2 поста
Что вы можете подумать об этой фотографии? Что собака мило спит с любимой игрушкой? Нет, это усталость, после получаса нежного секса с покусыванием уха коту. И да, этот сука... Что она хочет??? Или мой английский бульдог перенял "толерантность"
Зима отступала. Солнце с каждым днем пригревало сильнее. Среди пуговиц и другой мелочи в бабушкиной шкатулке я нашел увеличительное стекло и забавлялся им, выжигая на дощечках разные фигуры. Это получалось просто. Нужно было под стекло подставить дощечку, а потом понемногу поднимать стекло или опускать дощечку. На дощечке появлялось изображение солнца, сначала большое, потом все меньше и меньше. Когда изображение становилось совсем маленьким, почти превращалось в точку, над доской появлялся легкий дымок, а на ней – черная точка выгоревшего дерева. Теперь оставалось только понемногу перемещать изображение солнышка, которое оставляло на доске черный дымящийся след в виде самолетов, танков или смешных человечков.
Жизнь в городе очень медленно приходила в норму. С продуктами еще было очень плохо. Красна весна, да голодна. Не до пляски, не до шутки, когда пусто в желудке. Периодически в продаже появлялся хлеб из кукурузной муки. Он был белый, но очень невкусный и сильно рассыпчатый: его нельзя было разрезать или разломать без того, чтобы не образовалась куча крошек. Но нам, всегда голодным, даже такой хлеб иногда казался слаще халвы. На рынке, как и при немцах, все было очень дорого. Продукты большей частью не покупали, а в основном меняли на одежду. Появилось много воров и грабителей: они обычно охотились за одеждой, которую можно было обменять на любые продукты. Пользуясь тем, что мужики были на фронте, а в семьях остались старики, женщины и дети, грабители нередко залазили по ночам в дома, не обращая внимания на находившихся там жителей.
На деревьях заметно набухали почки. Снег постепенно становился серым и плотным. Местами он совсем стаял, оголив пожелтевшую траву.
Несмотря на бабушкины старания, мы все время чувствовали себя голодными. Может быть потому, что почти никогда не было хлеба. Ведь говорят же: «Худ обед, если хлеба нет». Иногда хлеб мне даже во сне снился. В общем, голодной куме все хлеб на уме. Может быть, из-за этого я потом, через несколько лет, когда снабжение хлебом наладилось, стал есть его в большом количестве. И даже сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, ем хлеба много, в том числе, под смешки близких, с кашами, макаронами и вермишелью.
Весна брала свое, и вскоре о снеге остались одни воспоминания. На уличных полянах появилась зеленая трава, зацвели желтые одуванчики. С продуктами стало совсем плохо. Из всего, что можно было поменять напродукты, ничего не осталось. Наступило самое голодное время. Хлеб в продаже был редко, так как запасы кукурузы в городе истощились, а пшеницу и рожь немцы вывезли в Германию в первые месяцы оккупации. Картошка на рынке почти не появлялась. Если дедушке удавалось приобрести плитку жмыха1 – для нас это было лакомство. Кусочки жмыха можно было долго сосать, откусывая маленькие крошки. В это время, к нашему счастью, у бабушки разыгралась фантазия. Она стала нас кормить салатами из листьев одуванчика или крапивы. Для разнообразия иногда делала сложные салаты из измельченных листьев подорожника, крапивы, лебеды и одуванчика. Если удавалось туда добавить зеленого лука, мелко нарезанного вареного яичка и подсолнечного масла – получалось непередаваемо вкусно. Как говорила бабушка, в таких салатах много витаминов, что для нас было очень кстати. Из этих трав с добавлением листьев лопуха бабушка готовила супы и борщи, а крапиву даже поджаривала на сковородке – получалось второе блюдо, нечто вроде кабачковой икры. И шутила, что у нас меню «придурковатого козленка».
Однажды мы проснулись от какого-то грохота. Оказалось, это подпольщики или партизаны взорвали немецкий склад боеприпасов, расположенный у подножия горы Змейка со стороны города Минеральные Воды. Склад горел. Но дыма было не очень много. После первого мощного взрыва в течение нескольких дней и ночей почти непрерывно поодиночке взрывались снаряды. Немцы не могли погасить пожар, так как разлетавшиеся осколки снарядов не позволяли пожарным подъехать к складу. После этой диверсии немцы ожесточились. На улицах города увеличилось число патрулей, часто стали проводиться облавы. Мы, и взрослые, и дети, на улицу не показывали носа. Это событие застало нас у бабушки, где нам пришлось задержаться.
