас там рос белый виноград, привезённый ещё отцом. Набухающие гроздья спелой ягоды нависали над её головой, греясь на солнышке. Об этой культуре она лично заботилась, и ей даже как-то тревожно было  вкушать свои труды, так что предпочитала оставлять бабуне и маме: когда Малиновка брала ягоду в рот, всё в ней сжималось, словно ест подарок, который нельзя трогать до Рождества или Пасхи, тайно отмеченных в большом календаре. Тонкими и хрупкими пальчиками она прикоснулась к листьям винограда, будто этот контакт мог приблизить к мёртвому. «Ну где же ты, папа?» — спрашивала она про себя. Отвлёкшись, заметила, как небо начало постепенно темнеть с приближением вечера, но вовсе не от заката: с запада врывались в синь могучие серые тучи, предвещая обещанный ливень и грозу.

Каллиста нехотя зашла домой, прислушиваясь и испытывая покалывающее, взбудораживающее ощущение во всём своём теле. Но в хате не было тихо, что сразу внушало доверие. Девушка не хотела болтать с мамой, упрашивать бабушку, смотреть на какие-либо сцены, поэтому быстро прошмыгнула в свою комнату, оставив около кровати туфли, стянув и вчетверо сложив платок у изголовья, сняв тёмно-красное с белым горошком платье. На ней осталась лишь одна рубаха, которой она пользовалась как ночною. Ничего не говоря родственницам и не зажигая в комнате свет, она тихонько залезла на кровать. И, уложившись как можно мягче и теплее, под своим тяжёлым пледом, мгновенно уснула, не замечая даже множества чёрных точек на стене: насекомых.

Она не могла сказать, как очутилась там, и был ли это сон, или наяву она бродила в этом месте, или было то очередное воспоминание о сне, которое ей сегодня вышла честь пережить ещё раз. Всё то же дикое поле, а вместе с ним и полюбившийся курган — могила какого-нибудь короля скифов, от которого нынче остались лишь разные кусочки в различных музеях страны, возможно, собравшиеся в одном, если не у исследователей...

— Ну и как? Исчез? — с ухмылкой спросил жрец. Он посмотрел на её ночную рубаху с горьким умыслом, и она смутилась от этого взгляда, прочитав нескромное желание по глазам.

— Не исчез, — с лёгким разочарованием ответила девушка, скрывая в своём голосе надежду.

— Иди за мной, — протянул Санерг руку, и Каллиста ему не противилась.

Отношение к нему как будто бы переменилось, по неизвестной причине она доверилась варвару. Казалось, что дух давно уже прошедшего времени знает ответ на те вещи, которые ей больше не поведает никто другой. Он посадил свою жертву около края кургана, а сам в своём сереньком плаще прошёл дальше к своим людям, разодетым в различную, яркую и странную одёжку. Вместе они, напевая медленную песню хором, пустились в пляс, напоминая смесь русских хороводов и традиционных иранских танцев: народ раскидался кругами вокруг насыпи, приближаясь к нему и вскидывая руки к своему божеству, отбегая после обратно, затем разъединялись крепкие руки и кружили друг с другом женщины и мужчины, меняясь, и снова возвращались к хороводу. Перед Каллистой летали жёлтые, красные и коричневые ткани, вскруживая ей голову. Жрец отбился от этой орды, и люди начали петь песню бога молний, раздаваясь одним большим раскатом грома. Лишь сейчас Малиновка под сопровождение страшно издаваемых звуков вскинула голову, чтоб посмотреть на небо: чернее ночи были тучи, а вдалеке виднелись первые фиолетовые вспышки. Ветер, старый друг, дул в спину, и тёмные кудри закрывали её лицо.

Сокол кинул первые варёные куски конины на землю, и мухи, оставляющие своих личинок во всё ещё лежащем на траве сыром мясе и внутренностях, подлетели к нему, окружив, но не касаясь: горячо. И теперь, медленно подняв и резко опустив руку, словно подавая команду «марш!», варвар объявил начало трапезы. Дикари умолкли. В чаши сливалась странная жижа, именуемая супом, и люди, явно давно не жравши, чавкали, стучали ложками и хрустели костями, кидая их обглоданными в огонь, что поднимался всё выше к небу под симфонию настоящего грома.

Санерг упал на колени, вонзив в отложенное сердце коня свой акинаки, и, взмолившись Арею, из-под шоколадных кос взглянул на Каллисту. Сердце коня, пронзённое и прибитое к земле, забилось, а парень уже держал путь к ней, окружаемый теменью мух, бросивших свою добычу. Он взял казачку за руку, и та последовала за ним. По спине девушки бежали мурашки каждый раз, когда случайно сбившееся насекомое врезалось в её тело, из-за чего она всё ближе становилась к Соколу, схватив его под руку. Парень вёл Малиновку прямо к очагу огня, жёлтые языки которого покрывало тёмное небо.

