Последний троллейбус пыхтел на кольце, как старик, забывший, зачем пришел. Его фары — два мутных глаза, протертых дождем, — смотрели в пустоту. Тёма затянулся последней «Примой», прижатой к губам дрожащими пальцами. Дым смешался с паром от дыхания, и стало казаться, будто он выдыхает саму зиму: седую, безжалостную, знающую все его тайны.

Он сел на корточки у остановки, где табличка «№17» висела криво, словно смирившись с абсурдом. Маршрут отменили два дня назад, но ЗиУ-9 всё еще приползал сюда по привычке, как Тёма возвращался в свою квартиру-каморку с обоями цвета тоски.

Дни Артема были как бракованная пленка.

В кармане Тёмы лежал билетик на троллейбус — просроченный, смятый, с датой «31.12.2021». Он хранил его как пропуск в другое время, где маршруты еще вели *куда-то*.

В тот вечер водитель Марьяна, женщина с лицом, как у героини черно-белого артхауса, тихо прошептала, смотря на на голубую содранную обшивку :

— «Последний день, потом чермет... ».

Устало осмотря потертый салон, она не заметила Артема, который лежал на "диване" и заехала в депо, прижавшись к кривому забору.

Тёма остался один. Когда все затихо, он забрался в кабину, где пахло пылью и чужими слезами. Сел на место водителя, прижал ладони к рулю, обмотанному изолентой, и вдруг услышал сквозь шум ветра:

Паша жил на девятом этаже панельной высотки, чьи стены впитали в себя запахи столетия: дешевый табак, пыль от ремонта у соседей и сладковатую грусть одиноких вечеров. Его квартира — 32 квадратных метра бетонного кокона — была заставлена виниловыми пластинками с облупившимися обложками. Над диваном, провалившимся посередине от десятилетий лежания, висел постер «Кино» с выцветшим Виктором Цоем — тот смотрел в потолок, словно спрашивая: «Ну и как тебе тут?»

Паша работал в типографии. Каждый день он печатал визитки для юристов и меню для кафе с названиями вроде «У дяди Васи». Возвращался домой, закуривал на балконе, глядя, как солнце пробивается сквозь ржавые перила, и включал магнитофон. Пленка шуршала, как осенние листья под ботинками, а голос Юрия Шевчука хрипел о чем-то вечном. Паша называл это «пост-панком от своего имени» — будто каждая песня была письмом, написанным ему лично в параллельную реальность.

Его жизнь была ритуалом:

— Утро. Проснуться под вой соседской таксы, вдохнуть запах растворимого кофе и подумать: «Опять».

— День. Слушать в наушниках «Молчат дома», пока пальцы машинально складывали листы бумаги.

— Вечер. Купить «Балтику №9», сесть у окна и наблюдать, как город гаснет, словно экран старого телевизора.

Иногда Паша представлял, будто трещины на стенах его дома — это партитуры. Он проводил по ним пальцем, напевая что-то вроде «Перемен требуют наши сердца», но сосед снизу стучал шваброй по потолку. Тогда Паша улыбался впервые за день — казалось, даже бетонные перекрытия здесь понимали ритм.