Вскоре к грохоту разрывающихся снарядов добавились другие звуки ‑ стала слышна артиллерийская канонада. С каждым часом она становилась громче и ближе. Это наступала Красная Армия, наступали "наши". В направлении на северо-запад над городом группами пролетали наши самолеты с красными звездочками на крыльях. Они бомбили железнодорожные станции и мосты в тылу врага. Особенно много самолетов было 10 января. В городе стало известно, что в этот день они разрушили мост через реку Широкая, которая протекает западнее города. Из-за этого немцы не успели вывезти много снарядов, оружия и продовольствия. На станции города Минеральные Воды скопилось около десятка железнодорожных составов с этим немецким добром.
11 января 1943 года нашими войсками ударом с юга, со стороны Кавказских гор, был освобожден город Кисловодск, и начались бои за город Ессентуки. Другая группировка наших войск, действуя с юго-восточной стороны, в тот же день освободила город Пятигорск и повела бои за освобождение Железноводска и Минеральных Вод. На Минеральные Воды двигались пехотные, кавалерийские и танковые части. Танкисты быстро прорвались в центр города и к железнодорожной станции. Гитлеровцев как корова языком слизала. Они в панике бежали, бросив на станции эшелоны с танками, боеприпасами, оружием и продовольствием.
По нашей улице в сторону аэродрома лихо промчался отряд кавалерии. Следом пролязгал гусеницами танк, на броне которого сидели солдаты. Затем пошли пехотинцы. Все население высыпало на улицу их встречать. Солдат зазывали в дома отдохнуть и погреться ‑ все же была зима, и давали себя знать ее "два друга" ‑ мороз да вьюга! В бабушкин маленький домик набилось 11 человек, целое пехотное отделение со своим командиром. Бабушка захлопотала у плиты, готовя чай, а солдаты, поскольку стульев было мало, расстелили на полу свои шинели и отдыхали, сидя "по-турецки". Командир отделения сказал, что на станции раздают населению продукты из оставленного немцами состава. Туда пошел дедушка. Его долго не было. Наконец, когда уже стемнело, он вернулся.
Дедушка принес две стеклянные, как нам казалось, необыкновенно красивые банки компота, пачку печенья, кокосовый орех размером с футбольный мяч и что-то непонятное в цилиндрической серебристой упаковке. Компот открыли сразу. Он оказался вкуснейшим, а сироп очень сладким и густым, что было очень кстати: его разбавили кипяточком, получилось много сладкого чая, которого хватило всем ‑ и нам, и солдатам.
Орех пытались разрезать ножом, потом солдатским штыком, но он оказался очень твердым и не поддавался. Его оставили на утро. С печеньем все было ясно, его тоже оставили на завтрак. А серебристую упаковку долго вертели-крутили, пытаясь прочесть, что же по-немецки написано на этикетке, но ничего не поняли. Разорвали фольгу. Под ней столбиком были сложены дискообразные пластины-брикеты коричневого цвета толщиной в палец с запахом, слегка похожим на давно забытый кофе. Попробовали откусить ‑ вкусно и сладко. Потом кто-то догадался ‑ это почти готовый солдатский эрзац-кофе. По запаху и вкусу решили, что в брикетах спрессованы немного кофе, молотые жареные желуди, какие-то сушеные травы и сахар. Попробовали растворить один брикет в котелке с кипятком ‑ получился отличный сладкий и душистый напиток. Упаковку этого кофе мы потом очень экономно использовали почти месяц.
Ночью мы спали плохо. Солдаты хором храпели на своих шинелях, расстеленных на полу. Разноголосый и громкий храп стоял в доме всю ночь. Но мы солдат не ругали, даже в мыслях. Мы понимали, что в боях они очень устали. Они принесли нам свободу, и даже я, маленький мальчишка, чувствовал какое-то душевное облегчение: ведь теперь не надо будет скрываться, и бояться лишний раз выйти на улицу.
Солдат подняли очень рано. Еще было темно, только чуть-чуть небо посветлело. Они пошли воевать дальше, освобождать другие города.