Они прошли сквозь него, и девушка чуть бы не упала назад, вглядевшись в общую картину. Спасло то, что варвар придержал свою жертву, не дав ей упасть. Перед ними была война и почти чужая для Кубани земля: Дон. Взрывы, ржание лошадей, пыль, стрельба и кличи, крики людей, женский далёкий плач. Кони под седоками необъяснимо чувствовали своих хозяев, казаков — видно было, что в бой тоже шли насмерть. Происходящее слабо, но насторожило.

Среди сотни лиц куда-то спешащих на своих лошадях, Каллиста увидела отца в своей казачьей папахе, представляющейся в виде чёрной шапки из меха овчины, белом бешмете, рубахе, и тёмной черкесске поверх. В руках его блистала окровавленная шашка. Андрей куда-то гнал на своём Тихоне, цвета вороньего крыла, пока немец не подстрелил лошадь, угодив в самое бедро так, что та сбросила батьку. Не останавливаясь во всей суматохе, чтоб, чего доброго, не задавили, он бросился на врага, избегая каждой его пули — не зря заговор да божью веру с собой в кармане носил! Вытирая с шашки кровь побеждённого, Андрюша обернулся на зов чужого голоса, девушки, что казалась неведомой и близкой, будто бы незнакомой, но звавшей именно его:

— Папа! Папа! Папочка! — бежала к нему со всех ног Каллиста, вытирая слёзы и откидывая чёрные запутавшиеся волосы назад, босиком и в одной лишь рубахе. — Папочка!

Мужчина стоял на месте, пока не увидел, что девчушку, чем-то похожую на Настёну, вот-вот подстрелит стоящий за её спиной немец.

— Глупая, падай! Сгруппируйся! Подстрелит же! — бежал к ней отец и, желая лишь прикрыть гражданку за собственной спиной, в своём смертельном рывке и в тридцати метрах от неё, подняв неосторожно ногу, подорвался на мине.

Каллиста в шоке упала на колени, прижав к ним голову и прикрыв её руками: столь близкий взрыв оглушил казачку. Не сумев понять, почему папа не подбежал к ней и не обнял её так же сильно, как она бы того хотела, чтобы сказать пару слов о том, как же сильно его любит, Малиновка приподняла взгляд, страшась невидимой угрозы, однако весь мир опустел. Ёк. Война куда-то исчезла, а выстрелов и взрывов здесь больше не производилось. Лишь кровь и мясо, смешанные с оседающей со скифского кургана, из кисета отца, и донской землями.

— Папа! — на лице постепенно отражалось осознание, к которому прибавлялись бестолковые слёзы. Каллиста колошматила землю от безысходности, боли и невыносимого чувства вины, что кислотой прожигало её внутренности.

Над полем поднялся сильный ветер, солнце закрыла чёрная туча, сверкнула молния раз, пропала пыль и кровь от отца, сверкнула молния два, на плечо девушки положил руку скиф, сверкнула молния три, и они оказались в окружении его народа, ведущего хоровод вокруг них, пока от огня оставались лишь мерцающие в темноте угли.

Каллисте казалось, что ей просто переломали хребет, сделав инвалидом, и выпотрошили после так же, как и коня. Санерг тем временем вытирал с её щёк солёные, горькие слёзы, прикладывая после пальцы к губам и слабо шипя.

— Малиновка, слезами тебе его не вернуть, — шептал он ей на ухо.

— Тогда я иду за тобой, — решительно сказала она, всматриваясь в карие узкие глаза, тёмную бородку. — Следую за тобой.

Сокол хитро улыбнулся. На другой расклад он и не рассчитывал: жертва попала в капкан, и теперь её душу легко можно было разодрать.

Ночью Каллиста исчезла из своей постели, бабушка и мать не помнили, вернулась ли она вообще в хату. Малиновка с того дня считалась без вести пропавшей. И только ветер знал, что на месте того самого кургана, на самом дне ямы, темнее и ниже любого колодца, лежала в белой рубахе и с тёмными кудрями девушка, что стеклянными белыми глазами смотрела на серое небо, с которого срывался дождь, пока кочевой народ засыпал её землёй. Правда оказалась смиряющей.

— Чего доброго рассердится, чего доброго, рассердится... — перебирая волосы пальцами и разделяя их на три равных части, начала заплетать их в косу — от нервов, ведь понимала, что ветер снова распустит.

