— Это правда, что когда в начале 70-х тот знаменитый эпизод в бане снимали ("Ирония Судьбы, или с лёгким паром"), с Белявским, Бурковым и Мягковым, вы пили по-настоящему?

— Рязанов даже где-то это озвучивал... А, на юбилее каком-то — и опять же это его версия...

— То есть такого не было?

— Было, но рассказывает он не так. Мы под лестницей на «Мосфильме» снимали: ночь, холодрыга... Эту братию собрать было невозможно: все же из разных театров!

Вокруг нас ребята из сборной по ватерполо ходили: они-то привыкли, целые сутки в воде холодной сидят, а нам как? Туда пиво привезли — бочковое, настоящее, — да и мы две бутылки водяры притащили, потому что, знаешь, пиво пивом...

— Но главное, чтобы с собой было.

— Ну да. Рязанов — человек вялопьющий, но профессионалы на студии ему сказали (шепотом): «Эльдар Саныч, они бухие!».

— «Не может быть!», и где-то уже после третьего-четвертого дубля — таможенный досмотр, экспертиза, дикая истерика: «А-а-а»...

На следующий день уже ОМОН стоял, все проверяли и в фужерах была вода.

Я: «Элик, не смонтируется» (улыбается), а он: «С ума сошли? Вы же артисты, вы сыграть должны».

Теперь хвалит: вот, мол, какие актеры хорошие, пьяных сыграли лучше, чем если бы на самом деле пьяные были.

Врет! — в фильме как раз мы (столько лет прошло, что можно уже в этом признаться) бухие — вот почему органично так получилось.

Источник

Годах этак в 1983-1984 (точно не помню) в город N приехал с гастролями Московский театр Сатиры. И город обезумел. Билетов в продаже не было – их распространяли исключительно по учреждениям и предприятиям. Имелись случаи супружеских измен за право попасть на спектакли. Лишние билеты спрашивали уже за шесть кварталов от театра. Их счастливые обладатели с чувством своей исключительности надменно проходили мимо страждущих. И жалости к этим страждущим у них не было.

Справедливости ради надо сказать, что и в Москве в то время на их спектакли попасть было тоже невозможно. В Большой попасть было проще, чем в Сатиру. Вот такие удивительные были времена.

Гастроли в городе длились почти две недели. Привезли очень много спектаклей и детские, кстати, тоже. Ну, и конечно, жемчужина Сатиры – «Безумный день или женитьба Фигаро» Валентина Плучека. Этот спектакль, к сожалению, давали всего два раза. И попасть на него обитателям города N было сродни выигрышу Жигулей в лотерею. То есть, практически невозможно.

В общем, как вы поняли, в городе царила нервно-театральная атмосфера, которое можно было оценить на 8 баллов, ну как «Очень сильное волнение» из 9 возможных.

Но, к делу. Андрюше 13 лет, папа и мама уже одеты, и в руках имеются три билета на Фигаро (7 ряд партера, места по центру, между прочим. Это, знаете, о-го-го, кто понимает). Как билеты попали в семью – не спрашивайте. Андрюша был еще мал, наивен и такими вещами не интересовался.

До театра добрались благополучно. И, как пишут классики, - «ничто не предвещало беды». Но беда, увы, пришла. И приняла она пошлый облик билетерши, которая КАТЕГОРИЧЕСКИ отказалась впустить Андрюшу в театр. «Мужчина, вы читать умеете?», - обратилась она к отцу и голос её, как рассказывал впоследствии Андрюша, был гнусав и мерзок, - «Вот же русским языком на билете написано – «Дети до 16 лет на вечерние спектакли не допускаются!».

Мир рухнул. Слезы уже начинали застилать Андрюше глаза, когда вмешался отец. Андрюша слабо помнил, с кем и как отец разговаривал, кого нежно тряс за грудки и кому звонил из кабинета администратора. Но в итоге Андрюша был передан под временную опеку какой-то деловой женщины.

- У нас строжайшие указание Управления культуры горисполкома, – втолковывала она отцу, значительно подняв указательный палец вверх и неприязненно разглядывая Андрюшу, - Детей на вечерние спектакли не допускать. Ребенок два дня назад цветы на сцену вынес. Был скандал.

- Наш не вынесет. Он будет тихо сидеть. И мы без цветов.

- Да уж вижу. – скептически сказала она. Здесь тон ее резко изменился, приняв какие-то военно- командные интонации. - Значит так. Родители, идите, занимайте свои места, мальчика я вам позже приведу! Мальчик, идешь за мной! Не отставать! Когда займешь кресло – не вставать! громко не хлопать, вести себя тихо, внимания не привлекать. Если спросят – тебе 16 лет.

- А кто спросит? – вежливо поинтересовался папа. – И когда? Во втором акте подойдут?

- Узнаете в свое время, - угрожающе проговорила она. – Ну, в общем будьте готовы. Мальчик, пошли!

И как уже написал Булгаков: "За мной, читатель!" Стремительным аллюром обратно в вестибюль, а там откинут бархатный барьер гардеробной, и неприметная дверь в глубине её. Узкий коридор, пять ступенек вниз, резкий поворот, затем коридор чуть шире, десять ступеней вверх, стремительный проход в зеркальный зал с балетными станками. А в конце зала - новая дверь. Наконец, и она открыта – и Андрюшенька вдруг оказался на сцене. Только с другой её стороны. И занавес закрыт. И полумрак. И софиты светят с другой стороны занавеса. И три минуты до начала спектакля. И гул зрительного зала там. А перед ним на «стартовой позиции» перед началом спектакля у закрытого занавеса с его обратной стороны стоят почти все легенды Сатиры. И они разминаются. С ноги на ногу переступают. Переговариваются. Улыбаются. И все они все здесь, перед ним, ну как они себя в мемуарах называют: и Андрюша Миронов, и Шурочка Ширвиндт, и Верочка Васильева, и Танечка Пельтцер, и Жорочка Менглет, и Ромочка Ткачук и даже Высоковский (не знаю, как от Зиновия уменьшительно-ласкательно будет, Зиночка? Есть варианты у читателей?). Андрюша проходит мимо них и понимает, что, если захочет, сможет до них рукой дотронутся.