После завтрака дедушка снова взялся за кокосовый орех. Долго ковырял его ножом. Потом принес в дом топор, но он отскакивал от ореха. Тогда дедушка положил орех на табурет и замахнулся топором изо всей силы так, как будто рубил дрова. Но удар пришелся по краю ореха. Топор отковырнул кусок коричневой кожуры и врезался в доску табурета, а орех слетел с него и укатился под кровать. За поврежденный табурет дедушке пришлось выслушать от бабушки упреки, а я тем временем выкатил из-под кровати орех, покрытый пятнами пыли. Его вымыли, осмотрели. В месте сколотой кожуры виднелась белая твердая мякоть. Дедушка снова положил орех на табурет, но теперь, чтобы орех не скатывался, обложил его полотенцем, и снова изо всей силы ударил по нему топором. Орех раскололся, и из него неожиданно во все стороны брызнула белая жидкость. Она залепила мне глаза, и поначалу я ничего не видел. А когда протер глаза увидел, что у мамы забрызгано платье, пол и постель покрыты мокрыми белыми пятнами. Никто из нас раньше не знал, что такое кокосовый орех, и не предполагал, что в нем может быть молочко. Хорошо, что не все оно расплескалось. Нам удалось его попробовать. Оно понравилось почти как коровье, только слаще. А сердцевину ореха мы ели долго, она оказалась твердоватой. Это был первый и последний случай, когда я видел в натуре и ел кокосовый орех.
И еще она сказала, что завтра после работы обязательно зайдет в полицию и расскажет о нас. Ночь сном красна, но мы ночью плохо спали. А утром, как только дочь хозяйки ушла из дома, мама собрала наши вещи в сумку, зашла к хозяйке и сказала, что мы сходим к знакомым на соседнюю улицу и через час вернемся. Сами же пошли в другую сторону, направляясь к бабушке. Мама нас поторапливала: а вдруг дочка зайдет в полицию не после работы, а утром? Как в воду глядела. Только мы прошли два квартала и собрались повернуть в узкий неприметный переулок, как позади услышали звук мотоциклов. К дому, из которого мы только что вышли, на двух мотоциклах подъехали немцы. Они зашли в дом. А мы, чтобы нас не заметили, быстренько повернули в переулок. Немцы явно будут ждать нашего возвращения, ведь хозяйка им скажет, что через час мы должны вернуться. А к бабушке немцы не поедут, так как хозяйка, к нашему счастью, бабушкиного адреса не знала.
Нам нельзя было бежать, так как можно было привлечь внимание патрулей. Но хотелось идти быстрее. Мы шли улицами и переулками, где не было автомобильной дороги и, следовательно, не могли проехать мотоциклисты (в те годы автомобильная дорога была только на одной улице, идущей от автостанции и рынка на север города и далее к селу Александровское). С трудом преодолели железнодорожные пути – там, где мы их пересекали, путей было много. На путях стоял длинный состав, обойти который было невозможно. Пришлось лезть под вагонами. Хорошо, что состав не охранялся, а то бы часовой мог бы нас задержать, или, еще хуже – застрелить.
Миновав состав, мы все облегченно вздохнули. Как-будто бы состав был прочной стеной, за которой остались наши невзгоды. Мама взяла нас за руки, и мы зашагали дальше. Но мы рано радовались. Нам еще предстояло перейти несколько путей. Вдруг впереди слева мы увидели двух немецких солдат с автоматами – патруль. Они шли нам наперерез по дороге вдоль железнодорожных путей в сторону аэродрома. Увидев их, мама побледнела. Вдруг они нас ищут? Получается, что мы от беды бежали, да в другую попали. Что делать? Бежать нельзя. Немцы стреляют без предупреждения по всякому, кто убегает. Скрыться некуда, везде открытое пространство, бесконечные ленты железнодорожных путей. Мама немного свернула влево, надеясь пересечь дорогу позади патруля. Не тут-то было. Немцы, заметив нас, остановились, поджидая. Один из них подал знак рукой, чтобы мы подошли. Мама крепко сжала наши руки и дрожащим голосом сказала, чтобы мы ничего не боялись, а если будут спрашивать – ничего не говорили, отвечать будет она. Чувствовалось, что ей самой было страшно, но она старалась не подавать вида, и решительно пошла прямо к патрулю.
Один из немцев еще издали, направив на нас автомат, потребовал:
‑ Аусвайс!
Мы подошли ближе, и мама показала ему паспорт. Немец бегло взглянул на фотографию в паспорте и вернул его маме.
‑ Wohin wollen sie gehen1? – спросил немец.
1 – Wohin wollen sie gehen? (немецкий язык) – Куда вы собираетесь идти?
Мама с трудом подбирая немецкие слова, видимо, вспоминая школьный курс немецкого, ответила:
‑ Wir gehen zu Grossmutter. Sie haben hohes Fieber2.