Каллиста прошла меньше половины обратного пути и заметила на каменистой дороге с пожухлой травой свой чёрный платок, расшитый пёстрыми цветами, прибившийся к деревянному забору. Она сама вышивала малиновые, оранжевые и жёлтые цветы с красными сердцевинами и узорами. Это именно мама купила на ярмарке кусок ткани и нитки после того, как девушка очень долго упрашивала её. И теперь носила кривой и с угловатыми деталями, но пёстрый платок, когда больше никто ничего подобного в их станице не носил — из молодых. В их кубанских землях было переселение колхозников со своими семьями из самых разных краёв необъятной страны, причём внутренняя миграция происходила не по желанию, а распределению во благо общества. И если старшие казаки не видели никакой странности в её наряде, то «чужие» иногда обращали внимание, особенно дети, прозвавшие её «Малиновкой» —  птичкой, имеющей пятнистую коричнево-белую окраску с ярко-оранжевым пятном, в которое как будто макнули лоб, щёки, шею, грудь и брюшко пернатой.

«Главное, шоб тебе голову не пекло, а то, шо эти клопы говорят — это нишего, нишего... Дурень одна, ты уш и не думай об этом!» — говорила бабушка, любуясь чистотой и красотой своей внучки, напоминающей ей собственную молодость.

У малиновки, однако, было и хорошее значение. Бабуня сказывала Каллисте легенду о том, как зарянка подлетела к Иисусу, нашему спасителю и мученику, с маленькой веточкой вербы в своём чёрном клюве, символом его победы над смертью. После чего, увидев алую струйку и бросив ветвь, вытащила из его чела терновый шип, и грудка с щёчками небольшой птички окрасилась в ярко-оранжевый цвет от его капель крови.

И хоть вера была под запретом, а церкви давно разрушены, внучка унаследовала от бабки православие, веря в Христа скромно, по-тихому и глубоко в душе. И потому такое переиначивание прозвища отзывалось в ней, понемногу грея душу. Не в её силах было проверить, капала ли кровь Иисуса на малиновку, и следовательно она верила каждому слову бабуни, словно то были уста святого, возможно, пророка.

Каля подняла платок с земли, вглядываясь в свои слишком смелые и амбициозные для неторопной работы стежки на чёрной ткани. Уголок губ качнулся в полуулыбке, на душе уже стало легче. Пока кто-то легонько не коснулся плеча, отчего девушка мгновенно обернулась: позади ничего не оказалось, всё те же деревья и отдалённые, одноэтажные дома семейства Филинских с серыми крышами — шифером. Отличались лишь их окна и стены: у старших в семье серый кирпич и деревянные, слегка запылённые окна из дуба, у младших — белый кирпич и окна из ясеня, крашенные белым цветом. А над ними перистые облака в голубом небе — к дождю. И лишь ветер игрался с её тёмными волосами, всё время кидая их на лицо. Значит пусто. Значит, никого... И почти тихо.

Она сжала в руке свой пёстрый платок, дозволяя темени волос всё так же развиваться: подвязывать их не было времени, да и пора поспешить.

Спешить? Пёстрые цветы почти не было видно, пока Каллиста бежала за чем-то неизвестным, скрывая ткань в своих руках за тёмно-красной в белый горошек юбкой сарафана, с кружевом на подоле. Ей нужно было лишь убедиться. Хотя бы поверить, что это место действительно существует и может остаться таким же неизменным спустя десятки веков. Она выбежала на поле, которому не было ни конца, ни края, озираясь по сторонам, словно ответ должен лежать... или стоять? на поверхности. Девушка вглядывалась в каждый камень, землю, ландшафт местности. И ничего. Никакого знака, всё та же нещадящая пустота. Хоть копай, хоть провались.

Каля осторожно растянула смятый платок, положив его на камень и придавив носком обуви, чтоб не улетел. Она завязала кудрявые и запутавшиеся волосы в широкую косу, надела платок и, в последний раз оглянувшись на «дикое» поле, покинула его с тем же разочарованием, какое было у мальчишек. И лишь что-то далёкое, почти незаметное для неё, смотрело ей вслед, не сумев сказать: «Я здесь. Я здесь».

— Глупая самонадеянная дрянь! Искать то, чего не существует в природе! — говорила сама с собой казачка. — И что только бабка с мамкой скажут на то, как я всё утро не в доме, а в погоне за своим сном? И так думают, дескать, засиделась в девках, за ум пора, замуж... Но да за кого идти-то?

