Мимо забора с трубами серого цвета по земельным обочинам шёл активными и длинными шагами полумолодой человек в чёрных джинсах и белой кофте, а также кроссовках, что было обычно.
Его сопровождала тень, явственно производящая на свет радость, и за этой тенью притягивался с каждым шагом болт из кукурузы спрессованной, не лично, но содружественно. Мысли роились в его головах, схватываясь в константы поведения:
— «Неподобающе человеку есть подошву свою, надобно записать сиё» — человек достал из штанов блокнот розового цвета и отлепил изоленту, служащую закрылкой.
Солнце натужно пыталось взобраться по лестнице Йина, тем временем просыпаясь ежеденично от коллапсов, производимых всем, кого, где и как можно было понять.
— «Нет, нельзя, нельзя, боже, что за гудрон!
Не надо, не надо. Наши ресницы выпадают и падают на асфальт жаждущий жатвы. Это — жертва ради жизни нашей… Мы не асфальт, должны ресницы отдать.» — белокофтонник оторвал ресницы и бросил на асфальт близлежащей дороги.
Мимо проскрипела машина, чьё звучание напоминало интересную атональную импровизацию.
— «Мне нравится, что краска, цветущая у наших окон, не стремится к рутине и отрывается со временем. Она улетает в дали. Или уходит. Шланги точно ей в этом помогают» — человек ускорил шаг.
Тут его путь пересёк перекрёсток.
Машины переносились так, что поперечно дорога была свободна от них только 0.276 секунды и в таком случае полумолодой человек, ожидался быть разложенным на минимальное его представление о мире.
Но персонаж этот — максималист, поэтому спокойно прошёл сквозь, умерев пару раз, но не оказавшись размозженным.
— «Все подобные возлияния явственно привели к целоподобающим часам на стене, ихних домов рыбьих» — машины вполне ожидаемо начали ездить по тротуарам и сливаться в единые комкообразные пути, лихо изваяющие странно выглядящие молочные затылки.
Наши зубры красили тем временем свою медиальную поверхность бедра с помощью смолы, лишь бы избежать ресничных находок, которые приводят к смерти обычно. Эти зубры смеялись и плакали, глотая своими неестественными отверстиями мошек и шершней, что обреченно мычали на кумпулангском диалекте анопатного языка.
В Анопатии тем временем было хорошо:
Птички пели, овцы ели траву, а малыши увлечённо били друг друга карандашами из гранита.
—«Но это все слишком близко, чтобы быть истинной и площадкой для основания своей субъективной катастрофы» — человек, ставший рассказчиком, изволил размышлять.
Комки из машин начали свою политическую программу:
Зерна сажаются в ногти, а плоды сжигаются вместе. Кошечки сидят и пьют чай, Куницы кушают снег вместе с моржами — идиллия.
Столь замученные субъекцией друзья полустояли в желудке и рассуждали о бытие, мышлении, думах, проблемах, философии.
Масштабные идеи горланят и стонут, пытаясь выразиться, топя друг друга и убивая, никто не выжил