2 – Wir gehen zu Grossmutter. Sie haben hohes Fieber (немецкий) – Мы идем к бабушке. У нее высокая температура.
Немец посмотрел на нашу сумку, как кот на сало.
‑ Курка, яйка, мильхоко3? – спросил он, показывая на сумку.
3 – Курка, яйка, мильхоко ? – Курица, яйца, молоко ? (последнее слово, видимо исковерканное немецкое Milch – молоко).
‑ Nein. Das ist Kinder…Kinderklei…Kinderkleidungabteilung4, ‑ с трудом выговорила мама.
4 – Nein. Das ist Kinderkleidungabteilung – Нет. Это детская одежда.
Немец, видимо, не очень поверил ответу и заглянул в сумку. Убедившись, что в ней ничего съестного нет, махнул рукой, мол, ступайте. В душе не веря такому счастью, не веря, что нам удалось избежать неприятностей, мы пошли дальше, еле сдерживая желание побежать. Наверное, помог мамин, хотя не очень грамотный, немецкий язык. Да и немец, проверявший паспорт, был невнимательный. Он не посмотрел отметку о прописке, где был штамп города Пятигорска, но не было штампа Минеральных Вод.
Миновав небольшой переулок, мы попали на кладбище. Здесь было пустынно и тихо. Тропинка шла между густых кустов сирени. Со стороны дороги, где шли патрули, нас не было видно. Мы остановились, отдышались, успокоились. Затем прошли пустынными дорожками через кладбище, и вышли на Гражданскую улицу прямо к бабушкиному дому. Еще не прошло и часа, как мы вышли из дома «на той стороне». Немцы, что приехали туда на мотоциклах, наверное, еще ожидали нас в доме хозяйки, а мы уже были от них далеко.
Бабушка с дедушкой пили чай. Пригласили и нас к столу. Но долго мы не засиживались. Нужно было торопиться и уходить от бабушки: а вдруг наша прежняя хозяйка все же узнает у кого-нибудь адрес бабушки или немцы найдут адрес, ведь хозяйка знает и фамилию, и имя бабушки. Через минут десять мы уже шли на другую улицу к еще одним знакомым. Договорились, что новым хозяевам ни мама, ни бабушка, ни мы, дети, ни в коем случае не должны говорить о том, почему мы ушли из Пятигорска. А почему мы не живем у бабушки? Очень просто – потому, что у нее очень маленький домик, каким он и был на самом деле, и нам в нем тесно.
У нас тогда, кроме небольшой сумки с одеждой, ничего не было. Как говорится, ни кола, ни двора, ни рогатого вола. Но мир не без добрых людей. На этот раз мы поселились в доме недалеко от рынка у Колесниковых. Они снабдили нас зимней одеждой, постелью. У них, а потом рядом, в соседнем доме мы прожили до освобождения Минеральных Вод нашими войсками.
Полицейские здесь никого не тревожили. На «той стороне» они чуть ли не каждую неделю делали обход, проверяя, нет ли посторонних у кого-нибудь. Как только полицейские, а они ходили парой, появлялись на одном конце улицы, о их приходе знали все: соседи быстро сообщали об этом друг другу, а собаки начинали громко лаять и не умолкали до ухода полицейских с улицы. Пока полицейские подходили к нашему жилью, мы успевали спрятаться в сарайчике. У жильцов в каждом доме полицейские проверяли документы, а затем требовали что-нибудь в качестве «оброка»1: табак, хлеб, сало, соленья или что-нибудь другое. Так что, пройдя всю улицу, они набирали столько, что еле-еле могли унести.
Теперь мы жили недалеко от рынка. Может быть, здесь полицейские были не такие ретивые, как на «той стороне»? А может, им достаточно было того «оброка», что они собирали на рынке? И им незачем было терять время на обходы домов? Не знаю. Во всяком случае, здесь нам жилось спокойнее. Лишь однажды обход провела полевая жандармерия2. У каждого немца на груди поверх шинели висела большая металлическая бляха. Они ходили из дома в дом, проверяли документы и искали кого-то: не то подпольщиков, не то партизан, а может скрывающихся наших бойцов или командиров. Но мама успела от них спрятаться, а на детей они не обращали внимания.
Мы постепенно осмелели. Мама подрабатывала вышиванием, а когда хозяева смогли достать ей масляные краски – стала рисовать небольшие картины. Мне они нравились. Мы с сестренкой нашли себе друзей среди соседских ребят, часто играли с ними.