Так она и шла, и лила бубнёж под нос, глаголя о том, какие парни нынче не те, как казаков, поди, почти и не осталось уже в станице, перебирать не из кого, а за того же белоруса, хохла или обычного колхозника не пойдёт. Не пойдёт и всё! Не их это родина, не их места, не жили они здесь ещё лет тридцать назад, до всего массового голода, расказачивания, войны. Так и как этим пакостникам она доверит собственную жизнь? Другое дело был её отец. Статный, красивый, черноволосый и в целом завидный мужик. Казак! По десятое колено казак! Ещё его предки были осмелевшими крестьянами, сбежавшими на эти земли. И для неё те люди, что приехали по чужой указке — были настоящим дестроем. В их душе не было той свободы, коя имелась у её отца. У её крови.

Каллиста ступила на порог, чуя уже что-то неладное, тормозящее и отталкивающее от двери: из хаты не доносилось ни единого звука. Две мамаши дома и тишина. И только от шелеста листвы она обратила внимание на ветви: ни одного птичьего голоска ни с деревьев, ни с крыш, ни в небе — к чему недоброму. Непослушная рука неохотно открыла дверь в саманный дом, от страха она её тут же одёрнула, зажмурив глаза: как маленькая девочка думала, что сейчас пойдёт наказание и прямо на пороге тряпками изобьют; но никто не тронул — некому было трогать. Казачка прошла дальше в хату, прикрыв за собой тяжёлую дверь. В доме пахло одновременно чем-то подгорелым, тухлым и сыростью, словно прошёл дождь, потушивший горящее дерево с птенцами в гнезде, что в агонии бросались на землю с ветвей, издавая последний зов к родителю. Половицы скрипели под ногами, выдавая Калю, старающуюся идти тихо, дабы не получить тумаков, но разведать домашнюю обстановку.

Резкий, непонятный и раздражающий тишину шум донёсся из второй, родительской комнаты. Самой дальней и тёмной во всём доме. Пол перестал скрипеть: девушка боялась туда идти, по спине бежали мурашки. Звук повторился. Ещё. И ещё. Она прислушивалась к нему: шум напоминал пердёж, разбитый фарфор и крик. Возможно, всё вместе. «У казака не должно быть страха!» — подумала Каллиста и побежала до комнаты, остолбенев около порога, вглядываясь в черноту.

Перед ней ещё в ночной рубашке стояла мать: волосы были превращены в  серое гнездо, в руках разбитый кувшин, от которого текли капли крови, где-то в углу силуэт бутылок из-под белой водки. Она была очень рассержена, и девушка не знала, что могло послужить причиной. Малиновка сделала два шага назад, и после обращения матери к ней, как та её заметила, рванула к выходу, чуть бы не теряя обувь. Гнездо дёрнулось в сторону Каллисты.

— Дрянь! Дрянь! Чё-ё-о-ртова дрянь! Тварь! — вскипела женщина, глаза которой сверкали чем-то недобрым, злым и неизведанным, метая искры в разные стороны. — Да-а, беги как и твой отец! И твой дезертир! Позо-о-ор!

— Что? — Каля остановилась одновременно с ней.

Женщина увидела на свету пораненную руку и вытерла её об светлую, широкую ночную рубашку, оставив на ней длинный багровый след. Сверкающие глаза вновь всмотрелись в Каллисту, а губы сжались тонкой нитью. Казачке даже показалось, что она проглотила язык, так сильно что-то неизвестное боролось в ней.

— Что?!

Тишина.

— Да скажи уже!

— А ты думала, почему он не вернулся? Умер? — женщина от собственного бессилия упала на землю, залившись закатывающимся смехом. — Глупая! Ну и дура! Папочка — герой, ага!

— Он был твоим мужем! — не понимая сути иронии, не сдавалась Малиновка. — У вас ведь была любовь...

— Ага. А потом его забрали в плен немцы, и по возвращении свои же сдали, свои же расстреляли. И похоронен был как собака. Хуже псины, — у неё был злой смех, да и пахла она неприятно, спиртом. Дочь присела рядом с ней, внимательно слушая, не сдерживая слёз от последующих слов. — Ты дочь козла, — шептала Настасья, успокоившись, — запомни это.

Каллиста привстала и, взявшись одной рукой за свою тёмно-красную юбку и вытерев другой слёзы с малиновых щёк, ушла. Ей хотелось найти бабуню, узнать, как всё было на самом деле. Небось, опять у Мироновых сидела, оставив маму одну. И вот до чего она дошла от горя.

Анастасия, мать, и правда любила Андрея Степановича — «венок храбреца», как шутили родители между собой, переводя значение имени. Дочь же они назвали по-православному: «Каллистой» — «наилучшей», считая, что именно их потомок будет самым прекрасным и храбрым. Настя так любила, что почти умерла от горя, когда узнала, что случилось с мужем. Женщина стучалась об пол и дверные косяки, скуля, что любимого больше не вернуть, ненавидя эту жизнь, проклиная войну, немцев, казаков, моля Бога, чтоб милый вернулся. И в ответ тишина. Тишина. Только новые, мерзотные факты, уничтожающие её разум, личность. Ей не хотелось больше жить, была слишком слабой для этого  — вся сила принадлежала Андрею. Это он из сильной и крупной казачки с формами создал ласковое, слабое существо своим мужеством, пониманием и теплотой. И так же забрал данное им. Точнее, война забрала, оставив их семью ни с чем.