Ну вы понимаете, да? Провинциальный многочитающий пацан. Где город N и где Москва? И год 1984? Где он и где Миронов с Ширвиндтом? Как они могут пересечься в этой жизни? Где? Как?! Зачем?! Но это случилось.

И вроде Миронов с Ширвиндтом Андрюше улыбнулись и даже подмигнули. А может и нет. Ну очень Андрюше хотелось, чтобы это ему не показалось.

А спектакль, - как он говорил, - это был экстаз. И слезы, и смех, и восторг. А с кресла он не вставал до конца спектакля. Все три часа. Боялся, что выгонят. Но в финале вскочил с кресла и «Браво!» со всеми вместе кричал. И аплодировал (а не хлопал, как та мерзкая деловая женщина выразилась). Ведь иначе было невозможно.

И до сих пор, когда пересматривает Женитьбу - плачет.

P.S. И я не знаю, какому великому человеку пришла в голову идея сделать телевизионную версию спектакля и сохранить ее для человечества. Записи почти 50 лет, но если вы начнете ее смотреть – на три часа для планеты вы потеряны. Гарантирую.

Да, а в Ленком на Женитьбу не ходите – унылое говно.

"Я столько раз бросал курить, но ни к чему хорошему это не привело. Возвращался обратно к этому пороку, пока сын, которого я очень слушаюсь и боюсь, не сказал: «Всё, хватит».

А потом меня навели на замечательного академика, предупредив, что он никого не принимает, но меня откуда-то знает и готов побеседовать.

Я собрал полное собрание сочинений анализов мочи и поехал куда-то в конец шоссе Энтузиастов.

Особняк, тишина, ходят милые кривоногие дамы в пластмассовых халатах. Ковры, огромный кабинет. По стенам благодарственные грамоты от Наполеона, от Петра I, от Навуходоносора… И сидит академик в золотых очках.

– Сколько вам лет? – говорит.

– Да вот, – говорю, – четыреста будет.

– Мы, значит, ровесники, я младше вас на год.

Когда он увидел мою папку анализов, взмахнул руками: «Умоляю, уберите». Мне это уже понравилось. Заглядывать в досье не стал. «А что у вас?» Я говорю:

– Во-первых, коленки болят утром.

– А у меня, наоборот, вечером. Что еще?

– Одышка.

– Ну это нормально.

– Я стал быстро уставать.

– Правильно. Я тоже. В нашем возрасте так и должно быть.

И я успокоился. Раз уж академик медицины чувствует себя так же, как и я, то о чем тогда говорить? На прощание я сказал, что бросил курить.

Он посмотрел на меня через золотые очки:

– Дорогой мой, зачем? В нашем возрасте ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать. Доживаем как есть.

Я поцеловал его в грамоты и ушел.

Гений! А если бы он стал читать мою мочу…»

Автор: Александр Ширвиндт

Естественно, как принято в любой интеллигентной семье, меня учили играть на скрипке. Происходило это так. Появлялся папа со скрипкой, предварительно заперев дверь в коридор, и умолял встать за гаммы. Я, уже тогда очень сообразительный, смиренно склонял голову, якобы соглашаясь начать мучить население дома жуткими звуками гамм Гржимали, и просился перед этим святым актом в туалет. Наивный папа открывал дверь, я бросался в туалет и запирался там навсегда. Нестабильность этого плацдарма заключалась в том, что квартира была коммунальной и кроме нас в ней проживало еще пять семей. Семьи эти, несмотря на разное социальное, национальное и материальное положение, жили очень дружно. Вообще, если коммунизм берет истоки в коммунальных квартирах, что-то в нем есть. Но это вопрос для отдельного изучения. Жильцы кормили чужих детей, помогали друг другу, и многие из населявших квартиру были на моей стороне в кровавой борьбе с музыкальным образованием.

Но даже союзникам иногда надо было посещать место моей отсидки, и я волей-неволей вновь попадал в руки папы, стоящего у святой двери с четвертушкой в руках (четвертушка – это не емкость влаги, а скрипочка, по величине составляющая 1/4 большой скрипки). В таких взаимных муках мы с папой поступили в детскую музыкальную школу, где из любви к папе меня продержали до пятого класса, после чего, извинившись перед ним, во время очередного экзамена по сольфеджио (химия и сольфеджио до сих пор возникают как ужасы в моих старческих снах) попросили больше не приходить.

На домашнем совете мать говорила, что это – последняя капля и что теперь прямой путь в ремесленное училище (в конце 40-х ремесленным училищем пугали детей в интеллигентных семьях). На все нападки по скрипичному вопросу у меня был один-единственный ответный аргумент: «Игорь Ойстрах тоже не хочет заниматься!» Тут родителям крыть было нечем, ибо действительно Игорь в тот период страшно поддержал меня своим идентичным отношением к скрипке.

Прошло несколько лет, и папа со слезами на глазах говорил, что встретил Давида Федоровича Ойстраха и тот сказал, что Игорь давно одумался, прекрасно и много занимается и на днях будет играть в Малом зале консерватории в сопровождении студенческого оркестра на отчетном концерте. «И ты бы мог, если бы!..» – восклицал папа, но поезд уже ушел.

~ Александр Ширвиндт «Склероз, рассеянный по жизни»

источник