Несколько раз мы ходили в гости к бабушке. Однажды она пригласила нас на деликатес3. Оказалось, что с неделю назад она купила два стакана пшеничных зерен. Высыпала их в глубокие тарелки, налила в них немного воды, накрыла чистенькими тряпочками и поставила на подоконник. Вскоре зернышки проросли, пустили корешки, а когда тряпочки убрали – вверх полезли тоненькие стебельки. В тарелках образовались маленькие зеленые лужайки. Было очень красиво и неожиданно – ведь была зима! После того, как мы налюбовались красотой маленьких лужаек, бабушка переложила проросшие зерна в ступку1, растолкла их и угостила нас получившейся сладковатой кашей из сырых проросших зерен. Она пояснила, что в такой каше много витаминов. Мне показалось, что ничего вкуснее этого я никогда не ел. Может быть, действительно было очень вкусно, а может, так только казалось из-за того, что от постоянного недоедания я всю войну чувствовал себя очень голодным.
Был еще один незабываемый деликатес. Как-то бабушка достала где-то крупную сахарную свеклу. Внешне она похожа на обычную, красную свеклу, только сердцевина ее белая. А сахарной ее называют потому, что из нее делают настоящий сахар. Бабушка долго варила эту свеклу в чугунке2, потом порезала на дольки и угостила всех нас. Дольки были слаще конфет, а вода, в которой варилась свекла, стала густой, тягучей и сладкой, как мед. Это было великолепно! Ведь с начала войны мы не только не пробовали, но даже не видели конфет и сахара! Говорят, где нет фруктов, и свекла сойдет за апельсин. Наша свекла оказалась лучше апельсина. И мы были благодарны судьбе и бабушке за эту маленькую радость.
Шли мимо Пикета – горки, где в начале августа горели военные склады, потом позади армянских кварталов на горе Пост, подальше от центра города и привокзальной площади. Недалеко от северной окраины города вблизи здания какой-то школы пересекли железную дорогу, пробрались через заросли колючей акации, образующей защитную лесополосу вдоль железнодорожного полотна, и вышли в открытое поле. Земля здесь была изуродована многочисленными следами танковых гусениц. То тут, то там, до самого подножья горы Машук, виднелись воронки от разрывов снарядов. Под ногами валялись разнокалиберные гильзы от патронов и снарядов. Все говорило о том, что здесь когда-то был сильный бой. Скорее всего, это был тот самый бой курсантов пятигорского танкового училища под руководством лейтенанта Дубовика, о котором писала «Комсомольская правда» и слагал стихи С.Я.Маршак.
Примерно в двух километрах севернее, за полем, виднелись крыши нескольких домиков. Это поселок Лермонтовский, расположившийся около железнодорожной платформы с таким же названием, недалеко от места дуэли русского поэта М.Ю.Лермонтова. Мы направились в сторону поселка. Теперь того поля, по которому мы шли, нет и в помине. После войны появился пятигорский микрорайон «Белая ромашка», постепенно город Пятигорск разросся, сблизился с поселком Лермонтовский и поглотил его. А тогда мы шли по голому полю. Через двадцать-тридцать шагов мы вдруг услышали позади треск мотоцикла, а потом крики:
‑ Stehe! Stehe!
Это был немецкий патруль. Спрятаться в открытом поле некуда, бежать бессмысленно, от мотоцикла не убежишь, да и застрелить могут. Мы обреченно остановились. Подъехал мотоцикл. Немец, который был за рулем, видимо, старший, задал обычный в таких случаях вопрос:
‑- Аусвайс?
Мама показала паспорт. На ломанном русском языке немец спросил, куда мы идем. Мама показала на крыши поселка, и сказала, что заболела наша бабушка, которая живет в поселке, и мы идем ее проведать. Немец возвратил паспорт и предупредил, чтобы мы там не задерживались и вернулись домой до комендантского часа. Патруль уехал, а мы вздохнули с облегчением, и пошли дальше.
По дороге нас еще несколько раз останавливал немецкий патруль и проверял у мамы паспорт. Немцы спрашивали, куда и зачем мы идем. Мама нас заранее предупредила, чтобы мы никому не говорили, где живет бабушка. Помните грозный приказ немцев, запрещающий самовольный выезд из города? Поэтому на вопрос, куда мы идем, мама всегда говорила, что идем проведать больную бабушку, которая живет в ближайшем поселке, и сегодня же вернемся домой. Сначала, как уже понятно, ближайшим был поселок Лермонтовский. Когда его миновали, мама стала называть поселок Машук, затем Иноземцево, потом поселок Бештау. Нам нужно было торопиться, чтобы успеть к бабушке до наступления комендантского часа, иначе патрули нас задержат, и мы пропали. Уже начинало темнеть. Мы шли и шли, как в тумане, еле передвигая ноги, качаясь от усталости и от голода, не замечая ничего вокруг. Наконец, незадолго до комендантского часа мы добрались до бабушкиного дома в Минеральных Водах, и, обессиленные, заснули, не дождавшись ужина, хотя были очень голодны.