Сначала она молчала, что отец умер. Потом начала всё чаще выпивать. А теперь... Сегодня с души матери упал камень размером с Чёрное море. Она всё рассказала. Эта боль, это горе больше принадлежали не только ей. Настасья отдала свой крест дочке. Теперь ей волочить его за собой. Даже когда Настенька умрёт, даже когда Каллиста умрёт, крест всё ещё будет на их плечах, на шеях их детей, как кол в земле.

Она не винила маму за ту боль, страдания и тяжести, что выпали на её неизвестную женскую долю. Знала, что в ней заложено человеческое страдание, о котором не говорит. Каллиста лишь чувствовала себя обманутой: построенный на чужих рассказах идеал отца был разрушен, а вместо него что-то тяжёлое, колючее, как снежный шар с множеством ледяных игл в самом сердце девушки. И растопить их могло лишь воспоминание о сне, обволакивающее и кормящее надеждой, что, возможно, это и не сновидение вовсе? Во всяком случае, с четверга на пятницу снятся вещие сны, хоть что-то да значит. Главное найти бабуню — а там разберётся. Не обращая внимания на соседей и одноклассников, перистые облака и ветер, она старалась вытолкнуть из памяти воспоминание о сегодняшнем диалоге с мамой, расщепляя её на хорошую — когда не пьяна, и на плохую — как сейчас. Так Каля могла сохранить любовь. У неё не было желания сбежать куда-нибудь далеко и надолго, ей казалось, что всё происходящее — норма, ведь сравнивать было не с чем.

Бабушка, в стареньком, выцветшем, жёлтом платье и с деревянным гребешком в седых волосах, действительно сидела у Мироновых, попивая чай. В этих встречах она находила собственную отдушину: покой от сходящей с ума невестки, от бессилия и незнания судьбы младшего сына, от непослушной, но смелой и чистой, как белая лилия, внучки, от бесконечных дел в колхозе и дома. Только крепкий чай с кусочком сахара и баранками. И так они с Маняшей могли выпить три, четыре  чашки...

Каллиста, развязав и спустив платок на узкие плечи, трижды постучала в дубовую дверь. Из-за неё послышалось слабое «входите», и девушка толкнула дерево вперёд, тут же прикрыв за собой. Кирпичный дом Мироновых был поделён всего на две комнаты: маленькую спальню и одну «общую» — гостиную. У хаты Каллисты же было нетипичное для саманного дома количество комнат — три: последняя являлась пристройкой специально для неё.

— Проходи! Проходи, не стесняйся! — звала старуха за стол с бежевой скатертью.

— Шо дома случилось? Щёки аш красные... — Беспокоилась бабушка.

— Да ну! — отмахивалась Каля, разувшись и оставив туфли около двери. — Запыхалась просто!

— Курицы! Совсем забыла про куриц! Голодные! Скоро собаку съедят! — Миронова вскочила с места и уверенным шагом направилась в своих домашних тапочках на улицу. — Ну что ты стоишь, Каллиста? Проходи за стол! Сейчас буду...

И, взяв миску с намешанными зерновыми с крайней тумбы от двери, вышла во двор. Каля, проводив хозяйку дома взглядом, села за стол подле бабушки.

— Ну я ш тебя зна-а-аю... — шептала бабуня. Она отодвинула чашку к середине стола, сложив руки на её месте и подавшись всем корпусом вперёд.

— Мама выпила...

— Тут дело не в матери, я ш ви-и-ижу-у-у... Кто он?

Сердце внучки больно кольнуло. Ёк-ёк. Ёк-ёк.

Она даже не принимает какую-либо ответственность за маму. Ёк-ёк. И она заметила, что-то не то и не так. Ёк-ёк.

— Почему ты именно в этот день оставила маму там? Сегодня же годовщина...

— Настя уш взрослая, я не нанималась ш ей нянькой, когда Андрей привёл её в наш-ш дом, в день их свадьбы... Кто он?

— Ты не поймёшь... Он из какого-то племени...

— Племени? — удивилась бабушка. — История ш Северного Кавказа давно прошла... Вот те раз... Откуда он?

— Его нет, — девушка замялась.

— Как это?

— Он мне приснился.

— Да-а... Тупик... Мошет тебе в сон наведался кто-то из древнюших обитателей? Меот или скиф-ф?

— Кто-кто? — ввязалась в разговор хозяйка, оставляя миску на прежнем месте и усаживаясь за стол.

— Кто? — поддержала внучка с внушаемым интересом: знала ответ на свой вопрос, но не могла вспомнить деталей. — Расскажешь?

— И шо? Не слышали шоли? — спрашивала Пелагея Прокофьевна, переводя взгляд с Марьи Ивановны на Каллисту Андреевну. — Во всех газетах ше было! Ох!

— Бабуня, ну расскажи же! — умоляла внучка.

— Недавно археологи раскопали меотско-скифские останки... Смеют предполошить новые сведения о их древнюшем быте.

— А как они выглядели?

— Как выглядели? — посмеивалась бабуня, глаза заискрились добротой к внучке, напоминающей ей любопытного Андрюшу. — Ох, мне б знать! Помню ш только заметку, што, мошет... Невысокое лицо, но высокий и тонкий нос, узкие глаза... Как ш там было в заметке... А! И смуглая коша. Пишут, переходные они, мешду мон-голо-идами и евпе... евро… европеоидами!

— А волосы длинные? — не унималась Каллиста.

— Волосы? Да какие ш там волосы спустя столько лет... А впрочем... Не помню.

Малиновка утихла, серьёзно обдумывая сказанное, сопоставляя со своим образом из сна.

— Может, чаю, деточка? — спрашивала Марья Ивановна, протягивая девушке чайник.

— Ой! Было бы хорошо...

Хозяйка передала большой чайник с заваркой и подвинула кружку мужа, который давно уж ушёл заниматься делами по дому. Бабушка так же потянулась за своим чаем, одним глотком отпив половину.

Каллиста по её примеру преподнесла чашку к губам, тёплая жидкость приятно ощущалась в теле. Девушка отхлебнула ещё и ещё, после жадно кусая баранку: с самого утра ничего не ела.

Тот сон ничем не был похож на остальные. Сознание сыграло с ней злую шутку, воплотив то, на что ей фантазии бы не хватило. Земля, населённая скифами, оставила много примет далёкого времени, и не сразу казак узнал, кем или чем была создана примета. Она помнила о том, как ходила легенда о скифских насыпях, получивших название «Прощальный курган», что стал частью жизни казака и его семьи. Во время войн в кисете была земля, набранная с этих насыпей, — на тот случай, если казак умрёт не на своей Родине. Горсть родного чернозёма высыпали перед крестом в далёких от семей краях. Однако то была земля со скифского захоронения — творения мёртвого народа, и, таким образом, землю с одной могилы переносили на другую...

Но примета из её сна была слишком явной, слишком человечной. Человеческой. Живой. Малиновка отчётливо помнит, как стояла за мёртвым, не издающим ни единого звука, деревом, наблюдая за парнем лет двадцати с виду,  — почти её ровесник. Мускулистое тело, поверх которого был накинут светлый плащ из чьей-то кожи, длинные тёмные локоны, подобные её, а от подбородка шёл тёмненький пушок — брада. Неизвестный обернулся на неё, и Каллисте пришлось спрятать голову за дерево, вжавшись в него. Ёк-ёк, ёк-ёк. Не сразу она смогла вновь всмотреться в парня без страха быть замеченной. У него были сделанные из выделанных кож и сшитых тонкими ремешками штаны, а на голове красовалась ярко-красная ткань, толстой линией обхватывающая его голову. В руках он держал золотую чашу, над которой постоянно стоял его нежный и упрашивающий шёпот.

Только когда золото оказалось на земле, Каля отвела взгляд от убранства жреца, и в мысли врезалась душераздирающая картина, в особенности для традиций казака: конское жертвоприношение. Передние копыта были связаны, лошадь, похожая на карачаевскую, родина которой приходится у истоков Кубани, брыкалась, кричала и визжала. Под собственный свист парень со спины закинул кольцо каната на её шею и повалил наземь, после чего повторно обвёл верёвкой, упорно давя и затягивая.  Глаза лошади налились кровью и стали смиренными, в них с каждой секундой потихоньку сбавляла обороты жизнь, заставляя учащенное биение сгладиться, а после и вовсе остановиться навсегда. Он её удушил. Эти глубокие чёрные глаза вот только смотрели на своего убийцу — сокола, естественного врага малиновок, — и вспоминали, как ещё месяц назад со своим предателем подле короля шли в походы, сражались, возносили жертву богу войны, Арею, убив на тех полях нескольких овец и пленников. А теперь вороная здоровая лошадь лежит под своим жрецом, мёртвая, удушенная, преданная, ведь когда-то доверилась человеку, и он её обманул, не слушал мольбы, визги, о миловании. Ведь всё живое хочет жить и о смерти не просит.