Сын бабушки, а значит мамин брат, а наш дядя, которого звали Петр Алексеевич, был тоже, как и наш папа, в Красной Армии. Бабушка боялась, что кто-нибудь донесет немцам об этом, и тогда мы все пропали. Поэтому на утро решили, что жить с бабушкой нам нельзя, опасно. После завтрака собрали свои вещи, и бабушка повела нас к своим знакомым «на ту сторону», что означало в северный район города, расположенный за железной дорогой. Домик знакомых располагался на улице рядом с рекой Кумой, которая текла здесь в глубоком каньоне.
Поначалу нас приняли хорошо, угостили фруктами из своего сада. Выделили небольшую комнатку для нас, правда, только с одной кроватью, на которой мы спали втроем. У хозяйки дома – пожилой женщины, был тюк белой ткани, из которой они с мамой стали делать носовые платочки. Хозяйка вырезала квадратные куски ткани, а мама обметывала их края и в уголочке вышивала какой-нибудь цветочек. Хозяйка относила платочки на рынок и обменивала на продукты или продавала. Хотя надо сказать, что своих продуктов у них было много – полный подвал солений и картошки. Но мы не могли быть нахлебниками. И мама с помощью хозяйки подрабатывала. Сама же мама ходить на рынок не могла: ведь мы из другого города, здесь скрываемся, находимся на нелегальном положении подпольщиков. Но дружба с хозяйкой продолжалась не долго (поэтому я не называю ее имени).
Как-то зашел разговор о том, почему мы ушли из Пятигорска, и мама откровенно рассказала о доносе на нас и приходе гестаповцев. С тех пор в этом доме нам не стало житья. В общем, подтвердилась правота пословиц: «язык наш – враг наш» или «лишнее говорить – себе вредить». Взрослая дочь хозяйки, работавшая в каком-то немецком учреждении, заявила, что не хочет покрывать семью комиссара. Хозяйка возразила: «Пускай живут!» Поэтому мама сначала не придала значения выпаду против нас со стороны дочки. Но однажды вечером, уже готовясь ко сну, мы случайно услышали разговор хозяйки и ее дочери в соседней комнате. Дочь говорила, что ей такая жизнь надоела, она боится, что немцы о нас узнают, тогда хозяйкам не поздоровиться.
Заняв нашу квартиру, немцы устроили в ней небольшое общежитие. В ней поселилось пять фашистов. За едой они ходили к полевой кухне, которая стояла на площади перед нашим домом. Но в квартире они ежедневно топили печь, хотя еще не пришли холода – или что-то разогревали, или готовили себе чай или кофе – не знаю. Дрова брали в любом сарае в нашем дворе, срывая с дверей замки. Разжигали печку с помощью бензина, трехлитровую банку с которым держали у плиты. Однажды они со смехом все сразу выскочили из квартиры, остановились недалеко от ее дверей, закурили, о чем-то спокойно переговариваясь. Через минуту из дверей повалил густой дым. Мы не сразу поняли, в чем дело. Потом мама сообразила – ведь это же пожар, горит наша квартира. А немцы посмеиваются, им все равно – ведь не их же добро горит! Мама решительно заскочила в квартиру, схватила первое попавшееся наше одеяло (все равно после того, как его использовали немцы, под ним нам спать не придется) и накрыла им пламя. Как потом оказалось, немец, облив бензином дрова в печке, поставил банку на край плиты и чиркнул зажигалкой. Дрова в печке загорелись, но и вспыхнул бензин в банке. Немец, не долго думая, смахнул банку с плиты на пол. Упав, она разбилась, около плиты загорелась лужа бензина, а затем и пол. Если бы не мама, сгорел бы весь дом, где жили четыре семьи. Но все же, пока мы соображали, что происходит в квартире и почему из нее выскочили немцы, пол заметно выгорел. Последствие этого пожара мы смогли устранить лишь через несколько лет после окончания войны.