Парень занёс над телом старого друга кривенький акинаки, короткий,  железный, скифский меч, и вспорол ему брюхо, из которого тут же полезли длинные кишки, и трава от крови густо покраснела. Варвар подставил под красные струи золотую чашу, что быстро наполнилась жидкостью, стекающей по краям. Он выпотрошил животное, снял с него тёмную шкуру и начал разделывать мясо — для готовки. Взяв в руки сердце, Сокол поднял его на уровне своих глаз, вглядываясь в каждую жилку. Оно не было похоже на человеческое: как тогда, когда он вырезал ещё из живого пленника пульсирующий и брызгающий кровью мышечный орган. Сердце коня было тяжелее в двадцать раз, и дикарю казалось, что именно в нём заключается та глубина души, потухшая в глазах скотины. Отложив сердце отдельно от остальных частей, парень разбросал первые куски конины и внутренности по просторам этого дикого поля и, вознеся кровавый бокал к небу, молясь своим богам, выпил конскую кровь. По бородке на землю стекали алые капли. Девушка от начала до конца наблюдала за процессом: не могла отвести взгляд, да и в целом боялась пошевелиться, лишь прикрывала рукой рот, подавляя любой непроизвольный звук. В какой-то момент её даже настигла вина, что она остолбенела вместо того, чтобы хоть как-то помочь коню и защитить его. Но момент уже был упущен, да и мог стоить ей собственной жизни.

Сокол вновь обернулся, из-за чего Каллиста чуть бы не взвизгнула от страха сквозь ладонь, чувствуя неимоверный ужас от стоящей перед ней угрозы. Прячась за деревом, она не торопилась выглядывать или бежать в глубь леса, лишь бы не наткнуться на жреца, так жестоко разделывавшегося со святым в её культуре животным. Девушка лишь смирно стояла, делая глубокие вдохи и выдохи. Ёк-ёк, ёк-ёк. Старалась успокоиться. И незаметно вспомнила, что находится во сне, а значит в реальности перед ней ничего подобного не происходило. Ёк-ёк. Ёк-ёк. Надо было всего лишь проснуться... Ёк. На спине выступил холодный и липкий пот от прикосновения чужой руки к её плечу. Малиновку от страха затрясло, она не решалась оборачиваться: не хотелось знать, кто бы это мог быть.

— Я тебя нашёл, — прошептал Сокол ей на ушко, капля крови упала на жёлтый цветок чёрного платка.

И мир под ногами рухнул. Каллиста чуть не забыла, что это всего лишь сон. Теперь он как никогда казался вполне себе реальным. Девушка тихонько повернула голову, чтоб посмотреть через плечо: его карие глаза не изучали, а впивались; грубая рука спряталась за светлый плащ — ему не нужно было держать жертву, ведь варвар знал, что она уже никуда от него не сбежит. Он её догонит, поймает и сделает что-то ужасное, о чём Кале думать вовсе не хотелось.

— Теперь ты — моя, — Сокол провёл по её волосам, спрятав выбивающуюся кудрявую прядь за ухо.

— Ты всего лишь сон, — шептала она, дрожащей рукой отталкивая его, — тебя не существует. Вот увидишь, я проснусь, и тебя не станет...

— И куда же я денусь? — с хищной ухмылкой спросил дикарь.

— Исчезнешь.

— Думаешь, от меня так просто избавиться? От Санерга ещё никто не сбегал. Твой путь ко мне уже заказан, — рука из-под плаща вышла на свет, чтоб вытереть кровь с лица, но, по правде, дикарь ещё больше её размазал. Лишь сейчас Каллиста заметила количество шрамов на его теле, начиная с той самой руки, где на кисти красовались два длинных и возвышающихся рубца. Ёк.

— И что же делать? — девушка старалась держаться увереннее, однако голос предательски срывался.

— Следовать за мной. Я всё тебе покажу.

Но он успел только сделать широкий жест, охватывающий бескрайнее дикое поле, что казалось знакомым. Хотя, разве поля не похожи одно на другое? Та же трава, культура, голубое небо... И всё же это было зна-ко-мым.

Малиновка проснулась. То был первый сон с ним, пускай, в этом она и не была уверена: какой из снов был первее, и с чего это всё началось? С конём просто был один из самых ярких: так страшно и больно было.

-Деда, глянь ворон сколько,-говорю я.

-Ну.Сегодня Петра и Павла,-каждый год они тут собираются.Как приходит свята,так вороны здесь и появятся.

-А почему,-с детским любопытством спрашиваю.Ну, а в самом деле,откуда в поле да столько ворон.Их и на пашне столько не собиралось ни когда.Всё больше грачи за плугами бродили,червяка ели.