В сарае, куда нас выгнали немцы, мы жили не долго чуть больше недели. Вскоре из нашего двора уехали в деревню соседи (точнее, ушли тайком, уезжать из города было нельзя), освободив небольшую однокомнатную квартиру в другом домике нашего двора. Мы быстренько перебрались в нее из сарая, пока ее не заняли немцы. В досчатом сарае, где кругом щели, пережить зиму было немыслимо. Хотя и в доме жить будет нелегко: дрова на исходе, угля нет и купить их невозможно, значит, топить печь будет нечем. С продуктами тоже большие сложности. На базаре цены фантастические: килограмм хлеба из эрзац-муки стоил 250 рублей, масла – 6000, сала – 7000, стакан соли – 200 рублей. Жизнь с каждым днем дорожала. Мама в обмен на продукты несла на рынок все, что представляло хоть какую-то ценность. Обменивала свои кофточки, платья, но в основном папины вещи: костюм, рубашки, ботинки. Если, к счастью, он вернется с войны, все равно многое ему будет не в пору. Чтобы взять эти вещи из нашей прежней квартиры, приходилось выбирать моменты, когда жившие там немцы куда-то уходили. Благо, квартиру они не запирали.
В поддержание «нового порядка» немецкие власти вывесили приказ: «Все трудоспособные жители Пятигорска в возрасте от 16 до 55 лет обязаны трудиться. В случаях самовольного выезда из города, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней виновные привлекаются к ответственности как за саботаж, а их имущество конфискуется».
В Колхозном переулке под окнами нашей прежней квартиры, где когда-то наши солдаты обучались ведению боя, немцы устроили склад. Там, прямо у стен нашего дома, стояли ящики с разными минами, гранатами и снарядами, с канистрами и картонными полулитровыми бутылками, окрашенными серебристой краской. Большую площадь занимали бочки с бензином. Склад днем и ночью охраняли часовые. Проход и проезд по переулку для населения были закрыты, поперек переулка с двух сторон были натянуты толстые веревки.
К складу ежедневно, как правило, в утренние часы, подъезжали машины: одни, из немецкого тыла, что-то привозили и разгружались, другие, с фронта, наоборот, нагружались.
На дальнем конце переулка жили наши знакомые – семья известного киноактера Жакова. Однажды нашей маме потребовалось к ним сходить. Она взяла меня с собой. Мы подошли к часовому, и мама попыталась его уговорить, чтобы он пропустил нас по переулку. Дом-то, куда надо идти, вон он, почти рядом, а шагать вокруг квартала до другого переулка очень далеко. Часовой долго думал, потом согласился, но предупредил, чтобы мы быстро вернулись. Через час он сменится, а другой часовой нас обратно не пропустит. Как оказалось, мама знала, что у наших знакомых отец служит в том же полку, что и мой папа. Мама хотела узнать, известно ли что-нибудь нашим знакомым о них. Но знакомые ничего не знали. Поэтому делать у них нам было нечего, и мы быстро вернулись назад. Когда прошли почти весь переулок и подошли к нашему дому, я, увидев, что часовой смотрит в другой конец переулка, где появился какой-то прохожий, быстро взял из ближайшего ящика серебристую бутылку и спрятал под рубашку. Дома проверили, что это за бутылка. Оказалось, что в ней было машинное масло. Оно пригодилось нам для растопки печи. Надо сказать, что я удачно совершил эту «диверсию» с маслом. Через день мальчишка с соседней улицы хотел утащить что-то из этого склада, но, наверное, действовал неосмотрительно, и часовой застрелил его в конце нашего переулка.
Как я уже сказал, домик, в который мы переселились из сарая, был небольшим. В нем были две комнаты, которые использовались как две квартиры, и общий коридор между ними, одновременно служивший кухней. В комнате напротив нас жила семья Ищенко: дядя Миша (о нем еще будет рассказ), который по какой-то причине постоянно отсутствовал, и мать с дочкой – Анастасия Ивановна и Люся. Анастасия Ивановна – очень сварливая женщина. Всю жизнь, даже когда я стал уже взрослым, она по каждому пустяку без конца делала мне и другим жителям двора замечания, придиралась, устраивала скандалы. Как говорят, «делала бурю в стакане воды». Мы всегда, с детских лет, ее недолюбливали. Ее дочь Люся была моего возраста. Мы с нею и с другими ребятами двора часто играли в разные игры, но характер у нее был дурной, мамин. Поэтому мы с ней, а точнее она с нами, нередко ссорились, иногда без видимой причины.