-Так Кастелишча ведь там.Вот они в этот день туда и собираются.К вечеру улетят.Каждый раз так.Правда мне тато (мой прадед,отец деда)говорил ,что три самых старых вороны до ночи будут сидеть... .

Вот и вся история народ.А дело в том что ворона ни разу не лесная птица.И жить будет только возле человека.И гнездиться там же.А до ближайшего города,где ворон много далековато.Это я о масштабе наблюдаемой стаи,в каждую сторону по 20-25 км. Ну 18-20,если по новым дорогам, спрямленым уже после войны.

Я вот думаю,почему именно 12 июля.На праздник Святых Петра и Павла в лесу посреди поля собираются вороны?И посмотрел я наш Гугл,и напомнил он мне что была такая война Шведско-Русско-Польская.И по этим местам прошлась она почище чем Великая Отечественная.И может быть именно в этот день и пала церковь под огнём одной из сторон.Это года 1706-1712.Тут тебе и фуражиры, и отряды военные да и разбойного люду хватало.И возможно помнит птичье племя свою стародавнюю Родину.И поскольку не знаем мы их мыслей,птиц,и внутренней их жизни-то и понять не сможем полную причину этого феномена.Поставил я себе галочку-в следующем году побывать на Кастелишче 12 июля.Посмотреть ,как там дела обстоят сейчас.А то ведь уже моя очередь внукам рассказывать историю нашей вёски.

А почему деревня постепенно сместилась со старого места история тоже отдельная.И совсем без мистики.Может тоже расскажу когда ни будь.

А еще по слухам, в подвалах были разлиты лужи ртути.

Короче, я к чему? Желаю будущим жильцам удачи!

и по традиции ссылка на мой телеграмм-канал https://t.me/grekovadanilina

Призраки монахов в пятиэтажке, тени заключенных в подвале больницы в Новосибирске и призрак цыганки с разбитым сердцем в Москве — это только малая часть пугающих призраков в России.

Изучив истории людей и сайты, я нашел для вас дома, которые точно стоит обходить стороной, чтобы не столкнуться с паранормальными явлениями. Но также есть и один дом, в котором живет добрый призрак.

Начнем с пугающих домов и привидений.

Призраки монахов на улице Ленина

В 1937 году в Калуге на территории церкви Архистратига Михаила построили дом на месте бывшего храма. Причем рядом с храмом были захоронены монахи.

И сейчас жильцы этого дома говорят, что каждую осень в квартирах появляются призраки людей в темных одеяниях, а также слышны шорохи и чьи-то шаги.

Обещал вечную любовь, а сам бросил. Призрак цыганки в Подмосковье

В первой половине 19 века в Москве жил богатый купец, меценат и булочник Филиппов.

У него был сын, который очень любил девушек. Однажды он влюбился в цыганку по имени Аза. В знак своей любви он построил для Азы роскошный особняк в Подмосковье.

Казалось бы, все отлично. Да только ветреный сердцеед полюбил другую девушку.

От горя цыганка бросилась с крыши здания и погибла.

Некоторые туристы утверждают, что в коридорах ныне заброшенного особняка можно встретить дух цыганки Азы.

Маленькая больница с душами неупокоенных заключенных

По адресу Мичурина 6 есть маленькое и красивое здание. Но в начале 20 века это была специальная больница для заключенных, а рядом находилась тюрьма.

Когда в 1920 году Россию охватила эпидемия тифа, то по подземным коридорам арестантов вели в больницу. Но до больничных палат многие не доходили и умирали в подвалах больницы.

Горожане судачат, что даже сейчас в подвале этой больницы слышны странные шорохи. А также по коридорам шныряют страшные тени неупокоенных душ заключенных.

Спас тысячи людей, но погиб сам. Добрый дух врача в Рязани

Обычно привидения пугают и хотят причинить вред, но этот дух — один из добрых.

В Рязани есть красивое здание бывшей больницы, которое было построено в начале 20 века. В этом месте работал легендарный врач Александр Густавович Смиттен.

Он открыл первый в Рязани рентгеновский кабинет. Он проводил операции с обезболивающим и вылечил много людей.

Но тиф в 1928 году забрал его жизнь. Александр Густавович был похоронен рядом с больницей.

И люди утверждают, что его призрак до сих пор ходит по больнице. Но местные его не боятся. Когда кто-то видит приведение Александра Густавовича, потом случается хорошее событие.

Расскажите, а вы видели привидений в своей жизни? Может быть, в ваших городах есть дома, которых люди побаиваются?

P.S Если вам интересна тема недвижимости, подписывайтесь на мой Телеграм-канал:

👉 https://t.me/+sGdDGKhnDv5mY2Zi

Там публикую много интересного и полезного контента для риелторов и не только😉