Как-то раз наша мама ушла на рынок менять что-то на продукты. Мы с сестричкой Эммой остались дома одни. Нам было скучно, и мы попросились к соседям. В этот день Люся была приветливой, доброй. Она показала нам несколько книг с картинками. Потом под столом в их комнате мы устроили кукольную квартиру, стали там расставлять игрушечную мебель и рассаживать кукол. В это время в дом ввалились трое немцев-гестаповцев: офицер с пистолетом в руке и два солдата с автоматами наперевес.
‑ Аусвайс! – потребовал офицер, наставив пистолет на Анастасию Ивановну.
Соседка показала ему паспорт. Офицер достал из кармана клочок бумаги, прочитал там что-то, похоже, нашу фамилию и, коверкая язык, спросил:
‑ А где Галазакова ? (это вместо «Глазкова»).
‑ Она уехала в деревню, ‑ сказала соседка. – Вот ее квартира.
Офицер заглянул в нашу пустую комнату, а потом, показывая на нас, спросил:
‑ А это чии Kinder?
‑ Мои – ответила соседка, обнимая нас, всех троих детей и прижимая к себе.
‑ Alles три ?
‑ Да, все трое.
Офицер помялся немного, раздумывая, потом дал команду солдатам уходить. И немцы ушли.
Получилось так, что соседка, с которой мы всегда, до и после этого случая, были в натянутых отношениях, спасла нам жизнь. Уже потом через знакомых мама узнала, что кто-то донес немцам о том, что наш папа – комиссар полка в Красной Армии, и гестаповцы приходили нас арестовать.
Семьи офицеров немцы расстреливали. Помните приказы немецкого командования? За донос полагалось вознаграждение: крупные деньги, продукты или надел земли.
Вряд ли доносчиком был кто-то из нашего двора. Со всеми соседями, кроме Ищенко, мы жили дружно. Вместе отмечали праздники и дни рождения, и даже Ищенко на них всегда приглашали. Кроме соседей по двору о том, что мой отец был комиссаром, знали еще только Мещеряковы. Они жили рядом, в соседнем дворе. Вели замкнутый образ жизни, ни с кем не общались, никого к себе не пускали, не только в дом, но даже во двор. Однако в наш двор они ходили почти ежедневно: у них не было водопровода, а в нашем дворе был водопроводный кран, которым они пользовались. И все о нас знали. Как только в город пришли немцы, дед Мещеряков совершенно изменился: начал приглашать их в свой дом на чай и в сад. Через досчатый забор мы не раз наблюдали, как по их саду прогуливались немцы, выбирая и срывая с деревьев наиболее зрелые и красивые яблоки и груши. И потом, подумайте вот о чем: немцы хотели арестовать нас, живших с одной стороны Мещеряковых. К сожалению, в эти же дни они арестовали также женщину (которая пропала в застенках гестапо), жившую на нашей улице с другой стороны Мещеряковых, рядом с ними. Явно, что доносчиком был дед Мещеряковых. Хотел получить (и явно получил!) за донос вознаграждение. А я после войны еще занимался с его внуком, Юркой, который ничего не понимал в правилах русского языка и постоянно получал двойки! Однажды в отсутствие взрослых мы с Юркой залезли на чердак их дома, где обнаружили небольшой чемодан, полный немецких денег – германских марок. Скорее всего, это были деньги – вознаграждение за донос на соседку.
Впрочем, я до настоящего времени точно не знаю, кто нас предал. Против деда Мещеряковых нет прямых доказательств, только косвенные. Не исключаю, что это не он, а кто-нибудь другой. Может даже кто-то из нашего двора, какой-нибудь тайный завистник. Ведь комиссар полка, кем был наш отец, высокая должность, не каждого на нее поставят. Да и вознаграждение в те времена много значило. Думай – не думай, сейчас не узнаешь. Надо было сразу после освобождения Пятигорска поинтересоваться оставленным немцами архивом гестапо. Но тогда нам не до того было. Да нас тогда в Пятигорске и не было.
Но вернемся к нашей истории. Как только мама пришла с рынка, со-седка Анастасия Ивановна рассказала ей о приходе гестаповцев. Женщины решили, что оставаться в этом доме нам опасно. Поэтому мама быстро со-брала необходимые вещи, и мы перешли в пустующую комнатку фотографа в другом, четырехквартирном доме нашего двора. Кроватей там не было. Ночевать пришлось, лежа на полу. А наутро мы пешком пошли к бабушке в город Минеральные Воды – это целых 29 километров!
